Текст книги "Валютчики"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Проводив коллегу, цепким взглядом взялся отыскивать клиентов. Думал, что профессионализм присутствует в любом деле, только не здесь. Оказывается, тут как раз и нужен. Стала понятной работа сыщиков. Толпа неоднородна, она разумная часть Природы, которая многогранна. За мыслями захватил горец с белокурой подружкой. После неприятных рассуждений о Кавказе, иметь дело с его представителем не хотелось. Но на все воля Божья.

– Баксы берешь? – грубо спросил абориген горных массивов. – По сколько?

– Новые, с большим портретом, по шесть. Старые, до обмена, по пять шестьдесят.

– Старые что, не доллары? – Джигит вытащил из кармана сотку, в которую не раз сморкались. Девушка отодвинулась. – Девяностый год, с полосой.

– Когда горцы приходят покупать у нас баксы, то требуют новые, – не притрагиваясь к купюре, настроился объяснять я. – Когда сдают старые, требуют как за новые. Забывают, что здесь не богатая Америка, которой и кавказские фальшаки за милую душу.

– При чем здесь Кавказ?

– Из Европы поддельных не видел.

– Я обманул? – забуравил зрачками джигит. – Ты сотку не посмотрел.

– Она мне не нравится, – не понимая своего упрямства, повернулся я к клиенту боком. – Неси на рынок.

– Старый дурак, – девушка подхватила друга под руку, он не замечал. – Стоишь как пень, тупой сибирский валенок.

– Кто дурак, время давно рассудило, – забрасывая сумку с деньгами за спину, напрягся и я. – . Ты до сих пор живешь в саклях, или в построенных европейцами домах.

– Вы отобрали у нас родной язык….

– К мировой культуре мечтали приучить, – огрызнулся я. – Через русский язык.

– Дворы в говне, подъезды обоссали. В центре города.

– У вас до сих пор и срут, и ссут под кусты. Печки овечьим говном топите. Что вы изобрели? Компьютеры, стиральные машины?

– Привезут, – гортанно выкрикнул кавказец.

Таким диким был облик потерявшего над собой контроль горца, что вдруг увидел перед собой животное, место которому в зоопарке. Но ответ показался прекрасным.

– Какой молодец, – вытирая пот со лба, восхищенно поцокал языком я. – Учишься где, да?

– Какая разница тебе? – еще больше напрягся кавказец.

– И то правда. Но ты забыл истину. Самую главную.

Девушка подалась вперед. Сделала тревожный жест в нашу сторону.

– Говори!

– Скажу, не сомневайся. Только труд из обезьяны делает человека.

На следующий день я пришел раньше обычного. Конец июля, время отпусков. Укатили Сникерс, Лесовик, Хроник. Засобирался Папен с Тамарой. Некоторые август решили переждать на рынке. Слухи о девальвации рубля окрепли, месяц не раз преподносил сюрпризы. Работы прибавилось. Увидев, что торчу постоянно, уверовали обходившие стороной клиенты. К тому же разбойничали кидалы азербайджанцы, с разрешения ментов крутившиеся в центре рынка. С ними мы боролись сообща. Но среди ментов было немало продажных шкур. Их вычисляли, выгоняли из рядов. На место одного приходило два подонка. С базара выбегали обесточенные клиенты. Плакаться было некому. Газеты пишут, телевидение показывает. Прутся как бараны все равно. И вспоминались слова Маргарет Тетчер, что от населения России нужно оставить не больше семнадцати процентов. Стыдно было признаваться самому себе, что высказывание отчасти походило на правду. Действительно, добровольная шизофрения. И все-таки, мы сами справились с черной заразой, защитили баранов, потому что они были своими. Кидалы исчезли. Навсегда.

Сегодня была суббота, день прихода Людмилы с Данькой за стольником Данька вымахал, доставал макушкой до груди. Пугал детей своего возраста и постарше, строя им рожицы с козюлями. Те шарахались, таращили глаза. Откуда садистская привычка, непонятно. Может, понял, что защищать себя придется самому. Людмила, превратилась в старуху за пятьдесят. Лицо покрылось морщинами, сгорбилась. Но поговоришь, чувствовалась твердость. Устроилась работать дворником на четыреста рублей. Под боком, в магазине, уборщицы получают по две тысячи. Обрезки из мясного, колбасного отделов, бутылки от вина, пива. Но там надо крутиться.

Подошли мужчина с женщиной, предложили шведские кроны. Мы не брали. В глаза бросилось, как русские меняют облик, пожив в западной стране. Выражение на лицах уверенное, европейский стиль одежды. Редко какая деталь выдаст, что по прежнему совки. Например, вытереть рукавом нос, не найдя урны, бросить пачку из-под сигарет под стену. И правда бытие определяет сознание человека. Но в цивилизованных странах русские остаются ими все равно. Знакомый директор ООО поведал историю, задевшую национальное самолюбие. Полковник отправил дочь во Францию. В письмах как молитву повторял: не возвращайся, не возвращайся. Устроилась присматривать за пацаненком к богатым буржуа. Заработок приличный, одежда, еда бесплатно. Позанимался в меру возможностей, Париж у ног. В один из дней русский менталитет выперся по полной программе. Гуляя с мальчиком во дворе, девушка решила отлучиться в аптеку. Обернулась за мгновение. Рядом с подопечным стояли родители. Сытые буржуа объяснили, что ребенка доверяли воспитательнице, а не дворовым собакам. Выставили вещи на улицу и сделали ручками. По российским меркам педантизм. По ихним, цивилизованным – расхлябанность. Года через два директор ООО с отцом девушки посетил Францию. Была встреча в одном из бистро. Дочь поведала папе с другом, как жила в Париже. С неграми в постель ложилась, с турками, арабами, папуасами тоже. За бабки. Очень хотелось покушать и поспать. Ничего она не добилась, зарабатываемых телом денег не хватало. Что подкинет негр – гроши. Поделится сигаретами, угостит рюмкой коктейля. Красивая, длинноногая девушка на родине подавала надежды, имела шансы достичь высот. Но… русский менталитет великий реформатор – Время – сколько веков переломить не в силах.

Пока нарисовались мои, успел накрутить двести рублей. Купил четыре серебряных полтинника двадцать четвертого года по тридцать рублей, задвинул по тридцать пять Коле, невзрачному скупщику серебра. Украинским колбасницам перекинул гривны. Крутившейся на овощах семейке из четырех человек – мать, отец, две дочери – продал цепочку с крестиком. Еще пара сделок. Бригады родственников на рынке не редкость. Восьми – десятилетние мальчишки и девчонки со школы бежали на базар, помогать родителям. Многие купили машины, о которых при развитом социализме мечтали. Пройдет семейка мимо, в современно одетых людях не сразу признаешь продавцов морковки, лука. Что предрекали шариковы с потомственными пастухами не сбывалось.

Своих я заметил издали. Прижав худенькое тельце пацана, поцеловал в щеку Людмилу, расспросил о житье – бытие. Людмила снова начала напрашиваться в гости. Я без сожаления оборвал разговор. Не хватало лентяйку сажать на шею. Даньку бы забрал без разговоров.

Не меньше жаркий, чем июнь с июлем, пришел август. В прежние годы я старался уехать в конце августа или в начале сентября, когда жара поворачивала на спад. В этот упарился раньше. Любовница Людмила достала. Только появлялся в двухкомнатной на Петровской, где дома по особому дышали на ладан – двухэтажные, с бесконечными балконами по стене – начиналась демонстрация яркого купальника и пляжной панамы с широкими лентами. Возникало ощущение, что отводилась роль всего лишь мецената, оплачивающего передаваемые через плечо квитанции. Устроив скандал, решил укатить один. Дня два чувствовал себя спокойно. На третий пришла моя Людмила с Данилкой. Предложил отпустить сына дней на десять на море. Людмила уперлась как бетонный надолб. Я понимал, хочет поехать и сама. Но здесь я становился тверже алмаза. Если бы работала, делала для сына все и невозможное, вопросов не возникало. Купив по мороженому, выложил стольник, помахал ручкой. Предстояло определиться с наличкой, чтобы в случае ограбления квартиры не мотаться с голой попой. Жилища валютчиков чистили периодически. Семеныча, похожего на туркмена еврея, выпячивали на гоп – стоп не раз. В районе Главпочтамта на Соборном вырвали барсетку, возле дома дали по голове «тяжелым предметом». В последний не успел открыть дверь в квартиру, со спины подтолкнули в коридор. Наставили обрез, приказали выложить бабки. Хватило ли отданного, но старика оставили в покое с таблетками нитроглицерина во рту. На другой день я умудрился пристроить баксы по выгодной цене. Задерживался стольник девяносто третьего года. Решил положить деньги на сберкнижку, заначку с золотом не трогать. Ближе к вечеру подошел Красномырдин. Несколько минут стоял молча, благоухая перегаром как змей Горыныч.

– Манекена кинули. На пять тысяч баксов, – разлепил он с белым налетом потрескавшиеся губы. – Свои отоварили.

– Свои? – повернулся я к нему. – Как свои?

– Прикормили, потом кинули. В машине.

– Того, что был корешком Меченого?

– Из его бригады.

– Расскажи толком. Когда кинули, где? – не выдержал я. – Почему никто не подстраховал? За пять штук забугорную машину купишь.

– К Манекену с полгода за крупной суммой приезжал молодой мужик, – встряхнулся Красномырдин. – Поначалу он брал ребят. Потом привык, от страховщиков отказался. По два – три раза в месяц обменивал по пять – десять тысяч за раз. Сегодня после обеда пошли к машине Манекена. «Вольво», новая модель. Он стал дверь открывать, у мужика пачки купюр расползлись. Баксы – полпачки соток – Манекен отдал, когда шли. Мужик под колесами деньги собирает. Манекен сел за руль, подогнал его, мол, давай быстрее. Тот покидал пачки в окно. Пока Манекен выскреб запорхнувшие под сидение стольники, клиента след простыл. Распечатал упаковки, это куклы в банковском исполнении. Сидит в ларьке, кумарит.

– Провернули тесненько, – согласился я. – Чего он надумал отдавать доллары раньше времени! Сто лет на базаре отирается.

– И на старуху бывает проруха – философски заметил Виталик. – Тебя, помню, вообще на мякине провели. Твой знакомый, которого ото всех защищал.

– Не на пять же тысяч, – покривился я.

– Потом сто рублей фальшивые приправили. Из лощеной бумаги, – издевался Красномырдин. – Полдня бледный ходил, почему именно тебе. В первую очередь, товарищ, потому что место писателя не здесь. Скажи спасибо, что не бьют. Чужой ты, понимаешь?

– Не человек? – услышав оценку своей персоны, воззрился я на Виталика. – Не хуже и не лучше остальных.

– Вокруг механизаторы, работяги, зачуханные инженеришки, – начал объяснять Виталик. – А к тебе подходят журналисты, художники. Тебя помнят по публикациям, выступлениям. И вдруг здесь. Над автографами уже смеются. Уйдешь к своим, снова начнут уважать.

– Классик великий? – не мог собраться я. – По нынешним временам книги рисуют, кому ни лень. Я тоже.

– Этого достаточно, – Красномырдин посмотрел в сторону открытой забегаловки. – Пойду промочу пересохшие внутренности.

– Сотку не заберешь? – вспомнил я о заторчавшей купюре. – Девяносто третий, с маленьким портретом.

– Денег нет, – отмахнулся тот. – Что-то Петя Срака задерживается. Давно бы дома был.

Прихрамывая, Виталик ушел. Я поежился от воспоминаний о случае, про который он намекнул. Произошло это в апреле. Крестьяне потащили на продажу стрельчатый лук, зелень, раннюю редиску. Один парень мне понравился. Оказалось, успел поработать на Ростсельмаше, на котором я отпахал двенадцать лет формовщиком. Ему тоже пришлось набивать формы в ковком чугуне. Узнав, что пишу книги, он стал чувствовать себя неудобно. Я силился не выделяться, уступать во многих вопросах. Но вскоре он попривык, взялся предъявлять претензии, если место не было освобождено от конкурентов. Однажды вечером – темнело тогда рано – принес зубные коронки. Мол, отцовы. Помню, спросил, не булат ли, цвет зеленоватый. Парень заверил, что золото. Вытаскивать надфиль было неудобно. К тому же наступило время, когда поражала куриная слепота. Ляписный карандаш сплав не брал, не реагировал и на нержавейку под ним. Я рассчитал парня. Торопиться со сдачей не стал, намечалось очередное повышение цен. Тот на время исчез. Через пару недель, опять вечером, подошел с женщиной. Попросил выкупить обычные сережки с красными камнями. Мысли не возникло, что ширпотребовские подделывают чаще всего, хотя приносили фальшак по десять раз на дню. Забросил изделия в полиэтиленовый кулечек. Скупщики затаились, не желая брать украшения по подскочившей цене. Как известно, Бог любит троицу. Не прошло недели, знакомый принес кольцо граммов на пятнадцать. Для порядка я потер ляписом, не воспользовавшись напильничком. Обручалки из рандоли научились покрывать бесцветным лаком. Если чиркнуть кольцом по асфальту, затем провести карандашом, черные полосы расползутся по стертой поверхности. И на этот раз подозрений не возникло. Присосавшийся паразит спросил, как сдал сережки с зубами. Я просветил, что еще не время. Он потрепал по спине, пожелал большой удачи. Утром у Бандеры я выяснил, что зубы булатные, кольцо рандолевое. Посмотрел на пробу на сережках, сел на жопу. Обул крестьянин, бывший коллега по формовке, почти на тридцать граммов. Потом как в воду канул. Менялы на мои стенания заявили, что горбатого исправляет лишь могила.

Подошла Наля, обняла сзади. Слава Богу, темные мысли иногда можно перевести в светлое русло. Перегара нет, чистое дыхание от мятной резинки. Нашла пожилую женщину, которая торгует за нее жвачками, шоколадками, чупа-чупсами. Пока занимает половину лотка. Решила подкопить деньжат, оккупировать весь. Сама пашет на двух работах. Смущает одно, если мужчина тянет как трактор, жена с задницей – до прихожей бы донести. Если женщина надела хомут, мужик в небо поплевывает. Наля и лицом удалась, и целеустремленная.

– Поедешь со мной на море?

– О, какое предложение! – Женщина посмотрела на меня. – Других кандидаток нет?

– Ты лучше всех.

– Обманываешь… Почему?

– Не умеешь быть навязчивой. Если бы помоложе… Нет, ветром бы разнесло. Тебе нужен приземленный трактор, мне бетономешалка. Мир состоит из противоположностей. А чтобы одинаковые…

– Но бывает!?

– Редко. И недолго.

– Есть живут до старости.

– Разговаривать не интересно, все сводится к родному гнезду. Но есть другие. Поднялись на вершину и не усматривают лучшей замены.

– Ты тоже дошел до вершины? У тебя развито самомнение.

– Более злую шутку со мной играет неуверенность и ее сестра ревность. Самомнение обыкновенный способ защиты.

– Ты ревнивый?

– Очень.

– Вот уж…

– Когда влюбляюсь, начинает сжирать ревность. Это не ужас, это кошмар. От ужаса бежишь, от кошмара цепенеешь на месте. Женщина уходит сама. Ее поступок – единственно правильное решение. Поэтому живу один, чтобы не мешать людям свободно дышать.

– Мне с тобой лучше, чем с другими… Имею ввиду мужа.

– Рассказывать не нужно.

– Поняла.

– Поедешь со мной? Ты ничего не сказала.

– Нет. Ты еще силен, но годы берут свое. Неуверенность уходит, место занимает понимание, что люди мелки и недостойны. Теперь ты боишься Бога, в которого не хочешь верить. А не поеду я потому, что тебе надо побыть одному. Но сегодня я твоя.

– Не знаю, как благодарить.

– Нужны деньги. Впрочем…, ни разу не пришла из-за них. Ты мужчина, мне с тобой спокойно.

– Спасибо.

Утром я стоял в очереди в сберкассу на площади Ленина. Положив на книжку шесть тысяч рублей, помчался на вокзал. Затем поехал на рынок избавляться от баксов. Что ожидается падение рубля, кроме упертых уже никто не верил. По телевизору показывали счетоводов, занимающих посты министров финансов и Председателей Правительства, утверждающих, что российский рубль не американский доллар – крепкий и стабильный. Наши лапти сплетены из натурального лыка, рубахи сотканы из льняной дерюжки с ворсом из соломки. Американские рубахи пахнут машинным маслом, сапоги блэк-гуталином. Мы ближе к природным ресурсам. Это подтверждает и крестьянский президент всея Руси с заболоченными территориями, до которых, по выражению оренбургского казака Черномырдина, руки не доходят.

Сотка оказалась как заколдованной. Она была потертой, но дешевле отдавать не хотелось. Проскакивая по центральному проходу заметил, что многие места валютчиков пустуют. Кто покруче, уже жарился на Панамских островах, осваивал Ниагарский водопад. Или в Бразилии пристраивался сзади к будущим карнавальным дивам. Рассказывали, что потрахаться там можно было прямо на ходу. Но нашим верить… Они давно поимели африканского бегемота в задний проход.

Утром я был в Лазаревском, у постоянных своих хозяев, владевших двухэтажным домом и пристройками. О, какое наслаждение окунуться в зеленоватые волны, полюбоваться подставленными щедрому солнцу женскими попами, перетянутыми, как кобыльи зады упряжью, полосками новомодных плавок с треугольниками сзади и спереди. Как в Америке. Но у нас доступнее. Там попробуй дотронуться, как бы нечаянно, всей ладонью. Тут же в лоб галькой покрупнее, или позовет мордастого бой фрэнда, полицейского. Наша посмотрит вопросительно. Это в самом, самом. А в основном с интересом. И чаще попадаешь на женщин, у которых: тело есть, ума не надо.

Пару дней кувыркался в море. Вечерами обследовал «до боли знакомые» кусты, тропинки в горах. Люди больше семьями, тесными группами. Детство до трухлявой старости ушло безвозвратно. Бесплатный секс исчез тоже. Пожилые мужчины с девочками разминались. Но одни выглядели самоуверенными, упитанными, другие алчно озабоченными. В кафе не разбивали бокалов о пол, не выясняли отношений посреди, с обильными питьем и закусками столами, зала. Не блевали под ноги. На смену им, громоздким, пришли на два – три столика уютные смакушки с вежливыми хозяевами – официантами.

На третий день пошел на рынок. Вылетел галопом, будто нарвался на голодного с весны ишака. Доллар подскочил в три раза. До самого вечера не вылезал из моря. Потом потащился на танцы в Тихий Дон. Пел армянин с приятным голосом. Люди этой нации, и чеченцы, успели оккупировать половину поселка, скупив частные домики, возведя на их месте двух – трехэтажные коттеджи, обвешанные выброшенными для просушки турецкими коврами с цыганскими перинами. Цены подскочили. Черноморские казаки потрясали усами на кругу в центре курортной зоны. Вокруг веселились отдыхающие.

Велик народ, умеющий смеяться над своими ошибками. Если бы он еще умел делать выводы, равных ему бы не было.

Людей на танцплощадке было немного. Наверное, из одних артелей, в коих начальники наградили коллективы путевками. В стороне выплясывала группка из четырех человек – три женщины и мужчина. Бросилась в глаза лет двадцати восьми блондинка с волнистыми волосами. Подключился. Из головы не вылезала сумма влета. На книжке шесть тысяч рублей. Мать честная, черненький ребенок почти за восемьсот баксов. Веревку пора искать, если бы гарантировали, что ТАМ этого нет. В великих книгах написано: как вверху, так и внизу. На земле тела с душами, на небе души без тел. Значит, знаний и добра не прибавляется, а тупости и зла не уменьшается. Одно лекарство – терпение. Когда зазвучала мелодия медленного танца, протянул руку навстречу блондинке. От волос пахло морем. Женщины перестали пользоваться духами, обходясь запахами собственными. Шея открытая. И родимое пятно. Там, где не увидеть невозможно – за соломенной прядью. Губы как у молодой Лолобриджиды. И так, что в знаменателе? Черненький ребенок и блондинка с губами. Один пусть растет, коли приправили, вторая успела загореть.

– Вы давно отдыхаете?

– Сегодня десять дней. А вы?

– Третий. Доволен под завязку.

– Зов семьи?

– Холостяк. Очень невезучий.

– Холостяки везучими быть не могут. Везучими считаются те, у кого в достатке всего.

– Не согласен. Тибетский Верховный Лама или Патриарх Всея Руси. На семьи табу. Тем не менее, потолка достигли.

– Опереться не на кого. Оставить накопленное некому.

– Опираются на паству. Оставляют людям.

– Надо детям.

– Железная женская логика. Как в рекламе о стиральном порошке.

– О порошке спорить не стоит. Надо чаще стирать рубашки.

– Э…кг. Как вам мелодия?

– Она заканчивается.

– Блин… Кругом не успеваю.

– Потому что холостяк.

Я собрался отойти в сторону, но поманили приятели блондинки. Зазвучал ритмичный танец. Как ни старался, до новой знакомой было далеко. Легкость, чувство ритма, когда движение исполняется как бы с оттяжкой, но точно в ноту. Когда женщина ощущает, что за нею следят, она способна заворожить. Женщина, но не баба. Пусть у бабы будет девяносто на шестьдесят на девяносто, у женщины на размер больше или меньше. Я старался до пота.

– Молодец, – заслужил похвалу блондинки. – В твои-то годы… Простите.

– Просто седой, а так, восьмидесяти нет, – не впервые не обиделся я.

– Стремитесь. Глядишь, взлетишь.

– Как насчет посидеть после зверинца?

– Надо понаблюдать еще на парочке жгучих танцев. Если что останется, почему бы и нет.

– Ну да, ну да. Насчет картошки дров поджарить…

Глубокий южный вечер тем отличается от неглубокого северного, что не нужно торопиться. Сладковатый запах фруктов, резковатый к ночи цветов, слабое шевеление пропитанного морем воздуха. Неуемные цикады. Мы сидели в смакушке, в которой негромко волновался стереомагнитофон. На столике бутылка полусладкого, фрукты, пирожные, кофе. Прихлебывая кофе, я подливал в бокал темно – красное вино, больше слушал. До этого было наоборот, пока женщина не поняла, что можно довериться хотя бы на сегодняшнюю лунную отдушину в водовороте окрашенной кровью повседневности. Я предупредил, пить бросил, потому что неинтересно. Можно не разглядеть судьбы. Она не согласилась, пила и пить будет. В меру. Она была красивая. Рассказывала, что служит в подразделении на Северном Кавказе. Тяжело. Племена осознали, что научились разговаривать на двух языках, один из которых – русский – не родной. Муж погиб. Двое детей. Пособие когда выплатят, когда забудут. Просятся в командировки в Чечню, в другую горячую точку. Она только приехала и сюда, иначе злость вымещала бы на детях. Боевые выдрали с кровью. Тыловые крысы продажнее чеченцев. Когда получили деньги, пробивались как из окружения, сжимая в руках Ф-1, эргэдэшки. Знали, их продали за дверью финансовой части. Свои. Когда вино закончилось, я посмотрел на собеседницу.

– Я пойду с тобой, – кивнула она.

Мы прошлись по тротуарам вечно праздного курорта. На перекрестке окунулись в синеву взбегающей в гору, похожей на тоннель от крон деревьев, улицы. Дом спал. Крутая лестница до площадки перед входом в келью. И… не получилось. На море и прежде случались срывы. Прикатывал взвинченным, резко наступало расслабление. Женщина забросила руки за подушку, засопела, оставив на краю со свисающей задницей. Утром она ушла.

Я продолжал ходить на танцы, но увидел ее лишь раз, когда собрался уезжать. Она стояла на перроне. Молча кивнув друг другу, мы разошлись. В воинской части да чтобы не нашлось молодцов, способных справиться с сослуживцем в юбке…

На рынке все были в сборе. Одни вперлись по самые некуда, вторые за день утроили, учетверили сбережения. По базару сомнамбулами бродили валютчики, с которых заемщики стребовали долг. К ним присоединились перешедшие на фрукты с овощами, на рыбу, не ко времени надумавшие расширять дело челноки. На деньги от продажи трехкомнатного жилища предоставлялось право приобрести собачью будку без дверей. Пополнился отряд бомжей. И снова с экранов телевизоров депутаты кричали, что сделано это во благо людей. Чтобы скрыть в 1961 году обвал рубля, Хрущев поменял старые деньги на новые. Тогда рабы и батраки в бостоновых костюмах кричали, как удобно червонцам в отделениях лопатников. Ну очень были большие. А теперь маленькие, как трамвайные билетики… Для проезда в один конец, откуда обратную дорогу нашел не каждый.

Я бросился снимать сбережения со сберкнижки. В стране потерянного не возвращали. Но беда не ходит одна. Менял разогнали. Кто не подчинялся, того менты скручивали, составляли акт о нарушении общественного порядка, отправляли на пятнадцать суток. Прячась за ларьками, я продолжал предлагать услуги. Освободился сын Сергей от второго брака. Служить бы в десантных войсках, а он, центровой ростовчанин двадцати лет, ростом метр девяносто пять, два с половиной года отсидел за драку. Пришел ко мне, запомнившего его четырехлетним ребенком. Ничего блатного не обнаружив, я предложил приходить на рынок по вечерам. Съездили на Темерник на оптовый рынок. В новой одежде и ботинках он изменился до неузнаваемости. Возникла мысль об устройстве моделью. Получилось прозаичнее. Тысячу раз просил гнать мнимых друзей. На тысячу первый, после месяца совместного труда сын заявил, надо уехать на несколько дней. Когда через полмесяца вернулся, я его не узнал. Заморенный, в одежде с чужого плеча. Он уже раздражал, и я прогнал его. Часто приходил с красивой девушкой. За деньгами. Ни учиться, ни работать. Начал попивать. Перешел на таблетки… Опоздал я. Сын чужой.

Бригадир за «полеты во сне и наяву» содрал плату. На просьбу пригреть сына ответил резким отказом. Конечно, погоду на рынке делал не он, но я сам подумал, что это к лучшему. И все вернулось на круги своя. Остальные ребята, пережидая смутное время, крутились как могли, пристраиваясь перед сбербанком на Буденновском.

В конце сентября на Дону еще тепло. В один из дней я трепался с Андреевной о житье – бытие. Наметанным взглядом засек двоих пацанов лет по четырнадцать. Те не решались подходить. Я тоже был против. Ребята исчезли. Снова заметил их за трамвайной линией. Подвалил мужчина, по виду работяга.

– Золото берешь? – грубо спросил он.

– Беру, – грубо ответил и я.

– Сколько за них дашь?

Выложил мне на ладонь два перстенька, простенький кулончик. Вещи пятьсот восемьдесят третьей пробы. На одном перстеньке рядом с чекухой просматривались цифры с буквами. Камешек отсверкивал белым с искрами светом. Менялы ушли, брилик это или нет, проверить стало невозможно. Бежать к Красномырдину, означало делить клиента. Решил осторожно расспросить:

– Откуда у тебя женские украшения?

– От верблюда, – набычился работяга. – Берешь или нет?

– Сколько хочешь за все?

– А почем даете за грамм?

– По сто пятьдесят рублей.

– Подбивай. Сколько весу, за столько заплати.

– Восемь граммов. Даже на камни откидывать не буду.

– Тысяча двести рублей? Не добавишь?

– Цена окончательная.

– Давай.

Рассчитав клиента, я сунул перстеньки в полиэтиленовый кулечек. Уйдут по сто семьдесят за грамм. Камешек необходимо проверить. Если брилик, дело может обернуться как угодно. У работяг их не бывает. Осмотрелся. Пацаны за трамвайными путями исчезли. Не подстава ли! Нет, трясли бы перед лицом наручниками. А краденое – хрен его знает. То ли золото принадлежало ребятам, то ли очередные наблюдатели. Во всяком случае, избавляться спешить не стоит. Если что, влет будет на столько, за сколько купил. А если продать, вопрос начнет зависеть от расположения уголовного розыска к моей персоне. Деньги замораживать тоже не желательно, крутиться не на чем. Проблема.

До конца рабочего дня больше ничего не произошло. Я подался на автобусную остановку ни от кого не прячась, ни на кого не глядя. Кто решился на разбой, тот будет ждать в подъезде с ломиком в руках, с пушкой за поясом. От других алкашей – грабителей, юнцов – мочителей, не трудно отмахнуться.

Во второй половине октября один за другим на юг надвинулись арктические циклоны, самый злобный надолго примерз к ростовской области. Потянула низовка с близкого Дона. По наледи на пластике твердые обложки скользили. Бросить торговлю я не мог-дома в стопках залежалась почти сотня томов. Не успел закончить выставлять на прилавок книги, заметил встревоженного Папена. Одет он был по зимнему. Переведя дух, Жан Луи продавил сквозь замерзшие губы.:

– Гену убили.

– Какого? – не врубился я.

– Кто квартиру продал, машину с бочкой.

– До валюты рыбой торговал! Он еще задерживался.

– Все бабки вложил. Двое детей. И квартира навернулась.

– Кто его? Когда?

– Вчера после обеда. Сегодня труп обнаружили, за Военведом. Сорок восемь ножевых ранений. След кровавый, видимо, полз.

– Как он там оказался?

– Подошел школьный товарищ. Гена предупредил ребят, что пойдет в машину менять крупную сумму. С концами. Валютчики намекнули ментам, те прозвонили квартиру. Не появлялся. Жена с родственниками забила тревогу. Сегодня отыскали. Окоченеть успел. Выгребли не все, спешили. Мелочь, конечно. Думали, наступило затишье, а оно перед бурей.

– Трупы как находили каждый месяц, так и продолжают собирать, – откликнулся я. – Товарищ где?

– Дома. С Геной не вертелся, делов не знает. С базара вместе вышли, и все, – развел руками Папен. – Менты его взяли, но доказательств никаких. Тебя когда-то тоже друг раскрутил, с которым двадцать пять лет на формовке отпахал. Хорошо, живым оставил.

– Двадцать пять лет мы дружили, – насупился я. – Проработали в одной бригаде лет десять. Больше уродовался я, на прессах, он на выбивке как сурок торчал. Вологодский кривоногий мужичок из серии куды пр-р-ря-я-а.

– Ишь, как ты про товарища. Были – не разлей вода, – потрепал по плечу Папен. – Не забывай, что с тебя глаз не спускают. Приезжай пораньше, день уменьшился.

– Шило при мне всегда.

– Шило…, – сплюнул коллега. – У ребят пушки за поясами, и то в подъезд без мандража не ныряют. У меня тоже… шило.

Быстро темнело. Падающего из ларька света не хватало. Я умудрялся просветить купюру, сунув едва не в раздаточное окно. Надежда была на прощупывание между подушечками пальцев, на первое впечатление от клиента. Мысли о том, что в подъезде какая-то падла выкручивала лампочку перед моим появлением, мешали сосредоточиться. Приходилось добираться до двери на ощупь. Ключ не попадал в замочную скважину, руки становились похожими на деревенские грабли. Но сейчас страх нервы не будоражил. Его место занимало мерзкое чувство успокоенности от того, что теперь без опаски можно будет поработать в течении дней пятнадцати, месяца. Рынок принес в жертву Гену. Кто следующий? Надо зарабатывать деньги, иначе безоблачная старость в, с ума сходящей от беспокойства по тебе, стране накроет дерюжкой, из-под которой будут выглядывать подобранные на свалке чужие опорки.

Внутри сваренного из железа прилавка устраивался бомж. Гремел ботинками по гулким боковинам, натягивая на тело подобие женского пальто. Вчера его друга выдирали из такого же прилавка подручным инструментом. Кулечницы рассказывали, так скрюченного забросили в труповозку. После падения курса рубля, работы у машины прибавилось. На первый взгляд, какое отношение имеют бомжи к набитым деньгами банковским подвалам. Оказалось, самое прямое.

– Завтра в труповозку закинут, – кивнула в сторону прилавка Андреевна. – Такие деньги гребут, для бомжей курятник хотя бы построили. Не хуже Сталина с Берией, новый геноцид для русского народа уготовили.