Текст книги "Октябрь, который ноябрь (СИ)"

Автор книги: Юрий Валин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Сигнализация действительно была. Под ее возмущенное верещание расхитительницы спешно нагребли в пакет колких крестов – у профессора совершенно случайно с собой оказался удобная тряпочная торбочка с тесемками-ручками и принтом сомнительного синеватого человечка. Где-то по залам бухали ботинки спешащей охраны, Катрин остановила увлекшуюся мародерством соучастницу и через мгновение шпионки шагали по темному Эрмитажу.

– Ну вот и все, – удовлетворенно отметила Лоуд. – Нужно регулярно перераспределять фонды и всемерно поощрять культурный обмен. А чтоб тебе спокойнее было, я формально потерпевшим что-нибудь интересненькое подгоню. Личную вилку Наполеона, к примеру. Вещь неудобная, но историческая.

Действительно выходило, что "вот и все". Передали бойцам сомнительный трофей, Лоуд проинструктировала как живописнее раскладывать тела, посоветовала обозвать группу дерзких германских лазутчиков "Черным батальоном Нибелунг-Раммштайнов". Эрмитаж наполнялся голосам и стуком сапог – на звуки пальбы прибыли патрули красной гвардии, школы прапорщиков и представитель ЧЮКа. С минуту на минуту ждали фотографов и репортеров.

Пора было исчезать окончательно. Шпионки уединились в Эпохе Возрождения и Прыгнули.

Вот так оно все и кончилось, хотя и не совсем.

Эпилог. (Лоскутный, как то самое одеяло)

Москва. Кремль.

1917 год, 28 октября (по старому стилю), утро.

– Выходи, сукины дети! Живее, живее! Шинели долой, карманы вывернуть! Куда пятишься, быдло сиволапое?!

Слева были Троицкие ворота, справа Окружной суд. Кремль, вообще-то вполне живой и обитаемый, с квартирами, монастырями и казармами, с близкими трамвайными остановками на Красной площади, этим утром казался обезлюдевшим. Только люди в шинелях. Зато много. Торжествующие и испуганные, но в равной степени злые. А группа прикрытия ничтожна: два снайпера, единственный "льюис" с парой пулеметчиков, да шпионские маузеры. Ну, еще в резерве титанический земноводный умище, но он сейчас бесполезен. Время злости, штыков и стрельбы в упор. Кишит Сенатская площадь вооруженными и безоружными людьми в военной форме, одни гонят прикладами и ударами сапог, другие пытаются увернуться. Остается только наблюдать с относительного удаления.

Сейчас одни начнут убивать других.

56-й запасной стрелковый полк, принявший сторону московского ВРК и защищавший Кремль, сдался. Не имея связи и, не зная сложившейся в городе ситуации, солдаты приняли решения сложить оружие. В Кремль вошло около двух рот юнкеров. Дальше... Дальше началась бойня. Как и почему – точно неизвестно. Известен результат: погибло более двухсот солдат и около двух десятков юнкеров и офицеров...

...От души в морду – н-на! Прикладом. Казалось, даже видно, как зубы на мостовую посыпались. Катрин невольно на миг зажмурилась, у самой челюсть заныла. С занятой на Чудовом монастыре позиции оказалось на удивление хорошо видно. И слышно.

– Встать! Встать, скотина вшивая! Заколю!

Поднимается человек на колени, из смятого рта тянется, капает красное и густое. Но лежать нельзя – не шутит юнкер. Аж винтовка в руках гуляет от азарта и всплеска победной ненависти – штык того и гляди кольнет под ребра.

Нарастают крики, бьется ненависть, колотится о стены древних колоколен, пытается в колокола ударить, да только слабоваты пока у ненависти когтистые лапки. Нужно омыть те когти кровью. Кремль останется за юнкерами, недобитых солдат загонят в ротную казарму и запрут. Куда кучу трупов денут, Катрин не знала. Ответ отсрочится. Лишь через сутки с Воробьевых гор, с Калужской площади, с Шивой горки начнут нечасто, но упорно долбать батареи ВРК. Клюнет трехдюймовая граната шатер колокольни, остановит прямое попадание куранты на Спасской башне, черканет шрапнель лик Николая Чудотворца – живо окрепнут клыки у московского дракона-Ненависти.

И что вы тут сделаете, господа-товарищи шпионы? В кого из маузеров и одинокого пулемета пулять? Дракона не достать – высоко летает. А в людей... В кого именно? Выбирай – почти всесильны вы, всезнающие шпионы. Бессмыслица.

Стоит в проезде у Арсенала юнкерский броневик, грюкает башенкой, поводит рылом пулемета. Тоже выбирает. А крики все громче, удары чаще...

– Ты что прячешь, тварь?! Лапы поднял, б... морда...

Бьет-тычет ствол "нагана" в живот, раз, второй, третий. Больно. И револьвер взведен.

И нервы людей как пружины той гибкой низколегированной стали. Но предел у любой пружины существует. Сейчас...

Рычат, скрипят зубами солдаты 56-го. Жалеют о составленных винтовках те, кто из казарм только выходит, те, кого еще не бьют прикладами и сапогами...

Сейчас...

– Прекратите! Немедленно прекратите!

Голос слышат все. Ибо странен: женский, звонкий, чуждый этому утру.

Тревога и возмущение в том голосе искренни. Возмущение – не ненависть! Когда рядом звучит то и другое, контраст, как ни странно, очевиден и разителен.

Девушка торопливо шагает между фигур в шинелях. Она другая. Совсем другая: хорошо сшитое, темно-синее пальто, сдернутая второпях с головы темная шаль. Движения сдержанные, но ей страшно. Наверное, она красива, но дело вовсе не в этом... Она иная, не из мира обреченной солдатской толпы и оцепления с победно наставленными в суконные животы побежденных штыками. За ней кто-то идет, но площадь видит только это синее пальто и бледное, решительное лицо...

Вот вспрыгивает на разбитые патронные ящики. Так она чуть выше окружающих – но это "чуть" очень важно. Ее видят все.

– Господа! Товарищи солдаты! Прекратите, я вас очень прошу. Это Кремль, это сердце России. Это дом моих предков, в конце концов. Здесь не должна литься кровь! Я прошу и требую – прекратите!

Ей страшно. Вот сейчас всем видно – ей очень страшно. Так же как солдатам 56-го, может быть и сильнее. Она знала и представляла, куда идет.

– Великая княжна?.. – кто-то ее узнал. Не совсем случайно узнал, но сейчас это не важно.

Пробегает удивленный ропот между людей в сером, неуверенно задираются штыки к такому же серому мрачному небу.

– Господа, у меня приказ Верховной Ставки о введении в Москве Особого положения и полном, немедленном прекращении кровопролития, – объявляет не очень красивый штабс-капитан, поднимаясь рядом с девушкой на ящичную импровизированную трибуну. – Ведутся переговоры с МВРК о подписании недельного перемирия.

– Опять с мерзавцами о чем-то договариваться?! С какой это стати, позвольте узнать? – возмущенно кричит какой-то поручик.

Ничего не кончено. Но злой поручик пихает револьвер в кобуру. Он будет орать и ругаться, но стрельба откладывается. Во многом оттого, что на ящике стоит девушка в синем пальто и выразительно молчит. Выразительно смотреть и молчать у нее очень хорошо получается.

– Сдюжит Танька-то, – выносит вердикт земноводный контролер-наблюдатель, опуская бинокль бюджетного китайского производства. – Все ж, правильная подготовка имеет решающее значение.

Это верно. Можно снять с боевого взвода маузеры. Ничего не кончено, но земляки справятся. Они всегда рано или поздно справляются. Лучше, конечно, чтобы пораньше.

* * *

Медвежья долина

Никакой временной связи с часом Х.

– Немного затянулось, и кое-что не успели, – отметила Лоуд. – Но как говорит один мой знакомый – тоже, кстати, многоликий, – нельзя объять необъятное!

– Очень верная мысль, – соглашается Катрин, наслаждаясь.

Воздух чудесен, а пояс больше не отягощают увесистые стрелялки. Оказаться дома просто замечательно. Раннее утро, над рекой еще висит дымка, солнце только посыпается за Трактовым Бором, прохладно. Финишировали чуть в стороне от переправы, но товарищ Островитянская напряглась, постаралась и до "Двух лап" отсюда буквально рукой подать.

– Ладно, я пошла. Ты тут сама ликом сияй, а у меня собака не кормлена, – тактично намекнула Лоуд.

– Спасибо за доставку. И вообще спасибо. Мне кажется, лучше тебя никто бы не справился

– Да? – отставная завотделом поскреблась под жакетом. – Чертт его знает, я выкладывалась как могла. Щас-то очевидны некоторые досадные ошибки. Эх, опыт – сын ошибок трудных...

– И гений, парадоксов друг, – кивнула Катрин. – Кстати, ты с ним знакома?

– Нет, все как-то запарка, все мимо проскакиваю. Нужно зайти, познакомиться. Для вас автограф брать?

– Не-не, не надо! Мы не коллекционеры. И вообще я немного разочарована в гениях. Хватит нам одного. Земноводного.

– Польщена, – на удивление серьезно призналась оборотень. – Вообще, мы обе недурно сработали. Да и штат в отделе подобрался славный. Повезло с личным составом.

– Именно.

– Эх, если бы климатические условия способствовали. А то носяра забит, спина чешется. Прям щас окунусь, не выдержу. Ты иди, Светлоледя, а то топчешься, подпрыгиваешь. Дом, хозяйство, дети, иные крепостнические заботы и забавы, я понимаю.

– До встречи! – Катрин пожала узкую четырехпалую лапу.

Тропка вдоль берега была чуть заметна. Катрин шагала все быстрее, тростью отводя с пути стебли заматеревшей крапивы. За спиной плеснула вода – изможденная осенне-городским существованием оборотень окунулась в экологически правильную воду. Донеслось бодрое пение:

Так близки наши тела

И безумные слова

Без стыда тебе шепчу я.

Ах какая женщина, какая женщина.

Мне б такую...^[63]

Катрин ухмыльнулась – еще издевается, зараза перепончатая. Впрочем, оказалось, музицировалось по иному поводу. Видимо, оборотень просто разглядывала себя в отражении воды, поскольку из воды донеслось задумчивое:

– Под глазами мешки и нос распух. А молоко за вредность опять зажали.

– Чему там пухнуть? – крикнула, смеясь, леди-шпионка. – У тебя нос символический. Не простудись, смотри.

– Если нос аккуратный, так уже и распухнуть не может? – обиженно заворчала купальщица, но затянуло бодрое:

– В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут...

На "мрет в наши дни с голодухи рабочий." пение оборвалось – Катрин только угадала отзвук Прыжка. Большой мастер у нас тов. Островитянская – и с воды стартует не хуже крылатого "Калибра".

Вот брод, а вот и аборигены. Самодельный спиннинг испытывают. Катрин остановилась, любуясь младшим сыном: Гр-Гр примерился, кинул блесну – не особо удачно – "борода" случилась. Испытатель сдержанно погрозил воде кулаком, принялся выбирать запутавшуюся леску. Ну не молодец ли?! Сама бы мама не удержалась от нескольких слов, близнецы, есть подозрение, тоже не смолчали бы. А этот изобретатель у нас самый замечательно вдумчивый и хладнокровный.

Вдумчивый сразу засек движение по другую сторону брода, всмотрелся и радостно взвыл. Да, еще мелкий, а легкие недурно развиты...

Поднимались к замку. Гр лишних вопросов задавать не любил – и так видно, что мама в порядке, а что можно потом расскажут.

Катрин достала из кармана куртки оловянную фигурку – вскинутая шашка всадника чуть помялась, но не сломалась. Вообще-то, фантазию Гр в данный период увлекали сугубо фантастические рода войск, но подходящие солдатики командировочной маме отчего-то не попались.

– Держи. Мотоциклисты были только живые и очень шумные. Так что кавалерия.

– Казак?

– Драгун, по-моему.

– Отлично! Маневренность у нас повысится, в рейды запустим, – наследник немедля принялся выправлять вооружение солдатика.

С маневренностью и так все было хорошо: из ворот выскочили собаки, следом вышла Фло, одним взглядом охватила все детали.

У Катрин имелась мысль отдать трость сыну, но это было бы не совсем честно. И бессмысленно. Лучше прямо сказать:

– Привет. Меня крепко лягнули и синяк такой, что смотреть страшно. Но нога, да и вообще вся я в полном порядке. Пришлось поднапрячься, но мероприятие мы провели строго в срок. Лоуд была на высоте. В некотором смысле, и ты поучаствовала. А трость через пару дней отдадим Доку в амбулаторию. Она переходящая – для стильного оздоровления хороших людей, именно с таким напутствием мне ее и презентовали.

– Прекрасная трость и элегантная традиция, – признала Фло. – Насчет "пары дней", ты явно преувеличиваешь. Обсудим и расскажешь. Но сначала завтрак.

– Как говорили в нашем славном орготделе – весьма своевременное предложение, принимается в общем порядке, без голосования.

Через несколько дней, когда со срочными хозяйственно-политическими и коммунальными делами разобрались, когда по части компрессов и иных оздоровительных мероприятий пришла амнистия, а события в немыслимо далеком осеннем городе стали казаться не совсем реальными, Леди "Двух Лап" сидела на галереи и вдумчиво пила молоко. Все ж продукция от коров с Пригорного выпаса заметно отличалась в лучшую сторону. В замковом дворе уже сгущались сумерки, а западные склоны еще сияли прощальным косым и очень уютным солнцем.

Флоранс отложила журнал – заднюю страницу обложки, силуэты кораблей революционной эскадры слегка засвинячили пятна от оружейного масла (ну и чуть-чуть жир копченой корюшки), но журнал, бесспорно, от этого стал только интереснее.

– Все равно не совсем понимаю, отчего наша несравненная подруга так... как это будет точнее по-русски... так прониклась ситуацией, – призналась Фло. – Спалить и утопить, возжечь пожар бурной свободолюбивой анархии – тут какие вопросы? Но сидеть за канцелярским столом, проталкивать немыслимые компромиссы, упорно подпихивать общество к миру и равновесию... Послушай, где гуманизм и где Лоуд?

– Ну, особо сидеть за столом не приходилось. Гоняли по городу – я как вспомню, так вздрогну. А если в целом – Лоуд прирожденная исследовательница и естествоиспытательница. В пучины анархии мы ввергали города и страны уже неоднократно, оно слегка приелось. А тут наоборот. Ново, познавательно, оригинально, – попыталась объяснить Катрин.

– Это понятно. Но все равно. Странно, противоречиво и загадочно. Тебе не кажется, что наша профессор, если можно так выразиться, стала очень русской?

– Кажется, – призналась Катрин. – Она по-русски лучше меня болтает, а уж как протоколы формулирует. Заслушаешься! Видимо, это и моя вина. В смысле, заслуга. Обрусело наше земноводное. Ничего удивительного – Россия самая интересная страна в всех обозримых мирах. Как тут не увлечься? Ты вот тоже вполне русофилка.

– Я, видимо, не "вообще", а конкретных русских предпочитаю. Хотя и Дарья, и покойный Ёха... Теперь вот Ниночка. Трогательная и милая девочка. Со способностями. Но, о, боги, до чего слабенькая.

– Ничего, это поправимо. В ее ситуации плакать по ночам – естественно. Бегать днем – тем более. Сильно расшибиться ей Гр не позволит, а легкие синяки закаляют характер.

– Вот это чисто русская привычка – закаляться через синяки, – намекнула Флоранс.

– Можно подумать, у нас здесь без синяков обходится. С другой стороны, да, самую крутую революцию учинила Россия, и я, как бы то ни было, этим горжусь. А революция это и есть апофеоз самоушибления, зверского раздирания собственной души, а так же жизней и сердец соотечественников. Абсолютно бессмысленное деяние. Вот чем тут гордиться? Но горжусь же. Нет, без стакана тут ничего не понять, – Катрин дотянулась до кувшина с молоком.

– И мне налей, – попросила Фло и глянула на полустертый автограф на журнале. – Пожалуй, я еще раз его перечитаю.

– Перечитай. Большой талант. Но нужно учитывать что "инженеры душ человеческих" – это самоназвание. Весьма спорное. Так-то наши литераторы – чистые самоделкины. Кулибины от пера, кустари без мотора. Сами не знают, что у них получится.

– Все сложно, – признала подруга. – Интересно, что же с ним дальше произошло.

Катрин пожала плечами. Вот этим она интересоваться не собиралась. Некоторые страницы "воспоминаний и размышлений" лучше оставить недописанными.

* * *

Пушкинская улица.

Четыре дня после часа Х.

Карандаш Алексея Ивановича, только что торопливо бежавший по листу, начал замедлять свой ход... еще строка и вовсе остановился. Вместо точки внезапно черкнулся резкий крест – грифель прорвал бумагу. Бывший литератор в ярости скомкал лист, швырнул на пол.

Не получалось. Академик словесности, бывший писатель, отставной террорист, недавний узник и штукатур мертвецких заведений внезапно не способен написать краткую и исчерпывающую записку?! Получалось смехотворно, пошло, никуда не годно! Как люди вообще осмеливаются складывать фразы и запечатлевать их на бумаге?

Это все карандаш виноват. Нужно было взять перо. Алексей Иванович с ненавистью посмотрел на желтый неповинующийся карандаш и швырнул его в стену. Карандаш угодил в дубовую панель ластиком-набалдашником, отскочил, явно метя в сочинителя. Нелепая деревянная пуля не долетела, бессильно упав на ковер и тем исчерпывающе подтвердив тщету и импотентность любых попыток подвести жизненную черту.

К чернильнице в разоренный кабинет Алексей Иванович не пошел. Квартира превратилась в сущую помойку: везде грязные следы сапог, осколки стекол и стреляные гильзы. Зверски растоптанный стул. Дорвались большевички! Ну а стул-то при чем? Хозяев, угнетателей расстреливайте, а добытые "мебеля" в свои вонючие норы волоките. Жировать желаете? Грабьте, милости просим, только вещи не портите. Все еще повернется, и...

Все было не так, Алексей Иванович это знал определенно. Видимо, уже ничто не повернется назад. И не большевички здесь стул топтали, а людишки хваткие, умные, совсем иные. Кто? Бывший литератор так и не понял. Какая-то новая контрразведка? На жаловании союзничков состоят? Вряд ли, за деньги иначе работают. Немецкие агенты? Крайне малоправдоподобно. Эта отвратительная Катерина, когда о немцах говорит, едва зубами не скрежещет. Мерзейшая баба. Но к германцам у нее явно что-то личное. Могла, конечно, притворяться – лжива насквозь, навылет, до дна и более. И это ее сожаление, о котором никто ее не просил!

Алексей Иванович не мог понять, как так получилось. В мертвецкой слушал разговоры Гранта с его знакомцем, оказавшемся строго по иную сторону баррикад с таким же револьвером и такой же бомбой в руке. Как это вообще оказалось возможным? Слепо работали на германцев?

Инженерам было легче. Поговорили, выговорились, выстроили умственную, подпертую стальными балками логики, конструкцию, вскрыли места "воздействия рычага". Осознали, успокоились и начали думать о ином. Но как быть человеку тонко чувствующему, думающему о душе и смысле поступков, а не о собственно примитивности или изощренности "процесса вербовки"?! Слова-то какие гнусные, низменные. "Процедура половой близости", "период дефекации кишечника", "процесс вербовки агента". Убивать нужно за такие издевательства над русским языком.

Бывший сочинитель замычал от безысходности, потер ноющее сердце. Нет, не убили. Не расстреляли. Возможно ли издевательство изощреннее?! Он убивал, а его отпускают. "Вы кто? Террорист-академик? Ха-ха! Извольте выйти вон, пули на вас жалко".

Нет, совершенно не так. Никто не смеялся. Смотрели с изумлением, с опаской. Как на бешеную мышь. Не на крысу, мелкую, но зубастую и опасную даже при своих скромных размерах. Мышь! Погребная мышь. Мелкая тварюшка, безумный таракан-литератор, поэт-убийца. Но не расстреляли.

Он нелепо жив. Но убита Островитянская. Пуля в спину. Видимо, целился вот такой же обманутый, беззаветно-смелый стрелок. Решился, выследил, выстрелил. Газеты намекают, что убийцу растерзали на месте – власти скрывают это обстоятельство, дабы не нагнетать обстановку. Остается надеяться, что гибель обманутого героя была мгновенной. Господи, сколько же глупцов в Петербурге?!

Алексей Иванович видел заведующую Общим орготделом – приходила на допросы. Произвела впечатление. Бесспорно чрезвычайно умная, интеллигентная и тактичная дама, не пытающаяся выставлять напоказ свое, бесспорно, незаурядное образование. Красивая (никаких омерзительно пронзительных по-лягушачьи зеленых глаз!) мягкая чарующая прелесть безукоризненно воспитанной женщины. Газеты уверяют, что она не из большевиков. Дружна с их главарями, но беспартийная. Наверняка чья-то любовница, намекают на самого Троцкого, но что у них может быть общего, кроме...

Думать гадости не хотелось. Алексей Иванович заставил себя встать, сходить в кабинет и взять чернильницу. Пришлось долго чистить засохшее перо. Бывший литератор подышал на пальцы – сквозило из разбитых окон просто ужасно – плотнее закутался в испачканное пальто и вывел на новом листе бумаги "В моей смерти прошу никого не винить". Да, именно так – безразлично и лаконично будет лучше всего. Нужно лишь подписаться и постараться чтобы перо не дрогнуло.

Но нет же, так выглядит еще гнуснее! Все же не приказчик уходит из жизни. Входил в когорту лучших, знали, ценили, почитали. Нужно как-то объясниться. Этак даже жена не поймет. И бумага слишком хороша – мелованная, дорогая. Пошлейше выглядит.

Стреляться не хотелось еще сильнее, чем выдумывать гадости об умерших женщинах. Черт знает что – как наяву вспомнился тот взгляд необыкновенных карих глаз. Ее звали Людмилой. Едва ли шапочное знакомство на допросе дает право на фамильярность, но сейчас, в эти последние минуты...

Алексей Иванович посмотрел на "браунинг". Нет, это не тот боевой револьвер, крупнокалиберный, так надежно ложившийся в ладонь, так решительно и мгновенно забиравший жизни. Сейчас на столе рядом с тарелкой с остатками ветчины лежал маленький карманный вариант "бельгийца" – купленный еще до этого ада, в мирное время, на честно заработанные литературным трудом деньги. Видимо, про этот пистолетик и говорила зеленоглазая змея-мучительница. Помнился разговор дословно:

"– Ладно, вы, такие непреклонны и бескомпромиссные, вели свою войну. Баб-то случайных зачем убивать?

– Не убивал я никаких баб!

– Может не лично вы, а ваш подельник, известный следствию как "Шамонит". Но зачем? Лишать жизни безоружную служивую девку или замордованную жизнью управляющую гостинички...

– Не знаю я никаких управляющих. А солдат-девицу... Это вышло совершенно случайно. Я не ожидал, что Петр Петрович в нее вздумает стрелять.

– Понятно, случайные жертвы есть роковое следствие шальных пуль и окаянных законов теории вероятности. А вы бы сами – никогда? Не поднялась бы благородная рука литератора стрельнуть в даму?

– Я – никогда! – твердо ответил Алексей Иванович."

И тогда мерзавка Катерина почесала меченую чертом бровь и рассказала нелепейшую историю. Якобы один литератор с домочадцами пустился в странствия в дни революционного неспокойного времени. Дорога была самая наиобыкновеннейшая, сельская, таких тысячи. Эта был, к примеру, грязный тракт Орловской губернии и вывел он упряжку к одному незнаменитому городку. Здесь уставшие путники имели несчастье встретить табунок шумных и острых на язык девиц сугубо простонародного происхождения. Оные особы, ни с того, ни с сего, подняли на смех литератора, вообразив, что он одет по-бабьи. "Не то баба, не то мужик! – заливались они, тыча пальцами в седока, обряженного в полушубок и шапку с наушниками. Столпились у оглобель, не давая проехать. Лошади остановились, литератор пришел в ярость. Выхватил браунинг, наставил на мерзких бабенций:

– Отходи! – Слышишь, что говорю. Перебью!..

Бабы и девки опешили ...^[64]

Алексей Иванович понимал, на что намекает светловолосая змея. Город, вероятнее всего, Елец, тамошние девки такая ядовитая злоязыкая дрянь, что... Дорога от имения тоже понятна. Но не было этого и быть не могло!

– Не было? Ну и слава богам, что хоть этого не было, – следовательница кивнула своим мыслям (если какие либо мысли в этой красивой и вздорной голове вообще могли иметься).

К чему она рассказала эту историйку? В чем была странная необходимость столь нелепо издеваться? Алексей Иванович твердо знал что подобного случае вообще не было – в описываемое время он ехал в Петроград, уже завербованный... В смысле, уже готовый к серьезной борьбе и вовсе не с языкастыми бабами.

А сейчас, глядя на пистолетик, вдруг подумалось... Но нет же, не могло такого быть! Что за бред?!

"Браунинг" ждал. Смехотворное оружие, в руки противно брать. Привык к иному – действенному, скорострельному. Настоящему – когда жмешь на спуск, и чувством всесилья наполняется душа. Тридцать два патрона в магазине – это такая мощь...

– Господи, я болен, – вслух молвил Алексей Иванович и потянулся к пистолету.

Пальцы взяли тарелку с остатками ветчины. Нужно убрать, бросить в помойное ведро. "Великий писатель найден павшим лицом в объедки" – это уж увольте. А ведь именно так косноязычно и напишут-с. Мерзость!

Может, и вообще не падать? Ни лицом, ни телом? В конце концов, он явно нездоров, нелепо и необъяснимо агрессивен. Импульсивно покончить счеты с жизнью в припадке умопомешательства – просто подарок для ехидных критиков. Съездить в Москву, сходить к хорошему врачу... Потом уж, обдуманно и хладнокровно, отдав последние распоряжения... Возможно, даже описав эту трагическую ситуацию в своем последнем рассказе. Может получиться блистательно.

Бывший или будущий литератор стоял с тарелкой в руках. В разбитое и наскоро забаррикадированное ломберным столиком окно скреблась ветреная революционная ночь. К остаткам ли ветчины рвется ненасытный зверь или к горлу самого великого поэта и прозаика – оставалось неведомым.

* * *

«Две Лапы».

Начало совсем иной осени.

В Медвежьей долине этим днем о ветчине не помышляли, поскольку был, как говорила известная специалистка свиноводческого дела, «не сезон». Уже осень, это конечно, но пока шпик и прочие высококалорийные продукты животноводства использовали лишь егеря при длительных патрульных выходах. Слава богам, времена стояли мирные и запасы из резервов «Главзамкпродукта» обновлялись в плановом режиме.

В общем, о ветчине Катрин не думала вовсе. Дел и так хватало, в разгар жатвы бахнули дожди, что отяготило битву за урожай. Новую лесопилку следовало поставить на профилактику и успеть до морозов, у Черничной скалы объявился бешеный волк, оказавшийся не волком и не бешеным, а молодым волкодавом из Дубника, умудрившимся крепко заблудиться и надеявшимся, что его спасут добрые люди. Селяне (несомненно добрые) сильно пугались радостного зверя и гоняли его посредством метания топоров и стрел. В общем, на следопытско-спасательную операцию пришлось убить четыре дня. Еще пришлось съездить в Кэкстон по политически-неотложным делам, впрочем, дела были хоть и срочные, но бескровные, так что, вышла просто длинноватая прогулка с неизбежным шопингом.

Нельзя сказать, что за прошедшие месяцы революционная командировка не напоминала о себе. Доходили вести, а как же. История на месте не стоит, движется, вот только со стороны оценить ее теченье весьма трудно. Да и надо ли?

В России, той, памятной нам реальности, жизнь шла своим чередом. Бурное Учредительное собрание страна кое-как пережила, германца из Риги и Западной Украины постепенно выдавили. Большевистская коалиция продержалась у власти два срока и на выборах 1926 года проиграла центристам-консерваторам. Вероятно, свою роль сыграла безвременная смерть Владимира Ильича – величайшего авторитета был человек. Совнарком немедленно расформировали, впрочем, оставив здание и кабинеты новому правительству, довольно ожидаемо нареченному "Думой". Начались юридические процессы против советских министров. Через четыре года ВКП(б) и союзники взяли реванш, в заветное здание в Петрограде вернулся Совет Народных Комиссаров и незамедлительно отмстил на юридическом фронте. Шумные тяжбы тянулись бесконечно, юристы богатели, народ роптал, оппозиция неистовствовала. Регулярно приходилось замирять Кавказ, Туркестан и беспокойную Манчжурию. Вспыхивали волнения на Дону и Тамбове. С забастовками и перекрытием "чугунок" бескомпромиссно боролась ЧЮКа. Доходило до идеологических жестокостей: в отдельных областях временно запрещались гастроли столичных театров, прокат новых фильмов и полностью отменялись поездки детей в знаменитый пионерский "Артек" и не менее славный юно-пластунский "Орел". Как ни странно, меры оказались довольно действенными. Конечно, на всех кухнях страны с жаром ругали власть, но что мог еще поделать обездоленный электорат? Скучные реформы шли оскорбительно медленно, пока дождешься их результата – сдохнуть можно. Тут одна земельная реформа целую пятилетку заняла, куда это годится?! Впрочем, определенные успехи тоже отмечались. Торговля с Европой шла ничего себе, электрификация, тотальная революция водного и воздушного транспорта давали результат. С недородами 1921 и 1932 годов, пусть натужно, но справились. Но сколько всего еще не было сделано?!

Война застала врасплох. Враг напал коварно, с двух стратегических направлений, без объявления войны. Дравшиеся практически в окружении приграничные полки и механизированные бригады почти полностью погибли. 1-й и 3-й Военно-Воздушные флоты потеряли 80% боевых машин, до конца поддерживая пехоту и пулеметно-артиллерийские батальоны в УРах. Разведывательные автожиры, штурмовые винтокрылые СИ-8, маневренные "тушки" и тяжелые бомбовозы – все было брошено в бой и сотнями горело в небе над Бугом и Амуром. Таких немыслимых потерь армия и ВВС республики в дальнейшем не несли за все семь месяцев войны. Лишь на пятые сутки переброшенные по железной дороге и шестимоторными "СиТ-ами" бригады ВДВ стабилизировали положение на обоих фронтах. Пришел черед контрударов...

Героический десант на Краков, высадки на Чеджу и Гото,^[65] удары, из вспомогательных внезапно оказавшиеся стратегическими – стали легендами. Почти тысячекилометровый рейд мотострелков на Белград, тройной удар по проливам, позволивший практически без боев взять Константинополь – об этом можно рассказывать долго. Но к чему пространные повествования о пусть не чужих, но и не совсем наших войнах? Разве нам своих битв мало?

Так справедливо считала Катрин, которой войн, в общем-то, хватало с избытком, и даже на десять лет вперед. А вот открытку с мало-поэтичным названием "Торжественное награждение воинов 3-й Краснознаменной бронетанковой бригады им. Георгия-Победоносца на Ипподромной площади (Султанахмет) г. Константинополь" поразглядывать было интересно. Вручала награды лично Лицо Кремля, не побоявшаяся прибыть в еще зачищаемый от вражеских диверсантов город. Смотрелась княгиня очень недурно, ее супруг тоже выглядел бодро, невзирая на ранение. Вообще-то титул и должность Романовой звучали как-то иначе, гораздо политкорректнее, но СМИ, да и в Думе-Совнаркоме книгиню привыкли именовать запросто, так что нечего память напрягать.

В общем, жила та Российская Федерация непросто, неоднозначно, иной раз отступая, что-то теряя, страшно ругаясь внутри себя, но двигаясь к неизменным победам. Что России и свойственно, пусть варианты бытия и порядочно разнятся.

Комкор генерал-майор Полковников Г.П. погиб в 1939-м. Возвращался к командному пункту, артналет, шальной снаряд. Из штабной группы злые осколки нашли лишь генерала и его лошадь.