Текст книги "Право на легенду"

Автор книги: Юрий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

4

Коростылев действительно добрался до Кепервеема. На этом дорога оборвалась: их самолет из Магадана приземлился последним, аэродром раскис, и теперь в течение недели вылетов не ожидалось. «Пассажиров просят не беспокоиться, – меланхолически сказал какой-то администратор в форме. – Так было и так будет. Хотя еще ни разу не было, чтобы кто-нибудь куда-нибудь в конце концов не прилетал».

Коростылева это не устраивало. Отыскав администратора чином постарше, он обрисовал ему ситуацию, но даже самый главный начальник смог лишь без очереди соединить его с районным центром. Морозов был очень рад, говорил громко, но в голосе его слышалась тихая паника. «У нас тоже полосу затопило, – с веселым отчаянием сказал он. – У нас тоже, черт бы ее побрал, весна!» Однако обещал в ближайшее время достать «Аннушку», которая, как известно, при нужде может сесть прямо на улице.

Затем, должно быть, состоялись еще какие-то телефонные разговоры, уже через голову Коростылева, потому что вскоре ему сказали, чтобы он ждал и надеялся.

Получив столь доброе заверение, Коростылев вернулся в зал, где рядом с его рюкзаком сидела тихая девушка, удивительно похожая на киноактрису Надежду Румянцеву: такой же у нее был трогательно-беззащитный вид, такие же глаза, от которых на душе делалось прохладно и чисто, с таким же радостным удивлением смотрела она вокруг себя.

– Все в порядке, Верочка, – сказал он. – Обещают нас отсюда вывезти.

Народу в Кепервееме скопилось великое множество; каждый на что-то надеялся, чего-то ждал, хотя все понимали, что отсидка в порту предстоит длительная. При таком положении вещей Верочке неимоверно повезло, но она всего лишь кивнула головой, как бы говоря: «Так оно и должно было быть. Ведь я тороплюсь, мне очень некогда…»

Еще в самолете, прежде чем уснуть, Вера успела рассказать Коростылеву, что она в прошлом году вышла замуж. Сразу после свадьбы муж ее уехал на Чукотку – так у них сложились обстоятельства, и с тех пор они не виделись. Теперь у нее начинается производственная практика, тоже почти на год, и поэтому она непременно должна повидать его перед отъездом. А времени у нее в обрез: только до места добраться и снова домой. На замечание Коростылева, что погода сейчас капризная и можно надолго задержаться, Вера только пожала плечами.

Вот и сейчас она не выразила бурной радости оттого, что все устроилось, потому что для нее это было совершенно естественным. Коростылев даже немного обиделся. Он летит по важному делу, должен изворачиваться, а эта девочка спешит на свидание, и ей ничего делать не надо, все само собой делается. И вид у нее такой, будто всю жизнь оно так и было.

Он тут же спохватился, что сердиться на нее за это глупо. И с шутливой грубоватостью добавил:

– Держитесь за акулу, Верочка. С акулой не пропадете.

– За какую… акулу? – Она перестала рыться в сумочке я посмотрела на него с недоумением.

– Это так… Поговорка. Со студенческих времен еще осталась. Означает: человек человеку – друг. А вы, Верочка, где учились?

– В медицинском. – Она сморщила нос, глаза у нее сделались веселыми. – А знаете, мне все время везет. Люди вокруг хорошие. У меня денег на дорогу не хватило – я ведь не дома живу, в общежитии, так мне наша преподавательница сама предложила. Билетов в Магадане не было, и опять кассирша помогла, вошла в положение. Все как друзья, хоть и незнакомые. Поверите? Мне Сергей шубу прислал, пушистую такую. Я ее когда получила, в такси оставила. Ревела. Подарок все-таки. И красивая очень. А шофер потом вернулся и по всему дому ходил, из квартиры в квартиру. Меня искал. А когда экзамены сдавала… Да что говорить! Вот и теперь тоже – вы мне встретились. Можно жить, правда?

Она переворошила свою сумочку, достала оттуда две большие конфеты и одну протянула Коростылеву.

– Ешьте. Это меня стюардесса угостила. Тоже очень хорошая девушка.

«Вот-вот, – сказал себе Коростылев, разворачивая конфету. – Весь мир для нее старается, как бы ноги не промочила. Ну и что? Может, так и надо. Может, мы преувеличиваем, когда говорим, что трудности оттачивают ум и закаляют волю? Так ли уж необходимо, чтобы человек без нужды продирался через жизненные неурядицы? Именно без нужды. Совсем это ни к чему. Хоть и говорят, что запасы энергии в человеке неисчерпаемы, но кто их считал?

О себе, например, ему не раз приходилось слышать, что вот у Коростылева, дескать, были трудное детство и юность, ему пришлось работать с пятнадцати лет, – помогать семье, – воспитывать младших братьев и так далее. Поэтому следует вывод: Коростылев и стал таким целеустремленным и даже талантливым. Путь его не был усыпан розами. Он шел через тернии к звездам. Все превозмог, преодолел, вынес и теперь стал твердым, как углеродистая сталь.

Очень красиво, если прислушаться. Только возникает иногда вопрос: а если бы жизнь у него сложилась по-другому с самого начала и ему не пришлось бы бросить школу, работать на лесопилке, класть печи вместе со своим дедом, известным в районе мастером; если бы он учился нормально, а не урывками, закончил бы институт как все, а не в три приема: один раз ему пришлось уйти по болезни, потом умер отец, и он перешел на заочное отделение, чтобы иметь возможность работать – если бы всего этого не было, не прибавилось бы чисто профессионального умения в главном деле его жизни?

Ладно. Это судьба. Или, назовем, обстоятельства. А дальше? Много ли приобрел он оттого, что его дипломный проект, получивший потом первую премию на всесоюзном конкурсе, ему дважды возвращали обратно: слишком он казался несовременным и не отвечал насущным задачам дня; много ли прибавило ему сил то обстоятельство, что проектировать «Розу ветров» он должен был чуть ли не втихомолку, по ночам, разрываясь между работой «для себя» и работой «для института».

Он посмотрел на Верочку, мирно жующую конфету, и улыбнулся. О господи! Аналогия, конечно, более чем странная. А все-таки есть аналогия. Пусть человеку будет легко в его повседневной жизни. Пусть он сжимает кулаки и стискивает зубы, когда ему сопротивляется материал, когда заводят в тупик формулы и отторгаются несовместимые ткани, но пусть ему не приходится впадать в отчаяние оттого, что ему сопротивляется надутое тщеславие, заводит в тупик равнодушие рядом стоящего человека, оттого, наконец, что просто-напросто не каждый предложит денег в трудную минуту, не поможет достать билет на самолет.

– А вы о чем задумались? – спросила Верочка. Ей захотелось поговорить или, может быть, ей показалось, что Коростылеву скучно. – Ни о чем, да? А знаете, у меня по дороге практика была. Я ведь из Петропавловска лечу, я говорила? А в Магадане, в порту, пока самолет ждали, одному товарищу плохо стало. Побежали за врачом. Я его осмотрела, вижу – диабет. Понимаете? Это сразу трудно определить. Когда врач прибежала, молоденькая такая выпускница, наверное, я ей говорю: «Скорее инсулин!» Она мне: «Ты чего суешься? Какой еще инсулин!» И сразу принялась сердце слушать. Я не выдержала: «Скорее, говорю, это же диабет! У меня опыт есть!» Тут она тоже поняла, в чем дело, мы его скорее в медпункт, сделали укол, и все в порядке. Жив человек. У меня отец диабетом болен. Представляете? А сам врач. И дедушка у меня врач был. А я решила сначала медицинский техникум закончить, поработать, чтобы практика была.

– Правильно, – сказал Коростылев. – Я одного юношу знаю, так он два года в институт поступал, а когда трупы препарировали, сбежал без оглядки. И крови он боится.

– Ой, что вы! Я даже, если бы боялась, все равно бы привыкла. Нельзя же – у нас это потомственная профессия, отец очень гордится, говорит, что и прадед, и прапрадед, и еще, наверное, дальше – все врачами были. Отец говорит – лекарями. И еще отец, знаете, что говорит? Он говорит, что нам, молодым, самое трудное достанется. Зато и самое интересное, правда? Полиомиелит, например, мы уже победили. А рак? А сосудисто-сердечные? Видите, сколько работы… А вы по специальности кто?

– Я строитель, Верочка. Точнее – архитектор. И, знаете, у меня тоже и отец, и дед были архитекторами.

– Правда? Вот хорошо… Нет, я серьезно, это хорошо, что у родителей и детей интересы есть. Я ведь права, да?

– Правы, – согласился Коростылев. Он почувствовал, что ему приятно быть с этой бесхитростной говоруньей. Верочка ему все больше нравилась. Он много повидал девиц, готовых из кожи вылезти, лишь бы посовременнее выглядеть: слова из них сыплются такие умные, а мысли столь парадоксальны, что остается только поеживаться от собственного невежества и серости.

– И еще мне бы хотелось успеть, чтобы с отцом вместе поработать. Он районный врач. Большой практик. Я не потому, чтобы не уезжать, не думайте, просто… Он уже старый очень. А вы с отцом вашим работали?

– Не успел. Отец у меня умер. Сердце. Я только потом узнал, что он пятнадцать лет носил около сердца осколок. Никто тогда вынуть не решался… Так что не успел я с отцом поработать…

– Как грустно вы говорите…

– Да ну, Верочка, что вы! Зачем нам быть грустными. Не надо. И уж коли вы меня спросили, скажу: с отцом я не работал, но зато я работаю… за него. Отец был на войне сапером. И так получилось, что ему, архитектору, пришлось за свою жизнь больше взрывать и разрушать, чем строить. И он мне однажды сказал: «Ты за меня рассчитаться должен. Все, что я не достроил, достроишь ты; все, что я не успел, успеешь. И свыше того – свою работу сделаешь. От себя самого».

– Так и сказал? – тихо спросила Вера.

– Так и сказал…

Ничего такого отец, конечно, не говорил. Он не мог бы этого сказать, потому что всю жизнь смертельно боялся высокопарности. И все-таки, если припомнить, что же было главным, пожалуй, как раз и было постоянное стремление отца передать сыну не завершенное им дело.

– Егор Александрович, – позвала его Вера. – Знаете, беда какая? Есть хочется, прямо сил нет. Что у них за мода – буфет закрыт, столовая не работает. Где же людям обедать?

– Милая вы моя, – рассмеялся Коростылев. – Люди все спят, посмотрите. – Вы знаете, сколько сейчас времени? Четыре часа ночи.

– И правда, – смущенно согласилась Вера. – Вот ведь… Я впервые такое вижу. Солнце-то как днем. Не хочешь, а запутаешься.

– А это и есть день. Большой полярный день. – Коростылев развязал рюкзак и достал оттуда сверток. – Давайте закусим. Я человек предусмотрительный, на общественное питание в дороге не рассчитываю. Берите… у меня и пиво есть. Хотите пива?

– Не хочу. Я от пива засыпаю. А мне спать не хочется, мне интереснее не спать. Вот кому если рассказать из наших, не поверят: в середине ночи люди обедают. Смешно, правда?

– Со мной еще смешнее случай был, – сказал Коростылев, прихлебывая пиво. – Хотите, расскажу?

– Конечно.

– Тогда слушайте. Двенадцать лет назад я вот так же, как вы, впервые летел на Чукотку. Учился я на последнем курсе и сюда попросился на практику. Долетели мы благополучно, без задержек, сели в порту. Теперь надо до поселка добираться. Смотрю – машина стоит. «Можно?» – спрашиваю. «Можно, – отвечает шофер. – Садитесь». Приехали мы. Спрашиваю я у шофера, как в строительное управление пройти. Посмотрел он на меня как-то сочувственно, что ли, потом показывает: «Идите прямо, первый дом за углом. С колоннами». Ладно. Иду я по поселку, народу на улицах почти никого. Деловые люди, думаю, зря не расхаживают в рабочее время. Одни только собаки по улицам шастают. Нашел я наконец управление, захожу – тишина. Больше всего меня это удивило: обычно всегда черт-те что в коридорах делается, толчея, дым, машинки вовсю стучат. Толкнулся я в одну дверь, в другую – никого. Оторопь меня даже, знаете, взяла. Представьте себе: солнце в окна бьет – и ни души! Словно вымерли. И тут появляется откуда-то женщина с берданкой и горой на меня: «Чего надо? Кто такой?» – «На работу, – говорю я робко. – Где у вас тут кадры? Прилетел только». Она присела на лестницу и давай хохотать: «Ой, – говорит, – дурачок! Да какая же тебе работа посреди ночи? Ты на часы-то глянь!» Ну, посмеялись мы с ней вдоволь, потом она меня в кабинет отвела, я там на лавке до утра и проспал. Вот так у меня знакомство с белыми ночами и состоялось.

Верочка звонко смеялась. Коростылев рассказывал еще что-то, но уже не слышал себя, потому что до иллюзии отчетливо вспомнился ему вдруг тот первый день на берегу океана, и второй день, и третий, и все, что было потом, все, что на долгие годы определило всю его жизнь.

5

Районный архитектор, который должен был устроить Коростылева на практику, привык все делать быстро. Поэтому, едва взглянув на практиканта, сказал:

– Слушай, ты, наверное, масштабы любишь? Молодые все масштабы любят. Не любишь? Ах, тебе все равно? Тогда хочешь, я тебе село дам, совхоз богатый, они на новое место переезжать задумали. Вот и нарисуешь им, что к чему. Планировочку сделаешь. Согласен? Ну и молодец, не пожалеешь. А я тебе помогу, если что надо будет.

У архитектора этот совхоз, должно быть, бельмом на глазу сидел – так он обрадовался согласию Коростылева. И потому, не мешкая, тут же повел его знакомиться с людьми, ответственными за перепланировку поселка. Ответственными тогда были Даниил Романович Пряхин, исполняющий в совхозе обязанности механика, и бригадир зверофермы Тимофей Иванович Вутыльхин, который почему-то всегда оказывался в центре самых важных событий, внося в них некоторую сумятицу, но и придавая им каким-то непостижимым образом должную значимость.

Познакомились они быстро. День прошел в обстоятельных разговорах. Потом наступил вечер, который они отметили дружеским ужином в тесном кругу, а наутро Вутыльхин повез Коростылева в старый поселок, где они должны были согласовать, какие дома стоит разбирать и перевозить, а какие не стоит.

Плыли они на вельботе. Пряхин, хмурый и невыспавшийся, постелил себе на корме телогрейку и сразу же заснул. Вутыльхин сидел на руле, дымил трубкой и бесстрастно смотрел вперед, зато Коростылева охватила буйная, мальчишеская радость. Мама родная, куда он попал! Справа поднималась из воды черная гряда скал, вылизанных прибоем до зеркального блеска, слева уходил к горизонту океан, затянутый редкой дымкой тумана, а впереди висело большое оранжевое солнце, от которого прямо навстречу им стелилась по волнам широкая золотая дорога.

Не успел он все это объять взором и прочувствовать, как рядом с вельботом высунулась усатая морда тюленя, затем еще одна, еще…

– Тюлень! – закричал Коростылев. – Смотри, Тимофей Иванович, тюлени выныривают!

– Ну, – сказал Вутыльхин. – Нерпа, да. Чего кричишь?

Они плывут уже почти в открытом море, берега не видно, только далеко-далеко впереди какой-то мыс. Или еще что-то. Он сегодня первый раз видит настоящего морского волка не в кино и не на фотографии, а рядом, и этот человек, обожженный ветрами, мудрый тысячелетней мудростью своего народа, уверенно ведет хрупкую ладью по намеченному курсу. А курс прокладывать становится все труднее, потому что горизонт начинает расплываться, внезапно сгустившийся туман окутывает их плотным покрывалом.

«Что-то теперь должно случиться», – с тревожной радостью думает Коростылев, но Вутыльхин по-прежнему спокоен, по-прежнему бесстрастно смотрит вперед. Профиль его достоин кисти Рокуэлла Кента. Этому человеку ведомо то, что нам, смертным, не ведомо. Коростылев уже слышал об оленьей лопатке, по которой старые пастухи выбирают маршруты для стад, о заклинании духов, о таинственных обрядах и безошибочном чутье тундровых следопытов; все это перемешалось у него в голове, вызывая жутковатое чувство страха и восхищения.

– Тимофей Иванович, расскажи, как ты плывешь? Вокруг же ничего не видно. Какие приметы тебя ведут?

– На что я ориентируюсь? Как обычно…

– А все же? Это ведь не секрет? Как ты, например, узнаешь, куда плыть, какая погода будет, какой ветер? Тут целая наука, наверное? Из поколения в поколение, да?

– Правильно. – Вутыльхин вынул изо рта трубку, выбил ее о борт и посмотрел на Коростылева. – Целая наука. Ты в логарифмах разбираешься?

– Разбираюсь, – растерянно сказал Коростылев. – Я…

– Правильно. Ты инженер, разбираться должен. Значит, поймешь, объясню тебе. Есть у меня таблица специальная. Это для проложения курса по карте. Так? Есть таблица приливов и отливов – это чтобы меня не сбило, когда прилив будет или отлив. Вот все. Арифметику знаешь, логарифмы знаешь, линейка у тебя есть – плыви. Чего же не плыть-то? Ты слушаешь, да?

– Слушаю, – сказал Коростылев. Будь он тогда чуть повнимательней, не закашляйся от неожиданности табачным дымом, он бы заметил, как пробежала по лицу Вутыльхина добродушная и слегка насмешливая улыбка.

– Только это для большой навигации, – добавил он. – Когда в открытое море идти надо. Там еще долготу определяю, широту. Инструмент у меня есть хороший, капитан один подарил. Секстант, знаешь? Вот все. А сейчас мы в заливе идем, тут компаса хватит. А погоду я по «Спидоле» слушаю. Ты разве не слушаешь?

Щеки Коростылева горели. Он не помнил, когда последний раз в жизни он так оглушительно, буквально до звона в ушах, краснел. Студентик недоученный! Можно подумать, в каменный век попал, к самоедам, что на чурку молятся, по плечу похлопать снисходительно захотел.

Он бы, наверное, еще долго говорил себе всякие злые слова, но Вутыльхин вернул его к действительности:

– Поселок мы бегом обойдем. Управимся. Потом поведу я тебя к человеку в гости. Без него нам не пробраться.

Вот таким образом уже к вечеру, когда он едва стоял на ногах после морской прогулки в оба конца, Вутыльхин привел его к капитану Варгу. Там его быстро отпоили чаем.

Варг, добродушно посмеиваясь, сказал:

– Через недельку двинемся, не раньше. Вы особенно не торопитесь. У нас тут не торопятся. Тимофей Иванович, например, очень доволен, что может целый день в клубе играть на бильярде. Он почему-то решил, что умеет играть на бильярде. Почему ты так решил, Тимофей Иванович?

Вутыльхин, не удостоив Варга ответом, сосредоточенно смотрел телевизор.

– Ну ладно. Хотите, я вам кактусы покажу? Редкие есть экземпляры.

Он повел Коростылева сначала к себе в «морскую, комнату», потом они прошли в «комнату Малкова», где на полу стоял разобранный лодочный мотор, а по стенам гирляндами висели связки копченого чебака, затем обошли остальные комнаты, веранду, длинный коридор, откуда двери вели в какие-то темные чуланы, в которые Варг уже и забыл, когда заглядывал, потом снова вернулись в комнату для гостей, где, кроме широченной тахты и кровати, стояли наготове две раскладушки.

Налив себе и Коростылеву чаю, Варг, как бы между прочим, сказал:

– Не один год строили. Кто только не помогал, сейчас и не упомнишь. Коллективный труд. Однако, худо-бедно, выстроили. – Искоса посмотрев на Коростылева, спросил: – Вам нравится?

– Нет, – сказал Коростылев. – Мне не нравится.

Варг даже поперхнулся от возмущения.

– А почему, разрешите узнать?

– Да разве это дом? Это, простите, палаты. Кубатура. Пространство для жилья. А самого жилья нет. – Он увидел, как Варг забарабанил пальцами по столу, и добавил: – Да вы не огорчайтесь. Дело поправимое. Просто надо, чтобы по вашему дому слегка прошлась рука мастера.

– Рука мастера? – переспросил Варг.

– Правильно.

– Вот вы и пройдитесь. – Варг посмотрел на Коростылева из-под очков. – А что? Критиковать и я умею. Вы архитектор, вам и карты в руки. Договорились?

– Договорились, – рассмеялся Коростылев. – Ловко вы меня… Только не сразу это делается. Приглядеться надо. К осени, пожалуй, как с поселком управимся, так и займусь. А пока я вам печь переложу, хотите? Ваша-то, я заметил, еле дышит.

– Да ну? – обрадовался Варг. – И печь можете? Хорошо. Мне ее, заразу, дважды клали и перекладывали, а толку… – Он посмотрел на Коростылева, который ввиду позднего часа уже собрался откланяться, и сказал категорически:

– Никуда вы не пойдете. Вся эта компания у меня живет, – он кивнул в сторону разморенных сном Вутыльхина и Пряхина. – Вы тоже оставайтесь. Веселее будет.

На другой день с утра Коростылев принялся за дело. Прежде всего он потребовал, чтобы ему из чего-нибудь сообразили фартук, потому что настоящий печник без фартука чувствует себя голым. Обрядившись в фартук, он призвал на помощь Пряхина и Вутыльхина. Втроем они полдня долбили во дворе слежавшуюся глину, просеивали песок, гасили в деревянной кадке известь. После этого, затащив все в дом, он сказал, что теперь начинается работа, а значит – посторонним делать нечего. Кроме того, будет очень много пыли, грязи, стука и других неприятностей, поэтому в «комнату Малкова», куда печь выходила фасадом, и в соседние комнаты тоже просит не заходить.

Делать было нечего. В течение двух дней все обитатели дома Варга ютились в «морской комнате»; с любопытством и некоторой тревогой прислушиваясь к разнообразным звукам, доносившимся со строительной площадки. Сам Коростылев выходил только к столу, был молчалив, быстро проглатывал еду и снова закрывал за собой двери.

А через два дня он вышел из «комнаты Малкова» уже без фартука, умытый и причесанный.

– А ну, господа хорошие, наведите-ка там порядок, – небрежно сказал он, имея в виду Пряхина и Вутыльхина. – Засиделись небось? Ничего. Зато теперь нам будет тепло и уютно.

Вечером, когда печь обсохла, все собрались на первую топку. Коростылев собственноручно уложил дрова, наколол лучину, зажег. Пламя занялось сразу… Он сидел на корточках, прислушиваясь, как гудит за дверцей огонь, потом встал, обошел печь со всех сторон, из всех трех комнат, тоже прислушивался, в разных местах, прикладывая ухо к холодным еще кирпичам. Печь получилась. Он это чувствовал. Дед был бы доволен его, работой.

И печь, действительно, получилась. Она нагревалась медленно, нехотя, зато держала жар целые сутки. Тяга была отменной, и за десять лет, прошедших с тех пор, Варгу всего один раз пришлось чистить дымоход, и то потому, что туда из трубы набило ветром всякую всячину. Но в тот первый вечер Варг еще об этом не знал. Он чувствовал только, как по всему дому пошло ровное, сухое тепло, и сказал:

– Ну, Егор… Я, честно говоря, думал – ты ваньку валяешь. Очень уж у тебя вид несолидный. На печника не тянешь. Но будем считать, что крещение твое состоялось.

– Больно быстро! – рассмеялся Коростылев. – Я все-таки архитектор, Александр Касимович. А печи класть – это у меня вроде ваших кактусов.

– Так-то оно так. Да не совсем так. Печь или еще что другое – не суть важно. Красиво ты работаешь. Вкусно… Смотреть на тебя хорошо, когда ты в деле. Вот это уже суть.

– Бросьте, – смутился Коростылев. – Чего там… – И, желая переменить разговор, сказал: – Знаете, Александр Касимович, странные у вас тут места. На неподготовленного человека действуют. Плыли мы с Вутыльхиным, так я прямо, как девчонка, рот разевал. Очень много пространства. Очень все большое, крепкое: Надежное. Понимаете? Ничего нет лишнего, все предельно целесообразно, четко, математически выверено – так и должно быть в природе, когда ей не до излишеств. Это рождает гармонию. Точно так же, как в архитектуре… Может быть, я что-то не так говорю? Может быть, я еще мало видел? Не так понимаю?

– Ты не стесняйся, – мягко сказал Варг. – Все мы через это прошли. И каждый видит свое. Ты – архитектуру. Другой… Знаешь, был я как-то в Марково, это Восточная Чукотка. Места там примечательные, вроде как оазис – широкая долина, река, заросли тополей, сопки только на горизонте проглядывают. И село – как наша русская деревня: рубленые избы, огороды, пристройки всякие. Но что меня поразило – на многих домах висят скворечники! На Чукотке скворцов-то не было и не будет никогда, а тяга, видать, осталась у людей. Вдруг прилетят? Вот такая психология, понимаешь. – Варг кивнул в сторону окна, за которым собирались светлые летние сумерки. – Ты говоришь: «четко и целесообразно». А я, грешный человек, вот уже половину жизни здесь прожил и все – удивляюсь! Не помню, чтобы хоть одна весна была похожа на другую, не помню этого. Давно бы надо привыкнуть, а не привык. Мне здесь… красиво.

Это был очень редкий случай, когда Варг заговорил в такой не свойственной ему манере. И потому, должно быть, помолчав немного, добавил:

– А вообще-то погоди. Увидишь еще, как эта красота взъерепенится. Даром, что лето на дворе. Такую истерику закатит…

– Снег, что ли, пойдет? – простодушно спросил Коростылев.

– Ты погоди. Увидишь этот снег.

Капитан как в воду смотрел. На другой день прямо с утра над Колун-горой заструился легкий мираж – так переливается и дрожит над полями нагретый в жаркую пору воздух. Колун-гора была всего-навсего невысокой сопкой, действительно похожей то ли на утюг, поставленный на попа, то ли широкий колун. Однако называли ее уважительно – горой, потому что, как узнал Коростылев позднее, эта невзрачная сопка острым своим гребнем вспарывала идущий с юга теплый воздушный фронт, делила его на две струи, которые с разбегу обогнув Колун-гору, сталкивались у ее подножия, и тут начинали обретать плоть сложные законы аэродинамики: вполне нормальный ветер, дующий с материка, скатывался в долину необузданным ураганом.

Ничего этого Коростылев не знал. Он сидел дома, читал книгу, краем уха слушал по радио эстрадный концерт. Динамик вдруг замолчал на полуслове, что-то в нем поскреблось, потом женский голос громко сказал:

«Внимание! Говорит штаб борьбы со стихийными бедствиями. Ожидается ветер до шестидесяти метров в секунду. Товарищи, просим немедленно прекратить топку печей. Из дома не выходить, Всем руководителям предприятий – обеспечить аварийную готовность. Повторяю…»

Коростылев с любопытством подошел к окну. На улице было тихо, безоблачно; напротив в сквере, усеянном ромашками, играли дети. Странно. «Штаб по борьбе…» Прямо как при землетрясении. И тут он увидел, скорее почувствовал, как в поселке произошло какое-то движение. Захлопали двери. Из соседнего дома выскочили две молодые мамаши в мигом утащили своих ребятишек. Остановился в дальнем конце улицы крытый брезентом грузовик. Постоял минуту и, развернувшись, уехал обратно.

Зазвонил телефон.

– Ты дома? – спросил Варг. – Хорошо. Сиди и не высовывайся. Что? Некогда мне. Сиди, говорю, не высовывайся.

Коростылев снова подошел к окну. Поселок был совершенно пуст. Радио молчало. Тишина навалилась глухая, зловещая. Он поморщился. Чертовщина какая… И обрадовался, когда рядом послышался тонкий, на одной ноте, звук – это было похоже на знакомый звон проводов под ветром. «Обыкновенный ветер, – подумал он, отворачиваясь, чтобы закурить. – Обыкновенный сильный ветер». – И тут на дом обрушилось что-то такое, чему, он не успел подобрать сравнения: это мог быть океанский вал или песчаная гора, низвергнутая наземь; дом задрожал; он стоял на прочном фундаменте, он был из бетона и бревен, и все же Коростылев почувствовал, как что-то снаружи обхватило его, сжало в горсти и стало выдергивать из грунта. За окнами сделалось совсем темно; темь эта была коричнево-желтой, пронизываемой еще более темными полосами, и сквозь плотную эту завесу крохотным пятном упрямо пробивалось солнце.

Так продолжалось, может быть, минуту, может быть, больше – Коростылев не берется судить. Его охватило странное волнение, какой-то пьянящий восторг. Стихия? Ладно. Давайте! Посмотрим, как это выглядит вблизи. Он плотно застегнул куртку и вышел в тамбур. Прислушался. Теперь дом уже не ходил ходуном, он тихо вибрировал, стекла звенели от напряжения.

Коростылев помедлил немного, потом рывком отворил дверь и шагнул навстречу ветру. В ту же секунду тугой комок плотного, как студень, воздуха заткнул ему горло; лицо ободрало песком и щебенкой, что-то неодолимое ударило в грудь, в живот, отбросив назад в тамбур. И все же в какую-то долю секунды он увидел то, что потом вспоминалось ему как наваждение: медленно – так ему показалось – над самой землей летел пустой ящик из-под картошки. Он летел, словно выпущенный из гигантской пращи, тяжелый, неправдоподобный, пока наконец не угодил в угол дома, распавшись на мелкие щепы.

К вечеру, когда Варг вернулся домой на вездеходе, «южак» начал слабеть. Проглянуло небо.

Они поужинали на кухне. Капитан, облачившись в халат, устроился в своем необъятном кресле.

– Подведем итоги, – сказал он. – Пекарня не работает. На центральном складе сорвало крышу. Будка водоразборной станции валяется в затоне, теперь дня два без воды сидеть будем. В порту унесло баржу, разворотило причал. И это всего за несколько часов, Егор. А бывает, что «южак» дует трое-четверо суток. Прибавь к этому мокрый снег или; наоборот, сухую морозную крупу – картина будет полной. Ты заметил, что у нас все двери в домах во внутрь открываются? Это затем, чтобы можно было себя откопать, когда занесет по макушку.

– Я уже понял, – покачал головой Коростылев. – Все понял. Какой дурак тут поселок поставил?

– А где его прикажешь ставить? Места у нас, сам видишь, с гулькин нос. С одной стороны – Колун-гора, с другой – бухта, посредине – затон. Вот на косе и ютимся. Другое дело – строим мы безграмотно. Школу вон какую отгрохали, а фасадом, всеми окнами, можно сказать, прямо на ветер развернули. Ну, тут что говорить. Никто этим особо не занимался. И знаешь, – в чем корень? В том, что над всеми нами до сих пор тяготеют старые представления. Все рассчитано на временное пользование. Прииски будут отработаны, недра иссякнут, – зачем особо стараться? А сейчас-то, когда мы свои недра получше узнали, можно бы и одуматься.

Они посидели еще немного, потом Варг сказал, что пора спать: работы в старом поселке заканчиваются, завтра ему с утра пораньше надо готовить баржи. А денька через два погрузятся – и в дорогу.

Коростылева Варг поселил в комнате, которая именовалась «большой базар» – это было нечто вроде гостиной, где собирались при особо большом стечении народа. Комната располагалась наверху, под крышей, имела скошенные стены; из окон было далеко видно… Коростылеву тут нравилось.

В доме уже все спали, когда он, навертевшись без сна в кровати, встал и распахнул окно. Было тихо. Было так, будто «южак» ему просто померещился. Солнце слегка присело за ближнюю сопку, лениво поглядывая оттуда на спокойную, умиротворенную землю, на зеленоватую воду бухты, на корабли, уснувшие возле причалов.

А дальше, за островом, что лежит в горле залива, тихо качались синие льды. Это были не просто льдины, оставшиеся от зимы; это были древние ледяные поля, пришедшие с полюса. Завтра они могут уйти. А могут зажать поселок сплошным кольцом, отрезать его от мира, засыпать снегом. Ветер и снег. Без графика, без календаря, без смысла… Голубое, невинно-простодушное небо, что висит сейчас над головой, – каким ты будешь через час? Как жить здесь человеку?