Текст книги "Право на легенду"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
…А в этом году закончил Женька школу. И на другой же день был у них с отцом такой разговор:
– Что делать собираешься? – спросил Жернаков. – Пора решать. Ты – самостоятельный, я тебя раньше времени не торопил. На завод, как я понимаю, не пойдешь. А напрасно. Руки у тебя дельные.
– Правильно понимаешь, – согласился Женька. – Не пойду.
– Так… Что же, тут не поневолишь. В мореходку?
– Зачем?
– Как – зачем?! – разозлился Жернаков. – Что-то ты должен делать на свете?
– А я разве не делаю? Ты у нас в школе на комсомольском собрании однажды выступил. Ты что говорил? Ты говорил: если все собираются стать инженерами, кто же у станка работать будет? Вот и я скажу: наберется полный корабль штурманов да капитанов, а палубу за них автоматы будут драить?
– Ох, пустомеля! Я другое говорил. Учись, обязательно учись, без высшего образования скоро и кастрюлю не починишь. А работать можешь, где душа велит. Володька Замятин – на что когда-то разболтанный был человек, теперь, смотри, институт кончил. Хоть и по-прежнему токарь. – Жернаков поднял палец. – Токарь с высшим образованием! Если бы я двадцать лет назад образование получил, я бы… Теперь-то чего говорить.
– Володька – талант, – сказал Женя. Потом неожиданно спросил: – Слушай, а он как в анкете пишется: «рабочий», да? А назначат его завтра инженером, он будет писаться «служащий». Верно? Потом выгонят его, скажем, или сам снова к станку станет – опять «рабочий». Что-то тут не то.
Жернаков задумался.
– Это я у кадровиков спрошу. – И спохватился: – Ты, Женька, зубы мне не заговаривай! Ты-то кем собираешься писаться?
– Кем напишут… В педагогический подавать буду. Другого у нас института нет.
– В учителя? – под Жернаковым даже стул заскрипел. – Почему?
– Не знаю… Наверное, чтобы детей учить. Географию буду преподавать или зоологию. Или немецкий. Анна унд Марта баден. Не понимаешь? Это значит – они купаются…
Он улыбнулся отцу – очень вдруг взросло и не очень весело.
– Матери это надо. Нам с тобой, может, и не надо, а матери надо. Ты не переживай. Годик побуду, потом на заочный перейду. Как раз катер наш отремонтируют. А в мореходку меня, отец, не возьмут. К сожалению. Ты же знаешь.
Вот так он все и решил. На исторический факультет подал. Почему на исторический? Может, и вправду интересуется?
5
…А Женька в это время плыл на глубине десяти метров ниже уровня океана. Вот уже три года, как плавает он с аквалангом, а все не может всякий раз не удивляться новому для него чувству: он не плывет, а парит, скользит в крутом вираже над землей, над ее лесами, долинами, реками, и это ощущение полета еще больше усиливалось от того, что вода здесь необыкновенно прозрачная – он нигде не видел такой родниковой воды, как в бухте у острова Диомид.
К острову он плавал не только потому, что здесь далеко и хорошо все видно: вон и сейчас можно рассмотреть выпученные глаза придурковатого на вид бычка, зарывшегося в ил, – он плавал сюда потому, что здесь лежит самоходная баржа, затонувшая лет двадцать тому назад. Вернее, это отец и все остальные называют ее баржей, а Женька слышал другое. Алексей Николаевич Акатин, очень старый мастер котельного цеха, уехавший сейчас на, материк, был у них однажды в школе и рассказывал, что во время войны на заводе по особому и срочному заказу выстроили танкер, погибший потом при спасении японских рыбаков.
Женька знал, что танкер – это очень большое и сложное судно, их строят на специальных верфях. Но Акатин не стал бы выдумывать, он человек заслуженный, и потом – как тут выдумаешь, если в городе до сих пор живут люди, которые сами все видели.
Женька принялся было расспрашивать кое-кого на заводе, но оказалось, что людей, которые «сами видели», почти не осталось. Отец, например, говорит, что он в то время был занят совсем другим делом, тоже очень важным, о танкере ничего не слышал определенного. Хотя что-то такое вроде было, только похоже, что речь идет все-таки о самоходной барже: ее тут и сварили, и ход ей дали, и оснастку полную – приличная очень баржа получилась, даже в Находку, говорят, ходила.
Когда Женька пытался впервые сам все это выяснить – баржа или танкер лежит здесь, на самом краю прибрежной отмели, от которой почти отвесно начинается глубокая впадина, – он едва не утонул, разбил отцовскую лодку, а мотор и акваланг лежат на дне и ржавеют.
И вот совсем недавно он услышал от одного старого рабочего, приятеля отца, что танкер – все-таки, значит, это был танкер! – действительно затонул где-то в начале пятидесятых годов неподалеку от города, может быть, даже в самой бухте. Точно он сказать не может, но его старший брат хорошо помнит такой факт: японская шхуна, ловившая рыбу в наших водах, во время шторма потеряла ход и стала просить помощи. Поблизости был лишь танкер, шедший порожняком, тоже изрядно потрепанный штормом. Моряки взяли японцев на буксир и повели за собой. Положение создалось щекотливое: с одной стороны, мы их спасаем, с другой стороны, они браконьеры и шхуна подлежит конфискации. По дороге японцы починили двигатель и, решив, что лучше позорное бегство, чем благородная сдача, обрубили буксир и стали разворачиваться восвояси. Догонять их было бы легкомысленно, японские шхуны бегают очень резво, да к тому же бухту затянуло туманом, но капитан, видимо, не сразу оценив ситуацию, тоже круто развернул танкер, и тут его протаранило шедшее навстречу судно.
«Вы говорите: «видимо, может быть»? – спросил тогда Женя. – Разве капитан не мог все объяснить как следует?» – «Не мог, – сказал рабочий. – Он погиб. Все спаслись, берег рядом был, а он погиб. Почему? Ну, кто же его знает? Море…»
Вторую неделю Женя подробно осматривал танкер или баржу. Судно чуть ли не наполовину занесло песком, носовая часть сильно, помята, под клюзом зияла огромная пробоина. Похоже, это и есть тот самый танкер, о котором ему говорили, но ни размерами, ни надстройкой он никак не напоминал те танкеры, что приходят сегодня в порт. Баржа? Нет, баржи он тоже хорошо знает.
За двадцать лет судно основательно проржавело. Названия он прочитать не смог. Прежде всего, решил он, надо постараться найти судовой журнал или еще какие-нибудь документы, только – где их искать – ни сейфа, ни особого шкафа он не заметил, стол развалился от первого же прикосновения, и среди всплывшей трухи не было даже намека на журнал или какие иные бумаги.
Разумнее всего, конечно, было бы позвать с собой кого-нибудь из тех, кто знает, как осматривают затонувшие суда. Но… Это уж на крайний случай. Очень хочется самому…
Женя посмотрел на манометр. Воздуха осталось в обрез. Пора всплывать. И тут его взгляд упал на рундук: обыкновенный рундук, какой бывает в матросских кубриках. Женя как-то даже не сразу заметил его, потому что каюта была узкая, длинная – странная какая-то каюта, совсем не капитанская, и рундук прижался к переборке в самом ее дальнем конце. Женя с трудом открыл его и увидел плоский металлический ящик.
«Ну, вот и нашел, – подумал он. – Больше искать нечего. Тут и журнал должен быть, и документы, теперь все станет ясно».
Самое главное и интересное было в этом вот железном ящике, но Женя испытывал какую-то пустоту оттого, что больше не надо карабкаться по узким трапам и протискиваться в тесные заиленные отсеки. Теперь он все узнает, и судно, затонувшее двадцать лет назад, обретет свое имя. Перестанет быть загадочным кораблем, который манил его к себе все это время.
Выбравшись на берег, Женя попытался открыть ящик, хотя прекрасно понимал, что это бесполезно: без инструмента тут не сладишь. «Ладно, дома разберемся, – подумал он, усевшись в лодку и запустив мотор. – Потом Кулешову надо будет показать, если там что интересное есть. Кулешов в этом деле разбирается, хорошую книгу о моряках недавно написал».
Женя улыбнулся про себя, вспомнив, как несколько лет назад Кулешов провел ночную смену в цехе – срочное задание было, – потом написал в газету репортаж. Про бригаду отца, в основном. Писал, что особенно отличился при выполнении ответственного заказа совсем молодой слесарь Николай Рыбалко, хотя ему еще и восемнадцати лет не исполнилось. Хороший получился репортаж, только на следующий день отца вызвали в горком профсоюза и устроили головомойку: как он мог в ночную смену несовершеннолетнего поставить?!
Отец с Кулешовым старые приятели. Вообще-то, если посчитать, наверное, полгорода у отца в друзьях или товарищах. Конечно, столько лет… И все время Жернаков – это Жернаков. Тимофей вот тоже Жернаков, на главной площади города его портрет на доске Почета – как же, руководитель лучшей в области бригады, а все-таки, когда говорят «Жернаков», – это значит Петр Семенович. Никто другой. И уж не он, конечно, не Женька Жернаков, моторист небольшого разъездного катера.
Отец хоть и сказал как-то: «неволить не приходится», но в глубине души надеется, что и он на завод придет. Понять это можно. Вся его жизнь только тем и заполнена – завод, цех, бригада, план, и хотя многим увлекается отец – рыбак заядлый и автомобилист, Женя давно уже понял, что прежде всего и до конца он – рабочий.
Женя ни разу не слышал, чтобы отец говорил о рабочей чести, гордости, долге: для него все решено и понятно без слов, и сам Женька, по сути, давно принадлежит к этому миру отца – общие волнения, заботы, разговоры, общий круг людей, надежных и тоже до конца понятных.
Вот это – свою принадлежность к ним, свои корни он особенно сильно ощутил, может быть, даже впервые понял два года назад, на Усть-Кедоне.
…Он приехал туда в самую горячую пору. Поселок рыбообработчиков – временные бараки, крытые толем, сколоченные на живую нитку домики из горбыля и фанеры, брезентовые палатки – не вмещал сотни сезонников, съехавшихся на путину, и Женя, устроившись на нарах, вспомнил рассказ отца о «транзитных городках» сороковых годов, где, как на перепутье, собирались люди со всех концов страны.
Вот и сюда тоже на короткие летние месяцы приезжали сезонные рабочие: какая-то часть из них была более или менее постоянной, промышлявшей на «рыбе» из года в год, а в основном тут жили люди пришлые, случайные.
Эту свою неприкаянность сезонники вымещали на чем и на ком придется; драки возникали чаще в дни получек, и тогда накопившаяся усталость, неудовлетворенность выплескивались вдруг наружу по пустячному поводу.
Еще не разобравшись во всем до конца, Женя уже наглядно видел разницу между сложившимся коллективом и просто людьми, работающими под одной крышей, понял, какое это разъедающее душу зло – разобщенность!
Он не помнит сейчас, как это однажды началось: кто-то, кажется, задел стоявший у стены деревянный щит, прикрывавший бадью с рассолом. Щит покачнулся и рухнул на разделочный стол. Раздался вопль – это кричал один из сезонников, которого слегка задело упавшим щитом.
Через минуту-другую понять что-нибудь было невозможно. Словно искра упала на сухое сено. Начальник смены, выбежавший было из конторки, секунду помедлил в дверях и тут же юркнул обратно. Он знал, чем такая внезапно возникшая стычка может кончиться.
«Вызывает милицию», – решил Женя. Он стоял в тамбуре, прижавшись к стене, и ему было страшно. Не потому, что его тоже могли избить в завязавшейся драке, – ему было страшно оттого, что это вообще происходит, может происходить.
«Они же покалечат друг друга, – лихорадочно думал он. – Надо что-то делать… Что?» Если бы рядом были его друзья, если бы тут был завод, цех его отца, он бы знал, что надо делать, и, еще, не додумав эту мысль до конца, Женя перемахнул через короб, тянувшийся вдоль навеса, и кинулся в судоремонтные мастерские.
– Ребята! Там… – Он не мог говорить, потому что сердце билось у самого горла. – Там! Сезонники…
Он и сегодня помнит лица ребят, когда они молча, без суеты, вышли из мастерской. Это был строй рабочих, идущих делать важное дело. И когда, отдышавшись, он вместе с ними окружил группу разъяренных людей, когда увидел, как они замерли в нерешительности, а затем отступили перед их спокойной уверенностью, – он снова почувствовал рядом с собой всех тех, с кем привык быть вместе на заводе.
Все это вспомнилось ему по дороге домой. Может быть, потому, что отец третьего дня снова накричал на него, когда Женька экзамен не сдал. А ведь сам-то отец не очень стремился, чтобы сын в учителя вышел. Сложно все, честное слово… Отец хочет, чтобы сын стал рабочим, продолжил фамильное дело, династию продолжил, как в газетах пишут. Но ведь поди разберись – кто ты и как проявляется твоя принадлежность к рабочему классу?..
Дома Женя забрался в гараж, разложил перед собой инструменты, постучал по ящику с разных сторон, помедлил немного – а вдруг там пусто! – и через несколько минут уже держал в руках толстую тетрадь в коричневом переплете. На первой странице от руки было написано: «Капитан танкера «Северострой» Т. А. Вершинин».
В ящике были еще какие-то бумаги, но он подумал, что это не главное. Главное – тетрадь, сухая и невредимая, завернутая в целлофан. Женя открыл ее…
6
Среди множества депутатских дел и обязанностей у Жернакова иногда возникали самые неожиданные заботы. Вот, например, недавно ему пожаловались, что в оркестре ресторана «Волна» слишком вольный репертуар, пляшут с выкрутасами, а художник какой-то нарисовал черт-те что.
«Зайду-ка гляну, – решил Жернаков, останавливаясь возле ресторана. – Казарян у них вроде директор?»
Директором и правда был Казарян. Он встретил Жернакова радушно, потому как были они давними приятелями по рыбной ловле, хотел провести его в кабинет, но Жернаков сказал, что пообедал, поэтому лучше присесть где-нибудь в зале, в уголке, поговорить надо.
– А что такое? – слегка встревожился Казарян.
– Да я и сам еще толком не знаю. Слушай, где тут у тебя картины висят, что художник по заказу нарисовал?
– Картины? Нет у меня никаких картин… А, понимаю, чего тебе нужно! Жалуются, да? Говорят, что Казарян мишек в лесу и русалок с лебедями повыкидывал, а чеканку повесил? Знаю, тыкали мне уже этим в глаза, раньше, дескать, сюжеты были из реальной жизни, а теперь уроды какие-то на самоварной меди.
– Погоди! – перебил его Жернаков. – Вот эти листы, что ли?
– Они! Больше у меня ничего нет. Можешь оценить, ежели понимаешь.
По карнизу тянулся ряд больших медных листов, на которых молотком и зубилом – это Жернаков профессионально определил – были выбиты разные картины. Девушка с кувшином, почему-то, правда, голая, может, она обливаться собирается? Чабан в папахе держит за крутые рога барана, рыбак вытаскивает сеть: рыбак маленький, а севрюга метра, должно быть, на полтора! Жернаков даже причмокнул от зависти – везет же людям.
– Слушай, – сказал он. – Это же хорошо! Как ты думаешь, если с картины на металл перевести, можно и самому выбить, правда? Хотя – техника тут особая, квалификация нужна. Шаблон деревянный разве приспособить? Обязательно попробую.
– Могу заказ дать, – рассмеялся Казарян.
– Ну, заказ… Погоди-ка, а сколько же такая штуковина стоит? По слухам, дерут они безбожно.
– Может, и дерут, – пожал плечами Казарян. – Чего же не драть, если кто народные деньги не считает. А мне все это даром обошлось. Ну, угостил, конечно, человека раз или два. Или, на худой конец, три. Так это же не цена, как я понимаю.
– Не цена, – согласился Жернаков. – Тут работа тонкая. Талант надо иметь и мастерство. Терпение также изрядное. Любитель, что ли, какой особенный?
– Большой любитель… – ухмыльнулся Казарян. – Но тебя, я понимаю, не это интересует. Ты пришел посмотреть, как у нас тут люди отдыхают, как культурный досуг проводят. Оставайся, вот и посмотришь. Не хуже, чем у людей.
– Да нет, Сурен, я уж как-нибудь в другой раз. А сейчас не буду тебя от дела отрывать.
Жернаков направился в гардероб и тут, возле самых дверей, столкнулся с Павлом. Тот был уже немного навеселе.
– О! – галантно расшаркался Павел. – Мы стали с вами часто встречаться. Рабочий класс, я вижу, не гнушается? Похвально, Петр Семенович, похвально!
– Ну-ка, сядь! – сказал Жернаков. – Сядь… Успел причаститься среди бела дня?
– Мелочи это, не стоит разговаривать. Вот под конец вечера – возможно, но опять же судя по обстоятельствам. Осуждаете? Напрасно осуждаете. Я пью в меру, пью на деньги, заработанные честным трудом. Кроме того, – он обвел зал рукой, – кроме того, тут собрались мои товарищи, которые хотят отдохнуть, послушать музыку, и я им в этом помогаю. Разве не так? У нас репертуар… Иногда мы играем классику. Брамса, например, или, еще что-нибудь для души. Консерватория, конечно, мне не обрадуется – жидковат я по части техники, – а тут – пожалуйста. Бери и пользуйся. Талант я в землю не зарываю.
Он замолчал, посмотрел на Жернакова и сразу как-то сник, потому что лицо Жернакова никак не располагало к балагурству.
– Ну, вообще-то, живу помаленьку. Вы поужинать хотите? Так я сейчас девочкам скажу, они мигом.
– Не надо. Я тебя, Паша, воспитывать не собираюсь, просто смотреть мне на тебя противно. И горько. Который год ты уже так. О матери-то хоть думаешь?
– Нет, – сказал Паша. – Я о ней не думаю. Некогда. Я о себе думаю. Вам вот на меня смотреть противно. Понимаю… А мне, Петр Семенович, жить неинтересно. Понимаете? Не-ин-те-рес-но! А человеку должно быть интересно в жизни, ему нужно утром просыпаться и жмуриться от радости, что у него день впереди. Я просыпаюсь, мне пива хочется; Вы погодите, не перебивайте! Вот я шофер. А зачем я шофер? Или даже механик? Я, может, полярником хочу быть! Или еще кем-нибудь. Только, честно говоря, никем я быть не хочу. Как же тут существовать, если никем быть не хочешь?
– Не знаю, Паша. Не могу я тебе на это ответить, потому как никогда в твоем положении не был.
– Вот и выходит, что говорить нам не о чем. Хотя… – он доверительно наклонился к Жернакову. – Объясните мне такое дело. Вот читаю я разные книги, про целину, скажем, про стройки, и смотрите, что получается. Обязательно получается подвиг какой-нибудь или геройство. Верхолаз – он с вышки падает, спину себе ломает. Преодолевает боль и возвращается на свою вышку. Геолог из тайги больного товарища вытаскивает. Про летчиков и говорить не буду. А кино возьмите, телевизор – тоже сплошная романтика. Почему так получается? Не думали? А я думал. Вот я думал, что легче – подвиг совершить или лес рубить да картошку всю жизнь сажать? Понимаете?
– Красиво у тебя выходит! – разозлился Жернаков. – Ты вот в пиве да в водке по уши, вынырнуть не можешь, а про геройство горазд! Хотел бы я тебя в деле посмотреть. Давай кончай ты эту волынку, нашел себе занятие! Специальность свою вспомни, глядишь, по утрам веселее, будет. Ты же механик, Паша, руки у тебя золотые!
– Так ведь неинтересно, Петр Семенович! Я ведь все к одному.
– Ну, тогда, Павел, извини. И правда, получается, говорить нам с тобой не о чем.
Жернаков пошел было, но Павел остановил его:
– Погодите, Петр Семенович. А вот с Женькой вам… есть о чем говорить? – Он смотрел на него настороженно. – С сыном своим вы, к примеру, о чем разговариваете? Он ведь тоже, не в обиду будет сказано, как это самое… в проруби болтается. Хоть меня и выручил вчера крепко.
– Трояк, что ли, дал? – поморщился Жернаков.
– Трояк я, Петр Семенович, сам заработать в состоянии. И даже – более того. Но не об этом речь. Я к тому говорю, что если со стороны смотреть, то Женька тоже не очень прикаянный. Можно и про него всякое сказать. Только у него отец – Жернаков, а у меня мать – секретарь-машинистка в отставке. Для сравнения вроде даже и не подходит. Как считаете? Женька ваш поплутает себе, поплутает, синяков огребет полной мерой, потом – вот он я, пригрейте меня, на дорогу поставьте. Глядишь – поставили. Плечо-то у отца широкое, двумя руками опереться можно. А мне самому впору бы матери плечо подставить, только опираться на него – все равно что на перило гнилое.
– Эк ты себя жалеешь! Прямо – дитятко малое, одно слово! Да я в твоем возрасте…
– Не надо! – перебил Павел. – Я уже про это слышал. Все в моем возрасте… А я не могу! Понимаете? Не умею… и точка, хватит об этом. Жизнь хороша и удивительна, а все остальное – так, к слову пришлось, для общей беседы. Так вы что, не поужинаете у нас?
– Некогда, Паша. Пойду я. Какой-то у нас с тобой разговор получился непутевый. Вроде бы поговорили, а друг друга не поняли. Ну, может, поговорим еще. Ты заходи, если что, не стесняйся.
– Да нет, Петр Семенович, чего заходить-то? Незачем. Это лучше вы заходите на огонек, музыку для вас по заказу исполню, песни, какие пожелаете. А сейчас пора мне делом заниматься, инструмент к вечеру готовить надо.
«Казаряну бы следовало сказать, пусть он хоть тут за ним приглядит, за философом этим», – подумал Жернаков, выйдя на улицу. А картинки ему нравятся. Живо все, правдоподобно, хотя и… кособоко немного. Пусть другие разбираются. Тимофей, например. Он художников всяких изучает, полон дом альбомов накупил, фамилии такие называет, что отродясь не слышал.
7
…Павел шел по ночному городу, по мокрым, блестящим в свете редких фонарей плитам тротуара и морщился от головной боли. Целый вечер гремел оркестр, выли трубы, визжал саксофон… От такого не то что голова, сам на куски развалишься. Как он попал туда? Ну, ладно. Что есть – то есть. Жернаков сегодня тоже воспитывать его взялся. Кончай, говорит, эту волынку, по утрам веселее будет. Не будет, Петр Семенович. С чего веселей-то быть? А приткнуться куда-нибудь надо. Все хорошо, все нормально идет, без зигзагов. Верочка у него вон какая цаца – любо посмотреть, что фигурка, что глазки, что кофточка – все на уровне. Не буфетчица – королева.
«Все на уровне, – повторил он про себя. – Ребята там еще сидят, пируют. А мне завтра с утра снова просыпаться надо. Просыпаться и думать: вот еще один день впереди. Долгий такой день, никчемный, тягучий…»
Думалось когда-то: кулаками право на уважение заработать, среди ребят утвердиться, да и в своем понимании тоже. Потому что другого ничего за душой не было. У всех, казалось ему, было: у кого кружки, модели, путешествия; у кого – брат на границе служит, мать – знатная доярка, или отец на сейнере ходит, а у него – пусто. Мичманка, правда, старая была, отцовская, носил ее, пока не порыжела.
Но уж зато на улице он себя обездоленным не чувствовал, нет! На улице он был первым! Высокий, не по годам крепкий в кости, он никогда не задумывался, кто перед ним, шел напролом, и каждая драка в поселке была его дракой: сперва просто мальчишеская потасовка с синяками, потом, с годами, все чаще в дело шли выломанный из забора кол или зажатая в руке свинчатка. Повод не имел значения: его боялись и старались обходить стороной.
Вот уже это имело значение.
Постепенно окрестная шпана провозгласила его вожаком, и в семнадцать лет Павел имел уже несколько приводов в милицию, был своим человеком в ресторанах, хотя и не пил еще по-настоящему, знал в городе все более или менее сомнительные места, где тоже был окружен почетом.
Он приходил на танцплощадку в сопровождении телохранителей – для авторитета: пока он танцевал, телохранители держали его плащ или куртку. Или просто стояли в качестве свиты.
В общем, это тебе не кружки, не путешествия по родному краю, не художественная самодеятельность. Жизнь, черт бы ее побрал!.
А потом… Каждый раз, когда он вспоминает об этом, горячий, прямо-таки обжигающий стыд опаляет его. Как это было? Почему? Неужели он в самом деле был всего лишь обыкновенной шпаной, форсистым пижоном, из тех, кто геройствует в компании и делается жалким трусом, едва столкнувшись с настоящей опасностью?
…В тот вечер он возвращался из ресторана один. Был самый разгар лета, стояли белые ночи. Чтобы сократить дорогу, он пошел через парк и тут, возле опустевшей уже танцплощадки, услышал приглушенный крик. «Может, кто из наших балуется?» – машинально подумал он, свернул на ближайшую аллею и увидел, как двое незнакомых, приезжих, должно быть, парней крепко держали за руку девушку, пытаясь увести ее в глубь парка. «Дураки, – равнодушно сказал он себе. – Светло совсем. Накроются». И тут увидел, что это Лена, девчонка из заводского поселка. Та самая Лена, с которой, похоже, Женька Жернаков сейчас крутит.
– Паша! – закричала она. – Паша!
«А, черт, – выругался Павел. – Вот уж ни к чему… Но своих выручать надо».
Он пошел на ребят, а когда один из них вынул нож, Павел остановился. Он был один. В первый раз за долгое время. Сейчас надо было не просто драться, сейчас его могут убить. Но – за что? Нет, это уже не игра. Ведь всякий раз, затевая драку, он чувствовал себя не просто героем, а героем на сцене – это было красиво, волновало его, а теперь перед ним не сцена, а глухая аллея.
– Паша! – снова закричала Лена. – Что же ты, Паша?!
Один из парней зажал ей рот, а другой неторопливо пошел к Павлу. Павел побежал… Он не успел отбежать и нескольких шагов, как наткнулся на кого-то и упал. А когда, отряхиваясь, поднялся, то увидел, как человек в клетчатой ковбойке, молча, коротким ударом вышиб у парня нож и сбил его с ног. Второй парень, кинувшийся было на помощь, рухнул рядом…
Потом, когда они сидели в милиции, седой человек в ковбойке, Виталий Николаевич Лактионов, волей случая оказавшийся бывшим матросом с танкера, которым командовал отец Павла, сказал:
– Я тонул вместе с твоим отцом. Нас полтораста человек было, и все живы остались, кроме него. Он погиб, чтобы другие живы были. Видишь? Он людей спас, а ты… Мелкий на проверку оказался. Вот из-за таких, как ты, всякая мразь еще по земле ходит!
Он зло сплюнул и отвернулся. А милиционеры понимающе переглянулись. Они-то хорошо знали, что Паша и сам мог быть на месте этих парней…
Восемь лет с тех пор прошло. Как восемь дней. Оглянуться не успел – вот уже и поллитровка на столе светится, тихая благодать в душе, покой и тоска незлобивая. И больше – ничего. Дружки-приятели рассеялись. Остался он сам по себе, Паша, бывший механик, ныне шофер, который пьет водку и играет на трубе. И то и другое и у него хорошо получается.
Через год после суда или, может, позже пошел он к Лактионову, разыскал его через паспортный стол. Хотел про отца подробней узнать и еще думал, что, если все ему рассказать, все, как оно с самого начала было, может поймет.
Лактионов отворил калитку, посмотрел на него, потом закрыл и сказал через забор:
– Не о чем с тобой говорить. Уходи!
Ну что ж… Заслужил. Ладно. А про отца – это, конечно, Лактионов для драматизма пустил. Про отца он и без него знает: подставил судно под удар. Чуть было всех не погубил по оплошности, вот и решил, что лучше погибнуть с честью, чем под суд идти. Так, по крайней мере, он еще в детстве слышал.
Однажды – давно это было – Павел увидел сон. Очень длинный и очень подробный. Увидел себя на капитанском мостике, рядом с отцом. Только что они выбрались из жестокого шторма, но зато попали в густой туман. Такой густой, что не было видно даже носа корабля. А берег где-то рядом, и отец очень нервничает, потому что, говорит он, самый опасный враг моряков во время тумана и шторма – это земля.
Но Павлу не страшно. Он стоит, закутавшись в штормовку, и смотрит, как клочья тумана стекают с рангоута. Что такое рангоут, он точно не знает – кажется, это связано с мачтами и реями, но звучит красиво, по-морскому.
И тут, прямо по ходу, он слышит отчаянный вой сирены: навстречу идет корабль! Он нависает над ними огромной безжалостной глыбой, и сбоку, из пелены тумана, тоже вырастает зловещая тень – теперь уже не разминуться: сейчас раздастся страшный грохот, которого они, может быть, даже не услышат, вода встанет дыбом, хлынет в разодранный бок корабля…
– Отец! – кричит Павел. – Отец! Почему ты не спасаешь судно? Еще не поздно, еще можно выброситься на берег!
Но отец, придавленный сорвавшейся балкой, смотрит на сына, что-то шепчет ему или, может, кричит: за шумом волн не разберешь, но Павел понимает. Он сам поворачивает штурвал и устремляется к берегу. Он знает, что сейчас вон тот большой риф, острый, как штык, вонзится в днище корабля, вонзится прямо под мостиком, и его, конечно же, смоет в море, но зато пароход прочно сядет на мель и люди успеют спустить на воду шлюпки.
Потом он еще раз или два видел все тот же сон и каждый раз, проснувшись, долго испытывал чувство радостного удивления, восторга, точно такое же, как в детстве, когда вместе с Чапаевым или Щорсом кидался под пулеметный огонь: ему хотелось тут же что-то делать, быть впереди, не оглядываясь и не раздумывая.
А сейчас, вспомнив об этом, он только зло сплюнул. Как у него хорошо получается! Раз – и на берег! «Ты в своей водке по уши сидишь, вынырнуть не можешь», – услышались слова Жернакова. Ну, это, товарищ хороший, не ваше дело! Я уже вам объяснил – такая у меня среда обитания. Понятно? Живу, как нравится. Как бог на душу положил. И оставьте меня в покое, сделайте милость!
Дома еще горел свет. Мать не спала, ждала на кухне. Сидела, накинув платок, смотрела в окно. Молчала. Она все больше молчит в последнее время.
8
По дороге домой Жернаков вспомнил, что скоро двадцать шестое августа – день хоть и не обозначен в календаре красным, но для них с Настей памятный. Знаменательный даже, можно и так сказать. Она в этот день в Находке к нему свои вещи перенесла. Из барака в барак, в порядке договоренности с комендантом. Не поженились еще, а сошлись – так это вроде тогда называлось. Запомнился же им этот день потому, что у Кати, теперешней жены Иочиса, как раз именины были. Шумно они тогда погуляли, весело – все-таки свадьба, какая ни есть, с именинами вместе. И теперь они каждый год тоже вместе празднуют.
«Может, купить чего? – подумал Жернаков. – Ага, куплю, наверное».
Он зашел в универмаг и прямо у входа купил две золоченые тарелки с виноградными гроздьями на донышках; тарелки ему не очень нравились, но цена подходящая, двадцать рублей каждая, значит, ничего, дарить можно.
Протиснувшись с покупками на свободное место, Жернаков стал запихивать их в авоську и тут нос к носу столкнулся с невесткой. Хороша все-таки жена у Тимофея, даже тут, в толпе, не потеряется – такая она яркая и статная.
– Что-то вы у нас давно не бывали? – спросила она, помогая Жернакову упаковывать тарелки. – Тимофей сказал, что вы теперь всю неделю свободный человек. Заходите завтра, а? У меня пироги с грибами будут.
– Загляну, – сказал Жернаков. – Завтра не обещаю, а послезавтра – загляну. Дело у меня есть. А ты куда такая нарядная?
– Туда, куда только нарядных и пускают, – рассмеялась она. – На репетицию иду. Забежала вот шпильки купить. Так мы вас ждем, договорились?
«Договорились, – подумал Жернаков. – Вот уже год скоро, а она все обтекаемо называет, «вы» да «вы» – «папой» называть как-то теперь не принято или она, может, просто не решается. «Петр Семенович» – официально вроде. Ну, ничего, как-нибудь назовет…»
