Текст книги "Право на легенду"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
5
Небольшой деревянный дом почти целиком скрывался за густо разросшейся сиренью, и только кусок островерхой крыши с задиристым петухом на коньке высовывался из-за зелени. Павел остановил машину. Лидия Алексеевна встретила его у калитки, сразу узнала, обняла, несколько секунд постояла молча, потом сказала:
– Ну вот. А я дочку вышла встретить. Проходите, Павел Петрович, проходите. Ниночка сейчас придет. Вы смелее, собаки у нас нет.
Она отворила калитку, и Павлу пришлось идти за ней, слегка наклонив голову, потому что кустарник рос неухоженный, буйный, почти смыкался над головой. Дорожки были посыпаны желтым песком, и это была, пожалуй, единственная дань добропорядочному ведению хозяйства. Не было ни гамака, ни бочки с водой, ни столика, за которым вечерами пьют чай и играют в карты. Зато была большая клумба и газон возле веранды; и клумба и газон были несообразными, дикими, разбитыми вопреки всякому садоводству, но на них было много цветов.
– Вы разрешите мне называть вас по имени, да? Я ведь и вам мама. Вы посидите, Паша, я сейчас.
Она ушла в дом и тут же вернулась с подносом, на котором были и сухари, и варенье, и сливки.
– Ну вот… Попьем чайку на веранде. У нас здесь тихо, хоть и город близко. Правда, все заросло, запущено, везде крапива. Дочь занята, у нее работа, а я в последнее время…
Она говорила неторопливо, спокойно, слегка запинаясь, и Павел подумал, что это у них, наверное, в роду, потому что Веня тоже запинался. Он был похож на мать: те же удлиненные, приподнятые к переносице глаза, те же резко очерченные губы, тот же слегка восточный овал лица.
Она рассказывала Павлу о себе, о дочери, а он все не мог заговорить о сыне, хотя видел, что она ждет этого. Ему нужно было найти в этом доме что-нибудь от Вени, он еще раз огляделся, но ничего не увидел, все было спокойным. И он сказал слова, которых больше всего боялся:
– Веня погиб как герой.
Это была правда. Но не это было важно сейчас. Просто это были не те слова, они повисли в воздухе, чужие и никчемные. И вдруг в самом углу веранды, над диваном, он увидел Венькину акварель. Не может быть! Тот самый кусок ватмана, отпущение грехов, как сказал Венька. По голубым волнам бежала яхта…
– Мы хотели построить яхту, – сказал он.
– Простите… что? Ах, ну да, конечно яхту, – она улыбнулась так молодо, что Павел не поверил. – Веня, правда, не умел строить яхты, но почему бы и нет, если надо?
– И еще мы хотели обогнуть Чукотку.
– Ну да. И хотели приплыть в Бискайский залив. Я все знаю о нем – и что было, и что могло бы быть. Ведь он пришел к вам отсюда, Паша, и рядом со мной стал тем, кем был. Я почти не плакала, и не потому, что выплакала все, просто… Ну вот, кажется, я сейчас поплачу немного, хотя я всегда говорила, что о нем нельзя плакать. Не обращайте внимания, Паша, рассказывайте.
И он рассказал ей о том, как ее сын мог ухаживать сразу за тремя девицами и тремя замужними женщинами, как мог он хвастать, совершать поступки вроде бы нелепые, которые потом оборачивались смыслом, как он летал, любил, дружил, спал на одной ноге, писал матери длинные нежные письма, он рассказывал ей о Вене, который был отчаянным фантазером и мог краснеть, как девочка; о Вене, в котором было много неожиданного, но все было его, Венино.
– Я вам сейчас его покажу, – сказала Лидия Алексеевна. – Хотите? У меня ведь много снимков, и детских, и с Чукотки.
Она принесла тяжелый плюшевый альбом, и Павел приготовился улыбнуться при виде маленького Веньки на деревянной лошади или с букварем в руках, но на первой же странице встретил Веню в кабине большого двухместного планера; «фонарь» еще не был задвинут, и Павел разглядел позади чье-то очень знакомое девичье лицо. Ну да, конечно, это же…
– Простите, это… ваша дочь, да? – спросил Павел, досадуя, что не помнит имени.
– Да, это Нина. Первый раз летит. Веня тогда только что поступил в училище, видите, форма совсем новая. Вы знаете, конечно, он планером еще в школе увлекался, рекорды какие-то ставил, инструктором даже был. Потом Нина за ним потянулась. Я перепугалась, что он девчонку с пути сбивает, оба, того и гляди, голову сломят. В общем, скучать они мне, Пашенька, не давали. Вот, полюбуйтесь.
Она протянула ему фотографию. Павел увидел Нину, закутанную в чей-то китель; она сидела на расстеленном брезенте, поджав под себя босые ноги, а вокруг толпились девчата в летных комбинезонах, смеялись, и Нина тоже смеялась – весело и чуть растерянно.
– Смешно, конечно, только не для матери, – сказала Лидия Алексеевна. – Это она с парашютом прыгала, да вот видите, как неловко, в речку ее унесло. После школы, когда Веня уехал, она было надумала остаться в авиаклубе, у нее разряд по планеризму, и парашютом занималась. Но, слава богу, обошлось.
– Беспокойная у вас жизнь, – согласился Павел. – А это что такое?
На фотографии Веня сидел в кресле, укрытый пледом, а рядом стояли костыли.
– Это после больницы, – сказала Лидия Алексеевна.
– Какая больница? – не понял Павел. – И почему костыли? Он что, ногу сломал?
Лидия Алексеевна удивленно посмотрела на него.
– Простите, Пашенька… Вы разве ничего не знали? Он ведь еще в училище очень сильно разбился, почти насмерть. У него погас парашют. Он не рассказывал вам?
– Нет. Он никогда не говорил об этом. И потом – он был абсолютно здоров. Я не слышал, чтобы он хоть на что-то жаловался.
И тут же вспомнил, что это неправда. Да, Веня был здоров, отлично бегал на лыжах, занимался штангой, сердце у него работало, как часы, он, конечно, не хромал, и никаких других заметных недугов у него не было – комиссия в два счета бы их распознала, но теперь Павел вспомнил, что иногда он вдруг бледнел до того, что на лбу выступал пот, ложился на кровать и долго лежал без движения, укрыв голову подушкой. Он говорил, что это мигрень.
– Нет, – повторил Павел. – Мы ничего не знали. Странно… Хотя нет, Лидия Алексеевна, не странно. Это на него похоже.
– Похоже, – согласилась она. – Он всегда был скрытен во всем, что касалось его самого. И Нина тоже. Взрослая девушка, знаете, в таком возрасте с матерью самым сокровенным делятся, а она… Вы уж меня простите, Паша, что я разоткровенничалась с вами. Она вот завтра замуж выходит, а мне что-то не по себе, не знаю, радоваться или нет.
– Детей в гнезде не удержишь, – солидно сказал Павел и чуть не откусил себе язык за эту дикую фразу. А с другой стороны – что еще говорить в таких житейских случаях?
– Я, честно говоря, знаете чего боялась? Нина после университета собиралась к Вене. Ну не то чтобы к Вене, просто ей хотелось посмотреть те края. Потом раздумала. Но я-то знаю, она из-за меня осталась. Конечно, хорошо, что дочь рядом, но с другой стороны – не получится у нее жизнь, себя винить буду. Ну, теперь вроде все хорошо, семья образуется, а это, знаете, как точку поставить. Да… Еще чашечку выпьете? Я сейчас.
Лидия Алексеевна ушла за чайником. Павлу почему-то стало неприятно от ее последних слов, от того, что в этом доме выходят замуж. Все идет по науке, как сказал бы Алексей Рагозин, старое отмирает, новое нарождается, и что-нибудь еще в этом роде. Так и есть. Память о сыне сменяется заботами о дочери, о том, чтобы она устроила себе жизнь поуютней.
Пора ехать. Надо пораньше вернуться, позвонить Танюше и лечь спать, потому что завтра начнутся будни. А Веньки больше нет. Уже давно нет. И пусть акварельные яхты останутся детям.
Лидия Алексеевна, должно быть, заметила какую-то перемену в настроении Павла, потому что сказала:
– Я, Пашенька, не думала, что справлюсь. Сразу, знаете, все навалилось. Муж у меня от инфаркта умер. Потом Вени не стало. Но годы идут. И, если хотите, лечат. Да… – Она расставила посуду на столе. – Что-то Ниночка задерживается.
– А я уже пришла! Это чья такая роскошная машина возле калитки?
– О господи, как ты меня напугала! – Лидия Алексеевна поднялась навстречу дочери. – А где же Алексей?
– Приедет позже, к вечеру. Друзей назвал полон дом. А у нас гости?
– Да, да… Это Павел Петрович. От Вени. Помнишь, он писал нам? Познакомьтесь, пожалуйста.
Павел поднялся и увидел в большом зеркале свое отражение: он был в узких штанах из чертовой кожи и в белой рубашке с короткими рукавами; волосы спадали на лоб, лицо было темным, почти черным от загара, нос с едва заметной горбинкой начинал лупиться, и весь он был похож на индейца, только что пересекшего половину материка на мустанге. «Ну и образина, – подумал он. – Как меня такого в дом пустили?»
– Прошу прощения, – сказал он, улыбаясь, – я только сейчас разглядел, в каком виде меня здесь принимают. Рубашку испачкал на бензоколонке, так что извините. – Он пожал протянутую руку и сел.
– Скажите, – начала было Нина и замолчала. Павел подумал, что она, должно быть, никак не может сообразить, о чем говорить с незнакомым человеком, что сказать, а сказать что-нибудь надо, особенно если он приехал из тех краев, где жил и погиб Веня. Хотя что ей Веня? Она и не помнит его небось как следует. Или помнит? Должна помнить, раз вместе летали, с парашютом прыгали.
Молчание затянулось.
– Вы разрешите закурить?
– Конечно.
– Вы хотели о чем-то спросить, Нина?
– Да, хотела… Скажите, вы долго ехали к нам?
– Не очень. Минут сорок, наверное.
– Я не о том. А раньше? Вы собирались к нам раньше?
– Пожалуй… Два года назад я был в отпуске, Веня просил меня зайти к вам, но, знаете, как-то не успел.
– А до этого? Раньше?
Павел совсем растерялся:
– Да нет… Не собирался вроде.
И снова в комнате молчание. Звон ложек в стаканах. Эта взбалмошная девчонка, так громко вбежавшая сюда с улицы, – это она принесла тишину? Он поднял голову и встретился взглядом с Ниной. Она смотрела на него настойчиво, в упор, и он увидел в ее глазах вопрос, недоумение, испуг, еще что-то – он не понял всего, не разобрал – он просто ощутил на себе ее взгляд и отвел глаза.
– Ну что это, Нина, ты человеку сразу допрос устроила, – улыбнулась Лидия Алексеевна. – Нельзя же так.
– Нет, почему же, – пожал плечами Павел. – Все верно. Мог бы и раньше приехать.
Он снова посмотрел на Нину. Она не отводила глаз. Вот так же смотрел Веня. Не мигая. Он даже на солнце смотрел не мигая.
– Это не допрос, – тихо сказала Нина. – Вы правы, Павел. Нужно было приехать раньше.
Она поднялась и вышла.
– Господи, что с ней? – забеспокоилась Лидия Алексеевна. – Нервничает. Все-таки перемена в жизни.
Нина стояла в соседней комнате, прижавшись лбом к стеклу, и старалась унять дрожь. Что он подумает, этот Павел Петрович? Откуда ему знать, что она чуть было не сказала: «Ну вот ты и пришел. Никуда от меня не делся. Я знала, что так будет, всегда знала, думала даже, что это будет сегодня. Только я не знала, что ты придешь от Веньки. А ты пришел. Очень вовремя пришел. И очень поздно». Она еще постояла немного, вытерла глаза и вышла на веранду.
– Вы извините, – бодро сказала она, усаживаясь за стол, – в электричке такая духотища… Уже прошло. Скажите, Павел Петрович, вы ведь летали с Веней, да?
– Летал.
– Вы его близкий друг? Самый близкий?
– Да, – сказал Павел. – Я был его близким другом.
– Веня писал мне. Но даже если бы не писал, я бы все равно догадалась. Знаете почему?
– Понятия не имею.
– Во-первых, только Вениамин мог явиться к чужим людям в такой рубашке. Она у вас, кстати, под мышкой лопнула.
Павел машинально поднял руку, рассмеялся.
– Смотри-ка ты, и правда!
– Господи, какая чепуха! – сказала Лидия Алексеевна. – Ну что ты в самом деле, Нина… Не такие уж мы чужие люди.
– Во всяком случае, незнакомые. Ну ладно, дело не в рубахе. А еще знаете что? Выражение лица у вас… м-м… Как бы это сказать? Вот у Вени часто тоже был такой вид, как будто он принес в авоське луну и думает: показывать ее или не показывать?
– Ну, это неправда, Нина. У Вени такого вида быть не могло. Он никогда не раздумывал, особенно если у него луна в авоське. Хотя… может, вы правы. Иногда он действительно не показывал. Никто из нас, например, не знал, что сестра у него такая…
– Такая красивая, да? Ну это он не от застенчивости, наоборот. Он говорил, что красивая сестра – слишком банально для летчика.
Павел хмыкнул. Ну-ну! Скромности тебе, как и Веньке, не занимать.
– Знаете что? Я, пожалуй, еще чашечку выпью. Хорошо? А вы, Нина, сядьте к свету, я хочу посмотреть, похожи ли вы на брата.
– Похожа, – сказала Нина. – Можете не смотреть. Мы оба копия нашей мамы. А это, говорят, к счастью. Или наоборот?
Лидия Алексеевна вздохнула.
…Павел пил уже, наверное, пятую чашку. Он сидел в плетеном кресле, курил, слушал рассказ Лидии Алексеевны о поездке на курорт, смотрел на Нину, которая тоже рассказывала что-то не очень значительное, просто сидел и слушал и, откровенно говоря, совсем не хотел уходить. И все потому, что пришла эта длинноногая девчонка, что-то там такое напутала, закидала нелепыми вопросами, сама, должно быть, перепугалась, и теперь вот стало, как после грозы – спокойно и не очень.
В этом увиделось ему что-то Венькино: вот так же пришел он восемь лет назад в их общежитие, поставил чемодан, огляделся, сказал что-то, сейчас и не вспомнишь что, и в комнате сделалось вдруг по-другому. Светлее. Или, может быть, просторнее?
Павел всегда терялся, когда хотел определить, что же умел привносить Венька в размеренную повседневность их жизни? Пожалуй, вот это необъяснимое ожидание того, что должно случиться.
А что может случиться? Разве что дождь пойдет.
– Хотите, я покажу вам сад? – спросила Нина, когда наступила пауза. – Вы можете нарвать цветов. Вам… есть кому рвать цветы?
– Есть. Но мне, к сожалению, пора ехать.
– Может быть, вы останетесь, Пашенька, – сказала Лидия Алексеевна. – Побудете у нас вечер, познакомитесь с Алешей.
– Отец будет беспокоиться, Лидия Алексеевна.
– Да, ну тогда конечно… В следующий раз.
– А ваш отец… Он что, живет совсем один? – спросила Нина.
– Да, совсем один.
– А кто у него убирает?
– Никто. Сам убирает. Да он бы и не пустил никого, – улыбнулся Павел. – Сам ходит с метелкой и стряхивает пыль со своих сокровищ.
– А у него что, книги?
– Да, и книги и картины. А сегодня я хочу прибавить ему работы. На Сретенке, по слухам, есть гравюры Домье. Очень интересное издание.
– Ну, Домье не залежится. Продали, наверное.
– Что-нибудь еще поищу. – Павел встал.
– Хорошо… Подождите! Павел Петрович, куда же вы в таком виде. – Она обернулась к матери. – Мам, где у нас Венина рубашка, серая?
– Да ну что вы! – рассмеялся Павел.
– Нет уж, погодите, тут я распоряжаюсь, – сказала Нина. – Сейчас вы наденете другую рубашку… Веня один только раз надевал. Идет?
Павел кивнул.
Ему вдруг вспомнилось яркое утро на мысе Кюэль, то утро, когда они нашли колокол. Все трое стояли на вершине заснеженной сопки, под палящим весенним солнцем; было очень жарко, и они сняли вязаные рубашки, только что купленные на полярной станции, и подставили спины солнцу. «Махнем, ребята, по обычаю? – спросил Веня. – Чтобы не была своя рубашка ближе к телу?» – И протянул свою вязанку Олегу. Олег – Павлу. А Павел отдал свою Вене.
В ней он ушел в свой последний рейс…
– Да, – сказал Павел. – Я возьму.
Он переоделся и сел в машину.
– Всего хорошего, Нина. Будьте счастливы.
– Я постараюсь… Подождите! Павел Петрович, знаете что? Возьмите меня с собой. Я очень люблю ходить по букинистам, и у меня хороший вкус, честное слово! Мы обязательно что-нибудь выберем вашему отцу.
– Сумасшедшая, – заволновалась Лидия Алексеевна. – Куда ты поедешь? Ведь Алексей скоро должен быть, опоздаешь.
– Не опоздаю, – сказала Нина. – Куда мне теперь опаздывать.
Она была уже в машине.
– Вы ведь не против, Павел Петрович?
– Нет, – сказал он. – Я не против. С маминого разрешения…
6
– Домье, к сожалению, продан. – Очень вежливый сухонький старичок в бархатной кацавейке сочувственно развел руками. – Да, да, я понимаю, но на него всегда такой спрос. Тем более редкое, уникальное издание.
– Ну вот, – вздохнула Нина. – Я же говорила.
Вид у нее был такой удрученно-обиженный, что Павел про себя улыбнулся: смотри-ка ты, она и впрямь огорчена, что отец останется без подарка.
– Минутку, – шепнул он ей. – Сейчас я произнесу волшебное слово, хотите? – И, снова обратившись к продавцу, сказал: – М-да, ничего не попишешь. Петр Семенович будет очень опечален. Он так надеялся.
– Простите, а что профессор?..
– Да, папа болен и не смог приехать. Годы, знаете ли, сердце.
Старичок внимательно посмотрел на него из-под очков, покрутил пуговицу на кацавейке и сказал:
– Ну хорошо. Да, я действительно оставил профессору Домье, оставил, как вы называете, под прилавком, потому что Петр Семенович знаток и ценитель… А вы похожи на отца. Похожи. – Он посмотрел по сторонам и вытащил тяжелую зеленую папку.
– Сорок репродукций. Два листа немного попорчены, на это есть специальная запись. Вы думаете, мне все равно, куда попадет хорошая вещь? Мне не все равно.
Потом они сидели в машине и смотрели гравюры.
– Ну и как? – спросил Павел.
– Глупая я, наверное. Мне не нравится.
– И мне тоже, – рассмеялся Павел. – Только это между нами. Такие вещи нельзя говорить вслух, а то нас потащат в университет культуры и будут мурыжить до тех пор, пока мы не признаемся, что пошутили.
– Хорошо, я не буду вслух.
Павел сидел, смотрел на нее, снова ставшую почему-то немного грустной, и ему захотелось сделать ей что-нибудь приятное: сегодня легко было делать приятное и хорошее, потому что все шло так, как он хотел, и оставалось слишком мало времени, чтобы что-то могло измениться.
– О чем вы думаете, Павел?
– Я думал о том, что мне с вами делать? Хотите, свожу вас в кино?
– Нет…
– А в цирк?
– Не надо. Терпеть не могу дрессированных животных… Давайте лучше поедем на выставку собак, это недалеко. Вы любите собак?
– Издали, – признался Павел. – Они меня почему-то кусают.
Выставка была в Сокольниках. Павел сроду не видел столько собак сразу: они стояли, лежали, бегали, рвались с поводков, рычали и повизгивали – огромные волкодавы и крошечные, почти игрушечные болонки, важные доберман-пинчеры и элегантные колли – это была поистине демонстрация собачьей гвардии.
Нина на глазах преобразилась. Она уже больше ни на что не обращала внимания, отмахнулась, когда Павел предложил ей мороженое; она, казалось, вообще забыла о его существовании, останавливалась возле каждого пса, заговаривала с хозяевами на каком-то особом языке собаководов, потом подошла к свирепой овчарке, и Павел зажмурился, когда Нина стала гладить эту оскаленную собачью морду, – он уже слышал хруст костей, но страшная собака вдруг кротко подала Нине лапу.
Свихнутая девчонка, подумал Павел, но тут же решил, что так и должно быть, потому что Веня тоже очень любил собак, хотя в отличие от сестры ничего не понимал ни в родословных, ни в экстерьере, путал таксу с легавой и всегда подчеркивал, что он любитель, а это значит – любить собак, а не свое отношение к ним.
Павел вспомнил, как Веня однажды переругался со своими друзьями-полярниками на острове Врангеля. Собак на станции было много, и Веня, на два месяца прикомандированный к полярному отряду, скоро знал их в лицо: ему нравилось, что ребята относятся к ним очень по-свойски, без обычной снисходительности хозяев, но потом кто-то намекнул ему, что если он хочет, то может выбрать себе пса по душе и сшить из него шапку. «Они ведь для того у нас и живут. Для того кормятся. Унты из них шьем, рукавицы. Очень хорошо греет друг человека».
Венька вспылил и сказал, что из собак можно шить рукавицы, но не из тех, с которыми ты дружишь. Он бы, например, не мог дружить с овцой, обреченной на шашлык. Это подло.
Ему сказали, что он идеалист, и в знак примирения подарили щенка, который скоро вымахал в здоровенную псину. Веня увез его в Москву.
Нина, словно отгадав его мысли, сказала:
– Почему вы не спросите о Тумане? Он в прошлом году умер от старости.
– Да, знаете… Просто думал, что есть поважнее темы. Я его помню. Самодовольный такой был кобелина.
Нина покачала головой.
– Собака не может быть самодовольной. Самодовольство – когда ты стоишь посередине мира, и весь этот мир для тебя. И самая жирная кость, и самая теплая конура. Помню, однажды я очень поздно вернулась домой, мама, конечно, нервничала, и Туман весь вечер ее успокаивал, развлекал, даже на задних лапах ходил, чего никогда в жизни по гордости своей не делал, а потом принес ей свою миску с кашей… Вы не смейтесь, это для собаки жертва. А когда я вернулась, он со мной день не разговаривал.
– Скажи на милость! Вот уж не думал. Ведь просто дворняга. Был бы хоть породистый.
– Вы знаете кто? – сердито сказала Нина. – Вы – расист! Честное слово. Мне, например, плевать, какая порода, я друзей по происхождению не выбираю. Я дворняжек люблю. И не люблю утилитарного отношения к животным. Ах! Сенбернар людей спасает! Ну пусть… А какой-нибудь Тузик просто вас любит и не требует ничего взамен.
– У вас, я вижу, целая философия.
– Да нет, какая философия. Просто по отношению к животным люди ведут себя как спесивые хозяева планеты, ни больше ни меньше. Наш сосед, из тех, кто вечно ходит в скептиках, говорит, что люди растерялись от одиночества и потому готовы принять в свою мыслящую семью даже дельфинов. Это, видите ли, ему обидно. Его это унижает.
– А вы сами-то верите, что дельфины… Ну, грубо говоря, разумны?
– В науке нет слова «верю». Скажем так: я считаю это возможным.
– Но ведь это отрицание дарвинизма. Это, если хотите…
– Ну-ну, смелее! – подсказала Нина. – Смелее отыщите для меня определение. Дарвинизм – всего лишь метод, которым надо уметь пользоваться. Если мы верим в обитаемость миров, то не пора ли задуматься: не космическое ли это явление – разум? А раз так, то почему же только человеку быть разумным?
Павел посмотрел на нее с интересом. Если говорить честно, ему и самому нравилось верить в снежного человека, и в обитаемость миров, и в то, что разум – понятие куда более сложное, чем мы привыкли об этом думать по школьным программам.
И Венька тоже верил. Иначе бы он не полетел на Теплое озеро.
– Логика в этом есть, – сказал Павел. – Есть логика. Только…
– Только, пожалуйста, не начинайте, со мной спорить, – рассмеялась Нина. – Я всего лишь за хорошее отношение к животным. Веньку вот собаки не кусали. А вас кусают. Почему бы это?
– Я все понял, – сказал Павел. – Я буду любить собак. Всяких и разных. Я привезу вам с острова Врангеля самую лучшую лайку.
– Вы хотели сказать – из Ленинграда?
Они уже прошли всю выставку. Нина подобрала под старым кленом охапку красных листьев, стояла, прижав их к груди, и Павел откровенно залюбовался ею – не женщиной с охапкой листьев и не девочкой в коротком, словно еще школьном, платье – он вдруг увидел в ней необыкновенно точное сочетание по-детски припухлых губ и спокойных, очень внимательных глаз, растерянности и силы; сочетание девчонки, сидящей на корточках перед волкодавом, и взрослой женщины, в которой угадывались прямота и решительность Веньки.
– Вы когда уезжаете?
– К сожалению, завтра.
– Почему, к сожалению?
– Ну так… Не смогу даже проводить вас к венцу.
– Знаете, «проводить к венцу» звучит, как «проводить в последний путь».
– Правда? – смутился Павел. – Ну извините. Просто я глупо сказал.
– Это я глупо услышала… Нам еще не пора по домам, времени вон уже сколько?
– Черт с ним, со временем. Я еще целых два часа могу быть в вашем распоряжении.
– Я не хочу на два часа…
Она смотрела на него, и Павел, снова смешавшись, сказал:
– Вы знаете, у вас редкий цвет лица. Такой бывает на старых миниатюрах. И еще бывает у тундровой пуночки. Это такая пичуга, по кочкам скачет.
– Да-да… Вы говорите – два часа? Ну хорошо. Давайте поедем в парк? Покатаемся на чем-нибудь, на колесе, что ли. Сто лет мечтала…
– Я тоже. Представим себе, что мы студенты, Получили стипендию и гуляем. Лодка, «чертово колесо», мороженое. Остальное придумаем. Так?
– Ага…
На лодке, гребя, он натер себе мозоли, кого-то чуть не утопил и сам чуть не вылетел за борт; потом они улыбались в комнате смеха, улыбались вежливо и благопристойно до тех пор, пока не стали поперек себя шире рядом с длинной уродливой теткой без ног и с кривой шеей. Тут Нина не выдержала и стала хохотать так, что на нее оглядывались; потом они стреляли в тире, и Павел бледнел, когда Нина попадала, а он нет, но скоро пристрелялся и пять раз подряд заставил вертеться мельницу.
– Я еще не так умею, – сказал он. – Дайте-ка на рубль…
Потом они сидели на веранде под большим полосатым зонтом, ели шашлык, про который Павел говорил, что это не шашлык, а резина, вот он готовит шашлыки – пальчики оближешь.
– Хороший стрелок и отменный повар, – рассмеялась Нина. – Какие еще у вас таланты? Выкладывайте скорее, время наше истекает.
Павел посмотрел на часы.
– Чепуха. Плотно поев, мы должны вкусить пищи духовной. – И уже серьезно добавил: – Мне хотелось бы в Третьяковку. Теперь я не скоро попаду туда. Идемте?
– Идем, – кивнула Нина. – Я тоже не скоро выберусь.
Павел знал в Третьяковке все. Он любил этот большой русский дом, где пахнет смолой и прелыми листьями возле полотен Шишкина, танцуют среди мечей смуглые итальянки, вспыхивают солнечные березы Куинджи; где вот уже много лет скачет на сером волке Иван-царевич, сидит в тяжелом раздумье Христос среди раскаленных камней пустыни; где гневом и болью горят глаза осужденных стрельцов и скрипит снег под санями, увозящими боярыню Морозову.
Павла впервые привел сюда отец. Потом, уже в школе, увлекшись живописью, он проводил целые дни возле Саврасова или Левитана, робко пытался перенести на холст то радостный гвалт первых грачиных стай, то пугающую тишину омута.
Художником он не стал, зато научился видеть. Его всегда раздражали напыщенные знатоки, по самые уши набитые эрудицией, он убегал прочь, когда экскурсоводы говорили о цветовой гамме и пытались разложить картину на десятки составных, и вообще, считал Павел, возле картины нужно молчать.
Вот почему он перепугался, когда Нина, остановившись около «Демона», сказала:
– Посмотрите на его руки.
Он хорошо знал эти руки, сложенные на коленях, длинные, тонкие пальцы в отсветах пламени; руки, оплетенные жилами и венами, сильные, очень сильные руки поникшего Демона.
– Да, – сказал он, – вижу.
– Вы обратили внимание… Смотрите – там, за ним – я не знаю что: может быть, преисподняя, может – мировой хаос или еще что-нибудь страшное и зловещее, правда? Эти языки пламени, отсветы. И он – огромный, сильный, – он ведь здесь как гений зла, да? Я не все понимаю, Павел, но посмотрите – как беспомощны, как слабы эти его руки. Совсем беспомощны – они лежат у него на коленях, как у ребенка, он уже ничего не может. Он устал быть гением зла… Или нет? Или я не так поняла?
И Павел вдруг увидел то, чего не замечал раньше, что ускользало от глаз, – они и впрямь беспомощно-слабы, эти руки, призванные творить зло. Не в этом ли суть врубелевского толкования «Демона»?
– Вы умница, – сказал Павел серьезно. – Вы любите Врубеля?
– Да… А теперь пойдемте к Левитану. Хорошо?
Она взяла его за руку, просительно, по-детски, и он, словно впервые увидел ее так близко, наконец понял, что она необыкновенно хороша, эта девчонка с внимательными глазами, Венькина сестра и чья-то невеста.
Они посидели у Левитана. Павлу страшно хотелось курить, и в другое время он бы обязательно ушел в курилку, но сейчас решил, что потерпит, потому что времени в обрез, а Нина очень интересный человек, и вообще жаль, что он не знал ее раньше, и какое свинство, что он не заехал к ним сразу, в начале отпуска.
– Вы когда-нибудь ловили раков? – спросил он.
– Нет… А что?
– Да вот я жалею, что не взял вас с собой в деревню. Я там ловил раков, так это были не раки, а лангусты. Вообще там все было гигантское: лопухи, как баобабы, крапива выше забора, ну про собак я и не говорю – собаки там…
– С теленка! – рассмеялась Нина.
– Ну, скажем, с овцу. И еще я искал там могилу Керн.
– Чью могилу? – не поняла Нина.
– Анны Керн. Правда, потом оказалось, что я ищу совсем не там. Но я не жалею.
Это было и вправду здорово. Он долго колесил по пыльным проселкам, забирался в черт знает какие глухие места, в деревушки из пяти домов, где даже колодезный журавель выглядел внушительной постройкой; ночевал в лесных сторожках, слышал, как кричал леший, и не удивлялся этому, потому что в той глухомани, куда заводили его лесные дороги, просто грех было не кричать лешему.
Он бродил по деревенским погостам, меж старых, похожих на скворечники, крестов с иконами и лампадами, стоял в тишине белых церквей, в звонком золоте осени, опадавшей на могильные плиты, и ему открывалась невиданная красота холодного синего неба, росного утра в блестках бабьего лета, багряного вечера, уходящего за околицу, и это пронзительное колдовство русского Севера заставляло притормозить бег машины, остановиться, чтобы вобрать в себя родниковую свежесть просторных березовых лесов, тишину полей, прощальный грачиный гомон.
И вот тогда он ощутил душевную неустроенность от того, что рядом нет ни Веньки, ни Олега, нет никого, с кем мог бы он разделить эту неожиданно пришедшую радость, и он понял тогда, что нельзя быть с радостью наедине: ее надо сразу же дарить кому-то.
– Да, это было здорово, – снова повторил Павел, подумав о том, что вот Нину бы он с собой взял. Она бы поняла. Она бы не удивилась такой блажи – ехать неизвестно куда, искать чью-то могилу – зачем? Только вот… Совсем ни к чему ресницы у нее хлопают, как крылья у бабочки. И вообще… Спокойно, дружище. Она сестра Вени и потому имеет право на ресницы. Понял?
– И вообще, Нина, – сказал Павел, – жаль, что я не знал вас раньше. Мы бы подружились, правда?
– Правда, – кивнула она. – Жаль.
– Ну это поправимо. Вы не собираетесь в Ленинград? А то приехали бы к нам зимой, на каникулы. Я ведь Ленинград почти не знаю. Посмотрели бы вместе. В Карелию можно выбраться. Это недалеко, на электричке.
– Я не приеду в Ленинград.
– Понимаю. Вы – традиционная москвичка, из тех, кто не любит Ленинград. Тогда давайте махнем летом в Среднюю Азию, минаретами будем любоваться.
«Если он скажет еще хоть слово, я разревусь, – подумала Нина. – Замолчи. Неужели не видишь, что я и так барахтаюсь, как щенок в воде, пузыри пускаю, что улыбаюсь я, и смеюсь, и говорю от страха, что ты исчезнешь…»
– Я не хочу в Среднюю Азию, – сказала она. – Терпеть не могу жару. И вообще пора домой. Я устала.
– Поедем, – кивнул он. – Пора.
В машине она притулилась к дверце и закрыла глаза. Павлу показалось, что она задремала. Целый день на ногах, немудрено. Девочка все-таки. Жаль, что завтра он уезжает. Надо было бы познакомить ее с отцом.
– Павел, – позвала она.
