Текст книги "Октябрь, который ноябрь (СИ)"

Автор книги: Юрий Валин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Завелись, покатили. От неприятного груза в кузове пахло свежей стружкой, Лев оседлал один из гробов, на выбоинах мостовой дощатые короба последнего упокоения издавали сырой стук, видимо, прогулка и им была не в радость.

Ехать до Волкова поля было не слишком далеко, грузовик выкатил на Заставскую улицу. Где-то здесь должен был быть пост с часовым, но машина благополучно проскрипела мимо пустующего навеса, въехала в распахнутые ворота.

– Спят, а может вовсе ушли, – заметил шофер, крутя большое рулевое колесо. – И то верно, кому это воздухоплавательное имущество нужно? В хозяйстве от него никакого проку. Товарищ, груза-то много? Рессоры у меня слабоваты.

– Вроде не особо тяжелое, на месте посмотрим, – уклончиво ответил Гаолян. – Мы-то что, сказали забрать, стало быть заберем...

С кузова свесился Лев, показал, что нужно брать левее от главного корпуса Офицерской школы.

У складского ангара обошлось без сложностей. Вынырнула из тьмы плотная фигура в шинели:

– Что долго так?

Унтер отпер окованную железом дверь, поднял фонарь:

– Вон в углу – четыре ящика. Но тяжелые, заразы. Вы обережнее.

– Одно-пудовые, – определил, приглядываясь, Андрей-Лев. – Защита где?

– Тута сбоку все, – заверил, пятясь, хозяин склада. – Грузите потихоньку, а я гляну вокруг. Мало ли...

Надели прорезиненные фартуки и рукавицы. Инженер помог Гаоляну натянуть неудобную глухую маску, напялил и сам оранжевую харю,^[16] поправил коробку на груди.

– Тяжело будет, – невнятно пробухтел Гаолян. – Надо бы шофера позвать, чтоб помог, да ведь не пойдет.

– Буб-бу-ф, – согласился инженер.

Из ящика вынули две бомбы – те походили на обычные, разве что отличались пузатостью и отсутствием взрывателя. Швы у "головки" были тщательно обмазаны какой-то дрянью, вроде смолы – с виду довольно надежно. Боевики подхватили полупустой ящик, понесли к двери. Гаоляну с его хромотой было непросто.

– Это чо?! – ужаснулся топтавшийся у грузовика водитель. – Бомба?! Не повезу! А вы... – он уставился на хари с огромными слепыми глазами-иллюминаторами.

– Бу-б! – злобно сказал Гаолян – голова под защитной образиной уже жутко чесалась.

Без ящика тащить бомбы оказалось еще поганее. Прижимаешь к фартуку на животе увесистую чушку, кажется что из нее отрава так и сочиться. Гаолян передал дьявольский снаряд запрыгнувшему в кузов Льву, инженер осторожно опустил бомбу в гнездо основательно сколоченного ящика.

– Бу? – озираясь, спросил Гаолян.

Напарник лишь махнул рукой в широкой ласте-руковице – водителя действительно нигде не было. Удрал поганец.

Еще ящик, бомбы "в розницу", снова ящик... Чесалось везде: прям от усов, до самых до... Гаолян понимал, что это от нервов, но кожу прямо таки разъедало, да и дыхание сбивалось, как у чахоточного.

Андрей-Лев глухо кряхтел, надвигая на бомбовые ящики сосновый гроб. Спрыгнул с машины, боевики отошли подальше, содрали с себя душные маски.

– Вот, его... – выругался инженер. – Лучше бы что-то боевое из Центра дали. Я бы сейчас кого-нибудь застрелил.

– Еще бы, – согласился Гаолян. – Шофер-то сгинул?

– Сгинул. За штурвал-то я сяду, водить приходилось. Но заведется ли...

В туманной тьме у стены ангара вдруг заговорили на повышенных тонах.

...– На каком основании, Медведчук?! Вы каптенармус или откровенный вор? На каком основания, я спрашиваю?!

– Так а я что? Требование предъявили, печать есть...

Гаолян подхватил фонарь, двинулся на ругань.

Высокий человек кожаной тужурке без погон, но в офицерской фуражке, ухватил за грудки хозяина склада и тряс того как толстоствольную грушу – с головы унтера свалилась папаха.

– Пусти человека, – предупредил Гаолян. – Не старые времена, чтоб душу вытряхивать.

– А вы кто, любезный?! – рявкнул офицер. – Представьтесь по форме! Документы!

– Уполномоченный ВРК. Документы на получение переданы, – спокойно сказал Гаолян. – Все по форме: приказ, требование, пропуск на вывоз...

– От вашей Военно-Революционной Конуры приказ?! Совсем обнаглели?! На кой черт вам бомбы с газами? Вы вообще в своем уме?!

– Не шумите, – поморщился Гаолян. – Со штабом округа договорено. Для безопасности вывозим. Вам спокойнее, нам спокойнее, всем спокойнее.

– Это кому спокойнее?! – гадюкой зашипел офицер. – Вы что с бомбами учудите? Ты вообще кто такой?!

– Вот, боже ты мой, какой вы нервный, ваше бывшее высокоблагородие, – вздохнул Гаолян. – Еще и "тыкаете". Нехорошо. Щас предъявлю документы, все имеем. Как говориться, исчерпывающе. Свет придержите, сделайте милость...

Офицер взял фонарь и злобно сказал:

– Никаким бумажкам не поверю, пока из штаба округа не позвонят и не пришлют приказ по команде.

– Я уж понял. Воля ваша, мы не особо торопимся, – заверил Гаолян, шаря за пазухой. – Вот ордер, извольте глянуть. Дык, пропуск еще был, да...

Офицер взял ордер, развернул под фонарем. Гаолян без особой спешки выдернул из-за пазухи браунинг, уткнул теплый ствол в кожаный бок офицера и дважды нажал спуск...

Выстрелы прозвучали глухо. Отпрянувший было офицер безмолвно сложился в коленях, повалился. Фонарь Гаолян подхватить не успел, пришлось поднимать с земли.

В колеблющемся пламени керосиновой "летучей мыши" качалось бледное лицо складского каптенармуса – тот пятился. Забормотал:

– Ты это... Мы так не уславливались. Это ж полковник Улянин... Шуму будет...

– Времена такие. Шумные. Не трясись. Я же его хлопнул, не ты.

Широкое лицо каптенармуса исказилось:

– Дура ты! Теперь так возьмутся, что не выскользнешь. Эх, связался я. Да пять тыщ нынче вообще не деньги!

– Отчего не деньги? Вполне даже деньги. Сбрешешь что-нибудь. Мы поедем, а ты придумай пока, – Гаолян протянул фонарь.

– Да пошел ты, – унтер отшатнулся, попятился.

Гаолян подождал, пока перепуганный каптенармус повернется и выстрелил ему в затылок.

Из темноты выступил Андрей-Лев с браунингом в руке:

– Опять, а, Кондратьич?

– Да разве я хотел? – Гаолян сплюнул. – Один за грудки ухватить норовит, другой вообще продажный, того и гляди шум поднимет. Ладно, заведемся или как?

Яростно дергал рукоять стартера Гаолян, во тьме слышались встревоженные голоса – не особо прытко, но просыпались остатки Воздухоплавательной школы. Наконец, мотор взревел, боевик поспешно заковылял к кабине.

– Сейчас нам дадут, – пробормотал Андрей-Лев, пригибаясь к баранке.

– Рули! – Гаолян вскинул себя на сиденье.

...Вслед стреляли, но жиденько. Грузовик неуклюже зацепил полосатый столб у ворот, в кузове загремели гробы. Гаолян с ужасом подумал о бомбах, но "Рено" уже выправился, катил по дороге ровно.

– Сейчас они за аппарат и телефонировать начнут, – предположил Андрей-Лев.

– Мы быстрее доедем, чем сообразят, – пробормотал Гаолян.

Инженер кивнул. Оба понимали, что особо гнать незачем. Вон – двое заспешили, засуетились, теперь лежат, не дышат. Смерть – баба свойская, жаждущим отказывает не часто. Но никакой радости свиданье с ней не доставляет, пусть ты и сам ее каждый день окликаешь.

– Плохо, Филимон Кондратьич, – сказал Андрей-Лев. – Явно не туда мы заехали. Я не про дорогу.

– Да понятно. Слушай, я до завтра ждать не стану. Все равно в Смольный едем. Найду кого из Центра, спрошу напрямую. К хренам ту конспирацию.

– Верно. Понятно, не в герои мы шли. Но уж совсем чересчур. Еще и газы эти... Черт знает, что о нас подумают.

Гаолян пожал плечами. Какая разница, что о тебе думают? Ты дело делай. Андрей и сам это понимает, просто размазывает эту мыслишку по унылой интеллигентской привычке. Когда у него под Кимрами семью спалили, да еще орали под окнами про "жандармскую честь" и "смерть студентам-бунтовщикам" – дорога молодому инженеру враз определилась. Вовсе контрреволюция спятила, прямо и объяснения тому нет. Отомстить и вырвать контру до корня. А газы... Что газы, под надзором ВРК и газам будет спокойнее. Главное, чтобы не прохудились корпуса бомб по дороге.

– Лева, ты потише езжай.

– Я осторожно. Главное, без резких торможений – тогда перегрузка пойдет на тару...

С нагрузками-перегрузками повезло – огибая заставы и пикеты, "Рено" двигался по вымершим улицам. На Калашниковской показали пропуск, у Охтинского моста грузовик вновь остановили, глянули на гробы, суеверно сплюнули и без задержки пропустили дальше.

У Смольного сияли прожектора, кипела жизнь – тут чуть не застряли, увязнув в колонне красногвардейцев. Вокруг стояли броневики и орудия, пробивались верховые посыльные и самокатчики.

– Будет дело, – с удовольствием заметил Гаолян.

– Да уж.

Показали второй пропуск и спросили, где подвал "номер два". Стоявшие на охране ворот моряки о нумерации подвалов и понятия не имели:

– Тут, братишки, ни коменданта, ни начальника караула. На революционную сознательность опираемся. Если внутрь надо, то пропуска на личность на входе выписывают. А уж про подвалы сами разбирайтесь.

Подвал боевики все же нашли: оказалось несложно, только корпус обогнуть. Здание было огромным, но с этой стороны людей мелькало мало, да и те в основном заблудшие.

– Хорошо хоть ключи нам дали, а то б искали мы с тобой распорядительного человека до морковкиного заговенья, – бурчал Гаолян, отпирая заржавленный замок. – Тьфу, да тут все завалено.

Желтоватый луч электрического фонарика вырывал из подвальной тьмы какие-то щиты и доски, словно нарочно нагроможденные почти у входа.

– Ничего, у груза нас не так много, пристроим, – сказал Андрей-Лев.

Боевики натянули противогазы и бережно сгрузили опасные ящики. Проходящие красногвардейцы на работавших в темноте никакого внимания не обращали, сверху из-за оконных стекол доносились обрывки каких-то речей и ругань. Кипела революционная жизнь.

Гаолян с облегчением навесил замок.

– Управились. Надо бы печать навесить, да грузовик сдать. Пошли внутрь?

Боевики двинулись выписывать внутренний пропуск, но оказалось через боковую дверь можно входить и так – двое красногвардейцев бдительно вглядывались в лица посетителей, безо всякой лишней бюрократии отсекая сомнительные личностей. Красномордые после противогазов, помятые Гаолян с Андреем безусловно не походили на буржуазных провокаторов.

* * *

Литейный проспект, конспиративная квартира Центра

40 часов до часа Х.

Трубку сняли.

– Товарищ Иванов, груз доставлен, – доложил Ганн. – Я отследил на месте – разгрузились точно.

– Отлично. Продолжим по плану, ждите указаний. Господин Гид на месте? Будьте любезны, пригласите к аппарату.

– Есаул Гид у аппарата, – связник второй группы с закрытыми глазами опустился на стул у телефона.

– Вы в порядке, Гид? – недоверчиво уточнил Иванов-с-акцентом. – Не время расслабляться, дорогой друг.

– Я в полном порядке, – заверил куратор "белой" группы, не открывая глаз.

– Прекрасно. Как только доставщики вернутся на квартиру, займитесь уборкой. Вверяем их вам целиком и полностью. Только без особого шума. Наши товарищи заслужили уважение.

– Несомненно! – есаул-связник мечтательно заулыбался. Кандидатов в Красную группу он выбирал лично, он же подготавливал мероприятия по вербовке.

– Двое грузчиков направлены к вам.

– Двое? Послушайте, но там трое клиентов. С инструментом и без тормозов.

– Не употребляйте эти термины. Инвалид, мальчик и один человек – так будет точнее. Ваше появление для них будет сюрпризом. Оно ДОЛЖНО быть сюрпризом – вам понятно? И никаких садистских фокусов. Только уборка.

– Слушаюсь! – Гид повесил трубку.

Слушавший разговор Ганн усмехнулся:

– Сомневаетесь, пан полковой есаул? Ой, вэй, могут мои огрызнуться, еще как могут. Вы сомневались, а итоговый счет тем ни менее, кошерный. Как юнкерков-то положили? Красота, ликует наша синагога.

– Варвары и орки – эта ваша большевистская команда. Ликвидирую выродков с огромным удовольствием, – Гид неуклюже застегивал пуговицы френча. – Что касается пари, то ваши уже отыгрались, а мои еще акцию в Смольном проведут и очков наберут.

– Эй, так не честно – в Смольный мои ребята хабар завозили, очки нужно поровну делить между Красной и Белой группами.

– С какой стати? Мы о таких нюансах не уславливались. Сколько команда взяла черепов по отчету, столько и очков.

– Шулер вы, пан есаул, – обиженно заявил куратор Красной группы. – Нельзя же так упрощать, то не кошерно.

– А вы коммунист, товарищ Ганн. Вам упрощения и реквизиции должны быть близки, – ответил, скалясь, Гид.

Он повозился, обуваясь – опыт позволял управляться изуродованными руками почти как здоровыми. Черные перчатки скрывали отсутствие больших пальцев на обеих ладонях. Кокаиновая легкость еще звенела в мозгу, Гид чувствовал как безупречно точны движения и ясен разум. Медлить нельзя. Успеть убрать щенка, до того как вернется основная Красная команда. Потом пристрелить взрослых. Несколько памятных фото у трупов, и все – вступительная часть окончена, будет что вспомнить.

Пан полковой есаул ненавидел всех русских, но русских коммунистов ненавидел вдвойне.

Коляска уже ждала: молчаливый, казалось немой кучер, двое "грузчиков" от господина Иванова – оба латыши, абсолютно безжалостны, русский язык хорошо знают, но к болтовне не расположены.

Зацокали копыта – упряжка с экипажем, не броским, но добротным, взяла резво. Гид, севший напротив киллеров, прервал неловкое молчание:

– Здраво, латышские браты. Не выспались?

– Не твойе-ео-о свинячь-ее дело-о. Мы э-эсто-онцы.

Гид пожал плечами и отвернулся. Что латышское быдло, что эстонское – в чем разница? Далеко им до европейских манер, лохам насупленным. Приезжают из своей Эстляндии как на сезонную подработку, убивают со скучной деловитостью, исчезают по мановению Иванова.

На месте оказалось, что торопились напрасно: мастерская стояла пустая, темная, замок навесной – сорвать его и проверить помещение, значит жертву заранее предупредить.

– Плохо, – сказал Гид. – Или здесь ждать на холоде, или... А где же их щенок? Должен здесь быть, а он где-то шляется, кацапья рожа.

– Ты зна-ать до-олжен. Мы то-олько при-иибираем, – напомнил один из эстонцев, стволом парабеллума сдвигая шляпу на затылок.

– Не иначе, как на хате у одноногого, – сообразил куратор. – Съездим? Это недалеко.

– Съе-здим, – хором согласились киллеры, которым мерзнуть в сыром дворе тоже не хотелось.

* * *

О светлой жизни придумывалось почему-то сложно, получалась та жизнь до того светлой, что действительно аж глаза слепило. Под разговор нарисовалась в тетради у Борьки башня: высокая, легкая, с большим прожектором и флагом на верхотуре.

– Хорошая вышка, – признала Глаша. – Только немного кособокая.

– Сама попробуй выровнять без линейки. Это ж не чертеж, а легкий набросок и эскиз.

– Тогда ладно. Про флаг я понимаю, а фонарь огромный зачем?

– Вроде маяка. Пусть светит, тебе жалко, что ли? Свет – это сила! Можно луч в звезды направить, для красоты. А можно на подступы – чтоб враг не подкрался. И чтоб кто из своих потрусливей не разбежался.

– Это что за светлое будущее, от которого тикать будут? – с сомнением выпятила губу девочка.

– Когда станет совсем светлое, то, понятно, никто бежать не будет, а наоборот. Но до полного рассвета немало придется идти боями и потемками. Кое-кто дрогнет и труса отпразднует. Так всегда бывает, – Борька вздрогнул.

– Ты сам-то чего пугаешься? – улыбнулась Глаша.

– Во дворе кто-то.

– Подумаешь. Должно быть, с казармы кто-то к дровяным сараям пошел.

Борька кивнул, но всколыхнувшаяся тревога не стихла. Недолго был товарищ Сальков боевиком, но заимел то чувство, кое именовал дядя Филимон "кишкой чуять".

Он успел опустить лампу на пол, как в низкое оконце стукнули.

– Не отвечай! – прошипел Борька.

Глашка смотрела непонимающе, но молчала.

Боевик успел задуть лампу, как стукнули вновь – на этот раз в дверь.

– Чего ты затаился? – прошептала девочка в кромешной тьме. – Это, небось, к отцу. Случается и по ночам ходят.

Борька сжал ее ладонь – горячую и узкую:

– Точно к Филимону?

– Откуда же мне знать? – прошептала Глаша. – Может, еще кто. Ну не налетчики же?

Борька и сам понимал, что не налетчики, да и не вражеская облава. Будут те скрестись как мыши. Но предчувствия дурного не отпускало. Он сжимал браунинг, кисть другой руки щекотала Глашкина коса – вот как тут вообще с мыслями соберешься?

– Спите, что ли? – негромко спросили из-за двери. – Мне б Филимона Кондратьевича. Дельце неотложное.

Глаша неуверенно шевельнулась.

– Знакомый? Голос знаешь? – едва слышно прошептал Борька.

– Нет, не знаю. Похож на формовщика Сидоренко, но не он. Открою я, да спрошу. Понятно же, что не чужой, – ответила девочка, впрочем, не спеша освобождать руку.

– Лучше не отпирай, – прошептал юный боевик. – Не нравится он мне.

–Эй, дайте хоть записку оставлю, – упорствовали за дверью – было слышно, как нажимают, не иначе как пытая засов на крепость.

– Записку под дверь суньте, – в голос сказала Глашка. – Отец скоро придет, а покуда я одна, велел не открывать.

– Так то чужим не открывать, а я свой товарищ, с фабричного комитета, – возмутились за дверью. – Открой, милая, только записку передам.

По голосу было понятно, что за дверью никакой ни комитетский, и вообще не заводской – уж больно умильно шепчет.

Борька опустил предохранитель браунинга – видимо, девочка, щелчок услышала – рука ее задрожала.

– Глаш, ты лучше под кровать отползи, – прошептал боевик, внутренне взмолившись – вот бы мигом послушалась.

На дверь наваливались все сильнее – и Глашка это тоже слышала. Выскользнула из ладони ее кисть, попятилась едва различимая в отблесках печи тень в сторону кровати.

В этот миг чья-то нога скупо ударила в стекло форточки, вышибла стекло. В дыру тут же упало и покатилось нечто брошенное со двора. Борька уже сжался, ожидая грохота бомбы, но сообразил, что предмет слишком легок. И правда, камешек с запиской забросили, что ли? Вот же дураки.

Он приподнял голову из-за стола, изо всех сил надеясь, что вышло глупое недоразумение и сейчас все разъясниться, и Глашка начнет насмехаться. Но тут в комнате невыносимо сверкнуло неистовым белым светом, лишь потом донесся хлопок. Борька понял, что совершенно ослеп.

"Глашку жалко", – подумал боевик, раздирая костяшками пальцев бесчувственные веки. "Пищит как котенок. Эх, вот и взглянули в светлое будущее".

Сквозь писк-плач девчонки было слышно, как поддевают чем-то тяжелым дверь. Ишь ты, ломик припасли. Сколько их? А, не важно. Пистолет все равно не успеть перезарядить.

В браунинге M1903 семь патронов. Для конца жизни это немало.

Горько стало Борьке и легко. Легко оттого что не нужно думать, что дальше будет и опасаться что из бесконечной череды ликвидаций никогда не выпутаешься. Конечно, хотелось бы последний бой принять где-нибудь под чистым небом, в лесу, с пулеметом. Но и так неплохо. Вон – печка рядом, чаю от пуза напился, хороший конец жизни.

А печально было, потому что мало что успел. А что успел, не особо доброе. Девчонку и ту погубил. И скажет потом дядя Филимон...

Что скажет Гаолян, не додумалось, что и к лучшему...

В комнату вошли. Узкое пространство комнатушки Борька помнил получше своих невидимых пальцев. Вот он, гость, – вошел и сразу отступил влево к вешалке.

Из-за перевернутого стола ослепшему боевику подниматься не имело смысла. Высунул руку с пистолетом, дважды нажал спуск. И вовсе не наугад палил, потому, что там удивленно ухнули, посыпалась с вешалки одежда, донесся глухой стук – это враг сел задницей на пол.

Порадоваться Борька не успел, поскольку в окно застрочили из пулемета. Такой знакомый рокот отозвался жуткой болью – первые же пули пронзили ногу и правую сторону груди. Мальчишку осыпали щепки от расклеванного стола, от пола, еще одна пуля рванула левую ногу. В стрекоте и звоне Борька стиснул зубы, вскинул пистолет. Тщательно вспоминая расположения окон, дважды бабахнул в одно, на второе тоже сил хватило. Эх, разве попадешь, это ж не окна, а по узости – бойницы крепостные.

Но очередь внезапно оборвалась. Последняя пулеметная пуля, видимо, добила чашку на полу – жалобно звякнули осколки. Почему-то чашку было даже жальче, чем свои ноги – так и представилось, как лопнул фарфоровый, с широкой голубенькой каймой, бок чашки. В собственном боку и выше тоже было неважно: Борька чувствовал как на губах обильно пузырит и капает.

С законом Божьим и чистописание у Борьки Салькова было так себе, но арифметику он помнил. Последний патрон остался. Надо бы с толком потратить...

Вот он – шорох у двери! Руки уже не слушались, развернуть оружие боец Сальков не успел. В него стреляли – рвали тело пули, мотнулась голова с раздробленной челюстью. Выстрелов Борька не слышал, боли уже не чувствовал. Но понял – всё! Не так уж и страшно...

Лежал на полу в лужах крови мальчишка, силился вскинуть неподъемную руку с браунингом. Должно быть, уже мертвый тщился выстрелить. И нажал палец спуск, выпустил последнюю пулю. Вот теперь – всё.

Много имелось у Борьки Салькова недостатков, а еще больше достоинств. Какой арифметикой итоги его жизни будут высчитывать, только Богу известно, к которому боевик явно никогда не попадет, поскольку в богов при жизни не верил, а верил исключительно в светлое будущее. Но умер он как победитель, поскольку сделал все что мог.

Гид, держа пистолет двумя руками, стрелял в тело за столом до тех пор, пока магазин парабеллума не опустел. Проклятый коммуняка лежал недвижно. Куратор неловко перекрестился. Спасло истинное чудо – последняя пуля мальчишки едва не задела плечо. Живуча оказалась недоросшая и несбывшаяся легенда большевизма.

– Ну шо, отписался классик? – Гид плюнул в труп, но гордая самостийная слюна повисла на подбородке хозяина.

Утираясь, полковой есаул попятился. Латвиец, тьфу, шоб его, эстонец, сидел под вешалкой, безжизненно свесив голову на грудь. Где-то в доме орали на разные голоса: растревожила стрельба пролетарское клопиное гнездовье.

Гид выскочил во двор – второй чистильщик, корчился на грязной земле, зажимал простреленный живот:

– Помоги, Иисусом молю, помоги...

Вот, тварь балтийская, даже акцент ему вышибло.

– Сейчас-сейчас, братка... – куратор пытался перезарядить пистолет, магазин не желал втыкаться на место, пальцев стрелку не хватало. Кричали уже во дворе, казалось, сотня человек набежит. Пан есаул подхватил валяющийся "шмайсер" и всадил неловкую очередь в грудь лежащему. Жаль, патрона четыре всего оставалось – ну да хватит господину э-э-эстонцу, болтать лишнего не станет. Куратор отшвырнул автомат и метнулся через двор к сараям – хорошо, пути отхода успели заранее наметить...

Глава десятая. Полет в пропасть

3-й Рождественский переулок

41 час до часа Х.

– Поздно, – вздохнула Катрин, глядя на карту, помеченную бегло нарисованными карандашными значками.

– Не переживай, все наладится, – заверила завтракающая соратница. – Векторы, как вы обзываете, или ступни Логоса, как именует данное темпорально-логическое явление Укс, векторы все выпрямят. Они жуть какие мозолистые, эти ступни-векторы. Вообще непредсказуем только клев рыбы, все остальное повинуется законам учения о соотношении субъективных и объективных факторов истории, как утверждаем мы с Ильичом. Случится наша революция, никуда она не денется.

– Я не столько за революцию волнуюсь, сколько за ее цену. Все идет по наихудшему сценарию. Жертв уже много, а будет... Между прочим, это мои соотечественники.

– Ну да, ты из тех особ, у которых бывших соотечественников не бывает, – согласилась оборотень. – Кстати, тоже очевидная ненормальность. Гм, будут жертвы, как без жертв. Я вот думаю – может потом Гражданская помягче пойдет? По-быстрому народ перестреляет друг друга, и...

– Понятно, Гуляйполе и особо ценные кадры останутся на периферии и позже свое возьмут.

– Могут быть у меня свои пристрастия или я не высокоразвитое земноводное, а вообще глубоко холоднокровное пресмыкающееся? – возмутилась Лоуд.

– Пристрастия у тебя быть могут, – Катрин оторвалась от карты. – Но вот как ты день с такого "круассана" способна начинать, абсолютно непонятно.

Завтракала оборотень жирнющей селедкой – рыбина была чудовищного размера и на редкость пахучая. Фунта три в рыбке, не меньше.

– Чего такого? – пожала практически отсутствующими плечами оборотень. – Рыбий жир мне прописан, а здоровье нужно беречь. А что без хлеба, так ни ситного, ни житного, ни галет у нас нетути. Тяжелые времена слома эпох, как справедливо изволила ты заметить. Чего там намечается, если в беглых подробностях? Излагай, а то поедем в штаб округа, я вся такая отсталая от текущего военно-политического момента

– Все плохо, – пробормотала Катрин, возвращаясь к карте. – И с каждой минутой все хуже...

Перестрелки начались еще ночью, поскольку приказы ВРК и генерала Полковникова стали известны практически одновременно.

Приказ ? 251 Главного начальника Петроградского округа Генерального штаба генерала Г.П. Полковникова от 24 октября 1917

1. Приказываю всем частям и командам немедленно и точно выполнять приказы штаба округа. За невыполнение – военно-полевой суд.

2. Всякие самостоятельные выступления запрещаю. Все выступающие вопреки приказу с оружием на улицы будут преданы военно-полевому суду за вооруженный мятеж.

3. В случае каких-либо самовольных вооруженных выступлений, помимо приказов, отданных штабом округа, приказываю пресекать мятежные действия всеми возможными способами.

– Так их, мерзавцев! – говорит человек, кладя листовку рядом с недопитой чашечкой чая. – Хватит потакать! Погубим Россию! Стрелять на месте, а главарей вешать. Непременно прилюдно! Непременно! На фонарях. Довели страну своей предательской анархией вонючего большевизма...

Свет под абажуром в "китайском стиле" опять мигает. На электростанции безобразие. В магазинах, трамваях и подворотнях – мерзость! Кругом, кругом безобразие. Серая листовка рядом с тонким саксонским фарфором блюдца действительно выглядит отвратительно.

* * *

Обращение ВРК: "Петроградскому Совету грозит прямая опасность; наши товарищи, члены комитета убиты, ночью контрреволюционные заговорщики пытались вызвать из окрестностей юнкеров и ударные батальоны в Петроград. Наши газеты закрыты силой оружия, погибли члены комитета и типографские товарищи.

Товарищи! Военно-Революционный комитет предписывает привести все силы в полную боевую готовность. Всякое промедление и замешательство будет рассматриваться как измена революции!"

– Дождались-таки, суки?! – говорит человек, складывая листовку. – К ногтю министров-капиталистов! Голодом морят, твари!

Это другой человек: у него нет ни саксонского фарфора, ни скатерти. И вообще он этим ранним утром в дымной мастерской – домой не уходил. По ногам сечет сквозняк, а пустой кипяток в кружке остыл. Зато у человека есть клепальный молоток и "французский" гаечный ключ. Человек надевает прожженные рукавицы и вновь подступает к серому броневому борту – "Шеффилд-Симплекс"^[17] холоден, мертв, подобен намогильному валуну. Но броневик оживет. Сказали «к полудню, хоть кровь из носа». Будет. И броневик, и кровь.

* * *

...Карта. Изгиб Невы, каналы, улицы, названия большинства которых Катрин не знает. Чужой город. Но свой, понятный и этим страшный.

Первыми к осмысленным действием перешли "временные". Около пяти часов утра отряд городской милиции 3-го Рождественского района и юнкера-добровольцы 2-й Ораниенбаумской школы прапорщиков захватили типографию "Труд", имея задачу не допустить выхода газеты "Рабочий путь"^[18].

Кавалергардская улица, дом 40

5:30

Буквы жалобно, чуть слышно скрипят. Букв много: словно какой-то безумец вытряс и перемешал содержание сотен томов огромной библиотеки. Зерна различных шрифтов шевелиться под ногами и этот хаос рассыпанных по полу смыслов завораживает. Но среди поверженных букв валяется и инструмент, и рейки треснутых "касс" наборов, и лужи черной, как деготь, типографской краски, обломки мебели, ветошь... Уже набранный газетный номер погублен безвозвратно. Буквы корчатся под тяжелым начищенным, сапогом. Сапог бы и рад не топтать литеры, но ступить решительно некуда. Вот пара сапог решительно вспрыгивает на расползшуюся стопу серой бумаги, и их хозяин командует:

– Живо пошли все вон! Работа прекращена, типография закрыта! Двери будут опечатаны!

– Правды не любите? – насмешливо спрашивает наборщик в круглых очках. Окуляры забавные – маленькие подслеповатые линзы в металлической оправе, дужки облезлые, проволочные, словно из остатков мышеловки те очки гнули. – Ничего, всех не разгромите, не запечатаете.

– Пошел вон, – с угрозой повторяет офицер.

Человек-наборщик не спешит. С вызовом смотрит на человека в фуражке.

– Да что их уговаривать? – нехорошо щерится один из юнкеров-прапорщиков – широкоплечий, звероватый. – Поговорили уже. С газеток начинаем, в полный голос на генералов науськиваем, к бомбам зовем?

Определенно, этот человек в шинели бывал на фронте – бьет прикладом умело. Успел и под дых врезать, и уже падающему добавить по почкам.

Человек-наборщик падает на буквы. Ему больно до дурноты, до безумия, даже крикнуть нет силы. Он слабо корчится, в ужасе шевелятся и буквы под его скрюченными пальцами. Люди-юнкера и нелепые, разномастно одетые люди-милиционеры, молча смотрят на поверженного.

– Солдаты идут! – кричит кто-то на улице. Доносится близкий выстрел...

Через несколько минут типография пуста. На улице еще стреляют, захлебываясь, строчит пулемет, кто-то орет матерное. В буквенное кладбище вваливаются солдаты-"литовцы"^[19], прикладами толкают перед собой бешено отпихивающегося юнкера.

– Этот, что ли, Федора?

– Он, точно он! Наповал Федьку, ирод. Всю пачку из окна, как в тире высадил. Чего смотришь, сука?!

Широкоплечий выдирается из рук пленителей, крепко кроет матом. Трещит шинель, блестит под ней, солдатский "георгий". Не доучившийся до прапорщика человек, изловчась, бьет человека-"литовца" сапогом в пах.

– У..., тварь! Так, значит?!

Разом два штыка входят в широкую грудь, третья четырехгранная сталь бьет наискось под ребра, мгновенно отдергивается – тоже умеют, того не отнять...

Буквы становятся черно-багряными. Лежит человек в шинели, лежит человек в смешных очках – кто и когда добавил наборщику прикладом по затылку не узнать. Остыл уже, свежий теплый...

* * *

Карандаш скользит над картой. Вот полоса река...

8:00 Над водой тусклая предрассветная тьма, среди нее у причала тусклая броневая сила – крейсер. В радиорубке склонился матрос. Стучит ключ:

"Приказ штаба ВРК:

1. Гарнизонам, охраняющий подступы к Петрограду, быть в полной боевой готовности.

2. Отражать атаки контрреволюционных сил с полной решительностью.

3. Не допустить в Петроград ни одной воинской части, о которой не было бы достоверно известно, какое политическое положение она приняла".

* * *

Карандаш медлит над картой, и еще сотни иных карандашей готовы испачкать карты: в Зимнем и Смольном, в штабе Округа, в штабах военных частей и районных дружин Красной гвардии.