Текст книги "Валютчики"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Еще подумал, что православный наш Бог такой же, как все русские – широкий, добродушный, благостный. Не собранный, что ли. Может быть, не брезгующий пропустить стаканчик, как большинство из нас. Но в меру. Ему я не изменял, хотя ругался с ним капитально. Был случай, когда возник буддийский монах. Он сидел маленький, на полу, в позе лотоса. Спросил без слов, мол, я с ними? Ведь я читал эзотерическую литературу, учился на экстрасенса, узнал про реинкарнацию, посещали и видения потусторонней жизни. Появление монаха было таким неожиданным, что тогда я машинально ответил утвердительно. Но тут-же поправился, сказал: я православный. Не стоит подлавливать подобными приемами. Веру свою человек должен найти, понять и принять сам. Да, наша вера громоздкая. Но лично я человек крещеный.

Вот такое видение посетило меня однажды, заставив сделать вывод: какие мы, таков и наш Бог..

На нашем ментовском углу, когда рассказал о нападении, посмеялись тоже. Папен солидарно похмыкивал.

– Новую книгу пишешь? – пытался издеваться Сникерс. – Молотком въехали, живой остался. Бабушке навешай, которая кульками торгует.

– Повязка на голове, – подначивал Хроник. – Кровь проступила.

– Я повязок сто штук нацеплю, – не унимался Сникерс. – Гребет мешками, и жалуется, что нападают. Зазря разбойничать не станут.

Ухватить за воротник куртки и приложить задницей на обледенелый асфальт было делом трех секунд. Забыл, как бегал по кнопкам звонков соседей. Тогда выследили тоже. На работу не являлся, сваливал раньше всех. Но я лишь щерился. Задачи ставил высокие, нежели сожрать жирный кусок, пусть он будет хорошей квартирой, иностранной марки машиной. Купил – продал, ума много не требовалось. Весь Кавказ, Азия не возводили небоскребов, не конструировали самолетов, машин. Торговали и все. Остальное построят. Привезут. Ускользая с базара, старайся замести следы. В общем, делай движения, больше зависящие от длинны хвоста.

Я терялся в догадках, кто мог науськивать отморозков. Неужели очко как у неонового персика на фруктовом магазине – не железное. Трудно сказать, что я на рынке не желателен? Снялся бы, поискал новое место работы. Клянусь, я так и сделаю. Когда захочу сам.

– Приятно провести вечер в обществе не дурака. Разрешите называть вас на ты? – Оживилась. – Презервативы есть? Свои забыла вместе с кошельком.

Достав кошелек из сложенной на диване курточки, показала пачку качественных презервативов. Щелкнула кнопкой.

– О постели не думал, – начал оправдываться я. – Интересно было послушать мысли современной молодежи. Их, так сказать, чаяния.

– От отчаяния. Ты с нормальной девушкой, – усмехнулась новая знакомая. – Денег в достатке никогда не будет. Что родители переводят, растягивать не получается. Подрабатываем по фирмам, оснащенным компьютерами. Но билет на новомодного певца, современную постановку пьесы в театре стоит дороже присылаемого и заработанного. Одеваемся в секонд-хэндах. Купленную родителями одежду бережем для праздников. Ты доволен ответом?

– В общих чертах…

– Теперь о главном. Я знала, на что шла, лозунг – за все надо платить – помню наизусть. Ты за короткое время успел объяснить вещи, в которых я плавала. А мужчина– если он мужчина – таковым остается везде. Первая мысль твоя была о постели. Затраханные наукой ученые деды при общении со студентками мечтают раздеть их и натянуть. Ты же не импотент?

– Нет…

– Поэтому вопрос о презервативах.

Я сидел молча, постукивая костяшками пальцев по краю стола. Не мог вспомнить встречи, выраженной так конкретно. Без осточертевших азиатских уловок, недомолвок, играния не мыслями, а глазами с мимикой.

– Презервативами пользовался раза два. В молодости, из любопытства. Из трехсот встреч с женщинами. Сейчас, пока напялю, боюсь, упадет.

– Много ж ты попил нашей кровушки, – озабоченно прищурилась Сатка. – Хоть спрыгивал? Иногда?

– В последние годы всегда. С женами, особенно с первой, реже. Ей перепадало… Лет тридцать назад.

– Древний, – девушка повертела играющую цветами радуги рюмку. – Но… за все надо платить. В твоем возрасте бегать по подворотням не кайф, значит, процент заражения минимален. Когда начнет выворачивать – спрыгнешь.

– Спрыгну.

– А выворачивает? Или притихаешь с писком как мышь полевая?

– Пот со всех пор. И стоны. Мучительные.

– Это я люблю. Тоже коромыслом. Иной раз думаешь, так недолго сломаться.

– Ломаться нечему.

– Сорок восемь кило. Было пятьдесят три. На родителей наехали…

– Прости….

– Откупились. Начинать заново, сам понимаешь.

– Представляю и сочувствую.

– Включи маг. Не кассету, дореволюционные, наверное. Поймай волну «На семи холмах».

Какое счастье, когда тебя подталкивают под зад длинные молодые ноги. Когда обжигающее дыхание можно сравнить с порывами горячего воздуха, настоянного на запахах дикорастущих трав. Когда ловишь розовые полоски, они то ускользают, то присасываются с неистовой силой. До боли. Нижние губы не застывают продолжением полой трубы, а работают без устали, всасывая и выплевывая. Всасывая и выплевывая. Забываешь про все на свете, поцелуями покрывая любое, что попадается на пути. Даже подушку, завернувшийся на нее край простыни. Прилагаешь усилия, чтобы сдержать готовые взорваться паром части тела. И летаешь, каждой клеточкой ощущая, что партнерша в восторге от стремления ублажить ее. Она не желает влезать в нижнее белье, которое отличает от вечернего платья лишь количество зрителей, чтобы покинуть квартиру на первом этаже. Навсегда. Может быть, когда-нибудь… легкий кивок головы. Здесь хоть набивайся в любовницы. Вся попка липкая, а силы еще есть.

Валютчики заметили темные круги под глазами. Всю ночь. И в десять утра перед какой-то лекцией на какой-то кафедре. Ушла, ноги ватные. Черкнула в блокнот номер телефона.

– Часом, невинности не лишили? – Приглядывался Сникерс. – Я читал, оная операция отражается на глазах. Они сначала вылезают из орбит, потом становятся на место. Но круги остаются.

– Ты читал, у меня три случая из практики, – огрызнулся я. – На первой жене ногу вывихнул – упирался в спинку кровати.

– Про тебя говорю, – не сдавался Сникерс. – Что половой гангстер, базарные собаки знают. А что решил поменять ориентацию, большая новость. Не Боря Моисеев с синими ляжками под голубой луной. С Трубачем в паре. Задница, наверное, в ракушках.

– В крупных рапанах. Но брал я, – подходил я к Сникерсу. – Возьму и тебя. С условием.

– С каким? – наклонял голову набок Сникерс.

– Промоешь попу мылом со щеткой. Там с кайлом проходить надо. Газетами не пользуешься, привык радио слушать.

– У меня в закаменевшем говне, у тебя в переливчатых ракушках, старый пердун.

Пока перебрехивались, с рынка прибежал перекупщик монет и орденов Усатый. Успокоившись, пересказал весть.

– Татарина на гоп-стоп взяли. В реанимации.

– Кто? Когда?

Ребята забыли про ссоры, сбились вокруг Усатого. Недавно убили менялу на Нахичеванском. Фоторобот убийцы висел на стенде перед входом в рынок. Лицо мужчины в спортивной шапочке было знакомым. Кажется, не раз подскакивал в конце дня. Рассказал оперативникам, те повели себя странно. Мол, когда отойдет на расстояние, тогда беги в уголовку. Сам не подавай вида. Ошеломленный советом, я отошел. Нужно действовать, они отговаривают. Соглашался стать подсадной уткой. Отмахнулись. После этого убийца, или похожий на него молодой мужчина, заглядывал не раз. Задавал вопросы про обстановку на рынке. В ответ я бурчал, что отвечаю лишь за себя.

– Ты ж у нас писатель, – усмехался тот. – Другие проблемы волнуют.

– Вот именно.

Я передвигался к магазину. Какое-то время отморозок следил жестким взглядом. Затем исчезал в толпе. Появлялся осадок, словно я представлял из себя отбившегося от стада барана, брошенного пастухами, с которыми продолжал делиться частью нагулянного курдюка.

– Татарин заметил слежку. Предупреждал ментов из уголовки, – задвинув сумку между ног, начал рассказывать Усатый. – Посоветовали нанять телохранителя. Так и поступил. Утром вышел из квартиры, его ждал охранник. Не успели спуститься ниже, из-за мусоропровода налетчик в маске. Снял пушку с предохранителя, потребовал выложить бабки. Охранник тоже щелкнул «дурой». Завязался базар. Татарин изловчился, выбил пистолет. Скрутили бандита, затащили в квартиру. Меняла решил доставить его в ментовку на своей машине. Прихватил «Тайгу». Высунулись из подъезда, из-за кустов выстрелы. Татарин упал, охранник бросился обратно. Отморозки сели в машину и скрылись. Соседи звякнули в милицию, вызвали «скорую». Полбашки снесли.

– Телохранитель где? – спросил Склиф. Хроник зябко поводил плечами. – За что ему монеты отстегивали?

– Шкуру спасал! – поджал губы Усатый.

– Может, он и наводчик, – подал идею Сникерс. – Рассказал, на каких бабках крутится Татарин, где живет, в какое время выходит. Теперь ждет, когда отслюнявят долю.

– Милиция работает. Говорят, чисто.

– Грязнее быть не может, – сплюнул Лесовик, трудившийся в паре с Усатым. – Давно в ней по уши.

Ребята заторопились по домам. Разбойные нападения не сплачивали валютчиков, а отталкивали друг от друга. Казалось, каждый в душе крестился, что случилось не с ним. Конечно, менял больше полусотни, ко всякому охранника не приставишь. Живут в разных частях города. Но если поступил сигнал, обязанность пастухов его проверить. В Америке, во времена золотой лихорадки, соблюдались правила джентльмена, пресекающие унижение человеческого достоинства. У нас обманутый, обкраденный, выкинутый из квартиры задыхается от волн обиды именно на общество, членом которого был час – день – неделю назад. Как и все, равнодушным к горю других. Так, на кого жаловаться?

– У вас, говорят, опять ЧП? – вывел из задумчивости клиент с рынка промтоваров.

– Когда они прекращались? – сплюнул я под ботинок. – Как утки в тире. Дернул за собачку, вверх задницей.

– У нас не лучше. Пару соток поменяешь?

– Хоть пять. После августа все заначки задействовал. Если что, пойду бутылки собирать.

– Не мудрено. На промтоварном до сих пор половина торгового зала свободна. Многие челноки снова на овощах, на рыбе с картошкой.

Обслужив торгаша, я переключился на принесенный женщиной набор чайных ложек. Матово поблескивая патиной, старое серебро издавало мягкий звук. Ручки инкрустированы цветной глазурью в завитушках под тонкие нити. Набор делался перед войной. После Сталина, который возвращал царские золотые погоны, балы, дореволюционную классику в театрах, пытаясь занять в умах людей кресло наместника Бога на земле, началась совдеповская штамповка из недрагоценных металлов под свинаря-шахтера Хрущева, под сталевара Брежнева. А Сталин с вдавленными висками мог лишь копировать то, что создавали до него. Днепрогесы, Магнитки, железные дороги пыхтели, звенели в германиях с америками. Обязанность диктатора заключалась в том, чтобы согнать массы народа, например, на дно Беломорско – Балтийского канала. И продолжать вытравлять позывы к свободе, потому что окончательно слои населения перемешаны еще не были.

Изучив ложки, я пришел к выводу, что набор принадлежал профессору. Женщина была одета в простенькое пальто, но в облике присутствовала врожденная воспитанность.

– Пользовались не часто, – отметил я. – Потертостей практически нет.

– Пятьдесят лет прошло, как дедушку, генерала медицинской службы, приговорили к десяти годам лагерей, – подтвердила женщина. – С Колымы он не вернулся.

– Я возьму по пять рублей за грамм. Вас устроит? Берем максимум по четыре. Цена на серебро поднялась, но незначительно.

– В ломбарде оценивали по три двадцать.

– Сколько они весят?

– Минутку, достану квитанцию. Общий вес сто шестьдесят восемь граммов. По двадцать восемь в каждой.

– Почему надумали их сдать? Ради Бога, простите.

– Я пианистка. Мама приболела, лекарства дорогие. Можно продать сталинку с потолками в четыре метра, уступить часть площади в наем, – женщина перевела дыхание. – В первом случае придется делить комнаты с людьми со стороны. Во втором опускаться на уровень ниже. Тогда зачем из поколения в поколение подниматься на вершину? Из потомственных интеллигентов снова на мещанский двор?

– Или бежать на задворки какой-нибудь Франции.

– Сын институт забросил, стал наркоманом. Проблемы накапливаются. Может быть, государство опомнится. Не все вечно под холодной луной.

– Ничто не вечно, – подтвердил я. – Будем надеяться, что, пардон, до кальсонов, как в «Беге» по Булгакову, дело не дойдет.

– У вас реалиев посолиднее, – усмехнулась собеседница. – Всего доброго.

– Я тоже оторвался недалеко. Желаю удачи, сударыня.

Стрелки часов на колокольне передвинулись к шести вечера. Несмотря на свет из окон магазинов, от двух прожекторов на перекладине ворот, из палаток на этой и той стороне трамвайных путей, было темно, холодно. Мокрый асфальт укрывала снежная крупа. Первый снег не был долгим. Но он шел. Не за горами зима с Новым годом. Не сделано ничего. Разве, вновь утвердился на рынке. Это так важно? Для меня? Зачем превращаться в раба желудка, половых органов, как те, за прилавками. Я могу писать книги. На книжном развале на стадионе «Динамо» по выходным немыслимо пройти. И разговоры, что книга отжила. Телевизоры, магнитофоны, компьютеры. Кассеты, дискеты, картриджи. Си-Ди-Ромы. Нового так много, так разом на бедную голову совка. Эти рассуждения идут со времен братьев Люмьер. А люди как ходили в кино, так и продолжают. Читали произведения, и не бросали. Время все расставляет по полочкам.

Стремись к цели. Если цель достойна внимания, она найдет свое место в жизни. Только обязательно стремись.

Через неделю прошел слух, Татарин в реанимации умер не придя в сознание. За срок в половину месяца совершили еще два нападения. Били молотками по головам в превратившихся в арену боевых действий подъездах. Менялы влетали в них с любым оружием, просили родных выходить навстречу, устраивали засады из друзей. Не помогало. Зевок готов был закончиться последним вздохом. Действовали целенаправленно. Из своих. Недоверие оказывалось всем. Рослого сына встречал с десяток настороженных взглядов, хотя своих проблем у него было по уши. Дружба с десантниками вызывала раздражение. Получалось, косились на тех, кому валютчики сто лет не были нужны. Я убеждался, что ребята испуганы навечно, поражены вирусом шизофрении. Да к тому же, и колесико удачи мелкое, и цели у единиц.

Конец ноября выдался холодным. Я продрог на осточертевшей низовке с Дона. Вся наличка ушла одному сдатчику валюты. Пятьсот баксов лежали свернутыми пополам в кармане рубашки. Клиентов не находилось. Осталась мелочевка на пару турецких перстеньков, грамма на три кольцо. Золото приносили все реже. Наверное, люди стали жить лучше, или все вынесли… Жмени золота, ордена, медали, иконы, старинные изделия, картины ушли в прошлое. За бриллианты, которых на заре приватизации были россыпи, валютчики начали забывать вообще. Если появлялся вариант, клиента прятали подальше. Перекупщиков из своих хватало. Работа велась по баксам, дойчмаркам, гривнам, изредка по серебру, по монетам. Опытные асы намекали на временное затишье. Сезонные перепады, действительно, новинкой не являлись.

Я переминался возле входа в магазин. Книги тягать перестал, к тому же, у ларька меньше света. Чтобы не ежиться на ветру, можно было зайти в торговый зал. С заведующей наметился контакт. Заметил, в мою сторону завернули двое мужчин с будто привязанным парнишкой лет четырнадцати. Тормознулись напротив, чтобы мог разглядеть на руке пацана и оперативника защелкнутый браслет. Картина была не нова. Я оставался спокоен. Оказалось, напрасно.

– Этот? – пробасил оперативник.

Пацан кивнул вязаной шапочкой. Второй из ментов направился ко мне. Показал удостоверение сотрудника уголовного розыска:

– Заканчивай работу, пойдешь с нами.

– Не понял! – нахмурился я.

– Там поймешь, – пообещал оперативник.

– Где там?

– В милиции. Силу применять?

– Только в рыночное отделение. Я вас не знаю.

– Шагай, писатель… – предложил широкоплечий с недоразвитыми ногами оперативник. – На покровителей надеешься?

– Нас предупредили, чтобы далеко от мест работы не отрывались, – заартачился я. – Откуда я знаю, кто вы? Удостоверения продаются на каждом углу. С печатями президента Ельцина. Полегче на поворотах. Вон пеший патруль, с ним и разберемся.

– Да ты заматерел! – сжал зубы службист. Данная народом власть взыграла в его организме. – Приедем в райотдел, накладут потяжелее.

– У глобалистов, в смысле, от глобального ума, запросто. Отвечать не перед кем, – меня затрясло. – Перед народом? Сралось бы сто лет, хамло.

Подошел пеший патруль. Поздоровавшись с обложившими, обернулся в мою сторону. Сотрудники уголовки прикурили, направились к видному за путями патрульному бобику. Один из пеших кивнул головой:

– Иди, писатель. Зовут.

Не чувствуя за собой криминального, я подался следом. Машина проскочила Буденновский до Текучева, завернув, помчалась к райотделу милиции за Октябрьским торгом. Огней становилось меньше, зачернели частные домики. Подрулили к зданию из белого кирпича. В кабинете на втором этаже с мыкавшимися за одной печатной машинкой ментами в гражданском, царила неразбериха. Кто искал бумагу, скрепки, не вернул авторучку. Наконец, порядок был наведен. Пацана выгнали в коридор, меня пригласили на стул. Заставив из карманов выложить содержимое на стол, вывернули и сумку. Распихали по углам баксы, мелочевку, металл. Увалень с кривыми ногами взялся рисовать протокол о задержании. Я следил за ним, хотя букв не различал. Второй мотался по кабинетам. Наконец, первый вздернул мордастое лицо, уперся ментовским взором.

– Начнем раскалываться, или пойдешь в отказ? – поинтересовался он. – Времени у тебя достаточно.

– Что говорить? – переспросил я.

– Понятно, – сделал заключение мент. – На три месяца в КПЗ на Богатяновку. Потом будем смотреть.

– За что?

– Ты на самом деле дурак? Или притворяешься?

– Я тоже предупрежу, у меня боязнь замкнутого пространства – клаустрофобия. Если накроет – жизнь на вашей совести.

– Дня три назад за одного ответили. На носке повесился. Всю ночь, говорят, стучал.

– Ты доволен?

– Не понял, – выкатил глаза светловолосый русак. – Ты о чем?

– У тех, кто служил в горячих точках Афгана, Чечни, появилась мода проповедовать кровную месть. Из родных больного не поинтересовались, почему повесился? Но такой обычай у русских парней появился задолго до последних конфликтов.

– На себя намекаешь? Из жопы песок сыплется, а все туда, – едва не засмеялся оперативник. – Вашими сейчас параши обкладывают, чтобы ссать не мимо. Где служил?

– В стройбате.

– И родственники за тебя глотки режут?

– У меня два брата. Один всю жизнь по тюрьмам. Но где оказался я, с кем имею дело, представление имеют.

– Если не догадался за что задержали, популярно распишу, – после раздумья придвинул стул к столу оперативник. – Видел прикованного пацана?

– Ясное дело, – проглатывая таблетку фенозепама, закусывая ее валидолом, промямлил я.

– Толкнул тебе ворованное золото.

– Я у пацанов не беру.

– Ослеп, когда показал на тебя?

– Впервые узрел.

– Не пороешься в мозгах? Месяца три назад.

– Если бы что, отпираться не стал. С несовершеннолетними ни одного случая. Сами проверяли.

– Проверяли, – кривоногий оперативник вытащил из ящика стола листок. – Безделушки не признаешь?

Я заводил по бумажке носом. На ней были нарисованы перстеньки, цепочки, кулончики. Две вещи почудились знакомыми. Перстенек с высоко поднятым светлым камушком, кольцо с орнаментом по окружности. Присмотрелся внимательнее. Цепочка внизу листа тоже казалась не чужой. Изделия взял у похожего на сельского механизатора мужика. Вспомнились и пацаны за трамвайными путями. Неужели один из них тот сосунок в наручниках, которого сейчас держат в коридоре. Крысятники, подставили, хотя не ведал ни о чем. Да вначале заерепенился. Блин, мысли поперли как у Чехова с насморком: «…я вас обрызгал…». И умер. С гестаповскими глюками недолго превратиться в бабочку – баттерфляй на мужском половом органе. Вещи у меня, чего паниковать.

– Три изделия знакомы, – показал я на перстеньки с цепочкой. – Но брал у мужика. Они дома.

– Ограбили богатого кавказца, – повертел в руках авторучку опер. – Там не три изделия – мешок. Если усечет, кто загреб краденое, матку вывернет.

– Решил запугать выходцем из племени? – насторожился я. – Сдыхать буду под животным в твердой уверенности, что место тому в стойле. Это вас они купили и отдраяли. Так причитают базарные менты. Как пошли на поводу за бабки, так черные облепили снежным комом. И все дай. Других слов, как цыгане, не знают.

– Отдраят тебя, если не вернешь побрякушки, – стукнул кулаком мент. – Не найдешь в списке остального, готовься в Богатяновские камеры.

– Что у меня, отдам, – поймал я его зрачки. – Будешь приписывать, от всего откажусь. Я предупредил, если что случится, с рук не сойдет.

– Этот перстень с бриллиантом! – Повис над столом опер. – Камень почти в пол-карата. Одного хватит, чтобы намотать срок.

– Я не воровал.

– Купил ворованное. У детей.

В кабинет вскочил второй сотрудник. Дело вели Баснописец с Гулькиным. Пониже – Гулькин – и пришел. Наклонившись к Баснописцу, пошептал на ухо. Кривоногий не соглашался. Тот привел веский аргумент. Кивнув стриженой головой, Баснописец отвернулся к стене.

– Отправляйся в коридор, распахнешь дверь в кабинет рядом. – обратился ко мне Гулькин. – Там подождешь. Хамить не советую.

– В каком смысле? – воззрился я на него.

– Чтобы не искали.

– Ничего не понял? – вскинулся Баснописец. Бросил авторучку на бумаги. – Тупорылый, как сибирский валенок.

– Не по вашей погоде, – не пропустил я оскорбления мимо ушей.

– Чувствуешь, что гонит?

– Придет машина, отправим на дачи, – отмахнулся Гулькин. – До суда, месяца за три, созреет. Хохол больше полугода поспевал.

Я нервно дернул подбородком. Допроса не было. Листок кривоногий подсунул как доказанный факт. Напоминание о Хохле не случайное. С клаустрофобией в прокуренных камерах не выдержу нескольких дней. Как только начнет выворачивать, и какая тюремная мразь прогнусавит пару оскорбительных фраз, так сразу вцеплюсь в горло. Вряд ли успеют оттащить.

– У меня вторая группа, – напомнил я. – Показания не сняли. Не по правилам.

– Грабил по правилам? – воззрился Баснописец. – Хапал все подряд. Твои коллеги доложили.

– Коллеги превратились в ничтожества, – попытался отгородиться я. – Родились такими.

– Что же водился?

– Я не выбирал. Нужны были деньги для издания книги, пришел на рынок.

– Ты печатаешь сонеты не первый год, – напомнил Гулькин. – Пойди прохладись в кабинете рядом. Приедет машина, позовем.

– Договориться нельзя?

В голове закрутилась мысль, что нужно оттянуть время. Если отпустят, приволочь изделия, самому задействовать высокие связи. Среди писателей есть пара полковников милиции, не говоря о сотрудниках из областного управления.

– Слыхал, как заворковал? Выдавал себя за великого, – Повернул Гулькин лицо к Баснописцу. – С какого хрена раньше молчал?

– Непотребное коробами гнал, – захмыкал кривоногий. – Не азиат, блин, слово закон. Кровной местью пригрозил.

– О, как! Хочешь, прямо здесь месть устроим, штаны обдрищешь, – подпрыгнул Гулькин. – Останешься живой, передадим по этапу с пожеланием увидеть в гробу в белых тапках.

– Запросто, – соснул я воздух через ноздри. Хотел добавить, хам тем и держится, что мочит себе подобных. – Потому спрашиваю, может, договоримся?

– Может быть, – окинул голубыми стекляшками кривоногий. – После того, как испробуешь камерного коктейля.

– Готовься, – махнул рукой Гулькин. – И не рыпайся. Без пропуска отсюда не выгоняют.

В соседнем кабинете продержали еще часа два. Из-за приоткрытой двери видел двух голенастых пацанов. Один в изношенном спортивном костюме с накинутой на плечи курткой голубоглазый русак, второй толстый неряшливый то ли армянин, то ли грузин. Обоим лет по тринадцать– четырнадцать, они не желали встречаться взглядами. Сидящий за столом сотрудник уголовки продолжал обработку. Он был в курсе дела. По коридору бегали две цыганки. В кабинет заглядывал Гулькин, между прочим извещая, что «воронок» задерживается. Наконец, сказал, что придется закрывать здесь. Тюремное начальство вряд ли будет на месте. Балдеть два дня в бетонном склепе хуже, чем стоять под дулом пистолета. Нащупав таблетки на дне кармана рубашки, я вздохнул., Осталось выспаться в боксе, добавить вдогонку феназепамину с валидолом. Чтобы не унижаться, я разобью голову о стены.

– Писатель, оглох? – позвали из-за двери.

В коридоре переминался Тюлькин. Затолкав в кабинет напротив, принялся переспрашивать:

– Какие вещи дома?

– Перстенек, цепочка и кольцо.

– Точно?

– Точно.

– Остальное успел продать?

– Другого не брал.

– Цыгане идут в отмазку. Признались в покупке сережек и простенькой цепочки.

– Из украшений я опознал, что взял сам. Три вещи дома.

– Если начальство согласится, смотаемся. Тогда волен находиться дома и не отвечать за прочее. Но это будет стоить. Иначе в тюрьму.

– Сколько? – машинально осведомился я.

– Я намекнул – спрошу. Согласен?

– Не против.

– Моли Бога. Впереди два выходных, а у тебя брилик. Иди пока на место.

Я снова пристроился в кабинете под неусыпным взглядом оперативника, не перестающего пугать недомолвками, прозрачными деталями задержания. Пацаны из коридора исчезли. Пропали цыганки с гортанными воплями. Второй этаж опустел. Я утверждался в мысли, что закроют в камеру при районном отделении милиции. Принялся собирать бумаги непрошеный собеседник. Несмотря на тягу ко сну, я силился не упустить до сего момента неясную ситуацию. Дверь распахнулась, Гулькин поманил пальцем.

– Пятьсот баксов, и едем за побрякушками. Ты остаешься дома, назавтра выходишь на рынок, – разжевал он обстановку. – Если упрешься, закрываем в двухместный бокс с отморозком до наступления рабочей недели. Там подкатит автозак, отвезет на Кировский. Бумаги подписаны.

– Какие бумаги?

– На заключение тебя на три месяца в КПЗ.

– За что?

– До выяснения обстоятельств причастности к краже ювелирных изделий у гражданина такого. Скупка ворованного у несовершеннолетних запротоколирована. Подписано продавшими.

– Не брал я у них.

– Не принимаешь предложения?

– Это грабеж. На чем крутиться?

– Дуру не гони. Ни один валютчик не доедал член без соли. Короче, повторять не буду.

– На питание не перепадает. Баксов бы триста.

– Пятьсот. Я зову дежурных, закрываем до понедельника.

– С базара придется уходить.

– Торговаться не будем, – пропустил нытье мимо ушей Гулькин. – Поедем, покажешь изделия. И разойдемся на обговоренных условиях.

Когда проскакивали кабинет, в котором допрашивали, вывалился одетый Баснописец. На первом этаже оставили за спиной дежурного с «калашом» Мелькнула мысль, что вырваться было бы сложно. Возле подъезда урчал мотором милицейский бобик. Машина понеслась по Текучева в сторону Буденновского проспекта, через Комсомольскую площадь взяла направление на Погодина. Был поздний вечер, фонари горели через пятый на десятый. Дома по бокам утопали во тьме. Стволы пирамидальных тополей отблескивали бетонными столбами. В салоне зависла тишина. Недалеко от моей хрущобы бобик ввалился в кювет. Бросив шофера, втроем устремились дальше. Баснописец загребал кривыми ногами вперемешку со снегом кучи листвы. Дверь квартиры я открывал под сопение с двух сторон. Пропустив оперативников, включил свет, на глазах достал из заначки кулечек с золотом. На стол выпали три изделия, припрятанные по подсказке шестого чувства.

– Это они, – произнес прилипший к перстням с цепочкой Баснописец. Кинул взгляд на место, откуда вытащил вещицы. – Больше не затесалось?

– Проверь сам.

Сотрудник уголовного розыска извлек из папки несколько страничек, авторучку. Разложив на столе, собрался сочинять акт о добровольной выдаче купленного с рук краденого золота. Не поднимая головы, попросил принести паспорт другие, документы. Затем придвинул страницы, чтобы я смог прочитать, расписаться.

– Теперь ты имеешь право отдать сумму, о которой договорились, и ложиться спать, – потер ладони Тюлькин. – Претензии по вопросу вряд ли возникнут. Через пару – тройку месяцев вызовут на суд в качестве свидетеля. Волен не ходить.

– А бумажки? – указал я на протокол изъятия. – Не сыграют злую шутку?

– Протоколы для отчета.

Я продвинул по столу пятьсот долларов, отошел к шкафам с книгами. Баксы исчезли в штанах крутоплечего мента. Оба сотрудника двинулись к двери. Во второй раз зазвонил телефон. Волновалась любовница Людмила, с которой помирились. Я промямлил в трубку, мол, выдохся напрочь. Не раздеваясь, упал на кровать, провалился в бездну космоса.

Когда проснулся, за окном был серенький полдень. Кружилась голова. Наскоро позавтракав, просмотрел оставленную оперативниками бумагу. Корявым почерком на листе из-под копирки говорилось, что у гражданина такого-то было изъято то-то. Сколько и чего конкретно – разобрать не представлялось возможным. Попытки найти паспорт, удостоверение инвалида со справкой из ВТЭКа, проездной талон, военный билет, права, успехом не увенчались. В прошлом, по пьянке забрасывал в немыслимые места. Подумав, что и в этот раз засунул сам, настроился на подсчет убытков. Выходило, что делать на базаре нечего. Денег не набиралось и на сотку. Оставалась коллекция серебряных монет с припрятанным на черный день царским червонцем, с десяток серебряных ложек с вилками, стопки, подстаканники, лом в виде порванных цепочек, колец, других побрякушек. Всего баксов на двести, если учесть, что червонец – почти сотка. Решил сдать лом и часть ложек в скупку в «Кристалле», чтобы удержаться на месте. Уходить с рынка посчитал позором. Если это вышибание из обоймы валютчиков, не на того нарвались. А закроют в тюрьму по наговору, такова моя чудная судьба. Может, звонок из высокого кабинета не заставит себя ждать. Но сколько интереса, каждодневного адреналина в кровь, без которого жизнь обыденная. Бесцельная. Антуан де Сент Экзюпери высказался, что самого главного все равно глазами не увидишь. Нужно прочувствовать существом, как зверь, что такое эта Жизнь.

Лом сбагрил по три пятьдесят, ложки по пять рублей за грамм рыжему Коле, на удачу крутившемуся возле «Кристалла». В магазине принимали по три с копейками. Если учесть, что в столовой ложке от шестидесяти до восьмидесяти граммов, набежало еще на сотку баксов. С двумястами долларов на базаре не стоят. Но я знаю валютчиков, имею право повертеться на перекидах. Говорят, заработанные неправедным путем деньги счастья не приносят. С этим пусть разбирается Бог, раз принял обязанность людского Судьи. Прежде всего Бог наказал меня.