Текст книги "Валютчики"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Долго шмурыгал? – Протягивая банкноты между подушечками на пальцах, интересовались они. – Еще немного, получилось бы как у того фокусника: вот она была – и нету.

– Нормальные доллары, – возмущался я. – Грязь с них убрал.

– Не нужно этого делать, – учили меня родившиеся валютчиками. – Из операций ты забыл главную. Бакс просушки с пересушками не любит. Его надо мокренького завернуть в марлевую тряпочку и прогладить в меру горячим утюжком. Чуть – чуть. Можно вместо марли взять кусок тонкой влажной материи. После вложить в книгу между листами, придавив ее грузом. Тогда бакс станет ровным и хрустящим. А теперь и Наполеон подумает – брать или не стоит.

Так и случилось. Наполеон с Дэйлом, с парой охотников за старьем, сбивали цену до той, по которой взял сам. И я закипел. Придя домой, раскидал пачку по столу. Отобрав почти неповрежденные, сложил в отдельную стопку. Отсеял побелевшие. Насквозь светящихся, с надорванными краями, набралось несколько штук. Утром, посмотрев новости из Чечни, поехал на Северный жилой массив. На площади Космонавтов находился сбербанк с обменным пунктом внутри. Возле дверей торчал меняла в бронежилете, в куртке со множеством карманов. Он работал не сам по себе, тоже курировали менты. Перебросившись несколькими фразами, я вытащил первую партию двадцаток. Их оказалось девятнадцать. Пересчитав, валютчик без претензий сунул их в один из клапанов. Взамен выдернул пачку «пятихаток». Я знал, что берет он от рыночного на червонец ниже. Значит, деньги почти вернул. Остальные можно сдать подешевле:

– Эти по сколько бы взял? – Показал я тринадцать побелевших купюр. – Без карусели.

– По столько и возьму, – прогудел валютчик. – Стирал, что-ли?

– Клиент приправил с налетом ржавчины, – я перемялся с ноги на ногу. – Думал, сотру в порошок.

– Пополоскал в отбеливателе, промыл в проточной воде. Главное – не передержать, иначе начнут расползаться, – отсчитывая деньги, объяснял меняла. – Ты проволындился, вот и побелели.

– Может, из оставшихся тоже выберешь? – нацелился я на полное избавление от двадцаток. – Восемь штук заторчало.

Мужчина долго сортировал доллары, просвечивая в лучах солнца. Наконец, отобрал пять, по личному мнению, почти полностью убитых ассигнаций, три вернул:

– С этими на Буденновский, в единственный обменник, где можно сдать и разорванные пополам. За размен там берут двадцать пять процентов. Но с паспортом, – он передал деньги за сто долларов. – Если появятся подобные, неси. Проблем нет. Сын со снохой в загранку мотаются, и клиенты не как у вас на базаре. А мне лишь бы работа была.

Я уезжал с Северного почти счастливый. Бывают моменты – не времена, минуты, мгновения, именно моменты, – когда чувствуешь себя как на крыльях. Летишь над землей, вокруг все в розовом свете. Такое возможно только в ускакавшем в неведомое детстве. Во взрослом состоянии, когда видишь, что хотят обмануть, обокрасть, обдурить, убить, в конце концов, когда за спиной дышащая в затылок тревога, об ощущении полета думаешь, что вот уже и крыша принялась сползать. Осталось срубу уйти в землю.

В тот день убитые двадцатки я сдал без проблем в обменный пункт на Буденновском. Под собственным носом.

Отношения с Татьяной с каждой встречей портились все сильнее. Казалось бы, трахай красивую женщину, кушай вкусный полуукраинский борщ и в ус не дуй. В квартире уберет, постирушки затеет, денег не спрашивает. Когда были в театре, шли по улице, ехали в транспорте, народ оборачивался. Но не получалось выкинуть из головы ее любовника, простить, что семнадцать лет не давала житья законной его жене. Словно физически ощущал, какой несет она каменный крест, и будто часть его ложится на мои плечи. Понимал, прокляла соперницу жена газовика. Его бы проклясть за насмешки над обеими женщинами. Впрочем, есть древняя пословица: сучка не захочет, кобель не вскочит. И бросить, сил не хватало. Мы строили планы, как проведем отпуск. Она соглашалась на все, я настаивал на море, на горах, на солнце с танцплощадками. У нее каникулы выпадали в конце августа, начале сентября. Почти бархатный сезон.

Когда появился на рынке, Наполеон с Дэйлом поджидали меня. Я понял, цену они готовы приподнять. Угнездившись на месте, передвинул сумку под локоть. Окинул примостившихся возле холодильников перекупщиков:

– Ша, ребята, – поднял я вверх два пальца в виде латинской буквы «В». – Опоздали.

– Сдал, – догадался Наполеон. – По сколько? Если не секрет.

– Только три двадцатки ушли по минус двадцать пять процентов, остальные на червонец дешевле от приема на центральном проходе.

– Этого не может быть, потому что такого быть не может никогда, – прогундосил Дэйл. – Белые, порванные и светятся насквозь. В Америке вызвали бы подозрение. Ты же не хочешь сказать, что слетал туда и вернулся обратно.

– Зачем порхать, когда нужно работать, – покривил я губы. – Есть люди, которые проделывают рейсы за границу часто, для них состояние валюты значения не имеет. Это у нас привыкли придираться к любой закорючке, чтобы сделать бабки.

– Клиенты тоже хотят покупать хрустящие доллары, – недоверчиво обследовав меня, не согласился Наполеон. – Многие таможенные печати не воспринимают, листочек или загогулину размером с тыльную сторону карандаша. А ты вешаешь лапшу, что сдал пропущенные через стиральную машину баксы по базарной цене.

– Брать чистые купюры клиентов приучили мы сами, потому что сами сбиваем цену за помарочку, – возразил я. – На этом крутится бригада валютчиков, забывая, что волна имеет свойство откатываться. Но баксов у меня действительно нет. Сдал по цене, которую назвал.

– Пошли. Писателя не знаешь? – Махнул рукой Наполеон. Дэйл тоже все понял. – Любую книгу сочинит. Толкнул на двести рублей дороже, а нам втирает, что по потолку.

Я не стал спорить, цикнув слюной вслед.

Недели две перекупщики обходили меня стороной. Я только усмехался. Заработать четыреста десять баксов на одной операции удавалось не каждому. Лишь десять долларов ушло на проценты за неликвидность трех купюр и на червонец меньшую сумму сдачи остальных. Теперь я мог банковать на тысяче баксов, что в два раза повышало возможность заработка. Беготня в людском водовороте к богатым валютчикам почти отпадала. Редко кто приходил вечером с крупными деньгами, но со штукой долларов заглядывали. Купцы на нее водились тоже.

В один из жарких дней цыгане с периферии спихнули оптом почти сто граммов золота. Весы у них были аптечные, с маленькими чашечками, гирьками служили копеечные монеты семидесятых – восьмидесятых годов. Копейка – грамм. Перед этим Призрак предупредил, ожидается набег налоговых инспекторов. Слухи об освобождении посредника между ментами и криминальными структурами подтвердились. Бригадир вновь занял место, отсидев восемь месяцев вместо восьми лет. Я старался не влезать в то, что меня не касалось. Поговорка: тише едешь – дальше будешь, здесь подходила в самый раз. И все равно на меня смотрели как на представителя пишущей братии. Кто-то не договаривал, или наоборот, заявлял о непорядках в надежде, что донесу куда надо. Но я ни на кого не работал. Бригадир меня сторонился, и сам держал на расстоянии. Джип ему пришлось поменять на высокозадую «Ниву», выглядел он похудевшим. Но скоро растолстеет, лицо начнет напоминать витрину одного из героев рассказа Миши Евдокимова про «морда крас-сная такая».

Стрелки на башенных часах подползли к восьми вечера. Затарив золото в кулечки, я навострился домой.

– Постоял бы, – как всегда посоветовала Андреевна. – День прибавился. Или Татьяна придет?

– Сегодня вечер отдыха, – запихивая сумку под мышку, помахал я рукой. – Желаю удачной торговли.

– С Богом, – откликнулась казачка.

По трамвайным путям направился на автобусную остановку. После окончания работы мы расставались с упоминанием Бога. Столько лет прошло после разграбления и дележа России на демократические куски, а тишь да благодать не наступали. Подрастали новые выродки, убивающие стариков и старух за мелочь в кармане. Про бомжей говорить не стоило.

Закрыв двери квартиры, я прошел на кухню. Разложив перстеньки к перстенькам, цепочки к цепочкам, кулончики с мелочью по разным кучкам, разбросал их по баночкам, залил нашатырным спиртом. Он растворял грязь. После минут пяти отмокания со взбалтыванием, их требовалось промыть в проточной воде. Разглядеть сразу какое нормальное, какое с дефектом, не представлялось возможным. Ломовухи цыганча подкинула, но несколько изделий намекали на ходовой спрос. Я занялся исследованием. Когда оставалось перебрать щепоть, зазвонил звонок над дверью. Лампочку на площадке снова выкрутили. На голос не ответили. Зажав в одной руке дежуривший в прихожей кухонный нож, в другую взял молоток. Резко толкнул дверь плечом. Внешняя, как у всех, распахивалась наружу. И едва не сбил успевшую изогнуться Маринку.

– Озверел? – поправляя прическу, набросилась она. – Чуть половину лица не снес. Мудак.

– Спросил же кто, – развел я руками. – Ты промолчала.

– Сам ты промолчал, идиот. Кричать, что-ли? – Покрутила Маринка пальцем возле виска. – Я помахала рукой. Или хочешь, чтобы соседи сбежались?

Я не стал доказывать, что в глазок была видна только крайняя плоть самого глазка. Маринка сняла туфли, сердито сопя, села в кресло возле стола с печатной машинкой. Бросив на тумбочку подручный инструмент, я покосился в сторону кухни. Дверь с матовым стеклом плотно прижата к лудке. Сегодня у нас с Татьяной выпадал день отдыха. Впрочем, если бы что не так, Маринка все бы поняла. Как сейчас.

– Рассказывай, – облокотился я о край столешницы. – Опять залетела?

– А то не знаешь, – покривилась обиженная на грубую встречу молодая женщина. – Везет, блин. С мужем не хватаю, а с… мужем как чуть, так задержка месячных.

– Ты выскочила замуж? Можно поздравить?

– Ну… с сожителем, какая тебе разница. Все равно задержка.

– Давно бастуешь?

– Недели две. Своему не говорю, подумает, от него. На руках будет носить. А мне лишние хлопоты.

– Может, правда?

– Обалдел! А… не от ветра же. Но второй ребенок, сам понимаешь. С одним справиться не могу.

– Да еще черненький, – ухмыльнулся я.

– Что?

– Это я с собой. Учти, вино за твой счет.

– Видела, как в автобус втаскивались, – ревниво обследовала меня Маринка. Вот женщины, сами направо и налево, а кобелю поссать за углом не дают. – Принесла, в сумке стоит.

– Марочное?

– Три семерки. Хотела «Кокур», он послаще. Но толку нуль. От вермута нутро жаром схватывается. От «Кокура» лишь на горшок тянет.

– По тяжелому?

– По всякому. Что ты сегодня подначиваешь? – всмотрелась Маринка. – Перетрахался? Или старость напирает? Не желаешь помочь, скажи.

– Когда я отказывал. Ты тоже палочка – выручалочка.

– А то! Если никого вокруг, или забухал по черному, дорогу находил, – потеплела глазами любовница. – Помню, тебе под сорок, мне только двадцать, когда подруга свела. Кстати, Анку ты тоже оприходовал.

– Врет, – отнекался я.

– Анка меня не обманывала, как и я ее. Лапшу на уши вешать будешь кому попроще.

– Понял. Пора приступать к работе.

– Воды горячей нет?

– Могу нагреть в чайнике.

– Ладно, тащи бутылку. И любимый сырок. На закусь.

Вино Маринку обволакивало сразу. Если другие женщины умудрялись держаться, то она превращалась в мягкую минут через пятнадцать. Губы полнели, глаза увеличивались, груди приподнимались выше. Возникало озарение, мол, природа, не захочешь – возбудишься. Вчера на ее месте сидела Татьяна, и уже невмоготу. Рука ныряла под прикрывающую бедра темно– синюю юбку, пальцы оттопыривали края трусиков, нащупывали лобок с половыми долями. Принимались ласкать бугорок клитора. Маринка опускала подбородок на мое плечо, устилая спину волосами. Дыхание учащалось. Она ловила мои губы, всасывала их, прижимаясь к вспотевшему телу. Другой рукой я обхаживал соски на как у пятнадцатилетних девочек грудях, когда летом протискивались они по проходу автобуса, ненароком протягивая ими по обнаженному плечу. Персты массажировали дольки, один сползал по ущелью к туннелю с вовлекающим входом. Скользил вверх – вниз, пока смазки не становилось достаточно. Пока не начинал слышаться слякающий звук, заставляющий напрягаться член. Маринка расстегивала ширинку, обхватывала головку, подушечкой большого пальца промокая капельку липкой жидкости. Значит, готов и я. Кожа на члене расправлялась, уздечка звенела струной. Если поначалу Маринка могла накатывать ее на головку, то теперь лишь гладила лоснящийся, шелковый фаллос. Прикосновение кончиков пальцев приносило нетерпеливое наслаждение, готовое сорваться тетивой, вытолкнув струю спермы. До этого доходить было рано. Поводив языками по полости ртов, половив набухшие губы, мы расслаблялись. За обмякшие плечи я разворачивал любовницу. Задрав юбку на выпирающую попку, стаскивал трусики, и, направив член, на котором можно было дотащить ведро воды на пятый этаж, погружал в призывно играющее мышцами влагалище. Начиналась мучительная работа, когда волосы на яйцах становились дыбом, когда невозможно к ним прикоснуться из-за невыносимой щекотки. Когда свербило в заднем проходе, словно вокруг бегал маленький язычок. Партнерша опиралась руками о край стола, охала, ахала, захлебывалась сладострастием. В зеркало сбоку было видно, как с уст ее капала слюна, пламенели щеки, как не в силах была она распахнуть глаза, трепеща ресницами, словно попавшими в паутину бабочками-махаонками. Локоны обрамляли лицо, прилипая к щекам, к углам жаркого рта, к влажным, жадным губам. К груди за неожиданно распахнувшейся кофточкой, к высокой шее. Соски скользили по поверхности стола, снова взлетали. В голове проносилась мысль: а был ли лифчик? Прижималась к моему лобку попка, терлись не переставая полные бедра. Какое это счастье, заниматься любовью с длинноногой женщиной. Это не капризная девушка. То мешает вес тела, то дыхание. То морщится, что не в ту сторону качаю, вообще не туда попал. А когда притрешься, оказывается, она способна лежать как сосна, дожидаясь зарождения оргазма. А когда он захлестывает, испуганно таращить глаза с немым вопросом: не кончается ли в данный момент она сама, и не пора ли закругляться. И хочется спросить, чем располагаешь, дура, что ставишь из себя секс бомбу? Ты у меня случайная, как и я у тебя. Не о сексе мне мечталось, а… Короче, проехали.

Тем временем Маринка оборотилась передом. Я содрал с нее трусы, приподняв ногу, поставил ступней на подлокотник кресла. Когда пил и курил, или быстро кончал, или кончить не мог. Оргазм бывал разный. То от боли, сладости сознание меркло. То словно через член из яиц вытянули соплю, сползла она на головку, измазала ее. Бросил вино с сигаретами, лишь первое время ощущения оставались неяркими, затем так разошелся, что бабы прекращали заниматься сексом, с беспокойством наблюдая за кувырканиями возле. Но стоило Маринке повернуться передом, больше пятнадцати минут не получалось. Вид половых органов с сексуальными звуками, запахом рыбы, давили на спусковую кнопку сильнее. Вот и сейчас я ощутил себя мужчиной, овладевшим женщиной по первобытному закону природы. Расстегнув на кофточке последние пуговицы, раздернул ее. Груди отвисли сосками вниз, намекая о земном тяготении. Я припал к твердым комочкам губами, лаская их кончиком языка. Я целовал шею, живот, высасывал пупок, не замечая, что партнерша откинулась на поверхность стола, змеей извиваясь по нему, обхватив ногами мой зад, а руками теребя волосы на затылке. Мои уши горели, плечи были исцарапаны. Отодвигалось кресло, скрипел подаренный на новоселье письменный стол. А мы трудились до маслянистого пота, до горячих его струй. Инстиктивно отметив, что партнерше кончать уже нечем, что и сам теряю чувствительность, я поднапряг мышцы живота.

– Кончаюсь…, – сумела вытолкнуть резиновые буквы и Маринка. – Давай располза… ться…

Поймав начало короткой волны, которыми дышит Вселенная, краски я взгромоздил на ее гребень. И обрушил в неведомую дыру, кувыркнувшись туда и сам. Так, наверное, в положенный срок зарождаются звезды, планеты, солнца. Галактики. Метагалактики. Сама Вселенная, когда приходит момент обновляться. Впаявшись низом живота в лобок Маринки, я взорвался испариной, забился в конвульсиях, подгребая под себя мокрую попу, едва не влезая в нее весь. Наступило время «Ч»…

Когда начали возвращаться мысли, организм стал бороться за выживание с их помощью. Пробуждалось желание дать возможность женщине перевести дыхание. Заметив, как бьется в животе сердце любовницы, я уперся локтями в край стола, свалился боком в кресло. Громко застонал стол, пара планок выскочила из гнезд. Я успел подхватить Маринку за талию, приобретенная в разгар строительства коммунизма мебель сложилась. Партнерша плюхнулась мне на колени.

– Живот разболелся. И спина, не могу, придурок, – она облизала распухшие губы. – О край стола…

– Отползла бы…

– Ага, вцепился… Но теперь все будет в порядке.

– До следующего раза, – перевел дыхание я.

– Ужасно боюсь таблеток, тем более абортов. – откинула голову Маринка. – Они действуют на сердце, на организм, который не железный.

– Заставь предохраняться любовников. Хотя бы вовремя спрыгивать.

– Ты соскакиваешь?

– Сейчас нет, потому что пришла подзаряженная. А так беспокоюсь о вашем самочувствии. Женщина – здоровье нации.

– Все бы так рассуждали, – вздохнула Маринка. – Теперь кто бы сподобил найти трусы. Недавно купила…

Наступил момент, когда в отношении книги появилась надежда. Я решил издать не роман о жизни рынка, а собранное под одной обложкой лучшее из написанного. Не покидала надежда, что роман опубликуют все равно. Приближалась юбилейная дата, надо было отметить, если представлялась возможность.

С пленками, дискетами я появился на пороге самой типографии. Без посредников. И удивился цене, объявленной за печать тысячи экземпляров. Она составляла половину от требуемой самодурами изначально. Книга обходилась не в шестьдесят пять – семьдесят рублей, а в сорок. Объемом в пятьсот двадцать страниц убористого шрифта. Я сразу согласился с условиями. Хрен с ними, с тысячью с лишним баксов, неважно, что опять придется перебиваться на подачках. Я принадлежу к клану людей, которые мысль, напечатанную в форме книги, считают дороже всех богатств на свете. Руль иномарки, дача в экологически чистом районе, шикарная квартира, возможность отдыхать в любой точке земного шара – хорошо. Но дело не в вещизме, не в славе, а в другом. Я сказал свое слово. Я ВЫРАЗИЛ СЕБЯ!

В июле получил из типографии всю тысячу экземпляров. Нанял шофера из народной среды. Когда выгрузились рядом с углом дома, в котором жил, произошел маленький казус.

– Ты добавь, – требовал мордастый водитель. – Что это, паршивый стольник. Задницу подтереть.

– Я подарил книгу. Не хочешь читать, продай за пятьдесят рублей, – не соглашался я, не переставая передвигать сотню пачек ближе к подъезду. Хорошо, первый этаж. Шофер подруливать отказался. – За подвоз ты получил.

– На хрен мне книга. В туалет сходить?

– Зачем выпрашивал? Верни.

– Забери, добавь деньгами.

– Мы договорились за сто рублей? Они у тебя.

– Ты ж писатель, деньги лопатами гребешь. Если бы пронюхал – за тысячу не согласился бы.

– Я работал по черному, чтобы издаться за свой счет.

– Пошел на хер, за свой счет… У вас бабок куры не клюют.

– С тебя гаишник, от которого спас я, не сотню содрал бы, а пятьсот. Забыл, что договор дороже денег? – подхватив кусок трубы, я попер на мордастого. – Вытаскивай мою книгу, иначе и харю, и стекла расшибу.

Водитель выкинул том, нажал на стартер. На сидении я заметил целую пачку. Рванул дверцу отъезжающей «Газели», сдернул плотный квадрат.

– Ты можешь не уехать. Козел…

Амбал терзал баранку, едва не выкручивая из колонки. Еще бы немного, встречная машина перегородила путь. Тогда бы поговорили. Он это понимал, вонзаясь в просвет. Из дома вышел сосед помочь перенести пачки, на которые косились лет по четырнадцать – пятнадцать подростки из соседних хрущоб. Подоспела Татьяна. Втроем мы быстро затащили тираж, подбрасывая упаковки до подъезда, до порога квартиры. Татьяна складывала.

– Что собираешься с ними делать? – когда работа была закончена, покосилась любовница на стопку в углу.

– Продавать, – ответил я. – Часть разнесу по валютчикам. Давно намекают, что произведений моих не видели. Часть постараюсь сбагрить сам. Поставлю возле себя ящик и буду предлагать.

– С автографом, – усмехнувшись, поправила волосы любовница. – Думаешь, валютчикам нужны твои сочинения?

– Спрашивали. Кто хочет посмотреть, о чем пишу, найдутся.

– Найдутся, – неопределенно сказала Татьяна. – Побежала. Когда думаешь поехать за стиральной машиной? Я остановила выбор на «Боше».

– Почти двенадцать тысяч рублей.

– Накопила, заняла… Старую пора выкидывать. Так когда?

– Как скажешь. На книгу не добавила. Полгода назад бы выпустил, и деньги бы вернул.

– Побыстрее раскручивайся. Твои слова, если куплю стиральную, повезешь на море за свой счет.

– Я не отнекиваюсь.

– Докажи, что мужчина.

На следующий день я загрузил в две сумки восемь пачек, потащил на базар. С трудом доволокся до участка перед воротами в рынок, на котором вертелись валютчики с нашего угла.

– О, писатель, – встретили они дружными возгласами. – Переквалифицировался? На чем бабки делаешь?

– Книгу издал, – через силу прохрипел я. – Принес продавать. Вам первым.

– На хрен она нужна, – как обухом по голове отрезвил Хроник. Маленький лысый Лесовик отошел в сторону. – Неси на центральный проход. Там валютчиков много.

– Нужна, нужна, – похлопал по плечу Сникерс. – Распаковывай, посмотрим, что нацарапал.

– Только к магазину сдвинься. Клиенты мимо проскакивают, – поморщился бывший мент Хроник. – Иди к Папену или Склифу, они начитанные.

Я прочухался за жестяную бочку, сорвал бумагу на одной из пачек. Обида собралась в горле комком. За то, что мудохался, сочиняя произведения для народа, обливаюсь потом в надежде пристроить труд именно народу, запросто можно получить от народа пинка под зад. Блин, самая читающая страна в мире, гоняющаяся за писателями в надежде заполучить автограф. Не успел измениться строй – не люди, не общество, недоразвитый социализм поменяли на зачаточную демократию – и полезла из всех щелей дремучая безграмотность. Она словно ждала часа, чтобы сбросить навязываемую образованность, интеллигентность как ненужную тяжесть, мешающую набивать желудок ливерной колбасой.

На своем углу я продал лишь три книги. Бывший сотрудник уголовного розыска Склиф пытался распознать мою сущность. Сникерс отнесся с интересом. Жан Луи Папен с Тамарой приобрели из жалости. Такая картина ждала и на центральном проходе. В понимании обывателя писатель, надумавший промышлять своими произведениями сам, по рангу опускался ниже бомжа, выпрашивающего мелочь на бутылку бормотухи.

Но я не сдался. Каждый день приезжал на работу с набитой сумкой. По рынку поползли слухи, что если бы продолжался сталинский режим, за написанное в книге меня поставили бы к стенке. Это добавило веса. До отъезда с Татьяной на берег Черного моря, продал около ста пятидесяти томов. Книгу назвал «Добровольная шизофрения». До кого дошло, отмечали, определение вошедшим в книгу произведениям дал точное. Испокон веков Россия была населена добровольными шизофрениками.

Через полтора месяца поезд Москва – Адлер уносил меня с Татьяной в лазурно – солнечное Лазаревское. Отношения испортились бесповоротно. Я мечтал, чтобы она не поехала. В последнее время, когда прогуливались по центру, начала вздрагивать от едва не всякого сигнала автомобиля. Подумалось, что снова встречается с бывшим любовником, имеет с ним дела, от которых получает определенный процент. Пару раз обозвала его именем. Этого было достаточно. Для них деньги не пахли, я же был всего лишь писатель. Татьяна клялась, что ничего быть не может. Обманул, бросил, поменял на молодую. Я очень хотел отдохнуть один. Но она пришла вовремя.

Мы поселились у прежних знакомых, радушно принявших, не спросив паспортов.

– Как доехали? Что нового в Ростове? Написали еще книгу? – засыпала сноха хозяйки вопросами. – Мы хвалимся отдыхающим, что каждый год к нам приезжает писатель.

– Спасибо, Леночка, – под настороженным взглядом Татьяны поцеловал я светлоглазую женщину. – Я литератор, каких много.

– Да бросьте вы! Вашу книжку про приемный пункт стеклопосуды курортники зачитали до дыр, – Лена наклонилась к уху. – Не женились?

Я отрицательно помотал головой.

– Зачем тогда везти, деньги тратить? – зашипела она. – Своих девать некуда. Помнится, как перчатки меняли. Недели две после отъезда продолжали приходить, про вас спрашивать.

– Преувеличиваешь, – неловко ухмыльнулся было я. – Сюда много не водил.

– Тех, кого тащил, все наши были, – толкнула крутым боком Лена. – Цветы даже притаскивали. Располагайтесь. Комната у вас самая лучшая.

Через час мы купались в море. Это правда, что все приедается. Но чистый воздух, прозрачная вода, много солнца – вряд ли. Возвращались еле живые. Когда шли вдоль обсаженной пальмами с кустарниками дороги, подружка вновь вздрогнула от автомобильного сигнала. Я постарался не показывать вида. Странное беспокойство любовницы повторилось на второй, и на третий день.

– Где находится дача бывшего твоего мужчины? – Не удержался я от вопроса. – Так напряженно себя ведешь.

– Нервы, наверное. Особняк он построил не в Лазаревском, – пожала плечами Татьяна. – Но здесь мы бывали периодически. За продуктами, он по своим делам.

– Может заглянуть и сейчас? Надумает побибикать, если заметит?

– У него не заржавеет. Он связан с лазаревской конторой по проводке и ремонту газового оборудования.

– А если рядом будет сидеть новая любовь?

– Все равно напомнит. Под любимого лепил. Первые полгода едва не умерла от разлуки. Мать с подругой откачали. Теперь легче.

– Мать продала тебя за кусок хлеба, за то, что набивал продуктами ваш холодильник. Она была в курсе, что он женатый…

– Не трогай моих родственников.

– Представь, катит один, и вдруг мы. Позовет с собой. Согласишься?

– Не думала… Ты же не испарился.

Я шел молча, не в силах сообразить, что делать дальше. Все изгадили. По Ростову не прогуляешься, чтобы не вздрогнула от сигнала пусть не «мерса» господина, но похожего звука. Я давно понял, если возьму в жены подругу неприметную, жизнь заладится. Но мне простушки были не надобны… «Плодитесь и размножайтесь.» – тоже.

– Зачем поехала в Лазаревское? В единственную вотчину, в которую я стремился с нетерпением. Почему решила отобрать и этот кусок придуманного мною счастья?

– Я предупреждала, что все равно, где провести отпуск. Ты позвал сюда сам…

Десять суток падали в ведро жизни капля за каплей. Мы продолжали ходить на море, лазали по горам, делали променад по парку с чертовым колесом, с верхней точки которого как на ладони весь поселок Лазарева, вечером – огни далекого Туапсе. Каждый день поднимались на пляски в санатории «Тихий Дон» на вершине пологой горы. Наверное, смотрелись нормально, потому что взглядов было предостаточно. Мы старались в полную силу, не жалея ни тел, ни проведенного времени. Окружающие считали купающейся в любви парой. Когда наступал момент покидать танцплощадку и спускаться по узкому серпантину вниз, мы забегали на огороженное перильцами смотровое плато на крыше корпуса. По побережью до горизонта в одну и другую стороны тянулась цепочка ярких огней. Сливаясь с бархатом неба, фосфоресцировало черное море с редкими, залитыми огнями, вигвамами. Звезды казались подвешенными на хрустальных нитях – так близко висели. Часто одна звезда торопилась с правого края неба на левый. Спутник или космический корабль. В льдисто – синем мерцании полет завораживал, не отпускал взгляда до тех пор, пока не терялся в облаке из созвездий. И мы уходили. Татьяна готовила из купленных продуктов, не мало экономя скудные средства. Однажды расщедрилась и сама, угостив пирожным. А я считал дни. Отдых был отравлен ожиданием гудка от проезжающей по автостраде машины, окликом на местном рынке или улице приморского поселка. Он был рядом. И она помнила его. «Чего ты ломаешь голову? Бесподобная баба прилепилась к тебе. Трахай и все..».

После приезда в Ростов, еще на вокзале решил поставить точку. Но Татьяна потащила к себе. Cнова я смалодушничал, не сумел уйти от призывно – настойчивых черных омутов. И встретился с пронзительным взглядом зелено – голубых глаз тещи, в семьдесят лет могущей привлечь внимание необычной красотой. Одновременно отталкивающей неприязнью. Холодностью Я понимал, если не ушел прямо с вокзала, рискую не оторваться вообще.

На базаре перемен не ощущалось. Кого ограбили, кто оказался в больнице с проломами-переломами. Под каток отморозков попадали не главные лица, а играющие второстепенные роли, у которых и деньги водились, да связи не те. Подогревалась мысль, что пришедшие на смену ваучеристам валютчики кардинально отличаются от прежней гвардии, уважавших слово, закон внутри сообщества. В основном, бывшие менты не имели за душой ничего, кроме остервенелого желания нажиться. Решение было бы похвальным, если бы не одно «но». А светилась ли у них она – душа? Поэтому, когда случалось ограбление или убийство, я слышал повторяемое самими ментами – искать нужно среди своих. Были милиционеры, которым надоели «свои», не брезговавшие грабить по принципу – бей своих же, чтобы чужие боялись. Ко мне пока относились нормально. Хотя кожей чувствовал, лучше было бы, если бы меня здесь не было. После выхода книги ощущал повышенный интерес. Но до разборок дело не доходило.

Издание книги, поездка на море истощили бюджет. Пришлось выгрести заначки, пустить в оборот любую мелочь. Продать часть заново собранных томов, в основном, детективного плана из личной библиотеки.

– Опять на бобах? – хамил от природы хам Сникерс. – Пишешь чего, или пустился по пути обогащения?

– Пишу, где покажу тебя в полный рост, какой ты есть идиот, – огрызался я. – В чем, собственно, дело?

– Вспоминаю одну из твоих повестей «Сумасшедший блеск луны сквозь тополиную метель», в которой рассказываешь, как от моря, от лунной дорожки по нему, идет к присевшему на валун парню обнаженная девушка. Она девственница, но знает, что будет жарево. Прижимает ниспадающую греческими, римскими складками одежду. Нимфочка непорочная. И вдруг оказывается… она беременна. Хочу спросить, кто ее успел оприходовать, пока тащилась от моря к парню. Там десяток шагов. Не родила еще? Я не удивлюсь.

– Ты не вдумался в смысл, – осознавая, что Сникерс понял, в который раз объяснял я. – Эпизодом попробовал предположить, что душу людям вкладывает Бог. А грешные тела лепим сами. Не ясно?