Текст книги "Право на легенду"

Автор книги: Юрий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– Правильно вы говорите, – успел все-таки ввернуть Варг, чем несказанно озадачил Эсфирь Яковлевну.

– Что правильно? – переспросила она.

– Все правильно. Егор будет жить у меня, так им и скажите. Могли бы привыкнуть за долгие годы-то. Вы от Нади что-нибудь имеете? Нет? И я тоже. Ничего, простим ей на сей раз. Экзамены у нее.

Надя считала Эсфирь Яковлевну своей крестной матерью. Варг не знал, в чем заключаются обязанности крестной, но если они заключаются в том, чтобы сдувать с ребенка пылинки и укладывать его в постель всякий раз, когда ребенок зашмыгает носом, то с этими обязанностями она справлялась блестяще.

Первое время, когда Надя была еще в садике, Эсфирь Яковлевна ограничивала свои заботы советами и наставлениями. Потом все чаще стала брать девочку к себе на выходные дни, говоря, что это полезно для духовного и умственного развития ребенка.

«Вы замечательный отец, – каждый раз повторяла она, – но вы, простите меня, всего лишь мужчина. Разве я в чем-нибудь не права?»

Эсфирь Яковлевну в поселке любили и уважали все. Кроме Николая Малкова.

«Вздорная баба, – говорил он. – Засюсюкает она нам девчонку».

Опять зазвонил телефон.

– Это я, что же еще, – торопливо заговорил Морозов. – Все я к тебе пристаю. Егор в Кепервееме сидит, только что сообщили. Аэродром раскис, большие самолеты не принимает. Думаю, не пришлось бы за ним «Аннушку» спецрейсом посылать.

– Ясно, – сказал Варг. – Ты оперативность проявляешь и от меня ждешь. Будет тебе оперативность, не суетись. Еще какие у тебя новости?

– Еще такие, что вроде бы с Пряхиным беда случилась. Пропал человек, понимаешь.

– Он же на озере.

– Был на озере. Третьего дня там ребята сели – Пряхина нет. Два часа ждали – все без толку. Лодка на месте. Печь не топлена, холодная.

– Даня не пропадет, – сказал Варг. – Не цыпленок, местный человек.

– Это верно. А все-таки забота.

– Без забот мы бы с тобой загнулись. Когда, говоришь, самолет на озере был?

– Два дня назад вроде.

2

Два дня назад Даниил Романович Пряхин сидел на приступке своего дома, гладил собаку, смотрел на озеро и пребывал в безмятежнейшем состоянии духа. Эта безмятежность, казалось, была разлита во всем, что окружало его: тихо дремали по берегам впитывающие тепло сопки; курился туман, поднимаясь к стекавшим с вершин белесым утренним облакам; изредка, словно нехотя, кричал в дальней протоке разомлевший по весеннему солнцу гусь.

Там, на побережье океана, откуда Пряхин улетел в первый же день отпуска, все еще было не пойми что: мокрая круговерть, ежегодное противоборство поздней весны и раннего лета, а здесь уже все определилось, все стало на место. И потому вот уже вторую неделю Пряхин живет на озере, в самой глубине чаунской тундры, полной мерой вкушая те нехитрые радости, которые в долгую зиму казались ему вообще несуществующими, выдуманными: разве мог он по дороге на Зеленый мыс или на Тайкуль, когда под гусеницами трактора стонала продрогшая до костей тундра, дымились черными провалами наледи, лопались, как шпагат, толстенные тросы, не выдерживая крутизны перевалов – разве мог он тогда верить в реальное существование этого мира, в то, что придет время, и снова запрыгает по мшистым кочкам нелепая птица цапля, готовая в неистребимой осторожности самое себя увести от своего же гнезда, что пойдет в сети тяжелый голец, что обнажатся и будут теперь уже до самого снега белеть среди тундры оленьи кости.

Зимой Пряхин берет иногда ружье и бродит по заячьим следам или поджидает в редком березняке отъевшихся почками куропаток, но делает он это без удовольствия, только для того, чтобы жирок не завязался. Стрелять ему не нравится. Да и не умеет он, честно говоря. Зима для него – время больших ожиданий. Но едва наступает лето, Пряхин берет положенные ему два месяца северного отпуска, и тут гори земля синим огнем – Пряхина нет. Пряхин сидит на озере и ловит рыбу.

Об этом давно все знали. Кроме того, начальство знало, что, если зимой понадобится построить плотину между Азией и Америкой, Пряхин ее построит, а летом его трогать нельзя. В конце концов, полагали они, хороший специалист имеет право на слабости…

На этот раз он прилетел на озеро загодя, чтобы успеть до путины кое-что по хозяйству сделать. Когда-то тут была перевалочная база геологов, от них остался ветхий домик и кое-какие сараюшки. Пряхин все это довел до ума – любо-дорого посмотреть! А посмотреть было кому: как только начнется рыба, гости пойдут косяками. Лететь сюда полтора часа, и, хоть озеро лежало несколько в стороне от воздушных дорог, любители свежего воздуха и вяленой рыбы всегда находили причины уговорить летчика посадить «Аннушку» или вертолет около дома Пряхина. Да и уговаривать особенно не приходилось: летчики – они тоже люди.

Вот и сейчас он уже приготовился было сколачивать раму под вешала, но тут из-под крыльца вылез заспанный Мартын и коротко тявкнул. Пес был флегматичным до полного равнодушия к жизни и лаял только на подлетавшие к озеру самолеты. Пряхин поднял голову и прислушался: так и есть, летит кто-то. Он пригладил рукой волосы: как-никак, а гости, и пошел встречать самолет. Идти надо было всего-навсего за угол сарая, где еще со времен геологов осталась хорошо укатанная в прибрежном галечнике площадка.

– Здравствуй, Коля! – сказал он, когда летчик спрыгнул на землю. – Здравствуй, дорогой. Что нового на Большой земле?

– А что может быть нового? Крутимся помаленьку. Я тебе свечи привез для «Москвы», просил ты меня, помнишь? Ребята специально прислали.

– Вот спасибо! Я тут без свечей пропадаю, старые еле тянут. Ну, пойдем, чайку попьем, перекусим чего-нибудь.

Они посидели немного, попили чаю, и Коля стал прощаться.

– Мне еще лететь да лететь. Умаялся я вчера, четыре рейса на прииск сделал. Полоса едва держится, а надо взрывчатку вывезти. – Он усмехнулся. – Ваши строители, между прочим, фокусничают: массовый взрыв готовится, они хватились, а на складе пусто.

– Что еще за взрыв? – насторожился Пряхин.

– Под энергоцентраль. Первая очередь «Розы ветров». Не слышал, что ли? По твоему это ведомству, у Морозова.

– Ты не путаешь? – Пряхин привстал. – Не путаешь, Коля?

– Все точно. Они архитектора из Магадана ждут, я в диспетчерской слышал. Так что ты вовремя смылся, а то бы тебе вкалывать да вкалывать. Вчера лечу, вижу: с Валежного бульдозеры гонят. Как раз под это дело, думаю.

Пряхин покачал головой.

– Не может этого быть, Коля. Не может. На август было назначено, я сам видел график. А кто прилетает, не помнишь?

– Этого я не знаю. Слышал только, что как прилетит, так и начнут. Ну, поднялись, что ли? Проводишь меня до машины?

– Провожу, конечно. Спасибо тебе, и ребятам тоже спасибо. Погоди! Посиди маленько, я сейчас… – Пряхин пошел было к двери, но тут же вернулся. – Ладно, чего там! Слушай, Коля, забери меня отсюда. Я быстро, за полчаса соберусь.

– Да что с тобой? – оторопел Коля. – Как это забери?

– Очень просто. Посади в самолет и увези. Нужно мне позарез, понимаешь? Дело неотложное.

– Не могу, – упавшим голосом сказал Коля. – Я же на ремонт лечу, у меня ресурс кончился, мотор менять буду.

– Да тут разговаривать больше, чем лететь. К обеду как раз управимся.

– Голову мне оторвут, Даня. Ты же не маленький, понимаешь. Начальство доброе, когда ему не грозит: мы к тебе летаем, крюк делаем – это ладно, сквозь пальцы смотрят, а посади я тебя в машину, которую на ремонт гоню, – мне конец.

Он смотрел на Пряхина сочувственно, даже с испугом: раз уж Даня решил с озера улететь, да еще так вдруг, значит, у него важное дело.

– Ты чего заторопился? Может, случилось что?

– Ладно, – сказал Пряхин, вставая. – Чепуха. Забудем. Лети себе на здоровье. Как ты думаешь, заглянет сюда кто завтра-послезавтра?

– Не знаю. Туго сейчас, машины нарасхват. Слушай, я из Магадана позвоню, авось кто подскочит, а? Может, вертолетчиков уговорю.

– Позвони, – согласился Пряхин. – Чего же не позвонить.

Он проводил Колю до самолета, помахал ему вслед, потом вернулся к дому и снова принялся мастерить раму.

– Будем соображать, – сказал он вслух. – Сегодня вторник. Коростылев не прилетел, может, и не прилетит. Допустим, он прилетит завтра: день на встречу, день на ознакомление, день просто так: авось мне повезет. Коля говорил: «Как прилетит, так и начнут…» Ну, Коля не авторитет. Итак, у меня четыре дня. Четыре дня. Четыре дня на сто пятьдесят километров…

Сто пятьдесят километров… Он снова глянул в окно, за которым неистово сияло полуденное солнце, и ему увиделся сухой камнепад на Лахинском перевале, костлявые ребра гряды Пахтыкаля, запирающей долину; заросшие корявым кедрачом распадки, низины, злорадно чавкающие под ногами, нестаявший ноздреватый снег по бокам обветренных сопок – так ему все это явственно увиделось, что он перестал смотреть в окно, задернул занавеску, чтобы солнце не било в глаза, и лег на топчан. Ходок он хороший. И тундровик он тоже опытный, знает, что к чему. Можно успеть. Шансы на это есть. Большие шансы. Только может остановить его на полдороге Чаун, речушка плевая, когда в ней воды нет, а когда весной тундра накачает ее сверх берегов, тогда хоть на пароходе по ней плыви.

И еще есть шанс, что будет он кряхтеть, уткнувшись носом в землю, волоча за собой вздувшуюся, с порванными жилами ногу, будет тихо, по-собачьи скулить от нестерпимой боли и жалости к себе, будет долго и трудно умирать, как уже умирал однажды, сорвавшись с подтаявшего карниза.

Такой шанс тоже есть. Однако вспоминать это сейчас ни к чему, некрасиво это вспоминать, собираясь в дорогу.

Значит, все-таки собираешься, Даниил Романович?

А если завтра прилетит кто-нибудь? Тогда как? Обидно будет… А если не прилетит? Тогда наверняка не успеешь.

Хорошо бы сейчас вылез Мартын из-под дома и загавкал. Например, Коля вернулся, совесть его заела. Или еще кто. Бывают же такие случаи. Должны быть для разнообразия жизни. Вроде того, как они с Егором встретились. Не собирался же он тогда на собрание ихнее, просто шел себе мимо.

3

Пряхин шел по Москве, размахивая только что купленным портфелем: час в очереди за ним простоял, Серафима наказывала сыну привезти. Пересекая сквер у Большого театра, он вдруг очутился в густой, плотной толпе. «Может, студенты, – подумал Пряхин. – Может, у них праздник какой», но увидел, что люди тут больше пожилые и старые, все нарядно одеты, на многих даже ордена и медали. «Ветераны войны, – решил он. – Однополчане. Юбилей отмечают».

Пряхин кое-как выбрался из толчеи, но тут кто-то взял его за локоть, повернул к себе, и он увидел, что рядом стоит молодой еще, очень загорелый и очень знакомый человек, а вот кто – хоть убей.

– Даня, ты Даня, – сказал молодой человек. – Что же ты, Даня? Разве так можно?

– Здорово, – на всякий случай сказал Пряхин, мучительно морща лоб: да кто же это, в самом деле? Вот она, московская сутолока. – Ты уж прости, пожалуйста: иду, понимаешь, под ноги смотрю. Людей-то и не видно.

– А я думал – не узнаешь. Ну, это хорошо, что ты пришел. Я вот тоже… Народу сегодня, видал сколько, а знакомых не густо. Кое-кого, правда, встретил. Надеялся, может, капитан в отпуске, так нет. И не пишет. А ты, выходит, отдыхаешь?

«Фу-ты, черт! – с облегчением подумал Пряхин. – Как это я не узнал? Затмение нашло, не иначе. Возмужал Коростылев, правда, бороду отпустил, его в этой бороде и не узнаешь сразу».

– Ты погоди, Егор. Не тарахти так. Ты мне скажи, что тут за сбор такой?

Коростылев даже присвистнул:

– Э! Да ты, я вижу, серый! Не знаешь? Каждый год тридцать первого августа в шесть часов вечера тут собираются все северяне, какие есть в Москве. Понял? И кто в отпуске, и кто на пенсии, и кто учиться приехал – вся Колыма и Чукотка сходится. Потом, конечно, кто в гости, кто по ресторанам… Святой закон! Так что держи свой портфель крепче, я тебя сейчас поведу, у нас уже столик заказан.

Пряхин не успел оглянуться, как вместе с Коростылевым оказался за большим столом, в ярко освещенном зале, рядом с какими-то женщинами, девицами, солидными мужчинами. Музыка играла степенно, не надрываясь, разговор сразу сделался общим, громким, как в сквере, у театра, и у Пряхина от всего этого зарябило в глазах. Он даже подумал: как они, бедняги, не очумеют от суеты и собственного щебетания. Потом вино в тонких бокалах, уютное звяканье посуды, табачный дым, порхающий разговор, к которому он уже не прислушивался, – все это окутало его теплом, он был доволен, сыт, благодушно хмелен. Ему тоже захотелось что-нибудь рассказать, чтобы все смеялись, захотелось танцевать, но ни рассказывать, ни танцевать он толком не умел и потому продолжал тихо сидеть, наслаждаясь странной, непривычной для него жизнью, которая – смотри-ка ты! – не так уж и плоха.

– …Видали? А я что говорил? – донесся до Пряхина голос Коростылева. – Вроде бы с тобой сидит, а вроде нет его. Ты о чем думаешь? Я, например, девушкам рассказываю, как тебя директор воспитывал. Не возражаешь?

– Да ну, нашел что вспоминать, – проговорил Пряхин, с трудом возвращаясь в зал, увешанный зеркалами и люстрами. – Мог бы что-нибудь новенькое. Да и привираешь ты, по-моему.

– Ничего не привираю, все верно. Теперь слушайте дальше. Родители этой девушки были в отпуске, но Даниил Романович и его невеста – люди современные, ждать их не стали, подали заявление в загс. И Пряхин тут же поехал в районный центр, за двести с лишним километров, чтобы купить там диковинный, никогда в этих краях не виданный мебельный гарнитур. Да-с… Именно гарнитур. А это в то время на Чукотке было то же самое, как если бы я сейчас самолет в личное пользование приобрел. Купил, погрузил его на вездеход, увязал веревками и через реки да перевалы, скрипя всеми колесами, добрался наконец до родного совхоза, где он в те далекие годы работал.

Тут произошло в поселке некоторое замешательство: такого еще никто не видывал! Люди окружили вездеход, дивились, обсуждали, и вдруг незаметно так, бочком, протиснулся к Пряхину главный бухгалтер, взял его за руку и, не сказав ни слова, повел к директору. Тот только из отпуска возвратился, еще и помыться с дороги не успел.

Директор Пряхина любил и уважал главным образом за то, что молодой механизатор не погнушался в совхоз приехать. Бухгалтера своего он тоже хоть и не любил, но уважал, а тем более слушался, потому что бухгалтер – это финансовая дисциплина.

Посмотрел директор на Пряхина и спрашивает:

«Зачем тебе, Даня, обстановка? Я и то без обстановки живу».

«Так я, – отвечает Даня, – женюсь, товарищ директор».

«Это хорошо, – говорит директор. – И я тоже давно женат, и дочка у меня взрослая, а гарнитур я себе не позволяю».

«И напрасно не позволяете, – говорит Даня. – Тут ведь не в гарнитуре дело, а в моральном стимуле и социальной подоплеке. Если у тебя табуретка да кровать колченогая, значит, ты человек временный, а если у тебя мебель красного дерева и трюмо за большие деньги, – значит, ты корни пускать собираешься. Моральный фактор это, товарищ директор».

«Какой же ты молодец, Даниил Романович! – просиял директор и тут же обнял Пряхина. – Истинный ты молодец! Объявляю тебе благодарность в приказе. За сознательность и заботу о судьбах родного хозяйства».

Тут он, однако, посмотрел на бухгалтера и, потупившись, добавил:

«Конечно, кое-какие формальности придется соблюсти. Мы вот тут подсчитали. Прогон вездехода в оба конца, простой вездехода в райцентре, горючее, самовольная отлучка на четыре дня, амортизация… Пустяки, в общем. Месяца за три расплатишься… А на свадьбу я к тебе приду, если пригласишь. Или не пригласишь?»

«Без вас, товарищ директор, мне в этом деле не обойтись», – загадочно сказал Пряхин и с тем вышел.

Тут весь конфликт и завязался. Не успели в конторе вывесить приказ, как явилась к директору его единственная, глубоко любимая дочка Симочка вместе со своим женихом Даниилом Пряхиным, и стали они испрашивать себе благословение.

– Никуда я не являлся! – под общий смех не выдержал Пряхин. – Еще не хватало. Серафима сама доложилась.

– Правильно! – ничуть не смутившись, согласился Коростылев. – А уж как она доложила, так об этом один только папаша знает, у него потом целый месяц щека дергалась.

Одним словом, собрала Серафима свои платьишки и ушла к Даниилу Романовичу. Мать в слезах, отец валидол пьет. Бухгалтер заперся у себя дома: «Что-то теперь будет?» Зато в поселке оживление, предчувствие нового поворота событий. И правда: Серафима для начала отменила свадьбу. «Какая может быть свадьба, если отец родной разул-раздел, по миру пустил!»

– Егор, побойся бога! – снова взмолился Пряхин. – Как же не было? Ты же сам на свадьбе гулял, окаянная душа.

– Сдаюсь! – рассмеялся Коростылев. – Концовку я присочинил. Для драматизму. Но – было ведь? Было! Вы с тестем потом друзьями сделались, а Сима долго еще отца шпыняла: «Век тебе твой подарочек свадебный не забуду!»

Вечер в ресторане тем временем подошел к концу. Пряхин хотел было поехать к себе в гостиницу, но Коростылев сказал, что так люди не поступают, – пусть все разъезжаются, куда им надо, а они поедут к Коростылеву и будут беседовать вдвоем, как мужчина с мужчиной.

На другой день с утра Пряхин решил, что долг платежом красен: вчера Коростылев угощал, нынче его очередь. Болит, наверное, у Егора голова.

– Похмеляться будем, Егор Александрович? – сказал он, застав Коростылева на кухне. – Или сперва пиво?

– Бойкий какой, – засмеялся Коростылев. – Знаешь, за что казак сына драл? Не за то, что пил, за то, что опохмелялся. Садись, чаю налью. Потом повезу тебя город смотреть, я тебе храм покажу великий.

– Вези, – согласился Пряхин. – Пора и на культуру посмотреть. А твои-то храмы как? Построил уже чего?

– Мои? Идем, покажу. Благо, пока все на одном столе помещается.

Кабинет у Коростылева большой, с громадными, во всю стену окнами. «Из двух комнат переделал, – решил Пряхин. – Правильно. В просторе надо работать».

– Глянь-ка пока сюда, – сказал Коростылев, подведя его к стене, на которой висел аккуратный, сделанный тушью рисунок. – Узнаешь?

– Чего ж не узнать? Наш поселок. Ты смотри! Мудрая затея. Дома какие сочинил. Ничего. Слушай, а где же Колун-гора? Забыл, что ли?

– Про нее забудешь… – Коростылев показал в угол проекта. – Видишь, на месте Гнилого затона набережная. Это и есть бывшая сопка. Я ее взорвал и тем сразу сделал два дела: затон засыпал – это раз, поселку есть теперь куда вширь строиться, а главное – не будет больше «южака». По расчетам моего товарища, климатолога, именно эта сопка создает тот перепад давлений, который и образует ураганный ветер. Тебе нравится такое решение?

– Нравится, – сказал Пряхин. – Это по-моему. Чирик – и нету. Все равно как нарыв ножом вскрыть.

– И мне нравится… – Коростылев вздохнул. – А природе не нравится. Это теперь, Даня, просто рисуночек. Баловство. Ошибся мой приятель. Показал я проект одному ученому человеку. Знаешь, что получится, если сопку взорвать? Грунт через несколько лет вынесет в бухту, подходы к порту обмелеют. А самое скверное, что «южак» хоть и поубавится в силе, зато обрушится на прибрежную тундру, и ты понимаешь, какие гололеды начнутся? Так что рано я эту сопку похоронил, ее беречь да лелеять надо.

– Чертовщина какая получается, – сокрушенно сказал Пряхин. – Заманчиво ты это придумал. По нашим местам, я считаю, лучше, не придумаешь. Выходит, крест теперь на всем поставить надо?

– Даня, ты Даня, – улыбнулся Коростылев, которому искреннее огорчение Пряхина было приятно. – Пессимист ты, Даня. Погляди-ка лучше, что я тут из кубиков построил.

С этими словами он подошел к большому, похожему на бильярд столу, на котором громоздилось нечто закрытое покрывалом, осторожно снял его, и Пряхину увиделось зыбкое мерцание тонкого, как мыльный пузырь, купола, парившего то ли над марсианским городом, каким он его представлял себе по рисункам в журналах, то ли над одной из олимпийских деревень, во множестве виденных им по телевидению, – во всяком случае это было что-то не сразу понятное, и Пряхин подошел вплотную.

Коростылев стоял рядом, дымил папиросой.

– Город на заре, – негромко сказал он. – Роза ветров. Голубая мечта старых ревматиков. Девушки ходят в сарафанах, ребятишки копаются в песочке, пенсионеры стучат в домино. Энергичный товарищ Пряхин ловит рыбу в искусственном озере. И на все это благолепие сквозь пластиковый купол смотрит завистливая белая медведица с четырьмя медвежатами.

Сказал он это с легкой усмешкой, заранее вроде предупреждая, что судить строго не надо, чего уж там: кубики они и есть кубики, но можно было заметить, что Коростылеву вовсе не безразлично, как отнесется к этому Пряхин, потому что на этот раз он показывал свое творение не искушенному доке-специалисту, а человеку, которому в этом городе жить и которому этот город строить.

– Вот такое, значит, сооружение, – снова повторил он, но Пряхин жестом руки остановил его.

– Погоди, – сказал он. – Погоди, Егор. Дай я сам…

Пряхин никогда, упаси бог, не был мечтателем. Его называли иногда сумасбродом, называли даже авантюристом или еще как-нибудь, имея в виду живость характера, и в этом была своя правда. Но он давно считал себя человеком дела, знающим, что к чему, разбирающимся, где синица в руках, а где, извините, журавль в небе. Он любил во всем основательность, чтобы прочно было, целесообразно, без завихрений.

Вот и сейчас, стоя над хрупким, как зимняя сказка, городом, он постепенно стал различать за красотой и изяществом архитектурного решения зримую суть огромной в своем размахе работы. Он не был строителем в узком понимании этого слова, не возводил стены и не настилал полы и все же за долгие годы привык чувствовать себя причастным ко всему, что возникало потом на месте вырытых им котлованов.

В эти минуты перед ним был не просто смелый архитектурный замысел, а конкретный наряд-задание. Так он это сразу и воспринял. И сразу же опытным глазом человека, передвинувшего горы и горы земли, увидел, что все здесь надо начинать с отсыпки нижних ярусов кольцевой стены, что придется затем вынуть не одну тысячу кубометров мерзлого грунта под фундамент центральной галереи, и эта дробленная взрывом щебенка послушно ляжет в Гнилой затон; он увидел все это, и ему представилось, как в шуршащем сиреневом тумане, вспарывая ночь колючими окружиями фар, широким фронтом идут в наступление бульдозеры, сухо подминая едва осевший после взрыва грунт, и головную машину ведет Даниил Пряхин, потому что такое дело, конечно, доверят прежде всего ему.

Он тогда немного даже смутился от такого поворота мысли, а ведь именно так все и получилось. В прошлом году, когда проект утвердили, Коростылев приехал в поселок для окончательной увязки объектов. Они собрались у Варга, и Егор, поднимая тост, сказал:

– Тебе начинать, Даниил Романович! Вроде как ты мой крестник будешь. И по дружбе нашей с тобой давней, и по умению твоему. Согласен?

– Согласен, – сказал Пряхин. – Как же иначе?

…И вот он теперь сидит на крыльце, смотрит, как стекают с перевала редкие облака, все еще не решив, идти ему или нет, а Коростылев тем временем, наверное, уже до Кепервеема добрался.