Текст книги "Право на легенду"

Автор книги: Юрий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

В заводоуправлении было прохладно и тихо. Из-за стеклянной двери приемной доносилось робкое постукивание. Это Леночка училась печатать на машинке. «Казаков мог бы посолидней секретаршу взять, поопытней», – подумал Жернаков. Никак он не мог привыкнуть к тому, что эта милая девочка с зелеными глазами сидит сейчас в приемной директора и важничает. Могла бы себе и другое дело присмотреть после десятилетки.

Потом он вспомнил старую секретаршу Екатерину Сергеевну, ту, что ушла недавно на пенсию, а села за этот стол она еще до приезда Жернакова. Катюша знала всех на заводе по имени-отчеству, и Казаков всерьез называл ее своим первым заместителем по всем вопросам, вплоть до производственных.

Жернаков ткнулся в одну дверь, в другую – все заперто, даже плановый отдел, который, случалось, и по субботам работал, и тот закрыт.

– Слушай, что это у вас, коллективный отгул, что ли? – спросил он у Лены. – Куда все подевались? Что случилось?

– У нас ничего не случилось, Петр Семенович, – вежливо сказала Леночка. – Просто все уехали на картошку согласно разнарядке горисполкома. Я тоже просилась, но мне сказали, что кто-то должен остаться хозяйничать. Вот я и хозяйничаю. Садитесь, пожалуйста. У вас какое-нибудь дело?

– Ты моему делу не поможешь. Так одна и сидишь во всем доме?

– Одна… Петр Семенович, это правда, что Женя пересдавать будет? Или он придумал все, чтобы меня успокоить.

– Тебя успокоить? – переспросил Жернаков и вдруг почувствовал знакомый запах сирени. Вот оно как? Вот, значит, какими духами от Женьки пахнет, когда он среди ночи возвращается.

– Правда, – сказал он. – Будет пересдавать. Если тебя это интересует, могла бы знать, что Женя врать не приучен. Ну, я пошел, хозяйствуй дальше.

– Тимофей Петрович здесь. Он в профкоме с Ильиным сидит, квартиры вроде распределяли.

Лена сказала это и потупилась, уткнувшись в бумаги. «Застеснялась, – решил Жернаков. – Сболтнула и спохватилась. Ты смотри, в одном доме живем, все годы на виду, а я и думать не думал. Или – просто так? Мало ли кто сирень любит?»

Жернаков спустился вниз и еще издалека услышал густой голос Тимофея. Кроме него, в профкоме были Ильин, член заводского бюро, и Николай Рыбалко, которого он, Жернаков, десять лет назад впервые поставил к станку. Сейчас Рыбалко сам кого хочешь обучит. Все сумеет.

– Сидим, бумаги пишем, – сказал Тимофей. – Вчера жилищная комиссия заседала. Между прочим, могу порадовать: Замятину в связи с ожидаемым прибавлением трехкомнатную квартиру выделили.

– Да, – подтвердил Ильин. – Очень дружно поддержали. Хотя твой сын, Петр Семенович, – он кивнул на Тимофея, – имел преимущество.

– А еще кто получил? – спросил Жернаков.

– Да много… Двадцать пять квартир, как-никак.

– Вот видите. Двадцать пять семей, – это просто так, а Замятину – одолжение. Или я не так понял? – Он обернулся к Ильину. – Помнишь, лет пять назад у нас один товарищ был, фамилию, его запамятовал, спортивную работу вел? Мы последнее место в городе заняли, а товарища взяли и не пустили за это в туристическую поездку. Было такое дело… Ну, вы молодцы. Вы люди не мелочные.

Наступило молчание. Жернаков курил и смотрел в окно, чувствуя, как в нем нарастает глухое раздражение. Все к одному. Идешь и спотыкаешься об эту историю с Замятиным. История… Никакой истории нет, а есть равнодушие и убежденность, что человека сегодня можно заставить в хоре участвовать, завтра, спортом командовать, а послезавтра ВОИРом руководить.

– Что-то ты не то говоришь, – нарушил молчание Ильин. – Не то, Петр Семенович. Мы, что, бюрократы какие-нибудь? А Замятин… Что хотел, то и получил. Понимаю, он твой ученик, можно даже сказать – твой воспитанник, только поступили с ним по полной справедливости. Когда его выбирали, ему люди свое доверие выразили, так ведь? А на проверку что получилось?

– На проверку получилось то, что вы сами себя высекли, – сказал Жернаков. – Хочешь, я тебе нарисую, как его выбирали? Замятин – хороший производственник, человек дисциплинированный, это раз. Второе – он изобретатель, член горкома профсоюза, заместитель председателя ВОИР. Так? Авторитетом в коллективе пользуется? Пользуется, люди его уважают. Вот посидели товарищи, подумали и решили – а почему бы и нет? По всем статьям передовик. Краснеть не придется. И предложили кандидатуру.

– Ну и что? – угрюмо сказал Ильин. – Не понимаю, что ты в этом плохого видишь? Так оно и было. А он зазнался, растерял свои качества.

– Какие же он качества растерял? – уже повышая голос, спросил Жернаков. – Те, которых у него не было? Вот ты, Тимофей, скажи: разве заслужил Замятин, чтобы его так оглоушили?

– Что значит – оглоушили? Критика не дубина, сам знаешь. И вообще, отец, ты в плену ложных представлений. Его избрали – это партийное поручение. И тут хоть как, а выполняй. Натура твоя – она для дома натура, для жены, и характер твой тоже для личного пользования, а когда ты должен – ты должен.

Молчавший до этого Рыбалко вдруг спросил:

– Слушай, Тимофей, а ты бы директором завода пошел?

– Пошел. Если бы это оказалось для пользы дела – пошел бы без колебаний.

«А ведь и вправду пошел бы, – подумал Жернаков. – И он бы справился, если подучить, конечно. Только с чем бы он справился? С планом, с продукцией? А вот с людьми как?»

– Ага, – сказал Рыбалко. – Для пользы дела! Давай тогда вспомним, какую пользу мы ждали. Я так, например, только и думал, чтобы собрание поскорее кончилось. Доклад Володя зачитал – ну доклад как доклад. Обычный, так сказать: мы к этим докладам привыкли. И резолюцию заготовили: признать удовлетворительной. Так ведь было? Потом ты выступил, все правильно сказал. Кроме того, что Замятин один не мог ни наладить работу, ни развалить ее.

– Вот-вот, – подхватил Ильин. – А это чья недоработка? Кто этому равнодушно потворствовал?

– Да, погодите! – перебил Рыбалко. – Петр Семенович на все сто прав; наша ошибка с самого начала была.

– Демагогию ты разводишь, Рыбалко, – сказал Ильин и, демонстративно обращаясь только к Жернакову, спросил;

– Как понимать тебя? Чего ты собственно хочешь?

– Конкретно? Хорошо, я тебя сейчас все по параграфам разложу. Я, прежде чем к вам идти, у начальника цеха был. Сидит Аркадий Сергеевич за столом и головой качает. «Ах, – говорит, – конфуз какой! И кто бы мог подумать?» – «О чем?» – спрашиваю. «Да вот, понимаешь, как гром среди ясного неба все это с Замятиным получилось. Голова даже кругом идет». Я ему говорю: «А раньше твоя голова где была, ты же член бюро?» – «Ну и что? – отвечает. – У меня цех на плечах». Понимаете? Цех у него на плечах! А надо бы, чтобы еще и голова была!

– Отец острит, – сказал Тимофей. – Это значит: отец сердится.

– Сержусь! – согласился Жернаков. – Я ведь недаром тот случай вспомнил, когда физоргу путевку не дали. А у Аркадия спрашиваю: ты о пушечном сверле как думаешь? Может, пора его в технологию ставить, Замятин и Рыбалко за него премию получили на конкурсе? А он только рукой махнул. Какое, мол, тут сверло, когда с Замятиным неувязка. Чувствуете логику? И статья у него на столе лежит, красным карандашом пометки сделаны. Ему, начальнику цеха, коммунисту, члену бюро, журналист, человек, можно сказать, посторонний, все о Замятине рассказал!

– Ну, о статье ты с автором говори.

– Да не в статье, если хочешь, дело! Ты вникни. Неделю назад Замятин был такой же, как сегодня, и вы все это знали, видели, только чего беспокоиться, раз собрания проходят вовремя, членские взносы уплачены. Сидели себе да равнодушно поглядывали. Вот и получается, что дело не в статье, а в том, как вы к ней отнеслись. И к Замятину как отнеслись после статьи. Вам что, глаза открыли? Ты не хмурься, выслушай, это я еще раз картину обрисовываю, чтобы совсем ясно стало… Теперь я тебе отвечу, чего я хочу. Я хочу, прежде всего, чтобы партком завода не забыл это собрание. Хочу и буду настаивать, чтобы итоги собрания были вынесены на партком, – думаю, там сумеют все назвать, как полагается. А еще – и это главное, товарищ Ильин, – не проглядеть Замятина, вот сейчас не проглядеть, когда ему плохо. Он человек… Ну, скажу так: не очень сильный. Даже слабый в ином случае. Он на своем месте сильный, в своем деле, а когда такое… Тут и посильнее кто растеряться может.

– М-да… Во многом ты нас обвиняешь, – сказал Ильин.

– Во многом. Я свои слова все взвесил, каждое продумал. Ты мне скажи, если я где не прав.

– А ты прав, – неожиданно согласился Ильин. – В чем-то ты прав, Петр Семенович. Вот не знаю даже, то ли это горячность твоя, то ли… убежденность, а слушал тебя сейчас и – соглашался.

– Быстро! – отозвался из угла Тимофей. – Ты, отец, оратор прирожденный, кого хочешь в свою веру обратишь.

– Не переживай, Тимофей, я вот сейчас уйду, ты опять верх возьмешь. Мне с тобой тягаться трудно. Опыт не тот.

– Отцы и дети, – рассмеялся Рыбалко. – Вы что, по-семейному договориться не можете?

– Да помолчи ты! – досадливо отмахнулся Ильин. – Серьезный человек вроде… А ты, Петр Семенович, напрасно так. Я, конечно, не во всем с тобой согласен, а вот насчет того, что Замятина поддержать сейчас надо, – это понимаю. Вполне понимаю.

Жернаков сунул недокуренную папиросу в пепельницу, поднялся.

– Хорошо, коли понимаешь, Алексей Сидорович. Только одного понимания мало. Делать надо. Ну, я пошел, друзья хорошие. А вот квартиру я бы не Замятину дал, а Кузьминой, у нее муж – инвалид, четверо детей. Тут бы я на вашем месте еще подумал.

У проходной его догнал Тимофей.

– Погоди, отец. Ты вот горячишься, а напрасно. Подумаешь, беда. За одного битого, говорят, двух небитых дают.

– Тебя много били? – усмехнулся Жернаков. – Говорят… Вот такие и говорят, кого пальцем не трогали. Знаешь, Тимофей, ты меня сейчас оставь, а завтра зайду к вам, там ты мне все и изложишь.

Он круто свернул к дому, вспомнив, что время ужинать скоро, а он еще и пообедать не успел. Мысли опять вернулись к прежнему: «Тимофей – это понятно. Тимофей для дела старается, у него все по правилу: если он в чем-то уверен, значит, оно так и есть, тут никакой слабинки не жди – шалишь! – а вот Кулешов – он для дела или еще для чего? О чем он думал, когда писал свою статью: о том, что вот как все несообразно получилось в цехе, где коммунисты просто-напросто взяли и поставили человека не на свое место, нимало не задумываясь, что из этого выйдет, или он всего лишь присутствовал, а докопаться до сути у него руки не дошли?»

Ему не хотелось так думать о Кулешове, потому что знал, он его вот уже лет пятнадцать, был убежден, что Сергей – парень толковый, грамотный, в их деле разбирается крепко, умеет и с людьми поговорить, и в производство вникнуть. Они когда-то вместе писали книгу о скоростном резании и за работой, можно сказать, сдружились. Жернаков не успевает, бывало, мысль до конца изложить, а Сергей уже тут как тут: все ухватил, понял, все написал точно и хорошо. И вообще человек он приятный… Только вот…

А что «только»? – спросил себя Жернаков. – Несколько лет назад была его статья в газете – очень серьезная, умная статья о подборе кадров, расстановке людей, об ответственности тех, кто этим занимается. Ну, не о партийной работе шла речь, о производстве, но все равно – такой был отклик! А сейчас… Поспешил. Не додумал все до конца. Все мы люди, чего тут.

И так получилось, что не успел Жернаков дома отдышаться, как позвонил Кулешов. Говорил он всегда по телефону торопливо, излишне громко, и Жернаков не сразу понял, чего тот от него хочет.

– Какой еще Вершинин? – спросил он. – При чем тут Женька? Танкер? Ну, помню кое-что, Женька меня уже спрашивал. Зайти? Отчего же, находи, я тебе всегда рад.

– Он уже который раз звонит, – сказала Настя. – Случилось что?

– Да ну, блажь какая-то… И Женька тоже – герой: вместо того, чтобы сидеть да заниматься, он тайны всякие разгадывает. Куда его черти унесли, не знаешь?

– Не докладывается он мне. С утра как ушел, так и нету. Опять, небось, с этим Пашкой, Катерининым сыном, валандается. Ты бы хоть ему внушение сделал. Хорошему тот его не научит. Я на мать-то как посмотрю, плакать хочется: только и слышишь от нее «Пашенька да Пашенька», а Пашенька третьего дня чуть было в вытрезвитель не угодил, спасибо, Женька его подобрал да в сарай к нам упрятал, тот до вечера под машиной кряхтел и плакался. Я тебе уж и говорить не хотела, только смотрю, Женя сегодня с утра ему звонит, после работы зайти обещается. Не знаю, какая у них такая дружба завелась.

– Почему – завелась? Ты чего-то странно говоришь. Напротив живем, соседи, можно сказать, с детства они знакомы. А что хорошему не обучит, так тут палка о двух концах: то ли один другого в болото затащит, то ли сам за ним из болота вылезет.

– Так-то оно так, – покачала головой Настя. – Это ежели про чужого. А ежели про своего – душа болит. Ну, побегу я, Петя, не опоздать бы, опять меня сегодня во вторую смену вызвали.

«Вот, значит, как он его выручил, – усмехнулся Жернаков, вспомнив слова Павла. – Люди, бывало, с поля боя друг друга вытаскивали, а он из канавы. Беда, ей-богу! Похоже, пропадет парень. Может, лечить его куда устроить? Только ведь сам-то он ни в какую, а насильно не заставишь. Насильно, это если кто обществу мешает. А Паша не мешает. Паша сам по себе пропадает, втихую».

В двери позвонили. Вошел Кулешов и еще в прихожей стал говорить громко и торопливо:

– Женька-то ваш недаром на исторический подал, честное слово! Недаром, нет… Знаете, Петр Семенович, он, можно сказать, любопытнейшие вещи откопал. Вот уж не думал никогда, что у нас тут, в мирных водах, такое происходить могло! Чистый роман! Фантастика! И, что самое поразительное, никто об этом не знал и не знает, даже в музее руками разводят! Я вам сейчас покажу…

– Да не тарахти ты, – сказал Жернаков. – Куда торопишься? Я тебя сейчас обедом накормлю, дам чаю с брусникой, Настя свежей принесла. Все как у людей будет. А ты торопишься.

– И правда, – согласился Кулешов. – Чего я тороплюсь? Привычка дурацкая, вечно все на бегу, наспех. Но зато расскажу я вам действительно нечто интересное.

– Давай, давай, рассказывай, а то я сегодня целый день только неинтересное слушал. Ты извини, я пока мясо гляну, не подгорело бы.

Жернаков был кулинаром. Борщи и рассольники варил он отменные, салаты делал на уровне лучших поваренных книг, а рецепты тушеной оленины у него брали даже самые взыскательные хозяйки.

– Умелец, – сказал Кулешов, когда они отобедали. – Виртуоз. Сколько, у вас ни обедаю, а все привыкнуть не могу, что мужские руки на такое способны. Укоренившееся представление, никуда не денешься… Теперь вот что. Я ведь не бескорыстно, мне нужна ваша помощь. Затонувшее судно, что лежит возле Диомида, – это не что иное, как танкер, построенный у нас на заводе то ли в сорок втором году, то ли в сорок третьем. Имя ему – «Северострой». Это Женя установил точно. Вы наверняка что-нибудь помните или, может быть, знаете тех, кто помнит. Все-таки не лодочку на воду спустили – танкер. Это целая эпоха, как мне представляется.

– Прямо уж и танкер! – усмехнулся Жернаков. – Хотя… Можно и так назвать. Если судно наливное, имеет ход – значит танкер. Несмотря на то, что… хм… постройки-то он самодеятельной. Точно я тебе, Сережа, не расскажу, ты у других спроси, у Бадьянова, к примеру. Я тогда только приехал, но могу в бумагах порыться, газеты у меня старые сохранились. Берегу на память. А что у тебя за нужда?

– Сейчас услышите. – Кулешов достал тетрадь, похожую на конторскую книгу. – Это суденышко воевало. Да-да! Отбивало налеты вражеских самолетов, уходило из-под бомбежки. Об этом есть записи в вахтенном журнале. Но сперва я прочту вам немного из дневника капитана. Так… Ну, хотя бы отсюда.

«…Как многому научили меня эти годы, это трудное, страшное время! И не только меня: я знаю, пройдут десятки лет, а люди моего поколения будут делить жизнь на «до войны» и «после войны», будут мерить себя, свои поступки и поступки своих детей теми жесткими мерками, которые кажутся нам единственно верными и справедливыми.

Конечно, и через год, и через десять – пятнадцать лет можно будет услышать, что война – это война, а в мирное время все иначе, и незачем требовать от человека, чтобы он постоянно жил на пределе.

Будут, конечно, и такие разговоры. Только я твердо знаю теперь: пусть над головой чистое небо, играет музыка в городском саду, цветут левкои (почему-то именно их я запомнил из последних мирных дней, так было у нас в Петрозаводске), – но человек должен быть готовым к тому, что сегодня, сейчас, в эту минуту – ему придется принять на себя и боль, и раны, и смерть, и непосильную работу, и непосильную жизнь – все принять, что выпадет, когда настанет время сохранить тишину и покой.

Человек должен быть взведен, как курок, и пружина должна быть упругой и прочной.

Я плавал с Володей Галкиным несколько лет. Матрос, мальчишка, еще как следует не обветренный, веселый и неунывающий, – таких у меня на судне полно, и присмотреться я к нему не успел, помню только, что парень был очень красивый – высокий, широкоплечий, с глазами, как у девчонки. И вот недавно его прошило пулеметной очередью во время налета. Товарищи потом рассказывали, что перед этим он был дважды ранен, ему раздробило колено, несколько пуль попали в бедро, вода заливала палубу и была красной от его крови – это надо представить: соленая морская вода разъедает раны! – но он в течение нескольких часов (было два налета) не покидал своего места. Когда, уже после отбоя, его унесли в кубрик, он был еще жив. И был в сознании. Плакал. Говорил! «Очень хотелось дожить до победы…»

Это вторая смерть на моих глазах. Мы не воюем, мы всего лишь возим разные грузы. И Володя Галкин не был солдатом. Но курок в нем был взведен.

Я думаю, что в память о тех, кто погиб, люди, оставшиеся в живых, должны быть какими-то особенными. Я не знаю, чтобы я сказал Павлику, если бы он был постарше и мог бы меня понять, но я постараюсь вырастить его человеком, достойным жить в мире, который мы защищаем. И Катя тоже сделает все, чтобы он стал таким…»

– Катюша Вершинина, – тихо сказал Жернаков. – Катюша… Ах ты черт! Как же я раньше не догадался? Екатерина Сергеевна, секретарь директора завода. Ты ее помнишь? Хотя откуда…

– Я помню Екатерину Сергеевну. Хорошо помню. Она ведь здесь, в городе, и уезжать, по-моему, не собирается. А сын. Вы о нем что-нибудь знаете?

– Знаю, Сережа, – вздохнул Жернаков. – И ты знаешь. Помнишь, весной на рыбалку ездили, коллективный у нас поход был? Вот Павел нас и отвозил.

– Это который напился, и вам пришлось самому автобус вести?

– Он самый. После того выгнали его с работы. Тут, если подумать, печальная история. Мне сейчас как-то трудно представить, что Павел – сын Вершинина… Ладно, мы с тобой об этом поговорим, может, что придумаем. Читай дальше.

– Дальше, как раз то, что меня интересует. Это уже из другой тетради: «…Война привела меня в этот город, и кто знает, может, мы с Катей и Павликом надолго станем северянами. Я досадовал: мне было обидно в такое время плавать на «бензобочке» – иначе я просто не мог назвать судно, командовать которым мне предстояло. И вот несколько дней назад я принял «Северострой». Можно разводить руками при виде нелепой надстройки, грубых сварных швов и торчащих повсюду заусениц, но мне не хочется сетовать на судьбу.

Я видел завод, на котором было построено мореходное судно – в довоенных условиях я вряд ли бы решился отремонтировать на таком заводе лебедку; я видел людей, месяц не выходивших из цехов, говорил с ними, и то, что я услышал, мне кажется почти фантастикой.

На завод поступил заказ: построить танкер. Заказ срочный, но чертежей и расчетов не было. Все нефтеналивные суда, державшие эту линию, ушли на запад еще в начале войны, и побережье буквально задыхалось без горючего. Нужен был танкер. И в самые короткие сроки. Когда главный инженер завода собрал специалистов и рассказал им, что предстоит сделать, кто-то вздохнул: «А самолеты нам заказывать не думают?» Потом начался «настоящий детский сад», как сказал мне мастер Алексей Акатин. В порт на несколько дней зашел старый танкер, постройки еще чуть ли не начала века, и все, кто был свободен, облепили это судно и стали снимать с него «чертежи». Измеряли, срисовывали, прикидывали – как бы это себе приспособить? – и через несколько дней «проект» был готов.

Я не представляю себе, как с такой документацией можно было построить танкер. А его построили. И я стараюсь не замечать швы и заусеницы, потому что это – судно, оно плавает и будет возить этим людям горючее и мазут!

Акатин, когда мы подписали все бумаги, сказал: «Если крейсер понадобится, вы хоть за неделю предупредите, а то ведь подходящего-то крейсера поблизости нет. Придется командировку выбивать».

Катя устроилась секретарем. Смеется: «И зачем я искусствоведческий кончала, мне бы сейчас стенография больше пригодилась». Ничего, и стенографии научится.

Через неделю первый рейс в Находку…»

– Вот такие дела, – сказал Кулешов, закрывая тетрадь. – У Жени еще письма Вершинина к сыну остались, вроде как бы письма в будущее, к взрослому сыну. И другие записи разные.

– Сережа, – попросил Жернаков. – Если можно, ты мне эту тетрадку потом на денек дашь? А я у себя покопаюсь в столе, может, чего и разыщу про танкер.

– Да, конечно. Тем более что это ведь не моя находка, Женина. А я постараюсь разузнать о Вершинине как можно больше. Судьба у него интересная. Хотя документальная основа здесь уже не так важна. Важна суть… Знаете, Петр Семенович, – Кулешов доверительно придвинулся к Жернакову, – вам первому признаюсь. Хочу роман написать. Или повесть большую, как получится. Давно уже хочу. О нашем городе, о заводе. Может быть, даже о вас.

– Да ты обо мне уже раз десять писал, – поморщился Жернаков.

– Да нет, я не о вас конкретно, не в форме очерка. Просто, вы можете послужить моделью, натурой, что ли. А уж как я вами распоряжусь, какую вам биографию уготовлю – это мое дело! И вы даже пикнуть не сможете, потому что на бумаге будете уже не вы, а некий образ, который мне целиком подчинен! – Он улыбнулся, развел руками, как бы говоря, что это, конечно, шутка, но кое-что в этой шутке правда. – Вот и Вершинин. Я, разумеется, напишу о героических рейсах «Северостроя» – обязательно напишу! – но мне сейчас Вершинин дорог уже не как реальный человек, а как герой будущей повести.

– Что-то я не очень понимаю. А чем же твой герой будет отличаться от живого Вершинина?

– Чем? Отличаться он, может, и не будет, а вот простор для моего толкования тут огромный. Понимаете, какое дело… Писатель счастлив уже тем, что он может воссоздать события, которых не было, но которые могли бы быть, Может творить добро и наказывать зло, распоряжаться судьбами людей, делать их счастливыми, протягивать руку помощи в нужную минуту. В жизни это много труднее, не правда ли?

– Правда-то оно правда, – согласился Жернаков. – В жизни, конечно, труднее. Вот только я книгу иногда читаю, и удивляюсь: вроде похоже, а выдумка. Может, потому что писатель, как ты говоришь, больно много распоряжается? Захочет – накажет, захочет – простит… Ты вот книгу пишешь. Хорошо. А как бы ты в ней, например, Замятиным распорядился? В книге, ты сам говоришь, легче.

– Замятиным? – Кулешов встал и размашисто заходил по комнате, благо столовая у Жернаковых была словно коридор. – Понимаю, Петр Семенович, вам это интересно. Но ответить сразу затрудняюсь. Давайте подумаем. В книге Замятин… Ну, мог бы стать для меня отправной точкой для больших раздумий на большую тему, – он усмехнулся, – для раздумий по большому счету, как у нас выражаются. А в жизни… В жизни я воспользовался правдой факта. Вот он, голый факт: было такое? Было! Несет этот факт воспитательную нагрузку, можно, оттолкнувшись от него, сделать определенные выводы? Можно. Пусть в ограниченных масштабах, но все же выводы. И я их сделал.

– Значит, в книге ты бы о Замятине всерьез подумал, по большому счету? Короче, ты в своей книге к Замятину отнесся бы, как к живому человеку, и, раз он твой герой, подошел бы к нему с вниманием и любовью, не позволил бы, чтобы у тебя с героем тяп-ляп поступили, раз в книгах, как ты говоришь, своя логика. Так ведь?

– Так… – не совсем уверенно сказал Кулешов: тон Жернакова его смутил. – В общих чертах, так.

– Дальше. Вот ты сказал, а выводы в статье сделал. Какие?

– Ну… Собственно, это даже не выводы, потому что вывод может быть один, и к тому же банальный. Человек не прислушивался к мнению товарищей, слишком понадеялся на себя, иногда просто игнорировал коллектив. Поверьте, мне самому было все это неприятно, я ведь Замятина давно знаю, писал о нем. Да в конце концов, Петр Семенович, обыкновеннейшая же история, таких полно! Критическая статья с партийного собрания. Я пересказал факты, кое-что прокомментировал. Вы меня упрекаете – в книге я, мол, по-другому поступил бы. Да! Если я буду расходовать все это по мелочам, в своей повседневной работе, то, согласитесь, я просто весь в пар уйду. Как тот паровоз, у которого гудок всю мощность съедал.

– Копишь? – перебил его Жернаков. – На сберкнижку свое умение складываешь?

– Можно и так сказать, если вам сравнения нравятся.

– Сравнения разные бывают. Ну, вот что. Слушал я тебя, теперь ты меня послушай. Я к тебе хорошо отношусь, Сергей, ты это знаешь, а вчера мне твою статью читать было стыдно и больно. Ты зачем на собрание пошел? Факты излагать? Проще было протокол взять. И хлопот меньше, и фамилии не перепутаешь. Ты Замятина одного и разглядел, о нем только и речь вел. А о тех, кто был рядом? О тех, кто все видел и пальцем не пошевелил? Кто с одинаковой легкостью голосовал и за Замятина, и против? Почему ты об этом не написал?

– Потому что я не ставил перед собой такую задачу, Петр Семенович. Вы уж очень строго…

– Да, я строго! Ты не только делу вредишь тем, что за фактами прячешься, ты, Сережа, себя губишь! Ты чем свою статью писал? Карандашиком ты ее писал, а надо бы сердцем да умом, да душой. Смотри, Сергей, прирастет у тебя карандаш к руке, и все остальное отомрет за ненадобностью. Захочешь оглядеться да подумать – и не сможешь: нечем оглядываться будет. Ну как, хорошую я тебе картину нарисовал?

– О, ну вы, Петр Семенович, стихийный ламаркист, честное слово!

– Чего?

– Ученый такой был, Ламарк. Это он сказал, что органы, которыми животные не пользуются, атрофируются. А по существу если, то вы краски сгустили. Я вот, например, уже десять лет на велосипед не садился, а сяду и поеду.

– Велосипед! Ничего ты, я вижу, не понял. Ну что ж, может, случай какой тебя научит.

– Вы что, хотите, чтобы я снова вернулся к собранию в цехе? Вы прямо говорите.

– Хочу.

– Не знаю. Пока мне это кажется не столь важным. Но подумаю.

– Подумай…

Они посидели еще полчаса, и Кулешов стал прощаться.

– Слушай, чего я вспомнил, – сказал Жернаков. – Ты меня как-то просил насчет стеллажа разузнать. Есть у меня мастер подходящий, Иочис Артур Петрович. Может, слышал о таком? Вещь делает на любой вкус, это я ручаюсь. Давай к нему наведаемся днями. Согласен?

Проводив Кулешова, он долго рылся в кладовке, в большом фанерном ящике из-под папирос, где у него были сложены старые газеты, журналы, папки с грамотами и дипломами, тетради, исписанные химическим карандашом: тут, в тетрадях, рядом с его крупным и неторопливым почерком были записи и расчеты, сделанные Гориным – быстро, наспех, словно бегом. «Оно и понятно, – вздохнул Жернаков. – Один, здоров был, как бугай, ему куда торопиться? Ему торопиться было некуда, а Горин все про себя знал. Потому и спешил…»

Зачем он достал это пыльное, выцветшее прошлое? Ну да, конечно. Сергею обещал, может, что и найдет про танкер. Только вряд ли. О чем писали, то в архивах есть, в библиотеке должно храниться, а у него все больше личное. Как дневники капитана Вершинина. Только у капитана, конечно, куда интересней. Надо будет их обязательно Пашке показать: пусть вспомнит, какой у него отец был, какую судьбу сыну желал. Нет, не для того, чтобы Сергею помочь, вытащил Жернаков на свет эту кипу бумаг. Не для того. Самому подошло время. Пыльное выцветшее прошлое – это его начало. Его корни. И корни его сыновей.

Давно уже пришла Настя, что-то рассказывала ему, негромко, вроде самой себе, потом, уже после двенадцати, тихонько прошмыгнул в спальню Женька, а он все сидел и перебирал газетные листы, тетрадные листы, плотные листы с золотым тиснением, не замечая, что на дворе давно стоит ночь, глухая и тихая, и тучи с Тайкуля пошли, и туман, тяжелый и волглый, такой, что на неделю затянуться может.