Текст книги "Право на легенду"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
– А где мы жить будем?
– Пока у нас поживем, а там как все. У нас тебе разве плохо будет? Стены смотри какие, еще давней постройки, можно хоть целый день ругаться, никто не услышит.
– Ох, Женька! Женька ты, Женька… Дурной ты! А как твои родители на это посмотрят?
– Очень просто. Я их поставлю в известность.
– Вот видишь. А я свою маму не могу просто в известность поставить. Она сама в церкви венчалась, у них сватов засылали, еще что-то делали. Она говорит, что жениться по-людски надо. Как вот нам с ней быть, ты подумай.
– Ну, я не знаю. Посоветуйся с ней. Скажи, что собираешься… Да что, в самом-то деле она, что ли, замуж выходит? Вот проблема!
– Жень!
– Ну!
– А чего ты ни разу сегодня не сказал, что любишь меня?
– Я тебе сто раз говорил. Вот ты и разбаловалась. Слушай, это ведь чепуха, что рано. Кто тут может сроки устанавливать? Зато ты смотри, вот у Трофимова, нашего инженера в порту, сын мне ровесник, а самому лет сорок, не больше. Они как друзья, я даже не верил сперва. Здорово ведь? Вот и получится – ты еще совсем молодая будешь, а сын у тебя или дочь…
Тут он что-то забормотал, потому что Лена, должно быть, закрыла ему рот ладонью. Жернаков осторожно приоткрыл дверь, на цыпочках, справедливо полагая, что сейчас они ко всему глухи, вышел в коридор, так же тихо открыл замок и громко хлопнул дверью.
– Привет! – сказал он, зажигая в прихожей свет. – Кто дома? Э, да у тебя гости! Что же всухую сидите? Чайку бы догадался поставить.
– Мы сейчас, – сказал Женя. – Мы пойдем немного погуляем.
– Гуляйте… Слушай-ка, что я хотел у тебя спросить. Это правда, что Петров глиссер получил?
– Чепуха. Он не дурак, знает, что брать. Он катер разъездной взял, дизель в полтораста сил, рычит на всю бухту.
– Сколько дает?
– Трудно сказать. Но хорошо идет. Пожалуй, и тебя обставит.
– Беда, Женька. А что делать?
– На крылья надо переходить, отец. На подводные крылья. Вот я вернусь, мы с тобой и обсудим.
Они ушли, а в комнате остался уже знакомый ему запах сирени.
4
«Гуляют, черти, – думал Жернаков, ворочаясь с боку на бок. – Гуляют, горя им мало. Похоже, Женька всерьез взялся, должен сдать. Все правильно, по уму. Значит, прибавится у нас семейство. Только бы Настя не взвилась, может и так обернуться. Ну, тут, похоже, характер на характер».
Ему не спалось. Женька сегодня интересно так представил, как он между перил на машине протиснулся. Артист, честное слово! И про Бадьянова вспомнил, смотри-ка ты. Знает. Иван Иванович, правда, постарел, семьдесят скоро, а все колупается потихоньку, инвентарем на базе отдыха заведует.
Тогда, помнится, их бригады только что образовались: у Жернакова ребята больше молодые, хоть и хваткие, у Бадьянова – народ степенный, со стажем. Силы вроде были равные, но если по-спортивному говорить, то у Жернакова спринтеры, а у Бадьянова бегуны на длинные дистанции. Дыхания больше, и мускулы крепче.
Вот на этом дыхании они и вырывались вперед. Не очень сильно, но обходили бригаду Жернакова по всем статьям. В то время еще только начиналось в области движение за коммунистический труд, их бригады были первыми, которым это звание присвоили, и, понятное дело, за соревнованием следили внимательно.
У Жернакова в бригаде, как на грех, хорошего слесаря не было. Коля Рыбалко, зеленый еще, выше головы прыгал, а что толку, если руки металл не чувствуют. От этого, можно сказать, все и происходило. Ребята нервничали, и сам Жернаков ходил мрачный, только что тут сделаешь? Со временем Рыбалко отличным мастером будет, а пока каждый день хоть на полпроцента, а меньше показатели, чем у бадьяновской бригады.
Так проходили дни за днями, до конца года оставалось месяца полтора, и тут Жернаков заметил, что Рыбалко работать стал смелее, чище, что появилось у него нечто пусть еще не от мастера, но от квалифицированного подмастерья. Он это заметил еще и потому, что показатели бригад выравнялись. К декабрю они уже бок о бок шли.
Как-то случайно зашел он вечером в цех, уже после, смены, и еще издали услышал в том углу, где работал Рыбалко, повизгивание ножовки. В цехе было полутемно, а над верстаком Николая горела лампочка, и Жернаков разглядел около Рыбалко Бориса Лахмана, лучшего на всем заводе слесаря из бригады Бадьянова. О нем рассказывали чудеса, но и без этих рассказов Жернаков знал, что Борис может точить бритвы на слух, а на одном миллиметре надфиля ухитряется делать по тридцать две насечки. Это уже недалеко от того, чтобы блоху подковать.
«Ну, дела!» – удивился Жернаков, еще ничего не понимая, однако на всякий случай стороной подошел к верстаку, так, чтобы посмотреть, а на глаза не попасться.
То, что он увидел, его сперва огорошило. Лахман учил Рыбалко! Учил его, можно сказать, на свою голову, и, судя по всему, они тут вечеряют не первый раз, дело солидно поставлено, как в лучшей школе повышения квалификации!
– Ладно, – сказал себе Жернаков. – Поглядим.
На следующий день он получал заказ на неделю. Получить хороший заказ, чтобы и выгодно было и нехлопотно, чтобы показатели на доске писать только трехзначные, а ребятам в конце месяца как следует закрыть наряды, – такой заказ получить тоже надо уметь. Некоторые умели. Да и сам Жернаков, Честно говоря, не сильно обижался, когда старый его приятель мастер Сомов давал ему хорошую работу чаще, чем по справедливой очередности следовало. Вот и теперь тоже Сомов, пользуясь тем, что Жернаков первый, протянул «синьку», дал ему не заказ, а голубую, как говорится, мечту каждого токаря. Минимум стружки, максимум зарплаты, брак практически исключен. Только трудись.
– Малина, – причмокнул языком Жернаков. – Да не по зубам… Оснастку я как раз меняю, не потянуть нам. У Бадьянова скорее проскочит, там они, если помнишь, еще с прошлой партии оснастку не сняли.
– Дело твое, – пожал плечами Сомов. – Я как лучше.
Этим же вечером, после смены, пришел к нему Бадьянов. Сел и стал смотреть на Жернакова.
– Ты чего? – не понял тот.
– Так. Вот я все смотрю на тебя, Петр Семенович, и все дивлюсь. Умный ты мужик, а иногда такое отмочишь. Оснастку ты, значит, меняешь, заказ тебе не по зубам?
– Я Сомову мозги вправлю! – разозлился Жернаков. – Распустил язык.
– Ты себе вправь. И не стыдно тебе подачки людям делать? Я все понял, не сомневайся. Только не ожидал. Чего не ожидал, того не ожидал.
– Я, может, тоже не ожидал, что Лахман Николаю руку набивать будет, время свое кровное тратить, когда сам как черт вкалывает! – сказал Жернаков. – Тут ты как повернешь?
– Да я с тобой и разговаривать не хочу! Если еще узнаю про такие твои художества – на весь завод ославлю. Ты меня знаешь.
С этим он поднялся и ушел. И месяц потом с Жернаковым не разговаривал.
Дело, однако, на том не кончилось. Разобиженный Сомов – Жернаков ему в конкретных словах свое отношение высказал – стал теперь в позу человека принципиального, что, как это бывает в подобных случаях, обернулось ярым пристрастием. Заказы Жернакову шли один другого муторней, работать становилось все трудней, и Жернаков мог бы, конечно, прищучить зарвавшегося мастера, но тут положение щекотливое создалось: вроде как личные счеты сводят.
Бадьянов поглядел на такое дело, поглядел, потом на открытом партийном собрании, удачно изобразив из себя человека простодушного, возьми и расскажи, как все получилось: и про Лахмана, и про то, как Жернаков от выгодного заказа в их пользу отказался, и про все остальное.
Страсти тут разгорелись вовсю! Кое-кто, и в первую очередь Ильин, стали говорить, что Жернаков и Бадьянов превратили соревнование в какой-то чуть ли не балаган, что вместо здорового и вполне естественного соперничества двух коллективов тут образовалась игра в поддавки, в показное благородство – не к лицу это рабочему человеку, не к лицу!
Вот тогда Сережа Кулешов хорошую статью написал. Конечно, не Жернакову судить, потому что там о Жернакове и о Бадьянове много лестных слов было сказано, но мысль он развивал дельную, говорил, что в коммунистическом соревновании могут быть любые издержки, кроме одной – издержки в отношениях между людьми. И что не только количеством деталей, выточенных на станках, следует оценивать итоги работы, но и тем, какую прибавку к нравственному и духовному багажу получил в этом соревновании человек.
Первое место они тогда разделили пополам.
Вот какие у них были с Иваном Ивановичем дела. Хорошие были дела. Чего говорить.
Жернаков хотел еще что-то вспомнить, но сон, наконец, сморил его. Он увидел себя почему-то в капитанской фуражке за рулем «Волги»; мимо бежали березки – совсем молодые, зеленые, только-только распустившиеся, березки, по которым он тут, как ни крути, соскучился очень. А рядом с ним сидела Настя в той самой модной жакетке, что была на ней в день их свадьбы, и говорила: «Ох, Петя, какой же ты у меня мужик красивый. Смотрю я на тебя и снова влюбляюсь!»
День четвертый
1
Четвертый день начался с того, что ни свет ни заря Жернакова разбудил густой знакомый бас:
– Ну, отец, пока ты к сыну в гости соберешься, так у Зины все тесто прокиснет! Вставай, вставай, нечего сны досматривать! Меня твои дружки закадычные чуть не с кровати подняли. Мы же, теперь, оказывается, главные специалисты по топливной аппаратуре во всем тихоокеанском бассейне!
Тимофей стоял в дверях, крепкий, широкоплечий, в сером габардиновом плаще, и смотреть на него было приятно. Лицо чистое, правильное, волосы мягкие, хоть характером и крут, глаза тоже чистые, незамутненные, смотрят открыто, в упор – так только люди со спокойной совестью смотреть могут. Хорош парень всем, красивый, дельный.
– Ох, и голосина у тебя! – сказал Жернаков. – Командирский голос, одно слово. Какие еще дружки?
– Тебе виднее! Срочный заказ получили, в конторе говорят: пришел Касимов с «Дальнего», ну тот, что на «Батуми» у нас чинился, требует Жернакова. Потом уточнил – среднего Жернакова, потому как, говорит, согласие старшего Жернакова уже получено.
– Шутники! – рассмеялся Петр Семенович. – Давай макинтош свой скидывай, завтракать будем.
В огороде под окном как раз дозрела последняя редиска. Пока Жернаков выбирал редисины помоложе и покрепче, вернулась с дежурства Настя. Завтрак получился семейный, правда, без Женьки: успел уже уйти куда-то.
– Ты матери скажи, пусть она прогулки-то ночные прекратит, – ворчал Жернаков. – Взяла моду, слышь, Тимофей?
– Будет болтать-то! – остановила его Настя. – Прогулки. На себя лучше посмотри. Который день дома сидишь, а в сарае не прибрано, как было черт-те что, так и осталось. И машину стиральную… стыдно сказать – хоть чужим людям в починку отдавай! Прогулки…
– Займусь. Критика справедливая. Вот с Золотаревым уточню кое-что и займусь. Тут работы всего ничего, разговоров больше. – Он обернулся к Тимофею. – Золотарев ко мне прямо уже как к депутату обращался, хоть это и не депутатское вроде дело. Второй год положенные деньги за рационализацию никак не выплатят.
– Сквалыга он, твой Золотарев, – сказала Настя. – Денег ему мало. Девки школу кончают, так он им шубейку порядочную справить не может. Надежда жаловалась, говорит, скопидомом стал. И нечего ему потрафлять.
– Настасья! – остановил ее Жернаков. – Ты бы хоть бабью брехню-то не повторяла!
– Ты не права, – покачал головой Тимофей. – Не права, мама. Тут не частное дело, тут государственное. Есть закон о материальном стимулировании, и нарушать его никому не позволено.
– Тысячи две получит, – заметил Жернаков.
– Ох, эти деньги! – вздохнул Тимофей. – Смотрю вот и удивляюсь. Все у людей есть, заработки у нас тут – дай бог каждому, а чуть возможность какая появится – дай еще заработаю, еще… Прорва, что ли? Сколько же человеку денег надо?
– Много ему надо. Потребности-то растут.
– Да брось, отец! Давно про это сказано – не в деньгах счастье.
– Не в деньгах, конечно. А ты уже точно знаешь, в чем для человека счастье?
– Ешьте давайте, делами заниматься надо, – торопила Настя.
– Ты погоди. Вот я что замечаю, Тимофей. Шибко много у нас развелось любителей жизненные блага ругать. И заметь, чем ближе к достатку человек стоит, тем чаще он ругает. Вот ведь оказия какая.
– Да я не ругаю. Я к тому, что… Ну, словом, гордости особой тут нет.
– Как это нет? Ты знаешь, чем десять лет назад я был знаменит? Я был знаменит тем, что зарабатывал больше всех в городе. Может, и в области, не знаю, а в городе – точно. Об этом даже в газетах писали, могу вырезку показать. Так что, я этим не должен гордиться? Должен. Потому что денег у нас задаром никому не платят, их горбом заработать надо, и моя зарплата, это, можно сказать, мой показатель в труде. А человек у нас трудом славен.
– Ну, отец, тебе бы трибуну, – рассмеялся Тимофей. – И вообще, в профсоюзные деятели бы тебя. А пока – хочешь новость скажу? Замятин вчера заявление об уходе подал.
Жернаков даже вилку отложил.
– Час от часу не легче! Он, что, очумел?
– Да нет, не очумел. Характер у него такой. Воспитание. Мы нежные, нас не троньте. И вообще, отец, я уже говорил, мне твоя позиция не понятна. Не принимаю я ее.
– Да нет у меня никакой позиции! – разозлился Жернаков. – Какая еще позиция такая особая?
– Вот видишь. Это еще хуже, что у тебя позиции нет. Значит, ты просто сам у себя на поводу идешь. Тебя статья в газете задела. Так эту статью, если хочешь, я сам организовал, специально пригласил Кулешова, потому что он первым Замятина на щит поднял. А на щит тоже надо знать, кого поднимать. Не всякий там удержаться может, высоко, голова кружится.
– Так-так… Удивил ты меня. А может, и не удивил. Ты ведь не ошибаешься, ты всегда прав.
– Не надо, отец, я это уже сто раз слышал! Ты хочешь, наверное, спросить: зачем я это сделал? Затем, что иначе его могли бы не переизбрать. Сам знаешь, у нас иногда рассуждают так: пусть кого угодно, только бы не меня… А когда я прессу пригласил, я обстановку создал, тут и ответственности больше, и подход другой. Ну, а писать или не писать – это уже Кулешову было решать, не мне. Я ему картину обрисовал.
– Но ведь ты согласен с тем, что он написал?
– Согласен. Почему же нет?
– Тогда мне объясни. Никак не пойму, какая тут связь получается. На собрании Замятина критиковали за то, что он организатор плохой. Ну, плохой. Согласен. Вы это и раньше знали, а не знали, так разглядеть должны были. Только ведь получается, если статью внимательно прочитать, что он вообще облик потерял. Переродился и все такое прочее. Это не Кулешов говорит, это он твои слова полностью повторяет. Вот это как понимать?
– А чего понимать-то, – сказала Настя, убирая со стола. – Понимать нечего. Муся Золотарева вчера в магазине всем уши прожужжала: читали, говорит, как Тимофей Жернаков Замятина за Зинку отчихвостил? Раньше, мол, мужики из-за баб дрались, теперь в газетах ругаются.
– Ну, мать, язык у тебя!
– Пусть лучше от матери услышит, чем от кого другого. Раз у них такое дело, мог бы и смолчать при народе. Теперь людям рты не заткнешь.
Тимофея словно подменили за эту минуту. Лицо сделалось тяжелым, губы как по линейке проведены, глаза потемнели и сузились. Говорил он, однако, по-прежнему спокойно и вразумительно:
– Видишь, отец. Ты думаешь, я не знал всего этого? В прошлом году еще кто-то слух распустил, что Володька с Зиной на базу отдыха ездили. Может, и ездили, так у них там дела. Я такие разговоры отметаю, они человека недостойны, только смотри, как получается. Мне ведь совсем трудно пришлось, потому что промолчи я, не вмешайся, люди как бы это все повернули? Они бы сказали: Жернаков боится, что о нем подумают, будто он с Замятиным из-за Зины… Чувствуешь, какая картина? Нелегко мне это далось. Теперь пусть говорят, у меня совесть чистая. Кто умный, тот поймет, что вопрос принципиальный.
Жернаков сына своего всю жизнь знал и все-таки снова посмотрел на него с любопытством.
– Знаешь, Тимофей, когда-то в молодости песню такую пели: «Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца – пламенный мотор». Ты вслушайся. Мотор вместо сердца! Может, у тебя тоже там какой-нибудь дизель стучит, а?
– Остришь ты все, отец, остришь…
– Ну, не буду. Только ты на вопрос мой так и не ответил.
– Отвечу. Сразу чтобы с этим делом покончить. Замятин и по другим показателям тоже хромает, струнка у него какая-то… Тут меня недавно из журнала нашего пригласили, попросили очерк про Замятина посмотреть. Ну, вроде как я товарищ его, вместе работаем. Ты бы видел, что там про него написано! Ты знаешь, он магнитофон купил, «Грюндиг». Ладно, если любитель, я понимаю. А он так автору очерка говорит: «Я магнитофон этот купил, чтобы главный инженер не задавался: у него с одной тумбой, а у меня с двумя…» Все это там с шуточки написано, только все это правда! Стержня в нем нет, чтобы все время себя на месте чувствовать. Или такой возьми случай. Ты, может быть, помнишь, ему это уже на вид ставили. В прошлом году материала у нас на протирки не было, не завезли или кончился, не знаю, пришлось фланель брать на фабрике. А он на собрании говорит: «Мы тридцать метров бязи отменной на стенды пустили, так мне теперь стыдно на них смотреть: стенды к экономии призывают, а мы фланелью втулки протираем!» Да, конечно, дорого это головотяпство, но мелочь в общем-то. И пусть он прав в чем-то, только думать все-таки надо; это же наглядная агитация. Вот я и повторяю, когда человек на виду, тут уж ты меня извини! Тут каждый свой шаг, каждое слово десять раз проверь.
– Гладко, – усмехнулся Жернаков. – Ну, давай дальше.
– И дальше скажу. Мы его чуть ли не силком в университет культуры запихали. Представляешь? Секретаря-то? Бросил. Говорит: времени нет.
– Так у него и правда нет.
– Как это нет? Это же общественное поручение, обязан выкроить.
– Тимофей, ты хоть думай, что говоришь! Какое же это поручение? Это же для себя человек делает, если ему надо. А если ему не надо?
– Мы обязаны заботиться о всестороннем развитии личности. Забыл? Не болты да гайки, а широкий горизонт должен быть перед человеком.
– Можно подумать, первый раз мы с тобой говорим. Ну, хорошо. Скажи, ты вот художников изучаешь, в университете. А ты знаешь, кто такой Лобачевский? Или Эйнштейн?
– Ну, хватил. Конечно, знаю. Эйнштейн атомную бомбу изобрел.
– Дурак ты, Тимофей! Никакую он бомбу не изобретал, ее Пентагон изобрел, знать надо. И про то, что параллельные линии пересекаются тоже небось не слышал? То-то… А ведь ты технический человек. Каждому свое, я так считаю. Тут неволить людей – глупость великая.
– Не сойдемся мы с тобой в этом вопросе, отец. Ты так считаешь, а я по-другому думаю! Только мне кажется, я правильней думаю. А вести себя как мальчишка – это, по-твоему, авторитету способствует? Володька недавно щенка себе взял, спаниеля, думаешь, как назвал? «Фиорентиной»! Попробуй выговори. Оказывается, это клуб какой-то футбольный в Италии.
– Название как название, – поморщился Жернаков. – Ты уже и собак на него вешать готов. Что он там в заявлении написал? Чем свой уход объясняет?
– Не знаю, я заявления не читал. Мне в конторе сказали.
– Вон он, ваш Володечка, идет, – сказала с кухни Настя. – Похоже, к нам. Так что языки-то приберите.
Замятин пришел в рабочей спецовке, он стоял в дверях и смотрел настороженно, выжидательно.
– Здорово! – сказал Жернаков. – Легок на помине. Проходи, гостем будешь, мы сейчас чаек сообразим.
– Некогда мне, Петр Семенович. Следующий раз как-нибудь, Я за вами пришел, Тимофей Петрович, ждут нас на лесовозе.
– За нами? – растерялся Тимофей. – Ах, за нами… Понимаю, вы теперь меня по отчеству величать будете. Дело хозяйское. Я сейчас, только вот докурю с отцом.
– Проходи, – снова сказал Жернаков.
– Да чего топтать-то.
– Проходи! Вот ведь упрямый. Проходи и садись, говорить буду.
Замятин присел к столу.
– Говорить не надо, Петр Семенович. Я знаю, вы о чем. Глупо все получилось, не по делу. Заявление я забрал. Не с заводом же мне счеты сводить.
– Ну, тогда молчу пока. Ты на судне был? Что там?
– Там картина серьезная. Плунжеры менять надо, да и других дел наберется, токарной работы много.
– Я гуляю, – напомнил Жернаков.
– Да я не к тому. Работа несложная, кто угодно справится. Я к тому, что торопиться надо. Ребятам в понедельник уходить в море.
– Успеем, – сказал Тимофей. – Не впервой. Ладно, отец, я пойду.
– Давайте, – сказал Жернаков и засмеялся: – Работайте на совесть, я уже за вас задаток получил. Ну-ка, погодите, что покажу.
Он достал из ящика часы: ремешок Касимова был ему не по руке, браслет покупать надо – и дал Тимофею:
– Гляди! Касимов подарил, говорит – английские. Лучшая фирма. Видал, как сделаны: ничего лишнего, а вид имеют. И ход послушай – что твое сердце, стучат без изъяна.
– Да… – протянул Тимофей. – Царский подарок. – Он присел к стулу, вытащил из кармана перочинный нож и, к ужасу Жернакова, стал вскрывать корпус.
– Ты что делаешь?! Гарантия ведь, трогать не разрешают!
– Какая тут гарантия, – сказал Тимофей. – Гарантию у нас дома нужно брать, а когда наши советские часы к тебе из Англии возвращаются, тут уж давай раскошеливайся, за свой счет чинить будешь. На, посмотри, тут не по-английски написано, тут разборчиво.
Он торжественно вернул часы отцу. Тот посмотрел на внутреннюю сторону крышки и ахнул:
– «Второй часовой завод! Сделано в СССР…» Ну, прохвост! Ну я ему отремонтирую пароход, я ему последние мачты обломаю, паразиту! Он же в Англии их покупал, в Глазго, сам мне говорил!
– Широкий горизонт, отец, иметь надо, – сказал Тимофей, не скрывая иронии. – Мы уже давно свои часы во многие страны поставляем, они на мировом рынке знаешь какой вес имеют? Вот англичане корпус немного изменили, и готово – давай бери. Только ты не огорчайся, часы-то отличные.
– Ну, давай чеши отца, – смущенно сказал Жернаков. – Твой праздник. Просто хотелось мне. Давно уже… – Он еще раз посмотрел на часы, защелкнул крышку и положил в стол. – Ладно! Это даже хорошо, а то они мне все покоя не давали. Как увидел однажды, так и зажегся.
Замятин поднялся:
– Будьте здоровы, Петр Семенович. Идти нам надо.
– Слушайте, – вспомнил вдруг Жернаков. – Вы не в курсе дела, – вчера парень один с машиной под каток угодил. Не знаете, кто он и что с ним?
– Слышал, – кивнул Тимофей. – Говорили. А кто и что – не знаю.
– Это Пашка Вершинин, – сказал Замятин. – Он вчера как раз на «пазике» работал. Женька ваш к нему в больницу пошел, я его недавно в городе встретил. Говорит – контузило его сильно, из машины выкинуло, но вроде ничего серьезного.
– Дела! – удивился Тимофей. – Ну, дела! А он случаем не выпивши был? Не проверяли, не знаешь?
– Позвоните в вытрезвитель, там все скажут, – зло ответил Замятин. – Или еще куда…
«Ну вот, посидели с сыном, – сокрушался Жернаков, когда они ушли. – Поговорили по душам. Он о своем, я о своем, только он считает, что его думы правильней. Ладно, чего теперь, какой есть. В главном деле он все-таки правильный человек».
А с Пашей Вершининым совсем уж неожиданно получается.
Он решил позвонить Кулешову, узнать все подробно, но в газете сказали, что он сегодня работает дома, а дома телефон молчал. Может, отключил?
2
Кулешов действительно отключил телефон. Он сидел и работал. Он был злой, взъерошенный, ему хотелось трахнуть машинку об пол, а из всей этой бумажной дребедени голубей наделать.
Только что ему позвонил Женя, сказал, что был в больнице у Павла Вершинина, с ним все хорошо: полежит неделю, потом выпишут. А вот насчет вахтенного журнала, тут совсем чепуха: оказывается, он и не с «Северостроя» вовсе.
Прокол, – вот как это называется, – подумал Кулешов. – Очерк уже почти готов, два дня на него угробил, и вот тебе: и море не то, и корабль не тот, и «юнкерсы», черт бы их побрал, конечно же, над Японским или Охотским морями летать не могли! Как это он раньше не сообразил? Ну, ничего, что-нибудь придумаем, повернем по-другому. Не «Северострой», так «Рубцовск», велика ли разница?
Мысли скользнули по Павлу Вершинину. Интересная судьба. Это пригодится. Вчера ему в ГАИ сказали, что он тридцать человек спас. Можно хорошо обыграть в том же самом очерке. Отец и сын. Перекличка поколений. Молодой Вершинин принимает эстафету. Это пойдет!
Он снова перечитал написанные страницы. Поморщился. Что-то не пишется ему. И не хочется, вот ведь беда. Со вчерашнего дня он чувствовал себя не в своей тарелке. Может, и раньше, но со вчерашнего дня ему почему-то особенно муторно. Да, конечно! Этот Иочис так и стоит перед глазами.
– Тьфу ты! – сплюнул Кулешов. – Вот угораздило… Главное – не распускаться. Форма и дисциплина ума – вот на чем следует держаться, если хочешь быть работоспособным.
Он сел к столу и снова пытался представить себе штормовое море, зеленые волны с белыми ошметками пены, танкер, идущий под глазом вражеского перископа… Какой, к черту, танкер? Задал себе схему, теперь никак не выкарабкаешься!
В дверь позвонили. «Никого не пущу, – решил Кулешов. – Нет меня дома. Я работаю в конце концов». Но уже шел открывать.
– Не помешал? – спросил Женя с порога. – Я быстро, Сергей Алексеевич. Можно, да?
– Конечно, – сказал Кулешов. – Тебе всегда можно. Мы ведь с тобой, выходит, вместе в лужу сели.
– В лужу?
– Ну, это я так. Ворчу себе потихоньку. Проходи, рассказывай, что у тебя.
– Ну, я к Пашке забегал, вы знаете. Потом был у Екатерины Сергеевны, отдал ей дневники мужа. Она заплакала… Такие вот дела. Рассказывать стала. Говорит, что часть документов, может быть, очень важных, о снабжении Севера во время войны и о танкере «Северострой», кстати, и о его гибели – у товарища мужа, она мне его адрес дала. Представляете, как интересно.
– Представляю, – рассеянно сказал Кулешов. – Интересно, конечно…
– Я решил все это отыскать. Как вы смотрите? Вы же сможете написать интересную книгу, Сергей Алексеевич! Или вам не до этого?
– Нет, почему… До этого.
– Тогда вот что…
Женя коротко рассказал ему о разговоре с Лактионовым и попросил помочь разыскать в архиве очерк.
– Непременно займусь этим, – пообещал Кулешов. – Прямо завтра же и займусь. Слушай, вот вы с Володей Замятиным в хороших отношениях, приятели вы, да? Ты знаешь, неприятности у него получились, читал, может быть, в газете. Как ты к этому относишься?
– Вы про свою статью, я понимаю. Честно вам сказать?
– Конечно.
– Если честно, то я к этому плохо отношусь. И к статье, и к тому, что получилось. Я не знаю, конечно, заводских дел в подробностях, только мне кажется, что Тимофей не секретаря критиковал, а Замятина, как человека. Потому что такие люди, как Замятин, ему не нравятся. Это не личное: в личной жизни он бы с ним мирился; это у него такой общественный подход. Ему все надо солидно, чтобы в едином строю, монолитно, в ногу. А шаг в сторону – это уже не по правилам. Тимофей, например, честно вам скажу, музыку не понимает, а в филармонию абонемент на весь сезон взял. Зачем? Затем, что расти духовно надо, другим пример показывать… Я братца своего, ох, как знаю!
– Ну братец – это ладно. Не в братце дело.
– Напрасно вы так считаете. Конечно, у меня опыта мало, но смотрите, как выходит в жизни. Я с другой стороны подойду. Говорят: «Человек целеустремленный». Это значит – стремится к одной большой цели, все силы отдает. И вот почему-то Тимофея считают целеустремленным, а Володю – нет. Володя разбрасывается, он живет под настроение, режима не соблюдая: ночами работает, днем вялый ходит: он психануть может, к черту послать; он собак любит до страсти, с какой-нибудь дворняжкой два часа провозится, когда ему работать надо, – в общем, он «расхристанный», как о нем Тимофей говорит. Но ведь есть такое понятие – натура? По-научному – тип нервной деятельности. Есть. И вот Володя, при всей своей натуре, человек действительно целеустремленный. А такие вот целеустремленные, как Тимофей, все время хотят прогладить таких, как Володя, чтобы по правилам… Они от чистого сердца хотят.
– Ну-ну, – улыбнулся Кулешов. – Если уж ты по-научному выражаешься, то знаешь, наверное, есть такое слово максимализм.
– В общем-то, знаю. Это доведение какой-нибудь теории до ее крайней точки, иногда до абсурда.
– Примерно. Ты, я вижу, не только детективы читаешь. Значит, ты за то, чтобы таким, как Тимофей, запретили – я уже не знаю как – мешать таким, как Замятин?
– Да, – сказал Женя.
– А тебе не кажется, что если ты пойдешь по этой дороге, то и сам станешь максималистом? Только с обратным знаком. Сложно все, Женя. Особенно сложно, когда черного и белого нет, когда люди соратники, делают общее дело. Ну, мы с тобой еще поговорим на эту тему. И книгу напишем хорошую. О капитане Вершинине напишем… Ты извини, я тебе даже чаю не предложил.
– Не стоит, Сергей Алексеевич. Я бегу. Мне еще заниматься и заниматься. Экзамены.
Кулешов заходил по комнате. Он всегда ходил по комнате, когда ему трудно было думать. Вот тут, между окон, у него будет стеллаж. О! Стеллаж у него будет отменный; сам Иочис придумает его.
Он опять увидел Иочиса, беспощадного к себе мастера, слишком поздно прозревшего. Кулешов словно со стороны, с каким-то внезапным испугом стал следить, как в его голове вся эта картина начинает постепенно формироваться в последовательную, логически завершенную систему выводов и обобщений, в материал для проблемной статьи о трагедии человека, укравшего у себя счастье, талант.
«Вот тебе для книги живой человек, – сказал ему Жернаков, когда они вышли от Иочиса. – Или недосуг? Конечно, тебе недосуг. Тебе надо свободу для творчества зарабатывать… И Володя Замятин у тебя в роман уйдет, да? В толстую книгу. А пока пусть полежит, не к спеху. У тебя, наверное, сундучок есть специальный, куда ты эти судьбы человеческие складываешь. Есть у тебя такая папка с засушенными героями?»
Может, не совсем так он сказал. Может, по-другому, но сказал он именно это.
Зазвонил телефон.
– Сергей Алексеевич, – раздался знакомый голос. – Это Ламаш. Узнаете? У меня к вам просьба. Мы проводим завтра тематический вечер, хотелось, чтобы вы перед старшекурсниками выступили. Тема? Ну, какая тема? Расскажите о своей профессии, у нас на литфаке многие, знаете, о журналистике подумывают. Договорились? Вот и хорошо, мы вас будем ждать.
«Договорились», – повторил про себя Кулешов. – Как же… Ментор придет, наставник. Будет рассказывать им о романтике поиска, о радости общения с людьми. Дальние дороги, засохший бутерброд в кармане, записная книжка без начала и конца…
А может, я не об этом расскажу? Расскажу им притчу. Почему бы им действительно не рассказать о талантливом журналисте Кулешове, которому давно пора заказать себе визитные карточки с эпитетом «преуспевающий» журналист? О Кулешове, который стал равнодушным и рациональным; почему не рассказать, как однажды он извлечет из папки свои сокровища и не будет знать, что с ними делать; живые люди стали пергаментом – они не могли оставаться сырьем, заготовками «на завтра», потому что это «завтра» наступило слишком поздно!
