Текст книги "Право на легенду"

Автор книги: Юрий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

13

Приемник был совсем маленький, чуть больше спичечной коробки, а так хорошо работал, даже не верилось – откуда что берется? Вот и сейчас: стоило повернуть колесико, и сразу же запела Шульженко. У Веры от ее голоса всегда слезы наворачиваются, а теперь – и подавно.

Этот приемник ей Сережа перед самым отъездом подарил. Сказал: «Слушай и меня вспоминай». Вот глупый!

Как будто она и без приемника о нем каждый день не думает.

За окнами лежит большой незнакомый поселок. А она заперлась в четырех стенах, и никуда ей выходить не хочется. Плохо у нее все получилось. Неожиданно. Так все было хорошо и радостно, а теперь плохо.

Сережа приехать не смог, это она понимает. Он всегда был такой; он добрый и чуткий, только он никогда не бросит своих товарищей, и дело свое тоже не бросит, если без него обойтись нельзя – это у него еще в школе было, она помнит. Ребята приходили из его общежития, утешали: все обойдется, Сережа, наверное, вот-вот приедет, а она ни во что не верит. Да и ребята не верят: они ведь сами рассказывали, как трудно добраться до их участка.

Третий день она сидит и ждет. Смотрит в окно, зябко поеживаясь, кутается в пуховый платок. На улице ветер; поселок грязный, весь в копоти; черная туча, выползающая из трубы электростанции, похожа на крокодила, который проглотил солнце.

Третий день она надеется, что вот сейчас откроется дверь и войдет Сережа. Или кто-нибудь из его друзей. Или просто незнакомый человек, который снова, как это уже много раз было, возьмет ее за руку и поможет ей.

Один такой человек уже есть. Это Эсфирь Яковлевна. Она, должно быть, все свое варенье Вере скормила. Пирог испекла. Даже поплакала с ней вместе. Только вот помочь она ничем не могла.

А вчера, когда Вера совсем уже упала духом, Эсфирь Яковлевна вроде как встрепенулась.

– Верочка, – сказала она. – Давайте смотреть на вещи реально. Вам надо заболеть. Вы заболеете и, таким образом, сможете задержаться. А Сережа к тому времени приедет. Всякая работа, как подсказывает опыт, имеет конец. Я сделаю вам справку: заведующая поликлиникой – моя приятельница. Мне думается, это хороший выход.

– Этого нельзя делать, – вздохнула Вера. – Нельзя. Я ведь сама медик.

– Вы правы, – согласилась Эсфирь Яковлевна. – Это неэтично. Ну, хорошо. Будем опять-таки исходить из реальных возможностей. – Она решительно расправила на столе скатерть. – Я достану вам вертолет. Или нет – зачем так радикально? Я поговорю с начальником геолого-разведочного управления, и он срочно вызовет вашего мужа. У него, конечно, есть для этого средства. Видите, как просто?

Она говорила совершенно искренне, ни на минуту не сомневаясь, что, если вертолет есть, его сразу же пошлют за Верочкиным мужем, потому что, какие бы важные дела у вертолетчиков ни были, это дело самое важное.

Условностей для Эсфири Яковлевны не существовало. В прошлом году она прямо среди ночи разбудила остановившегося у нее большого областного начальника и потребовала, чтобы он немедленно распорядился выгрузить из самолета ящики с продуктами и посадить в него детей, которые целые сутки ждали отправления в пионерлагерь. Начальник был невыспавшийся и злой, он отмахивался от нее руками, говорил, что самолет грузовой, что лавки там железные, но тем не менее к утру ребята были отправлены, а Эсфирь Яковлевна в благодарность испекла начальнику пирог.

Чинов и рангов она тоже не признавала: все люди, по ее глубокому убеждению, были склонны совершать неразумные поступки в равной мере. И потому, если она запирала на ключ молоденькую медсестру, чтобы та не ушла на свидание с женатым охотоведом, то делала это с такой же уверенностью в своей правоте, с которой она запрещала секретарю обкома есть строганину, причем и в том, и в другом случае осведомленность ее была исчерпывающей: охотовед действительно был ловеласом, а секретарь страдал желтухой.

Вот и теперь, решив, что разумнее всего обратиться прямо в управление, Эсфирь Яковлевна ушла к себе в кабинет, и вскоре оттуда послышались взволнованные восклицания.

Если бы человеческую доброжелательность можно было превращать в энергию, Эсфирь Яковлевна одна могла бы растопить все ледники Антарктиды. Вера подумала об этом и грустно улыбнулась. Она уже знала ее историю. Очень одинокая женщина, у которой ни мужа, ни детей, ни близких родственников не было, на закате жизни села однажды в поезд, который шел на Восток, потом пересела на пароход, который плыл на Север, и приехала на берег океана. Зачем она это сделала, она, должно быть, точно не знает, но говорит, что услышала у себя в коммунальной квартире, что там, на берегу океана, очень нужны люди. А она в своей жизни никогда и никому особенно нужна не была.

– И еще знаете, Верочка, – говорила она, глядя куда-то в сторону, – память у меня очень хорошая. Я бы даже не хотела такую память иметь. До сих пор многие фамилии помню, и плач помню, и как смотрели на меня… Плохо на меня, Верочка, смотрели, словно я виновата была, а у меня у самой ноги не шли, только вам этого не понять… должность у меня во время войны была страшная, страшнее не придумаешь – я похоронки людям носила. Всякие письма были. И радостные тоже были, но радостных я не помню, а похоронки и сейчас вижу.

Закончив говорить по телефону, Эсфирь Яковлевна долго не выходила из комнаты. За дверями было тихо. Вера поняла, что теперь окончательно все рухнуло: если уж Эсфирь Яковлевна ничего не смогла сделать, значит, никто не сможет.

Она принялась бесцельно бродить по комнатам. Гостиница была небольшая, уютная, обставленная очень по-домашнему, и, если бы не чемоданы и рюкзаки, теснившиеся под вешалкой, можно было подумать, что это обыкновенная квартира, в которой живет веселая и дружная семья.

В одной из комнат на тумбочке лежал альбом – это еще вчера Эсфирь Яковлевна хотела показать Вере свои фотографии, но они чем-то отвлеклись и посмотреть не успели. Вера подумала, что фотографий у нее, должно быть, не богато – разве что еще девические, школьные. Она наугад раскрыла альбом и увидела трех парней, стоявших возле какой-то странной перекладины, под которой висел большой, темный колокол. Ребята были симпатичные, загоревшие. Внизу, прямо на фотографии, Вера прочитала «Доброй Вам жизни, дорогая Эсфирь Яковлевна! Даже отсюда, с мыса Кюэль, мы видим теплый свет в Ваших окнах…»

На другой фотографии рядом сидели моряк в парадном мундире и девочка лет десяти, державшая за ошейник большую, очень лохматую собаку. Детским почерком было написано: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будете Вы! Милой Эсфири Яковлевне от капитана Варга, его дочери и знакомого пса по кличке Степан».

И еще фотографии, фотографии… Закутанный в меха охотник с карабином через плечо, какие-то девушки в белых платьях, наверное, выпускницы, ослепительно улыбающаяся актриса рядом с афишей, на которой крупными буквами набрана ее фамилия, приветы из Сухуми, из Москвы и Красноярска.

Вера бережно закрыла альбом. Потом вернулась к себе в комнату, достала из сумочки фотографию, приготовленную для Сережи, подумала немного и написала: «Спасибо Вам большое! За всех, кому Вы были нужны!»

Положить фотографию в альбом она не успела: Эсфирь Яковлевна уже стояла в дверях.

– Обстоятельства довольно своеобразные, – сказала она, присаживаясь на диван. – Район готовится к событиям, каждое из которых значительно. Люди слишком заняты, это естественно. У горняков промывочный сезон, в порту начинается навигация, у строителей завтра вообще особый день… И вот на это я как раз делаю ставку. Вы не улавливаете? Я уже готова была развести руками, но сейчас я поняла, что разводить руками рано. Мы доберемся с вами до самого главного человека, а самый главный в сегодняшней ситуации – это, безусловно, Егор Александрович Коростылев. Вы меня поняли, Верочка?

Она, одобряя себя за правильное решение, накинула кофточку и быстренько отправилась в управление, благо, надо было всего лишь перейти через дорогу.

В кабинете главного инженера, где сейчас расположился Коростылев, шло совещание. Дверь была полуоткрыта, и Эсфирь Яковлевна невольно поморщилась, – так густо валил из кабинета дым.

– Похоже, переругаются, – сказала секретарша, кивая в сторону двери. – Тихо было, спокойно, потом кадровик упрекать начал: что это, говорит, за безобразие, многие даже с рабочих мест уехали, только бы завтра посмотреть, как взрывать будут. Вон, слышите?

Из кабинета действительно доносился рассерженный голос:

– Да бросьте вы, в самом-то деле! Мне это представляется нездоровым любопытством, не иначе. У нас в городе, помню, когда по реке лед шел, тоже все на берег высыпали – это что, по-вашему, энтузиазм? Зеваки – они зеваки и есть. Любители сильных ощущений. И мы должны принять меры.

– Не пускать? – спросил кто-то.

– Вот именно. Нечего церемониться. Можно, конечно, разъяснительную работу провести, – кадровик, наверное, кисло улыбнулся: по-крайней мере такой у него был тон. – Только разъяснительную работу надо было раньше проводить. Повседневно. Чтобы люди дисциплину знали.

– Хватит, Сорокин. Хватит. – Эсфирь Яковлевна по голосу узнала инструктора райкома. – Ты у нас человек новый, многого не понимаешь… Скоро мы будем встречать первый караван судов. Тогда и увидишь. Пароходы не лакомство везут, а всего-навсего цемент и уголь, да еще крепежный лес. А встречать их выйдет весь поселок, среди ночи люди будут стоять в порту и ждать, когда дымы на горизонте появятся. Ты говоришь – зеваки. Нет, Сорокин, не зеваки. Просто люди у нас тесно связаны общей судьбой, общим делом. Теснее, может быть, чем где-нибудь. И на этом – все. Теперь я попрошу начальника автобазы доложить о готовности транспорта.

Секретарша поднялась и прикрыла дверь.

– Да ну их! Заседают и заседают. Давно столько не заседали. Я чего хочу спросить, Эсфирь Яковлевна. Правда, говорят, что Коростылев за Надей, за капитанской дочкой ухаживает? Вроде уже и свадьба вскоре назначена. Они в Москве-то вместе сейчас, долго ли.

– Я впервые от вас это слышу, – вежливо сказала Эсфирь Яковлевна. – Поверьте мне, впервые.

– Да будет вам! Надежда-то с вами небось делится?

– Она всем со мной делится. Простите, я ничего не могу вам ответить.

– А хорошо бы! – мечтательно сказала секретарша. – Такие они оба… Ну, не хотите говорить, не надо. Вы Коростылева ждать будете?

Когда совещание закончилось и Коростылев остался один, Эсфирь Яковлевна, мельком заглянув в зеркало, вошла в кабинет. Очень славный молодой человек, открытый и вежливый, и вид у него всегда был подтянутый, а сейчас изменился немного, погрузнел или, может быть, просто устал от множества дел и забот. Люди совсем разучились думать о здоровье, беречь нервы. А ведь и надо-то всего лишь быть чутким и внимательным друг к другу, сдерживать отрицательные эмоции.

Коростылев поднялся навстречу, усадил ее в кресло.

– Меня привело к вам неотложное дело, – сказала Эсфирь Яковлевна, не обращая внимания ни на зазвонивший тут же телефон, ни на хриплый голос селектора, требовавший немедленно что-то решить и обеспечить. – Совершенно неотложное, Егор Александрович, вы можете мне верить. Я говорю о Верочке. Мы с вами в какой-то мере ответственны… Никто, понимаете, никто не хочет понять, что девушку нельзя оставлять в таком положении. Это было бы слишком несправедливо и больно.

– Люди все понимают, – устало сказал Коростылев. – Только у людей своих болячек много. Вы считаете: я могу чем-то помочь?

– Можете, – согласилась Эсфирь Яковлевна. – Вы сейчас человек влиятельный.

– Да ну… Влиятельный. Ладно. Дам ей свою машину. Сегодня не могу, вертеться надо, а завтра пусть едет. Туда и обратно, так что особого свидания не получится. Успеет она?

– Как раз успеет. Ей больше по времени и не выкроить. Я чрезвычайно вам благодарна, Егор Александрович. Я могу ее успокоить?

– Можете. Кстати, у меня из головы выскочило. – Он достал из ящика стола плотный конверт. – Надя вам фотографию передала, а я замотался.

Селектор опять забормотал что-то категорическое и требовательное, Коростылев начал щелкать переключателями, и Эсфирь Яковлевна, умиротворенно вздохнув, вышла. В приемной она, правда, не удержалась и раскрыла конверт, в котором было несколько фотографий, и на каждой из них в сквере у Большого театра стояли Коростылев и Надя. Просто стояли рядом. У Коростылева в руках был большой мохнатый мишка, а у Нади в руках – цветы.

14

С утра вроде бы подул низовой ветер, но дело на этом и кончилось. «Кишка тонка», – злорадно подумал Коростылев. Конечно, будь хоть самый что ни на есть «южак», им на него чихать. Это тебе не крыши с беззащитных бараков сдергивать, тут вся техника ощетинилась. И все-таки хорошо, что тихо на улице, солнце светит, ромашки под окнами распустились.

Коростылев не спеша, аккуратно побрился. Потом они с Александром Касимовичем сели завтракать.

– Читал? – спросил Варг, кивнув на лежащую рядом газету.

– А как же… Собственное интервью надо время от времени просматривать. Впечатляющая картина. Откуда они только слова берут?

– Ладно, не ершись. Слова. За словами-то все-таки дело стоит. Волнуешься?

– Мне волноваться не положено. Я сегодня уже никто. Я сегодня зритель.

– Волнуешься, – сказал Варг. – Всю жизнь волноваться будешь. На двенадцать назначено, да? Не смогу я присутствовать, связь у меня с караваном. Они уже возле Лонга стоят, завтра тоже… волноваться буду. А черкес-то наш видал, как с утра пораньше припустил?

– Видал. Наступили вы ему на мозоль.

Тут у крыльца загудела машина – это пришел за Коростылевым «газик». Первым делом он решил поехать на карьер – быстро-быстро, только бы посмотреть, поставлены ли ограждения. Это его ни в коей мере не касалось, и все-таки он поехал. По дороге они обогнали колонну бульдозеров. Машины, солидно шлепая гусеницами, тянулись в сторону карьера. Впереди шла огромная ярко-рыжая машина – кабина у нее такая, что трое с удобствами спать могут. Через стекло Коростылев разглядел Пряхина – тот был не в комбинезоне, как обычно, а, в костюме да еще, кажется, при галстуке.

Ограждения на карьере, как он и полагал, были давно выставлены. Коростылев чуть помедлил, соображая, куда бы теперь деться, какую бы еще работу себе отыскать, но ничего придумать не смог и попросил шофера отвезти его в управление.

«А ведь я и правда нервничаю… Ты смотри! Самый настоящий мандраж. Вот не ожидал. Или – ожидал? Сегодня мой день, так все говорят. Это правда. Я готовился к нему десять лет; это было чертовски трудно, и я бы не выдержал и года, а может, и месяца бы не выдержал, если бы не знал, что сегодняшний день наступит.

Теперь вот он наступил. Я поеду сейчас в контору, буду вместе со всеми курить, разговаривать и барабанить пальцами по столу. А потом, еще, наверное, за целый час до взрыва, я заберусь на террасу и стану ждать. Один туда заберусь, чтобы никто, не дай бог, не заметил бы, не догадался. Ведь я сейчас никому не нужен, все уже прекрасно идет без меня. Взрослый человек, и вот поди ж ты. Через всю страну летел, чтобы только посмотреть, как маховик закрутится. Как земля дыбом встанет. Только за тем и летел, капитан верно все понял…»

– Володя, – сказал он шоферу. – Останови. Пойду-ка я пешком, угорел в твоей таратайке. Все, отъездились на сегодня. Гуляй. На карьер я потом вместе со всеми доберусь, на автобусе.

Идти было недалеко, Коростылев не торопился. Он свернул с дороги и стал собирать перезимовавшую под снегом бруснику – ягоды были крупные, сочные, лопались в пальцах.

Вчера на совещании кое-кто удивлялся, даже негодовал: почему это, мол, люди такое чисто техническое мероприятие превращают чуть ли не в праздник? Он не удивлялся. Это и есть праздник; праздник для всех, кто жил на этой земле, строил из гнилых досок, из выброшенного морем плавника первые дома, для тех, кто завтра начнет строить город, и ему это было той самой наградой за чертовски трудные годы – лучшей награды он не желал, видит бог.

Он еще немного пособирал ягоды, пока руки у него не сделались совсем красными от липкого сока; потом наткнулся на целую поляну каких-то странных цветов, с прозрачными, как стрекозиные крылья, листьями.

«Нарву-ка я сейчас букет, – подумал он, – да преподнесу Даниилу Пряхину, пусть он его на свою огненную машину куда-нибудь приспособит. Даня это оценит. И Эсфири Яковлевне тоже нарву, она непременно в первых рядах будет…»

И тут он вспомнил о ее вчерашней просьбе… Как нехорошо получается! Совсем голова дырявая… Ладно, успею еще. Он посмотрел на часы. Успею, хоть и поторопиться надо.

Он все-таки нарвал цветов и, круто свернув в сторону, по каменистому обрыву стал спускаться к поселку. Эсфирь Яковлевна, как он и думал, взволнованно сидела у телефона.

– Что с вами, дорогой мой? – спросила она, держа в руках нудно гудящую трубку. – Куда вы пропали? Почему у вас брюки на коленях испачканы?

– Чепуха! – отмахнулся он. – Ползал по тундре, собирал цветочки. Где Вера? Укладывается? Ну и чудно. Дайте мне, пожалуйста, трубку.

Коростылев позвонил в гараж и вызвал машину.

– Я думала, вы уже на объекте, – сказала Эсфирь Яковлевна. – У вас сегодня столько дел! Как мило, что вы пришли проводить Верочку, это на вас так похоже. И цветы! Вы никогда не постареете, Егор Александрович, поверьте моему слову!

– Я уже старею. Знаете, я просто забыл. Да, забыл. Вот и прибежал. А цветы поставьте, пожалуйста, в воду, это я для вас на коленях ползал. Вера себе по дороге нарвет.

– Да уж нарву, – согласилась Вера, появившись в дверях. – Мне бы только на дорогу выбраться. Совсем я тут растерялась, и вот опять вы…

– Акула не подведет, – улыбнулся Коростылев. – Это я вам ответственно заявляю. Ну-ка, где ваш чемодан, машина, слышите, уже бибикает. Кстати, сколько у вас времени в запасе?

– Ничего у меня в запасе нет. Сегодня ночью улетаю.

– М-да… В обрез. Совсем в обрез.

Они вышли на улицу, и Коростылев, увидев сидящего на лавке шофера, сказал:

– Извини, Володя. Дело получилось срочное. Отвезешь девушку на Глухариный и обратно, рассчитай так, чтобы к самолету успеть. Вера тебе по дороге все объяснит.

– Объясню, конечно, – согласилась Вера, и они с Эсфирь Яковлевной стали прощаться.

Шофер тем временем как-то не очень ловко поднялся со скамейки и радостно посмотрел на Коростылева.

– Да я для вас хоть на край света! – сказал он, растроганно шмыгая носом. – Хоть через Ла-Манш! Девушку доставлю в лучшем виде, по кочкам, как по асфальту поплывем, горя знать не будет! – Он блаженно улыбнулся, стал открывать дверцу кабины, чтобы помочь Вере уложить вещи, и тут Коростылев увидел, что шофер пьян.

– Сволочь ты, Володя, – растерянно сказал он. – Как же это ты? Без ножа меня зарезал.

– Да чепуха же, Егор Александрович! Тундра же. Кто заметит? Вы же сказали – гуляй. Я и выпил. Такой день…

– Выпил! – передразнил его Коростылев. – Куда тебе ехать, у тебя ноги циркулем, язык за уши заплетается.

Вера отвернулась. Это было уже слишком.

– Дай ключ! – потребовал Коростылев. – Заправился полностью? Хорошо. И убирайся отсюда, чтобы тебя не видели.

Он распахнул дверцу, закинул чемодан на заднее сиденье и включил мотор. Вера, ничего еще не понимая, тихо и безнадежно смотрела на него, крепко держа Эсфирь Яковлевну за руку.

– Вы чего ждете? – весело сказал Коростылев. – Прыгайте скорее, да поехали. Вот так! И нечего глазами хлопать. А вы, Эсфирь Яковлевна, позвоните, пожалуйста, Морозову, скажите – так, мол, и так, удрал Коростылев в тундру заместо Пряхина, воздухом подышать захотел… Нет, нет, именно вы позвоните. На меня они там все кричать начнут, а на вас они кричать не посмеют. И еще скажите, чтобы взрывали как положено, я, мол, вернусь – проверю!

Он ободряюще улыбнулся совершенно растерявшейся Эсфири Яковлевне и тронул машину.

– Господи! – всхлипнула Вера. – Как же так? Как же вы, Егор Александрович? Вам же на месте быть надо!

– Свято место пусто не бывает, – сказал Коростылев. – Там и без меня найдется кому парад принимать. А вы смотрите-ка лучше вокруг да радуйтесь – когда еще такое увидите?

15

Совсем уже немного осталось идти Вутыльхину, совсем близко было – только один перевал сделать, и потому шел он теперь спокойно, хотя все же и торопился.

Сколько времени он потерял на этой реке! Целых три переката пропустил – глубокая была вода, не сунешься, а когда перебрался по скользким камням, сушиться надо было, костер жег: мокрым идти нельзя.

Немного осталось ему идти, и сил тоже осталось немного. Куда они делись? Все тут, в тундре. Хо! Раньше бы он песню пел какую-нибудь длинную, чтобы на всю дорогу хватило, а теперь не поет, дыхание беречь надо.

Вскоре, однако, Вутыльхин забрался на перевал и увидел поселок. Увидел над ним черную тушу Колун-горы привычно укутанную дымом от кочегарок, увидел далеким тундровым глазом маленький, как спичечная коробка, дом капитана Варга, что стоял на отлете, на падающем вниз уступе скалы, и, когда увидел все это, подумал, что, может, он и напрасно бежал, может, прав Коля Малков – голова у Егора не для шапки на плечах сидит, понимает он, что к чему.

И все-таки надо было идти. Лучше переспать, чем недоесть – это у них Коля-пожарник так говорит, девок развлекает. Придет он сейчас, глянет: все в порядке, тихо и спокойно, значит – хорошо. Отдыхать будет. Капитан, говорят, чайник себе новый привез – чудной: стеклянный весь, а чай сверху, как в решето, засыпают… Всякое может быть. Посидит он вечер за чайником, потом, глядишь, и себе такой закажет. А что? Не найдется разве, кому привезти? Наде написать можно. Во, выросла девка, на доктора выучилась, будет теперь стариков лечить. Интересно, зубы она тоже выдергивать может? Их докторша не может. Боится. Хо! Боится, а с мышами возится – все у них там от мышей визжат, а она рукой берет.

Тут Вутыльхин с неудовольствием вспомнил, как смеялись над ним Егор и капитан Варг – давно это было, а, все-таки – чего смеяться, если правда?

Егор тогда рисунок свой показывал, там над поселком купол висел, как шапкой все равно людей накрыли. Вутыльхин обиделся. «Я под куполом жить не буду, – сказал он. – Я не мышь белая, чтобы меня без воздуха душить». Вот они и давай смеяться – прямо руками махали, только ты не смейся, а сперва спроси у тундрового человека – нужен ему купол или не нужен?

Потому же, конечно, Егор говорить стал, что это для детей и для цветов, а кто не хочет, тому и так обойтись можно. Сразу надо было говорить, тогда бы и руками не махали.

Вутыльхин посмотрел на солнце и понял, что успеет к обеду: двенадцать часов было, а идти всего ничего – и вдруг почувствовал что-то, отчего ему стало жутко; он напрягся в неестественной, неудобной позе, словно замерев на лету, – дрогнула под ногами земля, судорога свела тундру, воздух загустел, еще не расколотый грохотом, но, подняв голову, он уже увидел, как взметнулась к небу Колун-гора, разорванная на куски ярким белым огнем.

В тишине упал Вутыльхин на землю, прикрыв голову руками, спасаясь от грома, который сейчас обрушится на него, спасаясь от страха, схватившего его за горло… А тундра все продолжала дрожать под его распростертым телом, и ветер с горьким запахом взрыва шевелил волосы на его голове. Уже ничего не было вокруг, ничего нельзя было сделать, оставалось только лежать, вцепившись в землю, и он лежал, пока не услышал ровный, густой, очень знакомый гул – это шли бульдозеры, шли, чтобы раздавить его тут, задыхавшегося от бессильного горя.

Тогда он поднял голову, чтобы увидеть все это, и увидел, как в чистом и ясном небе, прорезая его тупым своим острием, по-прежнему висит над поселком Колун-гора, только теперь не дым, а густое желтое облако взрыва сползало по ее бокам…

Сергей Грачев и его товарищи ничего в этот день не слышали: очень уж далеко забрались они в тундру. Да и работа их так прищучила, что лопни земной шар пополам, они бы только поморщились. Правда, еще рано утром, когда передавали обзор газет, Сергей включил «Спидолу» и узнал, что взрыв назначен на сегодня – так рассказывал в своем интервью автор проекта Коростылев, и что возглавлять работы по выемке грунта будет знатный бульдозерист области Даниил Романович Пряхин.

– Успел, – сказал Володя Кочубей. – Успел именинник пирог делить.

Сергей ничего не ответил. Успел – значит, успел; значит, повезло человеку. Очень хотел – и повезло. Как ни сопротивлялась земля, никуда не делась, все выложила, что имела. Теперь кончай бурить, передавай дело солидным людям. Солидные люди раскинут табор – целый городок будет на Глухарином заместо ихнего сарая. Вертолеты начнут летать сюда по расписанию. Товары повышенного опроса доставят. И пойдет дело с размахом. А к осени, глядишь, салют из ружей произведут, прочитают свои имена в газете. Ордена, возможно, будут. Или медали. Медали – это наверняка.

Ровно в двенадцать часов буровой мастер остановил станок.

– Лады, ребята, – сказал. – Открутились. Поздравляю вас.

Сергей стоял вместе со всеми. Он подумал, что минута эта должна быть торжественной; потому что в эту минуту они закончили свою большую работу, хорошо ее закончили, досрочно и тому подобное, но ничего особенно торжественного не получилось. Люди устали. Да и не в первый раз.

– Поздравляю, – снова сказал мастер. – Идемте ко мне. Примем за это дело.

Сергей тоже выпил вместе со всеми. Потом постелил под навесом телогрейку и лег отдыхать. Ох, как же он теперь отоспится! За все отоспится и впредь, чтобы запас на будущее был.

Мысли у него текли вяло, тускло, так, ни о чем. И только уже в середине дня, когда высоко над партией прошел самолет, Сергей подумал, что через неделю, когда вернется механик, он тоже, наверное, сядет в самолет и полетит. Жену повидать надо. Все пуговицы у него на рубахах поотрывались, белье не штопано. И вообще…