Текст книги "Октябрь, который ноябрь (СИ)"

Автор книги: Юрий Валин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Она ушла в малиновую темноту и сгинула. Оставив без ответов тысячи незаданных вопросов и очевидное предположение, что эта беседа была странным умопомешательством и галлюцинацией. Вот это было бы недурно и объяснимо. Премьер играл пустой рюмкой, смотрел во тьму под вековыми липами. Отдохнуть, забыть наваждение, погрузиться в привычную работу. Или нет? Призрак ли Просто-Екатерина, или гостья было во плоти, едва ли она лгала. А если и лгала, то, что это меняет? Она ведь ничего не предлагала. Смешно представить, что дерзкая дама с пистолетом способна изложить связные и обширнейшие проекты экономического и политического переустройства страны. Не в этом была цель визита. Но в чем? По сути, гостья сказала одно – у вас мало времени. И в этом она, несомненно, права.

Столыпин спешил. Но катастрофически не успевал. 2-го сентября 1911 года премьер-министр был убит на перроне киевского вокзала – три пули из браунинга – две из них в голову – мгновенная смерть. Успел ли он больше за отведенное ему время? Кто знает, кто может сравнить, да и как вообще можно взвесить варианты? В любом случае, после смерти премьер-министра основной вектор истории резво отыграл свое. Что неминуемо при любом вмешательстве. Но оставались крошечные нюансы...

* * *

– Вот так прыгаешь-прыгаешь, обессиливаешь, а ведь никто не ценит, – жаловалась Лоуд, наворачивая паштет.

– Не-не, я ценю, – заверила напарница, энергично жуя.

Два ювелирных последовательных прыжка в 1906-й год против всех ожиданий оказались довольно успешными. Второй раз угодили прямиком в малину, и пришлось стряхивать с себя пахучих садовых клопов. Впрочем, некусачие жуки и расстрелянная обойма – убыток допустимый. Польза от визитов опять же сомнительная, но на иное рассчитывать было неразумно. Зато дачный сад оборотню понравился – в первый визит, успокаивая запаниковавших домочадцев премьер-министра, л-мальчик под шумок слопал три порции мороженого. Ну, оно все равно бы потаяло и зазря пропало.

– Аппетит после этих перепрыгов зверский. Я раньше как-то не замечала, – сказала Катрин, с опаской пробуя чай.

– А я о чем говорю?! Вот так настигнет внезапный голодный обморок – и все, бесславный конец! Ты в Глоре скажи, чтоб нам с Уксом командировочные прибавили. Ты там в авторитете.

– О боги! Да что тебе та пара лишних "корон"? Бедствуете?

– Дело принципа! И вообще инфляция зверствует.

– Это здесь инфляция. Чай ужасно дрянной. Надо как-то прикупить приличного, а то пить невозможно.

– Уже сходила я к Лизавете, дала денег. Пусть в лавку поприличнее идет и закупится, а то нам некогда.

– Надо бы Лизину малую чем-то угостить, – сказала Катрин, выплескивая невыносимый чай.

– О, вот она душевная, добросердечная благородная Светлоледя! Не то, что убогое жадливое земноводное. Я когда ходила, презентовала два яйца и печеньку. Больше у нас ничего детского на данный момент нет.

– Молодец, это правильно.

– Вот у вас язык изощренный. Я не "молодец", и даже не "молодица", а приличный практически цивилизованный профессор. А Лизино дите моих студентов напоминает: тоже зеленоватое. Только мои от большого ума и приморского здоровья, а здешняя девчонка наоборот. Разве это жизнь для малой девки? Вот как тут революцию не делать, а?!

– Не разоряйся, революция все равно будет. Только нам бы какую-нибудь поспокойнее революцию, без избытка пулеметов. Давай не отвлекаться. Дальше по плану?

Оборотень запила легкий обед из носика заварочного чайника и поведала:

– По плану-то по плану, но давай его упростим. Если допустим, просто пристукнуть императора, все само пойдет. Похороны, отпевания, иные мероприятия, заодно и широкая амнистия. И никого не надо уговаривать!

– Хороший план, – Катрин встала из-за кривоватого стола. – Но уж слишком упрощенный. Давай подойдем к делу творчески и никого убивать не будем.

– Опять не убивать? – заворчала оборотень. – Эстетка ты. Извращенная причем!

– Мне уже говорили...

* * *

Апрель 1887 года

30 лет до дня Х.

Гатчина

Весенние сумерки в конце апреля печальны и волшебны. Потолки и лестницы плавают в легких тенях, статуи и лики портретов оживают. Естественно в иные, многолюдные дни торжеств и праздников, все во дворце совершенно иначе, но император шума и сборищ избегал, предпочитая общество жены и близких.

Доносился легкий шум и звон серебра – накрывали к ужину. Александр в легкой меланхолии спускался по лестнице, мыслями воспаряя к охоте в далекой Беловежской пуще и к близкому лафитнику с горькой. Оттого и фигуру, стоящую на лестнице заметил не сразу. Слегка поморщился – кто-то из военных, придется заговорить о Балканах. Всмотрелся и замер.

Отец?!

Александр II Освободитель снизу строго смотрел на сына и наследника. Стройный и подтянутый, в темном мундире со сверкающими аксельбантами и пышными эполетами – словно сошедший со знаменитого портрета.

Призрак?! Галлюцинация?! Или время повернуло вспять?

– Папа, это вы? – в смятении прошептал Александр Миротворец.

Александр Освободитель раздраженно махнул рукой, шагнул к настенному зеркалу, дохнул на стекло и размашисто начертал несколько слов по затуманившейся поверхности. Резко повернулся, совершенно не свойственной ему мельчащей походкой сбежал вниз. Отчетливо скрипнула дверь...

Александр III тяжело спустился по ступеням – ноги стали ватными. Слабость не удивительна – такое яркое и отчетливое видение. К чему это?! К чему?!

Надпись на зеркальной поверхности уже меркла, таяла на глазах. "Пусть живут!" – гласили печатные буквы. Почерк абсолютно не походил на почерк отца. Уже не говоря о том, что Александр Николаевич определенно бы не опустил букву "ерЪ". Александр Александрович дотронулся до зеркала с пропадающими буквами – над поверхностью витал едва заметный запах банного веника. Неужели розыгрыш?! Но кто дерзнул?!

Император сбежал по ступенькам – дверь внизу одна, за ней длинный коридор, шутнику некуда деться. Но как похож, боже, как похож!

Александр III рванул двери, ожидая увидеть спину убегающего остроумца. Спины не было, зато император чуть не сшиб невысокую пухленькую служанку с ведром и шваброй.

– Ой! – пискнула конопатая особа, роняя швабру и склоняясь перед самодержцем в неловком поклоне.

– Кто-то здесь только что проходил? – нетерпеливо спросил Александр III, перешагивая швабру.

Перепуганная служанка замотала головой.

Наберут же дур в прислугу. Да еще шляется с ведром в неурочное время.

Император тяжелыми прыжками поспешил к дальней двери. Шустр шутник и как мог успеть проскочить?

Дура-служанка цапнула швабру, юркнула прочь, как нарочно бахнув дверью. Грубый звук отрезвил императора – коридор гулок, здесь слышен каждый шаг. Пытаясь бежать или спрятаться, неизбежно выдашь себя. Это не шутник. Что-то иное... иное...

В сверхъестественное и чудесное Александр Александрович не слишком верил. Супруга, да, иногда склонна, но император не может позволить себе...

Он остановился, с чувством выругался, повернул назад. Сердце колотилось.

В конце коридора распахнулась дверь. Император увидел горячо обожаемую супругу. Мария Федоровна, почему-то в светлом летнем платье, выглядящая крайне юной и милой, странным жестом вскинула руку ко лбу – казалось, сейчас лишиться чувств.

Супруг встревожено протянул к ней руки.

– Ничего не говори! – страстно вскрикнула императрица. – Мне было видение. Помилуй их, Сашка, помилуй!

– Кого? – потрясенно вопросил Александр Александрович.

– Этих глупых мальчишек, что готовили на тебя покушение. Видит Бог, ни не ведали что творили. Мы должны быть добрее! Иначе всем будет хуже. Ах, Сашка...

Императрица резко развернулась, шагнула за дверь. Мгновение эхо ее горьких слов витало меж стен, потом его разорвал грохот закрывшейся двери.

Александр машинально перекрестился. Что все это значит?! Нужно что-то сделать. По крайней мере, с этими оглушающими дверьми. Черт знает что такое, не двери, а мортиры какие-то.

Он вошел в столовую. Супруга уже была там. Естественно, не в неуместном светлом платье, а в элегантном, темно-синем, вполне к случаю. И сама Мария Федоровна очень уместная – не юная, но красивая, стройненькая, абсолютно понятная. Удивилась, что супруг задержался, но всмотрелась и обеспокоилась.

– Что с тобой, Саша?

– Сейчас шел и вдруг задумался, – император сел, взял салфетку. – Возможно, их стоит помиловать? Не смотри на меня так. Я об этих мерзких мальчишках из "Народной воли", так мечтавших меня укокошить.

– Но они ведь и на суде ведут себя весьма дерзко, – осторожно напомнила супруга. – Помилование будет выглядеть нашей очевидной слабостью и подаст дурной пример их последователям.

– Полагаю, это зависит от формулировок приговора, – задумчиво поведал Александр. – Мне пришла в голову мысль, что выставить человека глуповатым гораздо действеннее, чем сотворять обществу сомнительного лже-героя и мученика. По крайней мере, лично мне крайне тяжело чувствовать себя круглым дураком.

– Боже, Саша, но разве ты дурак?!

– Порою. На меня вредно действуют хамские двери.

Александр Александрович любил жену и не собирался ее мучить нелепыми рассказами о потусторонних видениях и запахах веников. Что касается помилования... Воспитанные и цивилизованные люди могут себе позволить проявлять милосердие. Иногда. И всякие сверхъестественные явления к этому милосердию никакого отношения не имеют.

* * *

– Так, с двумя Александрами мы управились. В целом, император произвел приятное впечатление, – сообщила Лоуд. – Хотя водочкой от него попахивает и вообще медведь какой-то – швабру мне чуть не сломал. Но так-то неплох – визжать и звать охрану не вздумал.

– Ты тоже была недурна, – признала напарница.

– Естественно. На будущее нужно учесть две вещи. Во-первых, я нормальное земноводное с естественной температурой тела. Парить на зеркало мне трудно. Задумка с чаем недурна, но сначала в пасти шибко горячо, потом боишься что остынет. Императоры они не электрички, отнюдь не по графику на меня выбредают. Во-вторых, копировать людей нужно по современным им изображением. В мою императрицу ваш Александр не поверил. Слишком миленькой вышла моя версия. Ну, да ладно, результат положительный.

– Да, теперь третий Александр на очереди.

– Вот никакого разнообразия. Хотя бы Степана какого или Ермолая предложили. Худо, что мы номера камеры не знаем...

– Да с этим не успели.

* * *

Апрель 1887 года

Шлиссельбургская крепость

Ночь, ни звука. Даже шаги часовых не слышны. Треугольник стен, окруженный холодной Невой, а внутрь тьма, сырой камень, но камера уже не кажется тесной западней. Она, камера, часть мира. Огромного, в котором, так много всего. В могиле куда теснее.

Умирать в двадцать четыре года не хочется. Но нужно. Честь народовольца требует.

Скоро. С исполнением приговора тянуть не будут. Жаль, мало успел. Мало, как мало...

Вытянувшись под тонким одеялом, Александр смотрел во тьму потолка. Мысли скользили туманные, неопределенные. Свидание с матерью, короткие письма, густо измаранные цензорами. Не о чем думать. Не о чем...

Узник вздрогнул – тьма рядом наполнилась. Что-то живое, пахнущее духами, дымком самовара, чуть-чуть рыбой.

– Сидите, товарищ? – осведомилась тьма требовательным женским голосом. – Ульянов Александр Ильич, так?

Узник рывком сел, судорожно стиснул одеяло.

– Ага, вы значит, он и есть. Это хорошо, наконец-то, – резковато одобрила тьма.

Что-то щелкнуло, замерцал живой огонек. Александр прикрыл ослепленные глаза, но успел заметить узкую руку, блеск круглых очечков.

Фантастическая гостья зажгла свечу и сухо сказала:

– Подвиньтесь, Александр, я присяду. Если не возражаете.

Узник смотрел сквозь пальцы на свечу и гостью, пристраивающую ярчайший источник света на каменный выступ стены. Девица: невысокая, сухощавая, в строгом под горло платье и странной меховой безрукавке.

– Вы – бред?

– Отнюдь! – девушка строго поправила очки. – Я связная. Прежде всего, позвольте пожать вашу честную руку. С методами "Террористической фракции" я категорически не согласна, но отдаю должное вашему личному мужеству.

Узник машинально подал руку. Ладонь в перчатке была небольшой, но рукопожатие гостьи оказалось крайне энергичным.

– Послушайте, но этого не может быть, – прошептал Александр.

– Может! Возможности науки безграничны. Прогресс не стоит на месте! Методика тайного проникновения по технологии Уэллса-Глорской. Вы Уэллса не читали? Напрасно! Поразительной фантазии человек. Ну, еще прочтете.

– Едва ли, – прошептал приговоренный.

– Как раз об этом и идет речь, – девушка вытащила из рукава письмо. – Вам послание от товарищей.

Александр взял письмо. Бумага, конверт были настоящими. Как и запах духов – тонких, невыносимо волнующих, экзотичных. Узник на миг зажмурился, взял себя в руки и повернул бумагу к свету.

Письмо было коротким...

– Это невозможно! – сказал Александр, складывая лист. – Это будет слабостью. Слабостью нашей организации и моей лично. Лучше умереть с достоинством.

– Знаем-знаем. "Двое стоят друг против друга на поединке. Один уже выстрелил в своего противника, другой ещё нет..." сказали вы матери. Достойные слова. Но борьба не окончена. Она будет длинной эта борьба, и вы нужны партии!

– Я не проявлю малодушия!

– Естественно, не проявите, товарищ Александр. Между нами говоря, каторга – не курорт. Но пребывая там, мы оставляем возможность продолжать борьбу. Так надо, товарищ Ульянов! Вот сунуть голову в петлю, да ногами подергать, это, уж извините за цинизм, дело нехитрое. А кто новую Россию строить будет? Утром немедля пишите прошение о помиловании и отдаете надзирателю.

– Я не могу.

– Можете и должны! Нам нужны проверенные борцы, опытные серьезные товарищи. Устроим побег с каторги или из ссылки, придете в себя, поведете настоящую революционную работу, женитесь. Нам нужны племянники...

– Кто? – узнику показалось, что он ослышался.

– Дети, внуки, племянники и племянницы – нам все нужны! Революция и строительство нового справедливого общества – это задача на ближайшие десятилетия. А то и столетия. Ясно, товарищ Ульянов? – девушка ободряюще хлопнула узника по плечу. – Все, я исчезаю. Свечу оставлю, а письмо давайте сюда.

Александр наблюдал, как связная комкает лист и с явным отвращением запихивает в рот.

– Можно было сжечь.

– Фефел фыдаст, – невнятно пояснила подпольщица.

Узник подал ее кувшин с водой.

– Благодарю, – девушка управилась с уничтожением улики, поправила очки. – Нужно все же потоньше бумагу использовать. Непременно поставлю на вид товарищам, а то взяли моду... Что ж, товарищ Ульянов, прочь сомнения. Пишите прошение на помилование, не сомневайтесь, пусть поганое самодержавие подавится. Нас ждет работа и роковые бои. Да, кстати...

Простонародно крякнув, девушка извлекла из-под душегрейки бутылку:

– Шустовский. Сама, естественно не употребляю, взяла для товарищей. Вы в четвертой по счету камере оказались, коллеги чуть согрелись. Серьезно помочь всем не могу, так хоть по капельке. Тут еще на донышке булькает...

Узник медленно тянул маслянистую ароматную жидкость. Посланница подождала, пока он выцедит последние капли, забрала бутылку и дунула на свечу...

Опустевшая камера показалась огромной.

Бред. Откровенный бессмысленный бред. В ожидании смерти случается и не такое. Не было здесь никого.

Александр вытянул руку, нащупал свечу. Фитиль слабо и приятно ожёг пальцы. Хорошая свеча. Нужно будет спрятать от надзирателей.

Спрятать свечу, написать прошение. Пусть это и кажущаяся слабость, товарищи правы – пользы от живого Ульянова больше, чем от мертвого. Да, трудно решать, когда все уже решено. Но иногда нужно уметь повернуть и пойти иным путем. Пусть некоторые примут за трусость. В борьбе применима различная тактика.

* * *

Его ждал Сахалин, каторга, работа зоолога-исследователя, затем поселение на материке. В 1901 году Александр Ульянов ввиду тяжелой болезни был окончательно помилован. Успел вернуться в Симбирск. Умер 1-го февраля 1902 года в кругу родных, на руках матери и жены.

* * *

– Мерзкая крепостица эта Орехово-Шлиссельбургская, – сообщила Лоуд, падая на кровать. – Сырость, на речку страшно глянуть, да еще с камерами напутано. Но нашла, убедила. Ну, если он не совсем спятил на жертвенной почве, напишет.

– Я думала, ты освободишь кого-то, раз уж туда нагрянула, – осторожно призналась Катрин.

– Да я их, тамошних зэков не особо знаю. И потом, разочарованная я в этих освобождениях.

– Что так?

– Одно время, каюсь, работала в этом направлении. Без всяких там искажений историй, ты не думай. Выдергивала в последний момент, с эшафотов, крестов и прочего мемориального мгновения. По сути, властям даже облегчение: хоронить не надо, пепел развеивать. Собралась неплохая команда, так сказать, заново-рожденных. Мир не земной, условия хорошие, планы были шикарные – типа, показательную конкисту утроить.

– И что?

– Не сошлись они характерами, – раздраженно пояснила Лоуд. – Замудохалась я им лечить ножевые и прочие психологические травмы. Индивидуалисты они, эти лидеры разновременные, и оттого мало сочетаемые. А какие люди были?! Степа Разин, Марат Жаннович, Ваня Каин, Пугач, Эрнесто с Криксом. Кстати, в истории наврано – сам Спартак вовремя свалил на "заранее подготовленные", это он молодец.

– Гм, даже боюсь спрашивать о деталях. Но Нестор-то как?

– Святое не трожь, – мрачно отрезала оборотень. – Никуда я его не выдергивала, но дружили мы крепко. В смысле, и дружим, поскольку... Э, вот что у вас за жизнь, у людишек? И оглянуться не успеешь, а уже...

– Да, коротковата жизня.

Глава пятая. Ошибки

Набережная Фонтанки

Три дня до дня Х.

Октябрьская утренняя тьма все еще укутывала улицу. Коляска и конвой показались по другую сторону моста. Казаков всего двое, рысят позади упряжки.

– Что ж мы всех с этакой расточительной трескотней класть будем? – быстро прошептал Филимон. – Остановим, да кончим аккуратно. Они все одно не ждут, да и конвой смешной.

– А приказ? – напомнил Лев. – Об осторожности говорили...

– Вот и соблюдем. И патроны сбережем. Давай, Бориска...

Конвойные приостановились у моста – караул у заграждения проверял документы. Стояли на Семеновском мосту юнкера, надо думать, своих пропустят живо.

Борька поднатужился, выкатил на середину мостовой тачку, вывалил комья мерзлой земли пополам со щепками. Андрей-Лев разложил лопаты, кайло, бросил фуфайку. Действовали в тишине, но живо. Экипаж уже миновал мост, сворачивал на набережную. Гаолян, опираясь на метлу, поковылял навстречу. Надевший длинный фартук, бородатый дядя Филимон смотрелся вылитым дворником. Остальные боевики, обряженные под рабочих, тоже подозрений вызвать не должны, благо темновато на улице, на электростанции чудят, свет нынче дается с перебоями.

Центр вывел на цель точно – коляска появилась минута в минуту, катит генерал Полковников и в ус себе не дует – главный начальник Петроградского военного округа и такое легкомыслие. А ведь Временное уже отдало приказ на ликвидацию ВРК и красной гвардии, войска вовсю стягивают. Но без генерала врагу будет потруднее управиться. Странно, что конвой такой хилый у этого завзятого гада в лампасах.

– Стой, куда вас несет! Разрыто тута! – засемафорил Гаолян воздетыми фонарем и метлой.

Реквизит изъяли у дворника в соседнем доме. Теперь несознательный представитель дворового пролетариата сидел в своем полуподвале связанный и, должно быть думал, что грабители вовсе озверели – метлы и фонари отбирают.

– Стой, говорю! Сторонкой, вдоль панели правь! – путанно указывал самозваный дворник-боевик.

Кучер-солдат и вовсе натянул вожжи:

– Сдурел, борода? Под лошадей лезешь?

– Так в яму влетишь, кому отвечать? – ворчливо возмутился Гаолян. – Сам-то ослеп, что ли?

На тротуаре остановились двое ранних прохожих, воззрились на перебранку. Вот же ротозеи, что б их...

– Шо бурчишь, дед? Не вишь, кто едет? – из-за коляски двинули лошадей конвойные казаки. Старший из станичников с намеком поигрывал нагайкой.

– Как не видеть? – Гаолян выпустил метлу, мгновенно выхватил из-под фартука и вскинул браунинг. – Ну-ка, руки, хлопцы!

Борька, швырнув лопату, выдернул из-под поддёвки пулемет, торопливо вбил магазин, передернул затвор. Андрей-Лев уже несся резвыми прыжками к коляске, держа пистолет и бомбу наготове.

– Та вы шо?! – пробормотал молодой казак, не сводя взгляда с близкого пистолета. Старший казак неуверенно потянулся к шашке.

– Давай, – ласково ободрил его Филимон.

Карабины у станичников через плечо, а выхватывать шашки против браунинга и пулемета, то поступок красивый, но заведомо не полезный для здоровья...

Выстрелов что-то нет. Замер на подножке коляски Андрей-Лев, застыл вроде той каменной химеры на фасаде дома на Садовой.

– И что? – со сдерживаемой яростью спросил Филимон, грозя казакам – старший станичник, словно невзначай сжимал коленями коня, понуждая надвигаться на "дворника".

– Так нет его, – растерянно отозвался Андрей. – Не генерал.

– Вали кого есть, да пошли отседа. Зябко сегодня, – злобно процедил Гаолян, целясь уже строго в лоб храброго казака.

– Так женщина тут. И юнкер-сопляк.

– Кто сопляк?! – взвизгнули тонким голосом из-под поднятого верха коляски. – Да как, ты, мерзавец, смеешь?!

Повинуясь кивку командира, Борька бегом обогнул всадников, держа на прицеле кучера – тот с сомнением косился на легкий пулемет – не иначе вообще не мог понять, что за странное оружье.

– Срежу в миг, – грозно предупредил генеральского лакея-кучера юный боевик Сальков. Глянул в коляску: бледное и отчаянное мальчишеское лицо, фуражка, съехавшая на затылок. Рядом с юнцом-юнкером дамочка, молодая и хорошенькая, перепуганная до полусмерти, аж подбородок отвис. Над ними с пистолетом и бутылочной бомбой грозно нависал Андрей-Лев, но физиономия у боевика-инженера была примерно такая же – растерянная и смущенная.

– Тут не те. Вообще ни разу не генерал, – озадаченно подтвердил Борька. – Ошибка, похоже.

– Ошибка, определенно ошибка, господа хорошие, – сипло заверил кучер. – Мы – не те.

– Господа, мы совсем-совсем не те, – пролепетала пассажирка.

Филимон выругался и указал пистолетным стволом казакам:

– Карабины бросайте, да с коней слазьте.

В ответ младший казак послал дворника-налетчика по короткому адресу.

– Дурик, неужто я позволю себе в спину палить? – усмехнулся Гаолян. – Уж лучше я первым стрельну.

Казаки неохотно сняли карабины – оружие, с лязгом бухнулось на мостовую, сошли с седел.

– Граждане-товарищи, а вы вообще кого казните? Ежели что, так тут рядом прокурорская квартира, – подсказали с тротуара. Там уже стояло четверо зевак, с интересом наблюдали за разоружением.

– Не суйся. Кого надо, того и разоружаем, – буркнул Филимон, неловко поднимая карабины. – Эй, экипаж освобождайте, наша очередь прокатиться.

Пассажирка полезла из коляски, всхлипывая, но охотно. Андрей-Лев, сунул пистолет за пазуху и поспешно помог дамочке. Неуместная галантность боевика в сочетании с взведенной гранатой в руке выглядела нелепо. Борька не удержался, хихикнул.

Тут юнкер, вроде бы соскочивший на мостовую, выкинул форменный фортель: быстро сунул руку в карман шинели и достал пистолетик:

– Бегите, Анна Сергеевна! Бегите!

Блестящий пистолетик начал разворачиваться куцым стволиком прямиком в живот Борьке, и юный боевик машинально нажал спуск пулемета.

На краткое нажатие оружие ответила одиночным звонким – тук! Боевик Сальков нажал еще и еще раз, – тук-тук! – с готовностью сказал немецкий ствол.

Шарахнулись лошади, затопали ноги убегающих зрителей – стрельбу петроградцы все еще считали чересчур опасным развлечением.

...Юнкер оседал на мостовую, слабо цепляясь за колесо коляски.

– Чтоб, вас... – дядя Филимон прохромал к коляске. – Поехали!

Гаолян зашвырнул карабины, неловко запрыгнул внутрь, Борька, грозя пулеметом пятящимся к поребрику казакам, вскочил на подножку. Экипаж тронулся, что-то хрустнуло под колесом.

Молча покатили, сзади тоже была тишина. Борька оглянулся – казаки бежали за напуганными лошадьми. Не, о преследовании не думают. От моста к месту происшествия шли трое вояк из встревоженных, но пока ни черта не понявших юнкеров караула.

– Это рука была, – прервал молчание Лев.

– Какая еще рука? – проворчал Гаолян.

– Под колесом. Юнкер, ну, он упал и...

– И что?! Кто его под ту руку толкал, за пугач хвататься велел? Стукнули героя и черт с ним. Все равно через год-два стал бы отъявленной гнидой. Эй, извозчик, ты генерала должен был везти или кого?

– Граждане-товарищи, не знаю я про генерала, – ответил втянувший голову в плечи, кучер. – Велено было забрать барышню, чемоданы, довезти до штаба, а опосля прямиком на вокзал.

– Что за фря такая твоя барышня? Генеральская дочь, что ли? – сумрачно уточнил Филимон.

– Не могу знать, товарищи. Разве ж я из денщиков? Я ж с конюшни, не думайте, меня в батальонном комитете знают. Я глубоко сочувствующий...

«Глубоко сочувствующего» и коляску оставили на Канонерской.

– Что-то сегодня вовсе без пользы, – удрученно сказал Гаолян. – Барышню перепугали, мальчишку застрелили. Определенно напутали в Центре. Разве это наводка? Вот – два карабина прибытку всей пользы делу.

– Ну, еще кучеру радость. Сейчас по чемоданам шарить возьмется, – заметил Андрей, возясь с гранатой.

– Ты нас не взорви случаем, – предупредил Гаолян. – Энта система усидчивости требует, это тебе не на кнопки жать.

– Да, тут с зацепом оттяжки определенно требуется доработка конструкции.

С бомбой совладать удалось. Андрей-Лев, сунул замысловатое детище Рдултовского за пазуху, забрал пулемет и направился на "штабную" квартиру-мастерскую. Борька повозился с отверткой, откручивая от деревянной ноги командира маскировочный сапог и пошел провожать дядю Филимона – требовалось занести карабины в штаб фабричной красной гвардии – не пропадать же паре стволов в такие горячие дни?

– Заодно ко мне в казарму зайдем, дочку проведаю, – угрюмо пояснил Гаолян. – Совсем плоха, не жрет вовсе. Раздавила жизнь девчонку – не человек, а горсть костяшек. Вот так бывает, Бориска, когда весело да законопослушно с водочкой живешь, а не с револьвером в кармане гуляешь. Ох, и дурнем я был.

Что сказать Борька не знал, потому ляпнул глупое:

– Пережить надо. Она ж у вас молодая. Организм должен справиться.

– Дурак ты. Двенадцать весен Глафире, а в зенки глянешь – бабка столетняя. Чую, до тринадцатых именин не дотянет. Вот же уроды...

Гаолян замолчал, лишь постукивал протезом.

Борька размышлял – такое вообще возможно? Бить женщину насмерть, измываться, силой девчонок брать. Это что такое в голове должно быть?! Выродки какие-то. Вовсю вырождаются от разврата и обжорства, вот и издеваются напоследок. Уничтожать их надо. Без всякой жалости стрелять и рубить на улицах, в квартирах, поездах, театрах. Везде! А дворцы вообще все сжечь. Загонять туда уродов, да жечь, керосина не жалея, вместе с золотом, кружевами и мебелью расфуфыренной.

Карабины пристроились к делу быстро – Гаолян переговорил с часовыми у фабричных ворот, оружие мигом забрали.

Квартировал дядя Филимон по-рабочему – при казармах фабрики Ерорхина. Полуподвал, поделенный с большой семьей жестянщика: перегородку соорудили сами, двери навесили – сосед тоже был рукастый, да еще не зашибал «за воротник», как Гаолян в былое время.

– Я снаружи обожду, – заикнулся Борька

– Еще чего удумал. Щас к соседке загляну, узнаю новости, да пойдем, чаю выпьем.

Здания рабочих казарм, развернутые фасадом к фабрике, стояли почти темные, мрачные. Только на втором этаже кто-то жалостливо-пьяно невнятно выводил "Ямщик, не гони лошадей".

Вернулся дядя Филимон живо, буркнул "все одно постится, дура".

– Я лучше подожду, вы уж сами, – вновь замялся Борька, но его взяли за плечо, развернули к ступенькам.

– Башку пригни, низко тут. И пойми, Бориска, я тебя не для забавы тащу. Чего и говорить, нынче любоваться на дочку мою – невелика радость. Да чего делать прикажешь? И я по-отцовски ей говорю, и бабы к ней с успокоениями лезут. Была б моя супружница жива... А так толку – чуть. А тут ты мимоходом. И бояться тебя резону нету, и все ж новая рожа. Может, хоть как воздействуешь.

– Я-то что. Понимаю. Но вдруг напугаю...

– Ты-то? Чего тебя пугаться? Глашка у меня жизнью давленая, а не на голову малоумная.

Слышать такое было даже слегка обидно. Два браунинга в карманах, штаны едва не сползают, так карманы патронами набиты, а бояться тебя станет только вовсе уж слабоумный человек – так выходит, что ли?

В комнате было темно и нехорошо. Дядя Филимон зашарил по полке:

– Глафира, опять лампу прибрала? Я с гостем, с работы идем. Приехал к нам парень, в подручные поступил, ремесло осваивает.

Комната молчала.

Гаолян без стеснения выругался, отыскал лампу и чиркнул спичкой.

Борька вздрогнул, увидев недвижно сидящую на кровати фигуру – худая, с распущенными волосами, чисто мертвая. А если и правда...

Девчонка шевельнулась, натянула на голову платок и отвернулась.

– Сидишь? – проворчал отец. – Ну, сиди-сиди. Чисто жидовская плакальщица, скелет-скелетом.

Он, постукивая деревяшкой, ставил вариться картошку, и вроде как стенам рассказывал, что в городе черт знает что творится, там и сям стреляют, хлеба, видать, так и не привезут, а вообще все должно разрешиться со дня на день. Борька скованно сидел за столом, на кровать смотреть опасался, разглядывал инструменты на полках, календарь на стене. Бывали у дяди Филимона дни и получше, не всегда пил, держался, пока жена жива была. И ходики с кукушкой, и кровать с шарами, и чашки красивые, с голубыми ободками. Этажерка вон какая, прямо барская, видно сам мастерил.

...– Советы свое возьмут, ежели, конечно, казаков в город не нагонят, – хозяин потыкал в булькающий чугунок самодельным, жутковатым ножом. – Сварилось. Иди, Глашка, за стол. Я пузырек постного масла принес, вкусно будет.

Сутулая статуя на кровати не шевельнулась. Филимон в раздражении махнул рукой, слил с чугунка воду, высыпал картофелины на тарелку.

– Давай, Бориска, налегай. Сейчас до работы возвращаться, работать ее нам, не переработать.

Съели по картошине – ничего так, душистая, рассыпчатая, аж в животе заурчало.

– Тьфу, я же Карпычу гайки принес, – спохватился Филимон. – Схожу, отнесу, пока не забыл. Вы тут поболтайте пока, тока без шуму, время позднее.

Борька панически замотал головой. Дядька Филимон страшно пошевелил рыжими бровями и поковылял к двери:

– Картошку ешьте. Я скоро, а то чайник остынет.

Борька без всякого удовольствия запихнул за щеку кусок переставшей быть вкусной картошки, покосился в сторону кровати. Вот что это за дело?! Понятно, горе есть горе, но раз жизнь, то нужно и жить.

– Глафира, я извиняюсь, но вы это бросьте. Отец переживает, картошка пропадает, а вы сидите как сфинкс на том мосту. Не могу же я в одиночку все слопать?