Текст книги "Право на легенду"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
– Очень приятно. Вы не скучайте, можете пока что-нибудь посмотреть. Небось, не часто заглядываете?
Стыдно сказать, но Женя был здесь впервые. Так уж получилось. В музей ходили главным образом люди приезжие, из области или с «материка», а старые горожане не могли себе даже представить, что тут, в этих зеленых кущах, может быть что-то интересное.
Женя сперва рассеянно, а потом все внимательнее стал разглядывать экспонаты. Прежде всего ему на глаза попалась большая, грубой работы пепельница, отлитая из первой северной стали. Интересно, кто ее отливал? Наверное Золотарев Николай Николаевич, он у них иногда бывает, старый товарищ отца. Ну да, так оно и есть: «Первую плавку провел Н. Н. Золотарев, сталевар, ныне инженер-технолог литейного цеха судоремонтного завода». Ты смотри!.. А вот тачка. Просто тачка, с таким громоздким и неуклюжим колесом, что, кажется, ее и с места-то не сдвинешь. Тут же – деревянный лоток для промывки золота, скребок, муляж самородка, а чуть поодаль – макет строящейся электростанции.
– Ну вот, нам остается только ждать, – сказал Стрыгин, вернувшись из соседнего флигеля. – Ждать и надеяться. – Он посмотрел на Женю и вдруг переспросил: – Простите, как вы сказали? Жернаков? Не сын ли Петра Семеновича?
– Сын, – кивнул Женя.
– Так-так. Приятно. Очень, знаете ли, приятно. – Стрыгин присел и, сняв очки, близоруко посмотрел на Женю. – По стечению обстоятельств вы будете первым, кому я смогу показать наш новый экспонат. Он пока еще не выставлен, но вам я покажу. Идемте.
Они прошли в небольшую захламленную комнату, и Женя увидел в углу обыкновенный, не слишком старый еще станок серии ДИП – такие станки до сих пор работали на заводе.
– Ну как? – спросил Стрыгин. – Удивлены? Зачем, мол, здесь этот металлолом? А затем, что станок, который вы видите, единственный в своем роде, и если бы, скажем в Москве, в Политехническом музее узнали о его существовании, то вполне бы могли его затребовать. Вся суть в том, что станок целиком, снизу доверху, от станины до мельчайших винтиков и гаек, сделан у нас на заводе. Понимаете? В стране существуют специализированные станкостроительные заводы, оснащенные по последнему слову техники, – они имеют конструкторские бюро, богатый опыт, старые традиции, квалифицированных мастеров, наконец, – которые только этим и занимаются, – так вот: станок марки «ДС-400», что значит «Дальний Север», нисколько не хуже, а по ряду показателей даже лучше тех, что выпускаются в центральных районах страны. Вы понимаете?
– Понимаю… – неопределенно сказал Женя. – Только… Зачем же его было делать самим, если можно было…
– Нельзя было, – перебил Стрыгин. – Вспомните – это же сороковые годы, станков по всей стране не хватало, люди работали черт знает на чем. И, кроме того, нужен был не просто станок, а станок для обработки особо крупных деталей горного оборудования. Так что ДС-400 хоть и похож внешне на серийные ДИПы, но это значительно усовершенствованная конструкция. И еще… – он улыбнулся. – Я понимаю ваше недоумение. Какое, мол, мне до всего этого дело? Поясню – личное. Можете прочитать, что там: внизу написано.
Женя нагнулся к табличке и вслух прочитал:
– «Станок ДС-400 изготовлен в 1946 году коллективом инструментального цеха по чертежам инженера В. И. Горина и мастера П. С. Жернакова. Все токарные и фрезерные работы, а также доводка и наладка станка осуществлены П. С. Жернаковым. Отмечен первой премией на краевом смотре достижений рационализаторов и изобретателей».
– Вот видите, – сказал Стрыгин. – Недаром я вас сюда привел? Петр Семенович, кстати, и сам еще не знает, что мы его станок разыскали. Можно считать, из печи вынули, в переплавку уже отправлять собирались.
– Спасибо, Варфоломей Анисимович. Отцу, конечно, это дорогой подарок. И мне тоже. – Женя вопросительно посмотрел на Стрыгина. – Как вы думаете, там еще ничего не нашли ваши сотрудники?
– Сотрудники? – не сразу понял Стрыгин. – Ах, да! Одну минуточку! Я сейчас.
Действительно через минуту он вернулся из флигеля с небольшой, наклеенной на картон фотографией.
– Увы, из печатных материалов ничего. Зато, как видите, сохранился снимок, сделанный… – Он водрузил на нос очки. – Сделанный шестнадцатого августа сорок четвертого года. Групповой портрет: строители передают морякам танкер. Передали уже, вернее, теперь решили сфотографироваться. Судя по регалиям, в центре интересующий вас капитан Вершинин. Похож?
– Не знаю, – сказал Женя. – Откуда же я знаю? Вы мне дадите ее денька на два?
– Конечно, не дам! – Стрыгин даже голос повысил. – Как же я дам, когда это музейный экспонат? Но не расстраивайтесь, мы сделаем вам копию. Теперь давайте посмотрим, что там на обороте. Так-так. Ну, эти фамилии мне ничего не говорят. А вот этот, – он снова перевернул фотографию, – вот этот человек по фамилии Лактионов Виталий Николаевич жив и здоров, я его хорошо знаю. Был моряком, плавал, сейчас работает в горкомхозе. О других, к сожалению…
– Погодите, – перебил его Женя, – Лактионов? Ну-ка… – Он порылся в карманах и достал сложенный вчетверо газетный лист. – Лактионов… Так и есть, В. Н. Лактионов, матрос второй статьи. Вот, посмотрите.
Стрыгин осторожно взял газету, разгладил ее, долго внимательно читал, шевеля губами, потом сказал:
– Любопытно. Весьма, знаете. И откуда это у вас?
– Ну так… Сохранились, в, общем, – замялся Женя. – Отец кое-что собирает из прошлого.
– Похвально! Видите, такой, казалось бы, пустяк, заметка, вырезка из газеты, а ведь для нас это те самые крупинки. Впрочем, я вижу, вы хорошо понимаете, как это все важно. Для нас с вами важно. Минуточку! Я сейчас разыщу адрес Лактионова. Или нет, проще будет ему позвонить.
Он сел к телефону и тут же обо всем договорился с Лактионовым. Потом, отложив дела, повел Женю куда-то вниз, в темный и тесный закуток, уставленный ванночками с реактивами, и договорился с усатым дядей, что тот к завтрашнему дню сделает Жене копию с фотографии, а себе заказал копию с газеты.
– Будем обмениваться, – сказал он, пожимая Жене руку. – Будем сотрудничать. А? Как вы считаете, коллега?
Прямиком из музея Женя направился в горкомхоз. «Ты смотри, какой старикан быстрый, – с улыбкой думал он. – Задело его, видать. «Коллега!» А что? Вот так оно все, может быть, и начинается. Не закорючки сухие распутывать взялся. Тут о живых людях разговор идет. И о мертвых тоже – для живых…»
Лактионов сидел за столом в матерчатых нарукавниках. На моряка он не был похож ни с какой стороны, хотя и пробивалась чуть заметно на руке наколка. Женю он встретил суховато, сказал, что обо всем писал когда-то в газете, добавить ему больше нечего, да и память сейчас не та. О сегодняшнем дне думать не успеваешь. Квартал вон скоро кончается, а банно-прачечный комбинат четыре тысячи недодает до плана.
Женя сочувственно покачал головой. Да, конечно, все это неприятно, но, может быть, Виталий Николаевич хотя бы коротко расскажет ему о судьбе «Северостроя». Очень уж нелепо получается: возле самого города гибнет судно, а никто вспомнить не может.
– А чего теперь вспоминать? Теперь вспоминать нечего. Вон сколько лет прошло. Если уж тогда разобраться не смогли, теперь и подавно все быльем поросло.
– Я понимаю, – согласился Женя. – Понимаю. Только ведь, знаете, говорят, что Вершинин судно по неопытности погубил.
Он сказал это наобум, смутно чувствуя, что Лактионов не договаривает самого главного. «Не разобрались…» Кто и почему не разобрался? И в чем, собственно, надо было разобраться?
Слова его неожиданно возымели действие.
– Говорят? – вскинулся вдруг Лактионов. – Кто говорит? Тетка Фекла на базаре? Говорить об этом теперь не могут, потому что из тех, кто своими глазами видел, никого не осталось. Тут такое стечение, можно сказать, такой поворот…
– Понимаю, – снова сказал Женя.
– Да ни черта ты не понимаешь, – тихо, но зло проговорил Лактионов. – Понимает он, видите ли. Ладно, не обижайся, это ведь я к тому говорю, что не перевелись еще люди, которым одна забота жить не дает – как бы чего не вышло да как бы начальство за шкурку не потрепало. Всего я тебе рассказывать не буду, потому что рассказывать я не умею, только скажу, что Вершинин был капитаном опытнейшим, а был бы не опытным, так знаешь, сколько бы в живых не досчитались? Ты вот газетку раскопал – хорошо. Только написано там с гулькин нос, потому что редактор был человек очень уж осторожный.
Он зачем-то снял нарукавники, повертел их, словно рассматривая, словно удивляясь: как они вдруг оказались на этих еще мускулистых, загорелых, волосатых руках старого моряка, который хоть и сидит столько лет в плановом отделе, мен бы при нужде и сегодня кочергу в узел связать.
– А если подробней, Виталий Николаевич? – попросил Женя.
– Подробней ты вот как сделай. Сходи в редакцию газеты, попроси кого-нибудь порыться в архиве. Вот там и отыщете рассказ во всех подробностях. Подпись моя и рассказ мой, только писал не я, журналист один, фамилию не помню. Хорошо изложил. Потом в газете читаю – вот в той как раз, что ты принес, – начисто все обкорнали. Говорят – так надо, потому что комиссия к общему мнению не пришла, да и мину, оказывается, не отыскали. А раз не отыскали, значит – не было ее. Чувствуешь?
– Какую мину? – оторопел Женя. – При чем здесь мина?
– Вот, вот! – невесело рассмеялся Лактионов. – Точь-в-точь и нам тогда сказали. «Какая, говорят, мина? Мина вам и померещиться могла». Такой, понимаешь ли, оборот вышел. В общем, если ты и вправду интересуешься, сходи в редакцию, не поленись. А мне сейчас, не обессудь, бабки подбивать надо. Квартал, понимаешь ли, кончается.
Женя вышел от Лактионова в растерянности. Калейдоскоп какой-то, честное слово! Все перепуталось, теперь вот еще и мина объявилась, будь она неладна. Но – спокойно! Все ведь каким-то образом произошло, значит, надо просто восстановить то, что случилось. И он это сделает.
А сейчас надо зайти к Павлу. Сегодня у них в ресторане санитарный день, и Женя еще с утра договорился о встрече. Конечно, хорошо бы прийти к Паше и рассказать ему об отце все – надо лишь подождать день или два, пока не отыщется рукопись Лактионова и еще какие-нибудь документы. Какая, в сущности-то, разница? Столько лет жил, ничего не знал и еще поживет… Может, это было и разумно, но Женя знал, что ему надо сейчас повидать Павла.
Павел лежал на диване, бледный, взъерошенный, поминутно пил минеральную воду и курил.
– Плохо, Женечка, – сказал он. – Ох как плохо! Нет, я трезвый хожу, аж самому на удивление. Только вот изжога мучает. Соду глотаю. Хотя сода не к лицу уважающему себя человеку. Как ты полагаешь?
– Так это уважающему, – кисло сказал Женя, которому стало вдруг муторно сидеть в протухшей комнате и разговаривать с Павлом. – Это уважающему, Паша. А ты себя уважаешь, да?
– Чего? – Павел посмотрел на Женю хмуро и неприветливо. – Чего говоришь? Эх, Женя, не надо такие слова произносить. Это отцу твоему идет, а тебе нет, Женя. Тебе это не личит.
Он тяжело поднялся с дивана, подошел к зеркалу, постоял немного, рассматривая свое помятое с набрякшими веками лицо, криво усмехнулся:
– М-да… Ну, ничего. Компресс сейчас сделаю, массаж, одеколоном разотрусь, а то, видал, на кого похож?
– Видал. На отца ты похож. Очень похож, если бы, конечно, глаза не с похмелья.
Павел обернулся.
– На отца? Ха! Можно подумать, ты его знал. Я уж и сам забывать начинаю, как он выглядел. А ты и фотографию даже не видел.
– Я видел его фотографию, – сказал Женя. – Сегодня видел. А вчера я был в каюте твоего отца. Понимаешь?
– Как это – в каюте? – Павел настороженно сел рядом с Женей. – Ты чего заговариваешься?
– Погоди! У меня мало времени, так что слушай. Я отыскал «Северострой», он лежит на отмели у Диомида. Как и что – это я тебе в подробностях потом расскажу, а пока вот держи. С опозданием, правда, большим. Я нашел это в сейфе капитана Вершинина.
Женя достал из портфеля две кожаные тетради и положил на стол. Павел протянул было руку, но тут же отдернул.
– Это… что? – спросил он тихо. – Это отца, да?
Женя поднялся.
– Я пойду, Паша. Спешу я… Ты тут один почитай…
Женя долго не мог уснуть в эту ночь, лежал, натянув одеяло к подбородку, и представлял, как Павел сидит сейчас у себя в прокуренной комнатенке и в который раз перечитывает дневники отца.
3
А Павел между тем спал, тихо улыбаясь во сне и посапывая. Ему снилось, что с Женькой спускаются они на танкер, плывут меж густых зарослей морской капусты, а вокруг, как в гигантском аквариуме, снуют среди песчаных гротов большие глазастые рыбы. Толщу воды насквозь пронизывает солнце, и в его лучах все вокруг кажется волшебным.
Ему хорошо и легко плыть – наяву все это было далеко от него и не нужно ему – зато сейчас он, как дельфин, стремительно мчится к виднеющемуся вдали отцовскому танкеру. И Женя тоже плывет рядом, изредка оборачиваясь и кивая ему.
Но – что это? Длинная серая тень падает откуда-то сбоку прямо на Женьку, и Павел видит, как раскрывается утыканная зубами пасть, как напрягается стальное акулье тело и вспыхивают холодным огнем немигающие рыбьи глаза – видит все это, но ему не страшно, ни капельки не страшно, потому что в руках у него стальной клинок, которым он владеет также легко и привычно, как собиратели жемчуга в южных морях. Он кидается навстречу, заносит нож, чтобы всадить его в гладкое белое брюхо, но акула вдруг опадает, как проткнутый воздушный шарик, и из темной глубины водорослей приближается к нему лицо старого человека. Он беззвучно шевелит губами, но Павел слышит слова, которые ему никогда не забыть: «Из-за таких, как ты, всякая мразь по земле ходит».
И тут он словно попал в сети, забился, чтобы отогнать это видение, закричал – вода обожгла ему горло, а Женя смотрел на него издали, смотрел равнодушно, потом взмахнул руками и поплыл, ни разу не обернувшись, – и тогда, задыхаясь, чувствуя, что сейчас вода разорвет ему легкие, Павел проснулся. Проснулся во сне, понимая, что все еще спит и что это тоже во сне сидит рядом с ним на кровати Верочка – румяная, аккуратная, гладит его по слипшимся, потным волосам, говорит, что во сне это чепуха, не нужно так переживать – подумаешь, дело какое: ну, было в было, так ведь это когда было, теперь все хорошо, спокойно. Не прошлым жить надо, не на будущее загадывать – тут бы сегодняшний день не упустить.
Ах ты, Верочка, какая ты гладкая вся да понятная – ты и утешишь, и успокоишь, и пойдешь ко дну в ласковом твоем омуте. Хорошо нам с тобой было: мы – шутишь ли! – ни одного дня старались не упустить, всегда знали, что и как делать надо, чтобы нам хорошо было и спокойно.
Хорошо нам было с тобой, а теперь – плохо. Не хочу я, чтобы сидела ты здесь, не хочу, чтобы была: лучше утону среди коряг и камней в настоящем море.
И опять он заснул, и опять во сне плыл с Женей над самым песчаным дном, по которому щедро были рассыпаны звезды, а сверху спускались к ним парашютики медуз, и стояли, как на страже, прозрачные морские кони – смешные и важные.
В каюте отца… Он даже во сне не мог представить себе, как выглядит эта каюта, ободранная и покореженная временем – в каюте, которая увиделась ему капитанской рубкой, он прежде всего подошел к штурвалу – большому, обитому медью колесу и потрогал его: вот он, тот самый штурвал, который…
– А знаешь, – сказал он Жене, – я когда-то был здесь. Наверное, очень давно, так давно, что ничего не помню, помню только, что отец держал меня на коленях, но, может быть, это мне просто потом рассказала мать.
Хотя нет, кое-что он все-таки помнит. Помнит, что однажды было очень много людей, было нарядно, празднично, весело, и все стояли вокруг отца с бокалами, а он, в орденах, в блестящих золотых нашивках, тоже поднял бокал, обнял мать, поцеловал ее и что-то громко, радостно говорил. Что это было? Нет, конечно, ему не вспомнить сейчас, но, может быть, это было в тот день, когда его наградили орденом Ленина, или, может, когда ему вручали медаль американцы за успешные действия в составе каравана, или, может быть, это был какой-нибудь семейный праздник… Как мало он знает обо всем этом – почти ничего не знает. Почему? Да, почему так получилось, что с гибелью отца все оборвалось, как будто и не было? Не потому ли, что он еще в детстве слышал: отец погубил судно, и отсюда – тихое молчание матери.
Потом… Сон еще продолжался, он шел с Женей по танкеру, среди ржавых, обросших ракушками надстроек, но уже знал, что это сон, ему захотелось проснуться, и он проснулся.
День третий
1
Вот уже, наверное, лет пятнадцать мечтал Жернаков купить себе хорошие часы. В Одессе впервые увидел он такие часы у молодого форсистого моряка, с которым вместе обедал в ресторане. Моряк купил их за границей, то ли в Бомбее, то ли в Лондоне, и часы были – всем часам часы: без выкрутас, без всяких там разрисованных циферблатов и без стрелок, которые показывают никому не нужные фазы луны – нет, это были настоящие, скромные, солидные, сделанные с большим вкусом и пониманием мужские часы, являвшие собой не игрушку, а инструмент.
Однако случая купить такие часы Жернакову не представлялось. Правда, однажды возле базара остановил его сомнительного вида человек в тельняшке и предложил купить зажигалку. Зажигалки Жернакова не интересовали, но тут он не устоял, потому что на сей раз перед ним был, наоборот, не инструмент, а игрушка: большой, почти в натуральную величину, медный, блестящий, с широким, как у духовой трубы, дулом, пиратский пистолет. Курки у него взводились с устрашающим скрежетом, рукоятка была отделана перламутром, а пламя вылетало, как из примуса. И уж, конечно, вместо фирменного клейма были выдавлены череп и кости.
Заплатил он тогда, помнится, за эту игрушку семьдесят рублей, после чего Настя с ним неделю не разговаривала.
А часы все как-то не попадались. И вот сегодня, прямо с утра, случай ему, наконец, представился. Он представился ему в лице старого приятеля Паши Касимова, который раньше плавал на «Батуми», а теперь пришел на лесовозе «Дальний». Паша Касимов – старший механик судна, и дружба, которая их связывает, хоть и давняя, но не совсем бескорыстная. По крайней мере, со стороны механика. Восемь лет назад «Батуми» пришел к ним в порт, что называется, на последнем издыхании. Постройки он был заграничной: дизели у него – каждый с двухэтажный дом величиной – отплавали по морям-океанам положенный им ресурс, и первыми начали сдавать топливные насосы, ремонтировать которые никто не брался вплоть до фирмы-изготовителя.
Вот тогда-то «Батуми» и запросил помощи. Старший механик Касимов, конечно, понимал, что порт, куда их забросила моряцкая судьба, – всего лишь небольшой порт на Крайнем Севере и что завод, о котором идет речь, – это… ну, скажем, не «Красное Сормово», однако выхода у них не было, и потому он просил хотя бы немного подлатать насосы.
Так он, примерно, говорил тогда у директора, с тоской думая о том, что насосы ему тут могут не то что подлатать, а угробить начисто.
Ну, а как отремонтировали им тогда аппаратуру, какой высокий класс работы показали, говорит хотя бы сегодняшняя встреча. Не успел Жернаков выйти к пирсу, где пришвартовался «Дальний», как Паша Касимов ухватил его за рукав и, не слушая, притащил к себе в каюту.
Была, правда, и еще одна нить, связывающая их дружбу. Касимов, прежде чем перебраться во Владивосток, долгое время жил у них в городе, отслужил на флоте, а после флота решил жениться, так как приискал себе невесту, девушку красивую и скромную. Девушка эта была дочерью Владимира Герасимовича Петрова, директора морского клуба. И хотя Жернаков до сих пор не понимает, как это могло произойти, упрямый отец дочку за Касимова не отдал. Какие уж там у него были соображения – бог его знает, но тем не менее Касимов увез во Владивосток несчастную любовь и недобрые чувства к Петрову.
С тех пор он стал, пожалуй, самым заинтересованным соратником Жернакова в его долгом споре с бывшим чемпионом, помогал ему не только советами и сочувствием, но и вносил свой посильный вклад в материальное обеспечение «Робинзона».
Вот и сейчас, прежде всего, разговор зашел о том, какие шансы имеет этот морской разбойник Петров догнать честного рыцаря морей Жернакова.
– У Петрова таких шансов нет, – сказал Касимов. – Это я понимаю. Но, знаешь ли, техника нынче очень уж развивается. Клуб он и есть клуб, и вот против клуба с его материальной базой тебе долго не выстоять.
– Резонно, – вздохнул Жернаков.
– Не выстоять, – продолжал Касимов, – если, конечно, в одиночку. Но ведь ты не один, Петр Семенович, друзья у тебя. Я как увижу новинку какую-нибудь, сразу о тебе думаю. Вот и теперь кое-что наклевывается.
– Ну? – Жернаков даже привстал. – Что у тебя там?
– «Меркюри» есть – американский мотор, сто пятнадцать сил, считается одним из лучших в мире. Есть итальянский «Карнити», тоже солидный двигатель…
– Паша, я беру, – торопливо сказал Жернаков. – Оба беру, на корню у тебя застолбил, слышишь?
– Да ведь рано еще говорить. Просто так их не купишь, тут через спортивное общество надо действовать. Там наш капитан много друзей имеет, вот с ним и поговорим. Только, боюсь, ему сейчас не до этого. Беда у нас. Опять плунжеры полетели, как на «Батуми», помнишь?
– Помню, – сказал Жернаков разочарованно. – Как не помнить. Значит, чиниться пришли. Ох, и прохиндей же ты, Паша, ох, и себе на уме! Нет в тебе бескорыстия… Только не понимаю, зачем ты передо мною свои товары показывал, я ведь, ты знаешь, плунжеры не ремонтирую.
– Ты не ремонтируешь, а Тимофей ремонтирует, – нимало не смутился Касимов. – Он в этом деле молодой бог, выручит нас. И сам ты не прибедняйся: ты же депутат областного Совета; разве у тебя власти нет нам помочь?
– Я слуга народа, – рассмеялся Жернаков. – Как народ велит, так и будет. Да чего ты раньше времени беспокоишься? Разве тебе кто отказывает?
– Нет! Ни в коем случае! Но ты расшевели ребят, вдохнови, закрути их на всю катушку, ты же человек заводной, я тебя знаю. А ждать нам никак нельзя, нам в понедельник сниматься. – Он понизил голос и, наклонившись к Жернакову, добавил: – Мы, может, стратегическое задание выполняем, понял?
– Ладно, – поморщился Жернаков, – не болтай. Кабы стратегическое, вы бы на этом корыте не елозили.
– Ну не буду… А насчет моторов ты, Петр Семенович, меня не понял. Тут у нас дело с тобой общее. Тут я выгоду не ищу, а ищу справедливость. Так что с капитаном мы поговорим. После ремонта, конечно. – И посмотрел на Жернакова с хитрым простодушием. А чтобы никаких сомнений в его искренней дружбе не было, на прощание подарил Жернакову часы. Точно такие, о каких тот мечтал. Насильно на руку надел, сказал, что обида будет кровной и на всю жизнь, если отказаться вздумает.
– В конце концов другие себе купит, – рассудил Жернаков, возвращаясь из порта. – А я ему тоже что-нибудь подарю, что-нибудь наше, северное. Клык моржовый, например. Или колчан из нерпичьей шкуры – очень хорошие колчаны в магазине висят. Надо будет и себе взять.
А вообще-то с этими плунжерами как по заказу получается, честное слово! Вот уже четвертое судно приходит к ним топливную аппаратуру ремонтировать. Моряки с «Батуми» до сих пор телеграммы к праздникам присылают, а кроме того, еще и легенду распустили, что во всем мире, дескать, только один завод и есть, где вас починят по первому разряду. Приятно, конечно. И ему, Жернакову, вдвойне приятно, потому что, как ни говори, а Тимофей в этом деле – ведущий мастер. Он да Володя Замятин. Молодые боги, верно Касимов сказал.
Уже возле дома Жернаков вспомнил, что еще третьего дня собирался навестить Иочиса. У Артура поясница опять разболелась, совсем хворым стал деревянных дел мастер. Хворым и ворчливым. И старым не по годам. Потускнел он, набряк желчью, сам себя извел на нелегкой своей дороге. А как начинал лихо, какой замах был, какой разворот делу учинить собирался! Ну, тут сам себе хозяин, никто не подскажет, и Кулешов пусть поглядит, пусть подумает, что от скаредности душевной получиться может.
До обеда было еще время, и он позвонил Кулешову, чтобы договориться вечером пойти к Иочису. Но тот сказал, что вечером ходить в гости неприлично, а уж если еще и по делу, то совсем нехорошо: семейные люди должны вечер в кругу семьи проводить. Одним словом, он предложил идти к Иочису, не мешкая, пользуясь тем, что Жернаков свободен и он тоже свободен: у него завтра дежурство по газете.
– Может, что захватить? – спросил он в заключение.
– Нет, – сказал Жернаков. – Не надо. В том доме есть все. В полном, так сказать, достатке.
Иочис встретил их радушно, вышел на порог, хотя и придерживал рукой поясницу. Обувь, однако, вежливо попросил снять, подал просторные шлепанцы. Да и без напоминания ноги бы не поднялись ступить в грязных туфлях на свежий, будто только что настланный пол, пригнанный половица к половице: он был цвета спелого меда и был навощен до той степени глубокого, внутреннего блеска, когда дерево становится прозрачным.
Жернакову все тут было не внове: пожалуй, в этом умении жить среди вещей сохранился прежний дух дома Иочиса; зато Кулешов даже присмирел и со страстным благоговением разглядывал строгую простоту этого жилища, нарочито грубую побелку стен, вдоль которых тянулись темного дерева лавки, большой и прочный обеденный стол, за которым так и хотелось обедать, а не закусывать, буфет, изукрашенный виноградными лозами, – тут было на что посмотреть, чему удивиться.
Разговор сперва шел о погоде, о том, что лето выдалось невероятно грибным даже по здешним понятиям: Иочис похвастал, что насолил две кадки маслят, а уж насушил – так и на будущий год хватит; потом Жернаков сказал, что Кулешов хотел бы попросить Артура Петровича в порядке одолжения сделать ему стеллаж.
– Это можно, – согласился Иочис. – Без всякого одолжения. Вы мне рисунок дадите, чертежик какой или на меня положитесь?
– Конечно, положусь, – сказал Кулешов. – Что вы, Артур Петрович. Между прочим, я ваши работы видел.
– Мои работы вы видеть не могли, – как-то вдруг сухо произнес Иочис, – не выставлялся.
– Ну как же… Поставец для буфета в доме отдыха, – это ведь ваш? Барельефы в клубе строителей, лестничный марш во Дворце пионеров. Я не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, – сказал Иочис. – Только это не работы, молодой человек, это заказы, выполненные по нарядам. Хм… И они вам нравятся?
– Нравятся, выполнено тонко.
Иочис как-то печально улыбнулся.
– Вот видите… поделка на скорую руку, завитушки всякие, крендельки – покрасивше да поцветастее, дешевка, одним словом, и уже – тонкая работа. Идемте, я покажу. Ты уж, Петр Семенович, прости, тебе все это в печенках, а человек, вижу, интересуется.
Он подошел к буфету, вытащил оттуда большую черную шкатулку, с ласковой небрежностью мастера погладил ее, словно счищая ладонью пыль, поставил на стол и отошел. Жернаков, как и много лет назад, снова увидел это чарующее волшебство будто бы подсвеченного изнутри дерева: то мягкий и шершавый, как бархат, срез, похожий на червленое серебро, то глубокие аспидно-черные тона, то вдруг неожиданные, как всплеск, – зеркала полированных граней.
– Это хорошо, – сказал Кулешов и тоже провел рукой по шкатулке. Дерево было теплым. – В самом деле хорошо.
Иочис кивнул:
– Что ж… Тут работа. Руки приложены.
– А еще что у вас есть?
– А еще… Больше ничего у меня нет. Давней работы вещь. Ныне мастер Артур Иочис делает кровати поперек себя шире, с украшеньицами, гардеробы делает, а также серванты и стеллажи по особому заказу, если кому надо. Предметы обихода, так сказать. И все… А для души – так этого нет. Не взыщите.
Иочис стоял посреди комнаты, невысокий, сутулый, сухонький, руки – в карманы черного аккуратного пиджака. Был он в эту минуту похож на светлого рублевского мастера, даже волосы рыжие гладко зачесаны в скобку. Он стоял, слегка покачиваясь, желтые, под стать волосам, глаза его часто мигали, и вид у него был немного странный, слегка задиристый, как у пожилого петуха, который еще не решил толком – подраться или зернышки поклевать.
«Ну вот, – сказал себе Жернаков, – вот и принялся ты, Артур, бабки подбивать. Только нечего их подбивать, все кончилось…»
Ему стало не по себе, оттого что он вроде бы нарочно привел Кулешова сюда, на развалины былого мастерства в таланта, привел, чтобы носом ткнуть. Да не «вроде бы», а впрямь нарочно, и нечего казниться. Как есть, так и есть.
– Покурить бы надо, – сказал Иочис, – да только моя хозяйка дыму не терпит. Давайте в мастерскую пройдем, если желание есть.
В мастерской он сел на верстак, закурил и сказал негромко:
– У каждого дерева своя душа есть. Правильно я говорю?
– Правильно, – согласился Жернаков. – Мудро ты это заметил.
– Погоди! – отмахнулся Иочис. – Ты, Петр Семенович, погоди, не насмешничай. Я сам знаю, что эти слова, прости господи, каждый сопляк повторяет, а вот мастеров, знатоков дерева, ценителей его истинных с каждым днем убывает. Есть они, кто говорит, и много есть, но ремесло мельчает, а с ним и мастера. Вот я… Собирался всю красоту эту познать и людям показать, над сутью ее, как говорится, над теплой душой дерева стать хозяином и лепить из него драгоценные вещи, потому что ни в камнях, ни в металлах нет ничего драгоценнее… Понимаете? Я не скучно говорю?
– Нет, Артур Петрович, – с готовностью сказал Кулешов. – Нисколько.
– Так вот. Отец у меня… Хотите, вещь одну покажу? Идемте, это рядом, в кладовке висит, чтобы от ребят подальше.
Кулешов поднялся.
– Погодите. Расскажу сначала. Только вот фамилию того художника я уже запамятовал, потому как перед войной это было, лет с тех пор вон сколько прошло. Жили мы тогда возле Вятки, и отца моего по всей области знали; как мастера знали хорошего, и вообще. Было у него, как теперь говорят, хобби – рыбу любил ловить. Два дела, можно сказать, всего и знал – дерево и рыбу. Днем в мастерской, а как ночь или под утро – на реке. И вот приехал однажды в село художник, поселился рядом у соседа, прослышал, что отец – рыбак, и началось у них: то на реке сиднем сидят, то совсем куда-нибудь верст за двадцать укатят, а потом, когда отдохнут, усадит он отца, бороду ему расправит и рисует. Много портретов сделал. Похожи они и… как бы это вам сказать? – художественны очень. Как всю жизнь отца знал.
Ну, а перед отъездом прощаться пришел, принес один такой портрет и говорит – это твой, ты его честно заработал, а это вот, – и тут он другую картину развернул, – это тебе на память.
А как-то зашел к нам учитель рисования и говорит: знаете, какая это ценность? Это очень известный в стране художник, у него каждая картина многие тысячи стоит. Ну, деньги деньгами, а подарок у нас на видном месте висел. Очень отец был доволен. Такое внимание, что ни говори, да и сама картина ему нравилась. Решил он тогда художника отблагодарить. Я, говорит, вот что сделаю: я этот свой портрет в раму вставлю и ему пошлю. Рама, знаешь, какая будет?.. Ну, тут я, конечно, знал, какая она будет, потому что руки ему были от бога даны. Не скажу – золотые, а скажу – настоящие руки мастера были.
