Октябрь, который ноябрь (СИ)

Текст добавлен: 30 ноября 2017, 20:30

Текст книги "Октябрь, который ноябрь (СИ)"

Автор книги: Юрий Валин

Жанры:

Попаданцы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Назад к карточке книги

Annotation

Чрезвычайно фантастический роман о Великой Октябрьской социалистической революции и попытках изменить ее результаты. Повествование-фарс с попаданцами, пулеметной стрельбой, погонями, тайнами, трагическими ошибками и чудесными спасениями. Альтернативно-историческая трагикомедия, местами нелепая, порою веселая, но чаще грустная. Сюжет спорен, герои неоднозначны, события строго документальны, следовательно, неправдоподобны. Взаимосвязь действий и противодействий основана на теории марксизма-магнетизма.

Валин Юрий Павлович

Предисловие автора

notes

Валин Юрий Павлович

Октябрь, который ноябрь

Предисловие автора

Говорить о событиях воистину Великих, слишком серьезно трудно, потому доля юмора и иронии в романе присутствует. Но данное повествование не имело целью кого-то обидеть. Одна из центральных героинь говорит: мы всех любим, и красных, и белых, зеленых и черных. В данном случае автор в полной мере разделяет точку зрения этого чрезвычайно искреннего и политически уравновешенного персонажа.

Автор благодарит:

Михаила Рагимова

Ивана Блажевича – за помощь и технические советы.

Юрия Паневина – за помощи и советы.

Евгения Некрасова – за помощь и технические советы.

Пролог. Взгляд из подвала

Петроград

Примерно за десять месяцев до дня Х.

Вино горчило, кислятина пирожных забила рот. Или наоборот – вино как уксус? Вспомнить не получалось. Где тут вспомнишь, ежели так больно. Не варит башка, в груди как нож крутят, аж не вздохнешь, и такая кислая гуща в горле. Кровь, небось, до кадыка сгустилась. В спину стрельнул. Ах, князь, душонка распутная, стало быть, осмелел, решился. В спину! А за что? За что?!

Сводчатый подвал, жаркий каминец, расшвырянные кресла, умирающий на полу, рядом шкура белая медвежачья – скалит поганую пасть, клыки торчат как у гадюки. Змеи кругом, что князь подлый, что шкура ехидная. Обманули все ж таки, эх, заманили, подстерегли. Ох, прыткий князь, ну, обманщик...

Умирающий закрыл глаза – смотреть в рожу поганому медведю никаких силов не оставалось. Ладно бы родной зверюга, бурый, сибирский. А то выродок редкостный полярный, в пару князюшке гладкомордому. В душу ведь стрельнул, вот точно в душу...

Снова замутило: от недоброй ли мадеры, от крови, что в бороде хлюпала? От обиды? Кому доверился, на что купился?! Ох, дурень, грешная душа... А если и вправду, смертушка над тобой уж нагнулась? Вон, медведь, – лежит, глаза-стекляшки щурит. Каждая тварь смертна, и тебе, святой старец, исключенья не обещано.

Умирающий умирал уже не впервой, хотя чтоб уж так – до самого донышка, пока не доходило. По башке крепко били, брюхо распарывали: в больничке помираешь-помираешь, да и выкарабкиваешься. Тут главное за жизню изо всех жил цепляться. Полезная привычка. Но как нынче уцепишься, если сил и на вдох нет? Это все мадера – отравили, небось, душегубы. Ох, тягостно – крысиный яд, определенно он, изуверская отрава. Пулька-то, она что, – дура, мошка кусачая, с пульки так душно не будет.

А ведь придут сейчас. Добивать заявятся. Когда стрельнули, вскрикнуть успел, да рухнул, обеспамятев. То хорошо. Душегуб Феликс наверняка приглядывался, носиком своим дамским принюхивал убиенного. За мертвого счел. Но, небось, перстами своими холеными пощупать жилку с пульсом побрезговал. Вот и хорошо. Ох, будет тебе, князинька, на орехи, будет...

Старец верил в свой костистый, еще не особо-то и старческий, сорокасемилетний организм. Выдюжит! Бог хранит, кость крепкая, в грудях дыра позарастет, отлежаться бы с недельку. Но уползти надоть. Добьют, чует сердце, непременно добьют. Позовет князь людей тело прибрать, углядят, что жив и в себя пришел. Бежать надо! Хоть на карачках, хоть ужом на пузе...

Шевельнуться сил не имелось. Умирающий с трудом повернул голову, взглянул на распятье, стоящее на каминной полке. Отблеск углей играл на тонкой резьбе, потолочная лампочка светила на божью маковку из слоновой кости. Хорошая вещь, поставить бы такую в избе, всему селу Покровскому на зависть. Изувера Феликся в вечное изгнанье, а распятие и все цацки во возмещение ущерба здоровью. Не, так легко князюшка не отделается. Весь дом отобрать, все земли – пусть нищенствует! И эту, жену его, княгиньку...

Мысли о знаменитой красавице придали сил, умирающий немедля приободрился, собрался с духом. Перевернуться, на колени восстать и к лестнице...

Ой, не успел. Ну что ты будешь делать. Идут!

Он закрыл глаза, длинное тело мертво вытянулось, заострившийся нос уставился к потолочному витражному абажуру. Замри, Григорий, еще есть шансец, должен быть...

Мягко шагают сапоги по коврам. Но один кто-то идет, слава тебе господи!

Умирающий чувствовал, как над ним остановились, склонились – свет лампы ощутимо померк, сквозь запахи мадеры, крови, сухого медвежьего меха (да чтоб ему второй раз околеть, хычнику белесому!) донесся аромат духов. Он! Князь-предатель!

– Убиватьх?! – умирающий широко распахнул глаза, праведная злость придала сил. – Ах, Фелекся!

Лицо князя – холеное, гладкое и красивое – любая гимназистка позавидует – отшатнулось. Но поздно: когтистые лапы умирающего вцепились в княжеские плечи. Онемевший от ужаса Феликс, тщетно вырывался, лишь поднимая от пола огромного косматого мужика-пиявку. С выставленной бороды старца летели сгустки крови, брезгливый князь Юсупов машинально жмурился, смаргивал длинными ресницами, пятился. Борьба, бессмысленная и бестолковая, продолжилась стоя: толкались и толклись, спотыкаясь о медвежью голову. Трещал китель князя, раздиралась расшитая рубашка старца, зазвенели рюмки на задетом столе. Наконец, Юсупов, взвизгнув от напряжения, вырвался, лишившись погона. Потерявший равновесие противник не устоял, рухнул навзничь, выхаркнул сгусток крови, но тут же вскочил на четвереньки, с удивительной резвостью метнулся к лестнице:

– Ну, погодь, Фелекся! Ох, Фелекся...

Уже не на четвереньках, а на ногах, касаясь ступеней лестницы огромными кистями рук, взлетел вверх, плечом бахнулся в дверь. Не заперто, слав те, господи... Темная комната, будуар или как его тут... показывал князь гарсоньерку (тьфу, пакостное название!), хвастал, завлекал...

Топая по ковру, пытаясь разглядеть, куда бечь, старец услышал, как в полуподвале по-детски скулит перепуганный князь-хозяин, вот застучали по лестнице каблуки. Это он наверх побежал, уж точно наведет душегубцев...

– Фелекся, ох, Фелекся... – хрипел старец, отшвыривая с пути банкетку. Понаставят невесть чего, мебелей дурацких уйма. Чуть не сшиб кривоногий, весь гнутый-перегнутый, столик. Да вот же она – дверь!

Чутье вело дальше, к сквознячку, к входным дверям, к жизни! Двор должон быть, там с мотора сходили. Эх, шубу оставил, новая же шуба. Эх...

– Ну, Фелекся, ответишь...

Вот дверь входная. Только бы за нее выскочить. Какой замок-то здесь?!

Длинные пальцы по наитию нашарили запор, дверь распахивалась тяжко, но распахивалась, распахивалась!

Старец, спотыкаясь и делая огромнейшие шаги, выбежал во двор – тьма ночи снежила крупными, влажными хлопьями, на мостовой двора виднелись полузанесенные следы колес – мотор здесь разворачивался. "Роллс-Ройс-Рандоль"^[1] – шикарный авто, в таком по прошпекту, словно в царском вагоне плывешь-катишь.

– Погоди, Фелекся, уж будет те...

На ходу сообразив, что к автомашине или к запертым воротам бежать бессмысленно, старец устремился к забору. Калитка должна быть. Да разве разглядишь: снег слепит, да еще сугробы в глазах прыгают-качаются. От двери дворца вслед вроде что-то закричали, донесся выстрел. Дострелят!

Григорий в отчаянии завертелся на месте.

– Куда, дурак?! – злобно зашипели из-за сугроба. Вскинулась навстречу фигура в светлой шинели, боднула в бок, сшибла, увлекла за белый снежный горб. Над головой свистнула пуля.

– Ваше высокоблагородие! – умилился старец, сплевывая кровь, но от счастья не чувствуя боли. – Благодетель!

– Заткнись, пьянь косматая! – зашипел спаситель, страшно топорща длинные усищи. – Лежи, стрельнут сейчас. Да где ж она?!

Длань спасителя – рослого жандармского полковника, мордатого, пухлощекого, истинного красавца, – цепко ухватила старца за бархатные штаны на заднице, вжала в сугроб.

Донесся выстрел – вроде прямехонько сугроб и расстреливали – это от дверей из левольверов садят.

– Всем стоять! Работают спецслужбы! Оружие на землю! – звонко и отчетливо проорали с иной стороны.

Старец подивился тому, что голос вроде бабий и приподнял голову.

У дверей дворца плотной кучкой замерло несколько фигур, еще одна тень присела на колено подалее у желтой стены – целилась в шайку убийц разом из двух огромных пистолетов. Неужто, баба?! По стройности так вполне...

– Барышня, а идите-ка к черту! – после замешательства откликнулись от дверей. – Дьявол должен сдохнуть и сегодня он определенно умрет. Не дадим уйти скотине.

– Дадите, Владимир Митрофанович, – вполголоса заверила баба. – Вам же лучше будет.

Теперь двое убийц целились в нее и неспешно, боком, двигались к ограде и спасительным сугробам. Еще кто-то из заговорщиков так и остался торчать у дверей.

– Ваше превосходительство, у вас же револьвер на боке, – в ужасе прохрипел старец затаившемуся жандарму. – Доставайте. Убьют меня!

– Лежи, засранец, без твоих советов разберемся, – шепотом пробасил усач.

– Владимир Митрофанович и вы, князь! Еще шаг и я стреляю, – весьма безучастным тоном предупредила коленопреклоненная девка, поджимаясь в комок, но, не опуская маузеры.

– Да сгиньте, мадмуазель-потаскуха! – истерично вскрикнул Юсупов и выстрелил.

У стены непонятной девицы вроде как уже и не было – вмиг перекатилась, распласталась лягушкой на заснеженной брусчатке, почти невидимая, вся в сверкании вспышек выстрелов. Сквозь частый грохот маузеров донесся крик боли. Смолкло...

Убийцы лежали посреди двора: один корчился, другой прикрывал голову локтями. Вот начал вытягивать руку с пистолетиком...

– Слушайте, Пуришкевич, ну глупо же, – на сей раз весьма раздраженно молвила баба – обряженная во что-то бело-пятнистое, она почти растворялась на фоне снега. – Оставьте в покое свой "саваж" или я вам сейчас мозги вышибу. Вы, конечно, в монетку попадаете и на иные фокусы способны, но тут вам не тир.

– Не уйти мерзавцу! – упрямо процедил лежащий. – Мы спасем Россию!

Старец узнал голос – Пуришкевич! Точно, он, гнида думская. Глубокий заговор измыслили! И на кого руку поднял, рыло бородатое?!

– Вот и спасайте Россию, – разрешила баба. – А Распутин мне нужен. Для опытов. У меня крысы кончились. Так что мы его забираем. Безвозвратно, то есть навсегда.

– В каком смысле? – не скрыл удивления змей-Пуришкевич.

– В любом, – исчерпывающе пояснила спасительница. – Больше не увидите вашего драгоценного старца. Эй, полковник!

– Я, ваше сиятельство! В полной готовности! – молодцевато гаркнул разом оживший засугробный жандарм.

– Уводите задержанного. Аккуратно, вдоль забора. А то у господина Пуришкевича возникнут всякие искушения, у него пистолет еще не разряженный, – пояснила звонкоголосая бабенка.

– Пополз на коленках и поживее! – жандарм без всякого почтения дернул умирающего старца за шаровары, одновременно пнув сапогом по ногам.

– Не могу. Обессилил, – прохрипел Распутин, действительно, как-то враз утерявший остатки сил.

– Не, ну, не шмондюк ли?! – возмутился жандарм. – Спасаем непойми кого, будто приличных кандидатур нет. Ползи, бабский целитель!

Старец ответил умирающим стоном.

Жандарм выругался – почему-то иноязычно – ухватил раненого за ноги и поволок вдоль забора.

– Вы что там за дискуссию устроили? – сердито поинтересовалась дамочка.

– То ли симулирует, то ли помирает, – прокряхтел жандарм, буксируя спасаемого, он не забывал предусмотрительно пригибаться. – И вообще чего-то он чересчур тяжелый.

Баба с пистолетами выругалась – правильно, вполне по-русски и сказала лежащим заговорщикам:

– Господа, если сегодняшнее увлекательное времяпровождение окажется напрасным и старец околеет, я очень расстроюсь. И у меня возникнет мысль вернуться и прострелить князю вторую ногу, а с вами, Митрофаныч, серьезно побеседовать. Есть у меня догадки, что Россия и без вашего черносотенного участия вполне спасется.

– Послушайте, а кто вы вообще такая? – отозвался Пуришкевич.

– Мое имя слишком широко известно в узких кругах, дабы звучать в поганых сырых дворах. Давайте-ка, без имен и официоза. Лучше перетяните Феликсу ляжку, там кровопотеря гарантированно солидная. Шевелитесь, я стрелять не буду.

– Вы удивительно милосердны, – с иронией отозвался думец.

– Не держите зла, Владимир Митрофанович. У меня в планах стояла сугубо гуманитарная акция, могли бы вообще без пальбы обойтись. Но когда в меня стреляют, начинаю нервничать. Объясните князю на будущее. Да, и привет Ирине Александровне непременно передавайте.

– Мадемуазель, зачем вам этот отвратительный мужик? Вы на его фанатичных безмозглых поклонниц ничуть не похожи. Мы могли бы договориться...

– Вот и договаривались бы сразу, а не стреляли сходу...

Старец слушал перебранку, скользил вперед ногами и смотрел в снежное небо. Подол рубахи задрался, голая спина ехала по холоду. Полковник, с виду здоровенный, кровь с молоком, оказался не таким уж могучим, – волок с трудом, явно злился и сопел. Григорий хотел ему сказать, чтобы сапоги не стягивал, но шевельнуть языком силов не имелось.

Участок по мостовой пересекли быстрее, но хребет словно по голым камням тарахтел. Жандарм заволок длинную ношу за угол и в сердцах поинтересовался:

– Слушай, Григорий, вот ты что жрешь? Окаменелость какая-то мамонтовская, а не постный праведник. У меня уж лапы отваливаются.

Рядок возникла баба с пистолетами:

– Откуда эта торжественность траурного шествия? Тебе повременно платят или что?

– Так тяжеленный! Свинцовые кости, не иначе. Да еще сапоги лакированные, скользкие.

– Хрен с ними, исчезаем. Мешочек с чудесами где?...

Старца мягко, но действенно двинули по голове мешочком с дробью и пытливый ум праведника временно угас.

Через две минуты, когда Пуришкевич и его сообщники, держа револьверы наготове, выглянули за угол, на мостовой оставались лишь припорошенные снегом следы. Ни дамы со скорострельными маузерами, ни жандарма, ни умирающего Распутина во дворе не было. Исчезли. О подробностях той ночи ни князь, ни бывший монархист и создатель «Союза Михаила Архангела», ни иные участники в своих дневниках и воспоминаниях не сообщали. Похвастать было нечем, да и вообще упоминать, что следы старца и его неизвестных спасителей, столь четко видимые на снегу, обрывались на полушаге, было как-то глупо – кто в такую чушь поверит?

На следующий день в газетах появилось описание таинственной и дерзкой попытки ограбления дворца Юсуповых. Обыватели полюбовались фотографией мужественного раненого князя – на мутном фото он выглядел еще бледнее и изысканнее, чем обычно. Событие было, несомненно, шумным и незаурядным, но особых слухов и толков вызвать не успело – через два дня в газетах появилась сенсационная весть: Григорий Распутин внезапно и загадочно исчез из столицы. Поговаривали, что старец оставил краткую трогательную записку, в коей намекал о своем желании совершить паломничество: кругосветное, пешее, по 37-й параллели. Царская семья не скрывала своего огорчения импульсивным уходом великого советчика и друга, но смирилась. Свят старец, куда чистая душа потянет, туда и побредет.

* * *

Очнулся старец от шума в ушах. В башке рокотало однообразно и занудно, не иначе разжижженная кровь в мозг долбила. Григорий, не открывая глаз, пощупал грудь – заныло и там. От шелковой рубахи уцелела половина, исподняя сорочка опять же зверски взрезана, зато под ней нащупался толстый слой ткани – бинты. То-то и пахнет так тошно: йодом, еще какой дрянью, сугубо лекарственной. Значит, больница.

Старец приоткрыл один глаз – больничный потолок оказался серым, местами аж черным, весь в копоти. Чего ето так? Не иначе, в палату с бродягами бросили. А то и в мертвецкую. То-то так тихо да безлюдно.

Чего-то не сходилось. В хорошую больничку должны отвезти, небось, известный человек, советчик и опора трона. Доктора, сиделки, профессора где?

Григорий оперся на локоть, с трудом сел. В простреленной груди немедля заболело, но терпеть можно. Старец осмотрелся, выпучил глаза, ухватил стоявший рядом котелок с водой, принялся пить. Прерывался, дико озирался, снова пил...

Наваждение! Пещера каменная, кострище, вместо койки груда пахучей травы, в просвете стены небо голубеет, а под ним неумолчно рокочет. Вовсе не в голове шум, а море.

Не иначе, помер и в чистилище. Но к чему мертвого заматывать, бинты изводить? Саван должен быть. Котелок опять же, вода мокрая, озаботились, чтоб от жажды не сдох. В аду как-то иначе полагается. Или снисхожденье вышло? Ведь до каких высот при жизни вскарабкался, ведь заслужил... Но не рай же?!

Свет на миг застился – заслонила вошедшая фигура.

– Живы, Григорий Ефимович? Ну и славно.

Баба. Светловолоса, ростом высока, в штанах по виду кавалерийских, в бесстыжей безрукавной сорочке. Лицо молодое, злое, красивое. Глаза этакие... сразу видно, из высокородных. Вроде «ее сиятельством» давеча кликали, если не причудилось. Да что там гадать: княгиня или еще кто, раз бабенка, так вмиг с ней разберемся.

– Ты кто? Отчего полуголой профуркой гуляешь? – требовательно спросил старец, глядя блондинке в глаза и привычно давя своей исконной чудотворной наглостью.

Глаза незнакомки – редкостно-зеленые, таким бы изумрудам, да в царицкиной диадеме блистать – сузились...

Как ухватили крепкой дланью за шиворот, да туго закрутили порванную ткань, Григорий не уловил, просто сразу стало очень душно.

– Вы что?! Нельзя так, я поранетый, – прохрипел старец, тщетно хватаясь, пытаясь оторвать обнаженную загорелую руку душительницы.

Чуть поотпустило, а ведьма прошипела в лицо:

– Разве что "пораненный". А ну, лег ровно, святой инвалид!

Что на свете делается?! Не баба, а генерал какой-то. В интонациях и голосах Григорий разбирался, потому покорно вытянулся на охапке сухой травы, потер горло, затем смиренно сложил ладони на животе и принялся дожидаться объяснений.

Баба прошлась по пещерке, пнула носком сапога головню в давно остывшем кострище.

– Что не сдох, и в себя пришел – хорошо. Остальное плохо. О вас, гражданин Распутин-Новых, утверждали: ловок, интуитивен, пронырлив, соображать умеет. И где все это? Хамло тупое.

– Дык помутнение в мозгу. Простительно же пораненному, – осторожно намекнул старец.

– Ну-ну. Первое – ко мне на "вы" обращаемся. Второе – ты, Григорий Ефимович, мне сильно не нравишься, оттого избавлять тебя от ныряния в Неву мне сильно не хотелось.

– Извиняюсь, а Нева здесь при чем? – счел возможным уточнить встревоженный старец.

– В правильном историческом варианте тебя добили, и на дно к рыбам отправили. Спасение во дворе помнишь?

– Да как тут запамятуешь? – уклончиво пробормотал Григорий.

– У дворца мы вмешались, тебя сюда выдернули и ныряние пока отменилось. Так-то ты уже покойник.

– Ежели покойник, тогда конечно...

– На меня глянь, святой проходимец, – чуть заметно повысила голос дама. – Убили тебя семнадцатого декабря года одна тысяча девятьсот шестнадцатого от рождества Христова...

Знал людей Григорий. Да и как их не знать, если с того умения и кормишься? Понятно, это светловолосая, (вот все декадентхки, что за мода этак сугубо не по-бабски в стрижке волосья носить?!) вся насквозь непонятная и слоистая, словно замысловатый ресторанный расстегай. Опасная, куда там гадюке. Но ведь не врет. Эх, сразу видно, не врет...

– Это как же?! – растерянно прошептал старец. – Я ж еще живой. В грудях вот жжет. И ссыкать хочется. Неужто и на том свете возжелания этакие... убогонькие?

– Проникся, что ли? – заметно удивилась дамочка. – Вот это правильно. Время поджимает, объясняться и растолковывать мне некогда. Газету оставлю – глянешь, как оно прошло по старому варианту.

Григорий покосился на упавшую на духовитые водоросли свернутую в трубку, газету. Ой, угадывался заголовок, ой, нехорош.

– Не принимай близко к сердцу, гражданин Распутин, – посоветовала баба. – Считай, на курорт попал, отлежишься, мемуары примешься сочинять. Воздух здесь здоровый, пресной воды хватает, а одиночество тебе полезно. Еще и спасибо скажешь.

– Так я и сразу. Спасли – за то нижайший поклон и вам, и господину полковнику. Рассчитываться-то чем придется? – мрачно уточнил старец. – Аудиенцию желаете? Государь нынче занятой, но сообразить можно, чиркну записку-то, примет незамедлительно.

– Не угадал. Император ваш мне по барабану. Может, попозже накарябаешь царице пару строк, успокоишь болезную. А пока выздоравливай, душу очищай. Питьевая вода в расщелинах скапливается, рыба в море, котелок – вот он. Топорик где-то тут валялся, на уступе аптечка, огниво, трут...

– Нельзя же этак, ваше сиятельство, не по-христиански так, – угадывая крайне нехорошее будущее житие, прошептал Григорий.

– Отчего нельзя? Хорошая жизнь. Да, бумага, карандаши, перо и чернила – вон они. Обмозгуй, что миру желаешь сказать. Через месяц заглянем, проведаем.

– Не погуби! – мертвея, взмолился старец.

– Да кто тебя губит? Выживешь, не так тут плохо. Лето, между прочим, – дамочка вздохнула. – Поразмысли, может вопросы какие по жизнеобеспечению возникнут. Я пока схожу, искупнусь, если есть что уточнить, так уточняй. И отлеживайся. Вообще-то такое скверное сквозное ранение рядом с сердцем, а тебе хоть бы хны. Даже завидно.

Григорий прислушался – ушла. Спасаться нужно. Одному, на безлюдье, пораненному – верная смерть! Нужно в ноги упасть, молить. Эту... стервь зеленоглазую упрашивать бесполезно, но не одна же она здесь гуляет. Или к ним на яхту пролезть, затаиться пока не отчалят...

О боли в груди старец забыл, выполз на солнце, зажмурился. Сияли прибрежные камни, внизу накатывали волны, расплывалась пена прибоя... И вода, и белоснежная пенные кружева, и лазоревые небеса, казались цветом истинно нестерпимые – такие яркие, точно в детство попал, прозрел.

Старец пополз между прибрежных глыб, опираясь о теплый ноздреватый камень, поднялся на ноги. Опять море, торчат утесы поодаль от берега, ни лодок, ни пароходов, ни купален...

Берег круто сворачивал, по правую руку вздымался обрыв. Слабость дрожала в неверных ногах, тянуло сесть и замереть. Господи, хоть кто-нибудь... Распутин протиснулся между глыбами и оторопел. Впереди на широком камне вольготно развалился рыболов.

Старец истово перекрестился. Трижды. Нет, не сгинул. Вот что ж такое: день светлый-солнечный, серой не пахнет, а тут сидит черт и рыбу удит.

Черт обернулся:

– Здорово, Григорий. Уже скачешь? Молодца, мне б такое здоровье. Если гадить думаешь, так вон там затишок за скалой. Не хуже ватерклозета.

– Мне б по-малому, – мучаясь, прошептал раненый.

– Вот тамочки и облегчайся, – черт указал когтистым перстом. – Остров тебе достался завидный, житие на таком требует аккуратности и ответственности, сам должен понимать. Это тебе не в Царском Селе по клумбам бухому гадить.

Старец свернул за скальную стену, расстегнул шаровары. Машинально глядел в море. Не хуже Ялты. Хотя по всему чувствуется – вовсе нежилое. Григорий жалостливо застонал. А что делать? Видать, судьба такая.

С трудом присев к волне, кое-как вымыл морду, выковырял из бороды струпья. Поразмыслив, прошептал молитву, усердно перекрестился. Надоть вернуться и побеседовать. Черт конечно, чрезвычайно мерзкий, но все ж в обхождении заметно попроще "ее светлости". Нужно выведать побольше.

Черт как раз снимал с крючка рыбешку:

– Мелковата. Крупная сейчас на глубине. Вот попрохладнет вода, тогда к камням пойдет...

– Величать вас, извините, как? – Григорий осторожно присел на уступ камня.

– Я ж на службе. Так что никаких имен, – вполголоса намекнул черт. – Можно по званию. Профессор я.

– Ишь как оно, – покачал головой старец. – Выходит, и у вас чины да звания заведены?

– А как иначе?! – черт насадил на крючок сопливую мидию. – Порядок должен быть. Опять же жалование по ведомости платят, а не как в голову стукнет. Все строго!

Вблизи черт был не особо страшен: зеленоватый, с легкой глянцевитостью, худой как вобла, голенастый как сверчок. Копыт и хвоста не имелось вовсе – понятно, на копытцах по таким каменьям не поскачешь. Рога страшенные – острые, матерые, от рабочих потертостей аж белесые. На одном рогу рядком блестят серебряные кольца, видимо, обозначают мудреное черто-профессорское званье.

– Ты, Грихорий, не журись, – с неожиданным хохлацким акцентом молвил черт. – Делов ты уже понаделал, пора и отдохнуть. Не худшее тут место, между нами.

– Так-то оно так. Но непривычный я к этакому отшельничеству, – признался Распутин.

– Приживешься, – заверила бесхвостая нечисть.

– А ежели зима? У меня шуба там, у Юсупова-гаденыша, осталась.

– Если до холодов дотянешь – я тебе тулупчик закину. И чего-нибудь съестного притараканю. Люди тут жили, и неплохо жили. Главное, грехи замаливай, размышляй, душой и кишечником воспари. Осенью бабурка пойдет, суши, вяль, она жирная по осени. Сольцы я тебе тоже подкину.

– Мадерки нельзя ли? Хоть бы ящичек? Или водочки...

– Алкоголь – яд! – строго напомнил черт-профессор. – Ты с дурными привычками завязывай. Бороду оскобли, ногти обрежь, голову побрей. Святостный облик тут без надобности, да и вообще бритому современнее и гигиеничнее. Да, если кто случайно заплывет – ховайся как вспугнутая мыша. А то к веслу живо прикуют, тут с этим очень даже просто.

– Да за что меня к веслу?! Разве я каторжник какой?

– Где же ко всем веслам каторжников напасешься? Тут технологии устаревшие, зато законы простые: поймали чужака, значит, гребец. Так что, не высовывайся, весла, они тяжелые. Советую мемуарами заняться – от них мозолей меньше.

– Дык то понятно, – горестно вздохнул старец.

– О, зовут меня! – оглянулся черт. – Пора на службу.

На площадке у пещеры стояла дамочка, поправляла мокрые волосы, смотрела недобро.

Черт сунул удилище Григорию:

– Крючки береги, не теряй, а то у тех вон камней цепляет просто шмондец как часто. Счастливо оставаться!

– Вы уж не забывайте, заглядывайте, – взмолился старец.

– Всенепременно, бывай здоров!

Черт шустро скакал по камням к своей светловолосой хозяйке, та издали насмешливо отсалютовала остающемуся праведнику.

Исчезли...

Старец, вздыхая и с опаской поглядывая на «зацепливые» камни, закинул удочку. Едва не стеганул наживкой каменный гребень за спиной. Эх, опыта нет. Ну, то ничего, приспособимся. Вот с этими мемуарами как? Как они вообще пишутся? Это же не просто книженция, а ответственное жизне-писание. Надо было у черта уточнить...

* * *

Шпионы шли от Почтамского моста. После летнего уюта иного мира в октябрьском Петрограде казалось особенно ветрено и зябко.

– Ладно, старца перекинули, – проворчала молодая дама, пряча нос в лисьей опушке полупальто. – На его письма я особых надеж не возлагаю, но вдруг...

– Да уж какие тут могут быть надежды?! – отозвался ее рослый спутник. – Мы абсолютно безнадежные. Только и опора на энту самую абсолютизмость. Вот я как-то болтала об этом парадоксе с Лизой Тюдоровой, так та такую ахинею несла, что я даже конспектировать забыла...

– Елизаветы Первая была довольно странной женщиной, – хмуро согласилась дама. – Носит тебя бессмысленно, лишь бы языком поболтать. Ты лучше скажи, зачем было Распутина рогами запугивать? У него и так завихрения в подгнивших мозгах.

– Не понимаешь ты, Светлоледя, основ психологии выдающихся личностей, – в возмущении всплеснул руками фальшивый спутник. – Они, эти выдающиеся, чрезвычайно умственно-устойчивые, только не нужно их лишний раз отвлекать и путать мелочными проблемами. Попал в ад, явился черт и инструктирует – что тут алогичного? Вот если у черта рогов нет – это странно. Странно и подозрительно!

– А рога непременно чтоб антилопьи?

– А вот обязательно ли придираться? Тут кто оборотень: я или ты? Подвергаешь сомнению мой профессионализм, что несколько обидно. Хорошие же рога, убедительные. Заметь – именно к рогам никаких вопросов не возникло. Я давеча в охотничьей гостиной Кшесинской такие рожки видела, очень внушающие. Кстати, нужно будет Грише какой-то самоучитель по мемуарному делу закинуть, а то скиснет святой отшельник в безделье. Он толком писать не умеет, а мне потом редактируй всякую галиматью...

– Закинь. Сейчас вернемся к анализу основной операции и попытаемся осознать, что за хрень у нас получается...

Глава первая. О жабрах и иной земноводности

Замок «Две Лапы»

За четыре дня до дня Х(по ОВР)

– Некоторые на реке, на озерах, а мы с тобой здесь сидим, – пробормотала Катрин, принюхиваясь к жабрам. – Ну, ничего, судьба уж такая.

Жабры пахли добропорядочно, а сама жертва, хоть и сохраняла меланхоличное молчание, была согласна. Проиграла в честной борьбе, кажется, на Черноозере поймана. Не сетью загребли, на блесну пошла, пенять не на кого.

Катрин с подозрением заглянуло в брюшко с лучинками-распорками. Нет, здесь тоже неплохо.

Вяленье рыбы "для себя" – отдельное искусство. Несмотря на множество имеющихся рецептов, приходится изобретать что-то свое, собственное. Для массового производства не годится, но как кулинарное хобби...

Леди Медвежьей Долины вздрогнула и быстро повесила полуготовую судачью тушку на крюк. Что-то сейчас случится...

– Чужак! От брода! – донеслось предупреждения с дозорной площадки.

Понятно. Вот так всегда, в самый решительный момент...

Леди выскользнула за тряпичную занавеску крошечного помещения экспериментальной сушилки, тщательно поправила легкую ткань – мухи нам абсолютно не нужны.

– Вообще-то, это господин Эндрю к нам по дороге поднимается, – сообщил с башни часовой. – Но он все равно вроде как не совсем наш, так?

– Все верно, о гостях предупреждение тоже не помешает, – одобрила Леди. – Ты бди, бди. Я пойду, встречу. А то наш господин Эндрю вечно торопится.

По летнему послеполуденному времени двор замка был пуст – жарковато, личный состав сам собой в сиесту выпадает. Ну, дни длинные, все само собой успевается, кроме того упущенного, что осенью вдруг возникнет и мы подхватимся как ошпаренные. Впрочем, периодическая ошпаренность – есть главный признак организационной жизнедеятельности.

Назад к карточке книги "Октябрь, который ноябрь (СИ)"