Текст книги "Валютчики"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Заметив, что сделал шаг в мою сторону, я отошел к стене магазина, прижался спиной. Знал, любое слово взбодрит биологический механизм. Если увидит шило в руке, ничто не удержит. Камаз ринется в атаку как мощный тягач, в честь которого получил кличку. Собрав волю, продолжал наблюдать, как квадратная фигура повелителя воришек, попрошаек, бакланов, прочих отбросов, надвигается на меня. Когда оставался метр, Камаз раскорячил ноги, принялся рассматривать мое лицо, поскрипывая зубами. Но я приготовился ко всему, наметив точку для удара в ответ на его действия. Мы долго расстреливали друг друга в упор. Наконец, в глазах у него появилось подобие человеческой мысли. Шумно вздохнув, он разлепил покрытые белым налетом потрескавшиеся губы. Из горла вырвался хрип законченного забулдыги:

– Писатель, где наши?

– Разбрелись по подвалам. – не заставил я долго ждать с ответом.

– По каким подвалам?

– С пьяными омутами.

– С какими… Что ты гонишь?

– Из которого вылез ты. Подругу где потерял?

Камаз повел замерзшими глазами по бокам. Поддернув сопли, придвинулся ко мне, внаглую нащупывая слабинку. Я торчал словно в карауле у дверей в мавзолей Владимира Ильича Ленина. Если бы Камаз был трезвым, сладить представлялось бы не просто. С глубокого похмелья он волен пугать свою гвардию, знающую его как существо мстительное. Не найдя зацепки, атаман братвы отвернулся, попытался сплюнуть. Серая слюна повисла на квадратном подбородке. Смахнув ее рукавом грязной куртки, неразборчиво спросил:

– Она не проходила?

– Не видел.

– Дай сто рублей.

– Двести не желаешь?

– Ну дай двести.

– Мелочишься. Просил бы тысячу, – с издевкой усмехнулся я. – Штуку можно не отдавать, за стольник спросят.

Покачавшись с пяток на носки, громила скрипнул ботинками по наледи, пошел в ту сторону, откуда притащился. До самых сумерек больше никто не посягал на мою свободу. Но и долгожданного навара не получилось. Он оказался меньше, чем в первый день. Граждане решили перемаяться, нежели расставаться с обещающей расти валютой. Протрезвление радовало и огорчало. Радовало потому, что народ учится ценить свой труд. Огорчало тем, что профессия валютчика в недалеком будущем отомрет как ненужная. Как ушла в небытие специальность ваучериста. Сколько страстей горело пламенем на обжитом углу у главного входа в центральный ростовский рынок. Они клокотали смолой в установленном в аду котле с пританцовывающими чертями вокруг. И сколько менял накормили червей до отвала шкурой с мышцами, обнажившими так и не избавившиеся от напряжения скелеты в наскоро сбитых, из-за звериной капитализации страны с повальной гибелью людей, из нетесаных досок гробах. Конец неожиданной для совков квалификации просчитывался. Но как много успеют уйти в мир иной с порога, с середины, едва не с финиша опасного пути. Я тоже был в обойме добровольных спринтеров за длинным рублем. Как и те, категорически отвергал одинаковую жратву на пастбище.

На третий день возле меня пытался справиться с похмельным синдромом Пикинез. Дрожали отвислые щеки, выдавливалась слеза из мутных глаз, взбрыкивала то одна нога, то другая рука. Но коллега чутко держал носик – кнопочку по ветру, не стесняясь перехватывать идущих на меня клиентов. А он пошел, больше челночный, вернувшийся с проведенных за границей праздников. Скоро подключится рынок телерадиоаппаратуры, оптовый. Потянутся мебельщики, холодильщики, авторынок, разные «вертол-сити», «сельмаш-сити», квартирный. После десятого числа начнут раскручиваться банки, базовые оптовики, представители горюче-смазочных кампаний, держащих заправочные станции по городу и за ним. К валютчикам есть кому подойти, что предложить на обмен. Может, правительство выпустит земельный ваучер. Тогда работа будет кровавее, чем на перемолотых через киноэкраны золотых приисках. Самой землей как не интересовались, так интерес не возрастет. Но пахотный ваучер накосит столько трупов, что гражданская, Вторая отечественная войны покажутся учебными маневрами. Самым дорогим природным ресурсом остается она матушка – земля. Втягиваться в войну с подрастающими отморозками, которым жизнь как брошенная собаке кость, возраст не тот. Когда наступит срок – нарежут бесплатно, без куска два на полтора не оставят.

До вечера я крыл Пикинеза матюгами, гнал едва не пинками. Тот будто присох к углу хлебного ларька, отбрехиваясь тем, что места на рынке не заказаны. Продолжал подзывать клиентов, загребая воздух пухлой ладонью, не переставая вздрагивать, икать, сблевывать остатками спиртного с жирной пищей. И третий день оказался не щедрым на навар. Потом все помчалось по накатанной колее. Бродили по кругу дочь с внучкой, сын с длинноногой девочкой, Людмила с Данилкой. Баловать было не с чего, отказывать не с руки. Я отвязывался с настойчивым требованием: работать, работать, работать. Как Ленин безапелляционным тоном предлагал нации: учиться, учиться, учиться. Они слушали, брали полтинник или стольник, убирались до следующего раза, оставляя в раздумьях по поводу правильности действий. В тысячный раз говорил, пора трудиться для себя, на себя, потому что никто из приходящих не поделится куском хлеба. Выросли без меня, натаскивали матери, чужие дяди. Я не захотел жить с первой женой, заболел со второй, спивался при родившей Даньку любовнице. Я не собирался бросать детей – они не забывали меня. Непостижимо, все три женщины звались Людмилами. По прошествии времени нащупал причину ранней женитьбы. Она заключалась в боязни угодить за решетку. Бабушка умерла, ни матери, ни отца. Вокруг залитые по глаза спиртным друзья. Сам не подарок. С первой женой терзали друг друга в течении десяти лет с несовместимыми интересами. Она крепко вросшая в землю, отвергающая учебу, культуру, литературу. Я витающий в облаках, не выпускающий из рук гитару, гармошку. Книги. Но работали мы как черти. За вторую и третью пахал я. Что это, наказание за допущенную в начале семейного пути ошибку? Или падал на «не свое» по причине боязни девочек, стыда, невозможности подойти к той, которая необходима. Тогда расплата за неполноценное воспитание. Самое страшное, повторяю ошибки предков. Меня выхаживала мать моей матери, детей тоже воспитывают без моего участия. Поэтому нет взаимопонимания. Они мыслят своим умом, идут незнакомой дорогой, прутся за одним – за деньгами. Так стоит ли продолжать отношения, когда выстраданные слова как об стенку горох? Нет, наверное. За сознательную жизнь подобный поступок может оказаться самым правильным.

Январь я трудился в поте лица, снова решив откладывать на издание книги. Детям запретить приходить не смог, хотя ограничил здорово. Подготовил рукопись, начал искать издателя. «Добрый человек» в образе продавца билетов на рынке нумизматов посоветовал обратиться к директору издательства «Приазовский край». Мол, можно напечататься по самой дешевой цене. Приняв совет к сведению, отправился на прием. В кабинете сидело разжиревшее мурло с затрудненным дыханием. Оказалось, кубанский казачок из «бывших», перешедший на собственный бизнес.

– Газету «Приазовский край» выпускаю, – показывал Пучков на заваленный бумагами стол. – Заметь, себе в убыток. Авторов стараемся не обдирать. По божески.

– За тем и пришел. В какую сумму обойдется выход моей книги в твердом переплете?

– Где ты работаешь? – посмотрел прищуренными глазами директор издательства.

– На пенсии по инвалидности.

– Тогда на какие шиши издаваться? Мы организация не благотворительная.

– Я так не думаю, – начало получалось комковатым. – По вечерам стою на рынке, подрабатываю обменом валюты. Пока разрешают.

– О, дело другое, – расслабился Пучков. – На сколько печатных листов рукопись? Разумеется, книжных.

– На двадцать пять – двадцать шесть. Если набрать шрифтом не десяток строк на одной странице.

– Чтобы больше уместилось, – солидно кивнул директор. – По тысяче за печатный лист. Двадцать пять тысяч. Устроит?

– Поменьше никак? – поскреб я ногтем по краю стола.

– Дешевле только туалетную бумагу накручивают.

– Буду искать деньги, – криво усмехнувшись на казачий юмор, согласился я. – Когда, примерно, она выйдет?

– Хоть через месяц. Нужно принести рукопись, сделать предварительную оплату. Чтобы мы были уверены, что клиент платежеспособный.

– Рукопись с собой.

– А деньги?

– Сколько берете предоплатой?

– Ну…внеси в кассу десять тысяч. Надо набрать текст на компьютере перевести на пленку. Договориться с типографией о печати. Бумага пока своя, поэтому дешевле. Картон для обложки, и так далее. Чтобы книга обошлась недорого, я привлекаю студентов.

– Можно относить произведение компьютерщикам? – я полностью доверял издателю. – Чтобы зря не терять времени.

– Сначала внеси предоплату, потом возьмемся обсуждать остальное, – остудил благодетель. – Когда сможешь сдать деньги в кассу?

– Сейчас, – ответил я.

Издательство находилось недалеко от рынка, на углу переулка Островского с улицей Московской. Барсетка была при мне. Рукопись приготовил со вчерашнего вечера. Вызвав женщину, Пучков попросил принять деньги и выдать квитанцию. На том расстались. Многолетнее дело сдвинулось с мертвой точки. Кому не ведомы ощущения журналиста или писателя, подержавшего пахнущую типографской краской газету со своей статьей, тем более, написанную самим книгу, тот пусть не ведает треволнений и дальше. Основная масса людей может высказать мнение либо в кругу семьи, друзьям, либо в бригаде, коллективе. На собрании. Здесь аудитория в несколько тысяч, десятков тысяч читателей, с которыми поделился мыслями. Это не все. В произведении судьбами распоряжаешься на свое усмотрение. Крестьянина можешь сделать генералом, а маршала, например, Язова, снова заставить пахать землю, что ему и положено было делать по умственному развитию от рождения. Но Язов успел получить по заслугам. Косвенно. Другие ушли в мир иной, обремененные золотыми погонами, массой незаслуженно полученных от государства рабочих и крестьян орденов с медалями. Когда по телевизору выступают достигшие кремлевских высот ветераны с грубыми мордами, рассуждениями мужика от сохи, невольно возникает мысль, что повезло. Остался жив. Крупный государственный чиновник высказался прямо. Мол, прапорщик в современной армии в России годен только для войны с американскими солдатами. Прапорщик в царской армии мало отличался от барственного офицера. Бытие определяет сознание человека. Не успеет шустрый русский пристроиться за границей, как ничем не разнится от местного аборигена. Вернется – вновь мат-перемат, водка рекой. Впрочем, и за бугром бумажку бросит, плюнет, не к месту пукнет…

Весь день я чувствовал себя легко, несмотря на грязь вокруг, на то, что работать опять было не на чем. Прихватив ноги в руки, мчался к валютчикам на базаре, сшибая разницу в десятку на курсах покупки с продажей. Похрустывал под ногами ледок, облаивала очередного кавказца кулечница Света, предлагая с базара убираться в родную черножопию. Не навязывалась алкашам имеющая собственное мнение Андреевна. Как стерва срывалась за каждым клиентом обраставшая горбом бывшая супруга профессора от медицины. Казалось, что улыбка у нее дьявольская, зубы удлиняются. Но ей благоволили сияющий себе на уме калмыцкой рожей с донским аборигеном менты из пешего патруля. Остальным было по барабану, лишь бы получать мзду с носа по червонцу. Когда патруль менялся, выходило по два червонца. Тогда слышался ропот. Подбивала на бунтарство горбунья, она же закладывала ментам. Следовали приводы старух в отделение, оттуда на суд, который за незаконную торговлю спиртным оштрафовывал каждую на восемьсот рубликов. Так по всей территории со всеми беззащитными во всех сферах торгового оборота. Центральный рынок, это лицо города, во вторую очередь – морда всей нации. Надо признать – не привлекательная.

В начале февраля дни удлинились настолько, что в шесть вечера было светло. Разглядишь вещь, не подстраиваясь под выпадающий из окна магазина грязный свет. К концу работы холодало. Из помещения меня попросила ростом чуть выше лилипута, с наполеоновскими устремлениями, заведующая. Я не стал упираться, доказывая, что за все заплачено. Света засобиралась на электричку до Персиановки. К ней подошли двое мужчин с холщовым мешком. Она указала пальцем в мою сторону. Как бы равнодушно, я отвернулся к остановке трамвая. Мужчины прислонили мешок к стене, тронули за рукав куртки.

– Слышь, браток, самовар не нужен?

– Какой самовар? – не сообразил я. – Медный, что-ли?

– Старинный. В рабочем состоянии, как полагается.

– Откуда вы его приволокли?

– С хутора за Батайском, с Кулешовки, – пояснил один из ходоков. – Недалеко от комбината детского питания по дороге на Азов.

– Совсем его не разворовали? Женщины жаловались, что вместо питания баночки детским поносом принялись наполнять.

– Запросто, – закивали смуглые хуторяне. – Работы никакой, колхозов давно нету. Денег на хутор если рупь. А выпить хочется всегда.

– Варили бы самогонку, коли душа требовательная.

– Кто варит, тот деньги лопатой гребет. Нам не сподручно.

– Чудеса твои, Господи… С чего решили самовар сдать? Чаепитие на Дону было в почете. Еще казачьи писатели подмечали эту черту среди местного населения.

– Чаи пусть бабы гоняють, нам подавай покрепче. Старуха с крайней хаты померла, помогли похоронить. Одинокая. Всего добра, что самовар. Берешь, или поворачивать оглобли?

– Все берем. Развязывай холстину.

Мужчины потянули веревку на хохле мешка в разные стороны. Показалась напрессованная на трубу узорная вазочка, в которую в старые времена хозяйки ставили чайники, чтобы лучше заваривался чай. Затем верхняя крышка с волнами по окружности, с деревянным кругляшком на медном болту с сияющей шляпкой. Потом осанистый корпус на вогнутой, квадратной у основания со львиными ножками, с фигурными вырезами, пирамидке. Носик с пышной елкой вентилем отлили из желтого металла. Самовар был покрыт налетом патины, но в таких случаях прозелень не проступала. Глубокая вмятина под вычурной ручкой светилась тусклым светом. Мужчины выдернули мешок, отошли в сторону. Присев на корточки, я принялся изучать старинное произведение искусства. Для начала взялся за поиски клейма мастера, или хозяина выпустившего самовар завода. Между боковинами одной ручки были вычеканены дореволюционные медали, гербы российских городов, или дворянских родов. Это надо было уточнять не в данном месте в спокойной обстановке. Как и длинный текст в похожей на древний щит овальной рамке. Чеканка вместе с корпусом затянулась слоем спрессовавшейся пыли. Самовар не пытались чистить со времен Великой Октябрьской революции. Я нашел нечеткие обозначения под низом текста. Нацепив очки, вооружился семикратной лупой. Не разобрав, настроился оттирать налет попавшейся под руку деревяшкой. Сумерки надвигались быстро, торчать на виду у шныряющих мимо ментов не имело смысла. Тащить мужиков в помещение магазина означало навлекать раздражение злой как собака заведующей. Но и платить за незнакомую вещь не хотелось, несмотря на то, какого самовар года выпуска. Вдруг дырявый или не хватает главной детали. Отчистка доской ничего не дала. Я поднялся с корточек, развернулся к пыхтевшим дешевыми сигаретами мужчинам:

– Вы про него ничего не знаете?

– Откуда. Увидели, когда сели поминать старуху, – пожал плечами один. – Дед из соседнего дома сказал, мол, заберите. Все равно двери с окнами заколачивать. Одна жила.

– Может, с дедом – соседом чаи гоняла.

– Кто ж признается. Это ихняя жизня.

– И то правда, – согласился я. – Сколько просите?

– Без понятия, – сунул бычок в карман тот мужчина, что разговаривал со мной. – До автобуса тащили, на автобусе везли. От Ворошиловского на горбу перли. Посчитай.

– На Дону никогда не прогадывали, – засмеялся я. – Если бы не водка, богаче края не было бы.

– Здорово подметил, – откликнулся второй мужчина, пониже, пошире в плечах, погрубее в наружности. – Если бы, да кабы, да рожали бы прямо казаков бабы. Триста рублей не жалко, без торговли отдадим.

– Говорите, цены не знаете, – подковырнул я. – Никогда не сталкивался с подобными вещами.

– Деньги на бочку и разбежались, пока менты не пристроились, – забасил квадратный. – Они цену скажут.

– Согласен купить за двести рублей.

– Двести пятьдесят, мы пошли на автобус, – махнул рукой первый мужчина.

– Сорить деньгами охоты нет.

– За сколько решил к рукам прибрать? – начал гоношиться квадратный. – Задарма отдать?

Черта донцов лезть на рожон или отвернуться, когда спросят, где находится контора, улица, вызывала ответную негативную реакцию, в крайнем случае, недоуменную усмешку.

– Задарма неси обратно, – сплюнул я под бочку. Рынок успел истрепать нервы до состояния лыковой мочалки. – Двести тридцать рублей. Цена окончательная.

Квадратный перемялся с ноги на ногу. Его уже не интересовала ни стоимость самовара, ни сам аппарат. Закаленных в драках прирожденных бойцов наезжало на рынок много. Слабым местом было то, что по поводу и без оного дубасили они исключительно земляков, поджимая хвост перед любым смуглым инородцем. То ли местное население лучше знало зверьков с азиатами, потому что в жилах текла часть тоже ихней крови. То ли кацапы с хохлами были активнее. Засунув барсетку за полу куртки, я похлопал перчатками друг о друга, давая понять, что казачьему «еленю» с ветвистыми рогами здесь делать нечего.

– Двести тридцать, – повторил я, осознавая, что связываться с пропившимися колхозниками по меньшей мере стыдно, не говоря о приличии. Потому и злые, что брошены всеми, в том числе Москвой, на половине неизвестно куда ведущего пути. Их обманули. Ограбили, оставив молодых, крепких, доживать век как дряхлых стариков. – Двести тридцать. Копейки сверху жалко.

– Давай, – сказал первый мужчина, косясь на друга. – Все равно никуда не приспособишь.

– Не ошибись, когда отмусоливать будешь, – хрипло повторил за ним квадратный. – Я проверю.

– Когда отсчитаю, носом ткну. Сапог раздолбаный.

– Своими бабками мы утремся сами. – сбавил тон квадратный. – Шевелись, морячок, на автобус опаздываем.

– Пошел ты… Сказал бы спасибо, что от рухляди избавился, – протягивая купюры первому мужчине, по инерции оскорбил я донского крестоносца с рогами на башке.

– Пошел ты сам, – забывая меня, отбрехнулся квадратный.

Некоторое время я смотрел мужикам вслед. Потом задумался над приобретением. Ну и что, что дореволюционный. В музеях полки забиты. Вместо раскручивания на выгодных сделках, снова влез в говно по самые некуда. Надо искать консультанта, купца. Если они еще интересуются. Принесут крупную сумму валюты, ни отбежать на рынок, ни перепродать возможности не будет. Подхватив самовар, заспешил к палочке – выручалочке, хитровану Красномырдину. Тот как раз обслужил женщину с таксой на поводке.

– Брат, взял, не знаю, для чего, – издали запричитал я. – Не в женский половой орган, так в Красную гвардию. Давай посмотрим, за что деньги заплатил.

– Писатель, дуй с добром куда подальше, – окинув самовар беглым взглядом, посоветовал Красномырдин. – Здесь не пункт по приему цветных металлов.

– Одна идея родилась, – оживился я. – По сколько принимают за килограмм?

– Приволокешь туда, скажут.

– Далеко? – не унимался я.

– Меня это не колышет.

– Взвесить здесь нельзя?

– Заколебал, – нос у Красномырдина налился нездоровой лиловостью. – Иди в мясной павильон, там весы с платформой, на которой взвешивают рога с копытами. Пристрой приобретение.

– Виталик, я заскочу на минутку в ларек, – попросил я. – Попробую рассмотреть, какого года выпуска и кто мастер.

– Облизывай, не жалко. Кроме как на лом, все равно не приправишь. Разве, на рынке нумизматов найдется дурак. Вроде того, который скупает иконы, изделия из серебра. Но фарцовщика давно не видно.

Слова тоже являлись ценной информацией. Я выпустил из виду похожего на деревенского пастуха, голубоглазого скупщика икон и серебряных конфетниц. Вооружившись шилом с надфилем, принялся очищать забитые грязью буквы с цифрами. Вскоре проявились первые значки. Слово оказалось длинным с твердым знаком на конце. Сумел разобрать: «Хлебниковъ» с дореволюционным «е». Фамилия располагалась в овальной рамочке. Над нею двуглавый орел с атрибутами власти в разбросанных лапах. Рядом почерневший от времени круг с цифрами и знаком. В один из моментов спешного старания почудилось, что цифры складываются в число «84», рядом женская головка. Испарина покрыла лоб, за ушами заструились струйки пота. Если так, то самовар отлит из серебра. Под надфилем блестела царская медь. Красноватая, желтовато – золотистая. Но медь. Еще прилежнее взялся выковыривать грязь из пазов. Круг засверкал, разобрать, что было выбито, не представлялось возможным. Понял, если усердствовать в том же духе, затру обозначения напрочь. Схватился за выгравированные сбоку медали с гербами. Награды с парижских, венских, берлинских выставок. Среди них попались два герба – московский с Георгием Победоносцем на коне, копьем поражающим Змия, еще один, родовой. Боярский. На медалях годы с 1875 по 1883 год. Значит, самовар сделали во времена правления Александра Второго, но призы он продолжал завоевывать и при Александре Третьем. Странно, почему не видно года выпуска. Русская промышленность, культура, цену ведали. На любом изделии проставлялось клеймо мастера с временем изготовления под знаком имперской мощи – двуглавым орлом. Я отыскал дату под фамилией хозяина производства. Самовар выпустили в 1875 году. И он пошел гулять по международным павильонам. Интересный экземпляр. Придется ждать прихода пастуха. Рассовав подсобные принадлежности по карманам, взял самовар за ручку, вышел из ларька.

– Спасибо, Виталик, – поблагодарил я коллегу. – Ты набор ложек на столе забыл. Или так и надо?

– Каких? – насторожился Красномырдин.

– Посмотри.

– Все при мне, – зыркнув, отмахнулся тот. – Видишь, в Карлсона превратился. Пропеллер в задницу вставить и поскакал по крышам.

– Возьмет какой, будешь потом бегать.

– Что ты… как за свое. Это Пахлак стальные забыл. Оно тебе надо?

Позвенев ключами, на всякий случай Красномырдин зашел вовнутрь. Дождавшись, пока появится снова, я поговорил на общие темы, подался на место. Сумрачный вечер превратился в темно – синий сгусток прошитого выхлопами машин с плавающими пятнами света воздуха. Автомобилей на улицах не убавлялось. Потоком текли они по дорогам, на ремонт которых ушло столько денег, что можно было бы выстроить новые города с проспектами, с насаждениями вдоль обложенных камнем тротуаров, со скамейками, памятниками предкам. Как в чистеньких Германии с Францией. Про Америку лучше промолчать – до того настряла в зубах. Когда там что-то случается, наши люди радуются как дети – так любят жителей страны с другого бока голубенькой планетки. Проявляется неистребимая зависть, зависимость от дяди, который должен принести, положить в рот, чернеющий не чищенными зубами. Но непременно поделиться заработанным собственным горбом.

А может, на ремонт не потратили ни копейки. Или две копейки – заплатки видны.

Не успел умоститься на бугре, как заметил того пастуха, о каком вспоминали. Бывает, выбежишь из дома, пройдешь до остановки, автобус как раз подъезжает. Редко, но метко.

– Посмотрел, тебя нет, – мягким голосом заговорил скупщик икон. – Что в руках? Похоже на самовар?

– Он самый, – согласился я. – С медалями, гербами. Главное, в рабочем состоянии.

– Продавать будешь? Или есть заказ?

– Есть и заказ. Но коли на тебя наскочил, будешь первым.

– Тогда давай глядеть.

Мы прошли в недавно открывшуюся дешевую аптеку. Пристроившись в коридорчике, склонились над товаром. Нацепив очки на веревочках, иконник запыхтел паровозом на подъеме. В дверь входили и выходили люди, оглядывались. Наконец, похожий на окончившего десять классов пастуха, иконник разогнулся, сунул очки в карман старенького пальто.

– Не знаю, с чего начать, – произнес он.

Он говорил тихо и убедительно. Спорить не стоило. Не согласившись с доводами собеседника, бормотал задумчивое «да», уходил. Новый контакт наладить было трудно. Я решил замкнуться, нежели делиться неграмотными впечатлениями.

– Медали интересные, – Пастух покосился в мою сторону, оценивая, на сколько просвещен, или успели натолкать. – Гербы тоже необычные. Один московский, второй, кажись, псковской. К чему выгравированы, непонятно. Хлебникова знаю. Занимался не только ложками, вилками, салатницами. Был поставщиком Двора Его Величества по части чайных принадлежностей. Что выпускал самовары, знал, но не видел. Скорее всего, не попадались на глаза. Может, Хлебников и являлся главным их производителем.

– Я пытался отчистить обозначения под одной из ручек, – осторожно включился я, понимая, что иконник полностью просвещать не собирается. Это его хлеб. – Не знаю, запилил, или можно разглядеть.

– Там стоит фамилия заводчика «Хлебниковъ», сверху герб Российской империи, – иконник спрятал хитринку, огладил выбритые щеки. – Внизу проставлен год выпуска самовара 1875, время правления Александра Второго. Думаю, без меня разузнал.

– Естественно, – не стал отпираться я. – Закорючки рядом разгадать не смог. Кружок с правой стороны от инициалов. У тебя лупа сильнее. Что там выбито?

Некоторое время иконник изучал выражение моего лица. Затем вытащил потрепанный справочник, принялся поглощать содержание. Я вежливо переминался с ноги на ногу. В голове проскакивала мысль, что поступаю неправильно. Оставил бы купца с самоваром, а сам потихоньку крутился. Неизвестно, во сколько оценит товар фарцовщик. И деньги не вернешь, и клиентов потеряешь.

Пастух закрыл книжку. Подняв самовар, прикинул вес. Приблизил к глазам боковину с медалями.

– Триста рублей даю сейчас, – начал он. – Если окажется, что об изделии поведано в книге, расклад будет особым.

– Три сотни как за цветной металлолом? – не удержался я от подковырки, хотя полчаса назад мечтал сдать покупку на червонец дороже от истраченной суммы.

– Это предоплата, – пояснил иконник. – Положения сумма не улучшит, зато будет повод не расстраиваться, что деньги заморожены. Ты взял самовар не за тысячу рублей?

– Обошелся в двести тридцать, – согласился я. – Но покупал с расчетом наварить.

– На то и базар. Вещь заберу, приведу в порядок. Но это в случае, если дойдет до продажи. Надеюсь, споров не возникнет.

– Работали вместе еще при ваучерах, – подтвердил я. – Если выйдет, как предполагаешь, какой процент хочешь взять?

– Выручку поделим пополам за вычетом трехсот рублей, которые останутся у тебя. Не забывай, купца беру на себя.

– Еще вопрос, а если не получится?

– Я выкупил самовар за триста рублей как лом.

– Забирай.

Прошло дней десять. Пастух не давал о себе знать. Сомнений в его порядочности не было, бабки тоже вернул. Но самовар представлялся неординарным. Упускать икряного лосося за бесценок никто не горел бы желанием. С набором рукописи на компьютере с переводом на пленку началась непонятная канитель. Я принялся наведываться в издательство едва не через день. Спрашивал у девочек студенток о делах. Те пожимали плечами, мол, рукопись на полке, не раскрывалась. Директора поймать оказалось невозможно. Больше никто данные вопросы решать не имел права. Начало доходить, что за обещанный месяц не то, что выпустить книгу, набрать не успеют, потому что за компьютерами практикантки. Они подолгу разглядывали букву на экране, словно знак выпал из другого алфавита. Скандал с женой Пучкова привел к отторжению от услужливо распахнувшего двери издательства. Входить в компьютерный кабинет запретили. Осталось ждать приезда директора из командировки. Он появился через две недели. Маленький, толстый, воняющий сытными испарениями перекормленного тела. Высказав все, что думал по поводу издательства, я потребовал деньги. Пучков разродился пространной речью, мол, великие замыслы заставляют срываться с места ради возрождения национальной культуры. Через час я забыл, зачем приходил. Удовлетворившись заверением, что он сам будет контролировать продвижение рукописи, ушел, привыкая к новой дате – середине лета.

Заметил с недавнего времени особенность: когда на пути возникали препятствия, просыпалась дополнительная энергия. Расставшись с мечтой о выпуске книги за один месяц, с большим рвением впрягся в работу. Пучков проплывал мимо на базар за тем, что Бог пошлет. Иной раз Тот наваливал столько, что короткие директорские ноги принимались вспахивать покрытую слоем асфальта почву. Я собрал волю в кулак в ожидании своего часа, дорожа каждой копейкой. С женщинами решался обойтись бутылкой вина с парой шоколадок. Или вовсе не отвечал на предложения.

В конце февраля, не успел поздороваться с подружками из магазина Леной с Риточкой, занять законный бугор, как увидел торопящегося ко мне Бандеру. На сытом лице отражалась печать тревоги. Кивая бритой головой Хохол отдышался, заговорил:

– На Западном двоих валютчиков замочили. Менты говорят, из «Стечкина».

– Когда? – подобрался я.

– Вчера днем, – Бандера посмотрел на меня. – С ними баба стояла. Она рассказала, что один из менял отпустил клиента, начал барсетку застегивать. Проезжавшая мимо машина тормознула, из нее вышел длинный парень с пушкой. Поговорили пару минут, валютчик барсетку закрыл. Парень сделал два выстрела. В грудь и в голову. Напарник побежал. Длинный и в него всадил две пули. Деньги забрали.

– А где был охранник? Рядом сберкасса, – я понял, о каком пункте идет речь. В прошлом году там тоже убили валютчика. – Почему его не предупредили, чтобы открывал огонь на поражение. Кто мочит? Быдло трусливое как бродячие псы. Или ментам мы на хрен не сдались?

– Только догнал? – смахнул пот коллега. – Целые банды из бывших ментов, прибавь дембелей из горячих точек. Отморозков.

– О чем говоришь, давно понял. На рынке как нигде видно, чего стоит отечество. Это дурдом. Даунизмом пользуется часть людей, раскусивших «особый путь России». Из кожи лезут, чтобы проскользнуть в менты, инспекторы, ревизоры чуть не по Гоголю. Не лучше других, но с нюхом острее, чем у многих. Они замкнуты на себя.

– Им не до нас, – кивнул Бандера. – Криминал это чувствует.

– Человек обязан благоволить своей нации, чтобы окружающие уважали самого. Разве русский русского признает? Так унижают друг друга, что готов сквозь землю провалиться. На себе испытал. Приехал к младшему брату, а он третий день не просыхал. Я начал укорять его, выпроваживать друзей. Те притихли. Вдруг брат отвязался на меня, мол, кто ты такой, чтобы командовать. Товарищи подняли гогот. А тот так разошелся – циркач. Указал на дверь мне, старшему брату, за несколько лет единожды приехавшему. Ради клоунства перед ничтожеством уничтожил меня. Легко ли теперь простить его?