Текст книги "Малиновые облака"
Автор книги: Юрий Артамонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
С девочкой однако все обошлось иначе. Недели через две Марзия вернулась домой, такая же черноглазая, такая же веселая.
А народ все никак не успокоится, все ждет чего-то. И дождались. У Потихи пропала собака. Ну, пропала и пропала. Что тут такого, шляется, верно, где-то, набегается и вернется. Да тут побежали ребятишки в ельник за цветами… И прикатили палками окровавленную собачью голову. Потиха аж онемела, только руками хлопает по бедрам. А собачья голова смотрит на нее уже бесцветными глазами и скалится, будто дразнит прикушенным черным языком.
Опомнившись, Потиха тотчас побежала к старику. Вместе с Пелагеей, с двух сторон, в четыре руки, в два языка, набросились они на него:
– Вот видишь, албаста, что ты наделал? Если бы не твой капкан, убрался бы волк от нас подобру-поздорову, ушел своей дорогой. Девчонку покусал, собаку загрыз, теперь остается только за скотину взяться да за людей! Что молчишь, окаянный, что глаза в сторону воротишь? – и дальше в таком же духе. Пока не охрипли.
Жизнь в деревне будто остановилась. По вечерам все сидят дома, нос на улицу боятся высунуть. Если бабам к соседке заглянуть приспичит, то шли только с провожатым, оглядываясь по сторонам и тараща глаза в темноту за околицей. Уж зелень проклюнулась, а скотину еще в хлевах держат. Ребятишки в школу отказываются ходить. И собаки лаять перестали, будто почуяли что, только воют тоскливо на тощий обмылок луны. А в полнолуние, в самую бесприютную пору, завыла и сама волчица, да так, что волосы на голове зашевелились. Тут уж и собаки замерли, забились в хлева да под сени. Жутко стало и необычно: будто весь свет перевернулся – таким чужим все вокруг показалось.
Пелагея не дает старику покоя ни днем, ни ночью, все ворчит да бранится без всякой причины. Готова в волосы ему вцепиться: хорошо хоть они редкие да короткие – не ухватишь.
А он все молчит. Ничего не видит и не слышит. Хоть закричись, хоть кол теши на голове. Сидит истуканом, даже не шевельнется. И о чем думает?
9
Думали, гадали пиштенерцы, что предпринять, да и собрались на сход. Собрались и шумят. И хотя не договаривались, все пришли с топорами, с вилами, лопатами и кольями. У каждого что-нибудь да есть, никто не явился с пустыми руками. Ребятишки тоже возле ног крутятся, мешают старшим. И у них душа не на месте. Шуганули их подальше и приступили к делу.
– Сейчас же и пойдем на него!..
– Нечего бояться!..
– Ишь, хозяином себя почувствовал. Не дадим хозяйничать!
– Разобьем ему башку!
– Скрутим, как Сидорову козу…
А что им еще делать? Кричать да шуметь, возбуждая себя и соседей. Когда скопом соберешься – откуда только сила да удаль появляются, будто взаймы взял у товарища. А кое-кто, чтоб посмелее себя чувствовать да шире глотку драть, приложился малость.
И мужики шумной толпой повалили к болоту, в чащобу, к волчьему логову, размахивая топорами и вилами. Про стари ка и забыли, даже не подумали, что у него ружье есть…
Но чем ближе подходили к оврагу, тем тише становились выкрики, поутих пыл, поубавилось смелости. Жмутся друг к дружке. Сгрудились в кучу. Что делать?
– Иди сперва ты.
– Нет уж, я за тобой. У тебя вон какие длинные вилы…
– А кто кричал больше всех?!
Подталкивают друг друга, но никто не решается подойти к логову первым. Вот тогда и вспомнили про старика.
– Ах, шайтан, вот кого надо позвать. Он же у нас охотник.
– Как бабахнул бы из ружья!
– А уж мы помогли бы, добили…
– Близок локоть, да не укусишь. Раньше надо было думать!
А волчица что? Она не дурочка, не станет дожидаться. Услышала большой шум со стороны деревни, увидела толпу мужиков – да и была такова, покинула детенышей, оставила логово. Но горе-охотники и об этом не подумали.
Кричат, подталкивают друг дружку вперед, а сами ни с места. Потом решили: навалимся на логово со всех сторон, разом!
Так и сделали. Обошли чащобу кольцом, окружили и ну орать благим матом. Такой шум подняли – спаси господи.
Не только лист задрожит, будь он сейчас на дереве, а и сам воздух. Некоторые аж голос сорвали, говорили потом с хрипотцой. Наконец двинулись вперед, рубя топорами, протыкая вилами каждый клочок земли впереди себя. При этом, наверное, каждый думал: «Сохрани, господи, лишь бы не на меня выскочил этот волк, лишь бы не на меня…»
С полчаса шумели и галдели, а продвинулись лишь на малую толику. Успели устать и потерять всякий интерес к волку.
Остановились, успокоились. Посмотрели удивленно друг на друга. Сколько кричали, старались, а без толку. Да не то что у волка, у любого другого зверя от такого шума должна бы выйти душа вон. Но переглядывайся, не переглядывайся, а что-то надо делать.
– Может, и нет его здеся? Сбежал давно, может? – сказал кто-то.
От этой мысли опять осмелели.
– Эй, волк! Выйдешь, нет, керемет?! – кричат в сторону кустов.
– А ну-ка, дай я его оттуда вытурю… Ишь какой выискался: и выйти не хочет, когда просят! – выступил вперед Семен, низенький мужичок, низколобый и волосатый, с длинными не по росту и мощными руками.
Плюнув на ладони, он крепко ухватил вилы и шагнул в чащу. Нынче он нанялся пастушить в Пиштенере, по этому случаю хватил лишку и сейчас петушится. Да и как ему не петушиться, надо же чем-то выказать благодарность мужикам за пастушью должность – пастушить куда выгодней, чем работать в колхозе.
Немного погодя из-за кустов послышались матерщина Се-мена и тонкий, писклявый щенячий визг:
– Так вас, так! Мать вашу… Так, поганый род!.. Вот вам! Давно бы надо перебить чертову породу, так перетак… Давить, колоть, в клочья рвать!..
Мужики побежали к нему за чапыжник и увидели страшную картину. Семен, скинув ватник, колет и колет вилами какое-то кровавое месиво, какие-то жуткие куски мяса. Волчата давно испустили дух, чистого места нет на них от дыр, а он все колет: руки так и играют, полные дурной силы. С азартом колет, с охотой, с каким-то одухотворением. Будто сам превратился в зверя, будто и капли жалости в нем нет к живой душе…
Мужики схватили его за руки, отняли вилы.
– Ты что, сдурел? Зачем так-то?
– Что будем делать, мужики? А вдруг волчица стоит где-то поблизости и наблюдает за нами. Несдобровать нам тогда, отомстит за такое озорство!..
Все испуганно заозирались. А пуще всех испугался Семен, аж побледнел малость, и хмель разом из головы вышибло. Почесал за ухом и подумал: «Нет уж, увольте. После этого да стану пастушить вашу скотину? Да никогда! На кой черт головой рисковать. Пусть сами пастушат, коль надо, а я жить хочу!»
А кто-то уже снимает рубаху, завязывает рукава и ворот. Поддели вилами волчат и запихали в это подобие мешка. И скорей в деревню! Скорей, чем сюда шли. Но уже без шума, молча…
Не сговариваясь, направились к избе старика, вызвали его и бросили ему под ноги мешок, пропитанный кровью. Переминаются с ноги на ногу, глаза в землю уперли. Будто говорят: нехорошее дело сделали, ты уж прости и защити нас от волка. Ведь он теперь всю скотинушку перережет в отместку. Да и самим надо как-то жить, на речку, в поле, на болото ходить… Неужели теперь только скопом везде?..
Старик тоже молчал. Смотрел на кровавые останки и молчал. А потом сказал, да нет, не сказал – бросил всего лишь одно слово, как бросают в лицо негодяю жидкую грязь, смешанную с навозом. Такое слово бросил, что повторить – язык не повернется…
Той же ночью волчица отомстила Семену: забежала во двор и зарезала недавно родившегося теленка. Не уволокла, не выпила молодую кровь, а просто вырвала горло и убежала.
Старик не знал об этом, еще под вечер он покинул деревню и направился по стопам волчицы. Не за славой охотника шел, не за богатой добычей. Что для него слава? Она нужна молодым! И добыча уже не прельщает. И сама охота, единоборство с умным и сильным зверем не волнует остывшую кровь.
Он давно понял, что волчица пришла именно к нему. Только зачем? За помощью или за подаренной когда-то жизнью? Она так и не показалась ему, лишь подавала знаки – словно заступала дорогу, напоминая о чем-то, что он должен понять сам. Понять и поступить верно. Так старая мать приходит к забывшему ее сыну, желая видеть его, но не смея показаться на глаза.
Подобные мысли последнее время все чаще приходили в голову. И представлялось уже: сама душа леса, священного для любого марийца, вскормившая и обогревшая его в младенчестве, взывает в трудную минуту к человеческой душе. А выкормыш, как кукушонок, выталкивает ее из родного гнезда, будто не понимая, что сулит ему одиночество.
Мы всё забываем и от всего отказываемся, безродные, как собаки. Старики стариков наших стариков жили родами и почитали свой тотем, своих лесных родоначальников. Посмотри на человека внимательней, и увидишь в нем древнего предка: медведя, лося, волка, лису, куницу и даже крысу иногда. Старое уходит в землю, разрастается в ней корнями. Нужно ли вырубать эти корни, истощать почву, на которой стоишь?
Каждый, и зверь, и человек, ходит своей тропой. Слабый уступает, когда пути сойдутся. Благоразумный – тоже. Но сейчас их столкнули нос к носу, не разойтись.
Собираясь на эту свою последнюю охоту, а старик чувствовал, что она в любом случае станет последней, он вдруг ощутил себя бодрым, задиристым, почти молодым. Подхватил ружье, легко вскинул на плечи рюкзак, легко пошел, но неожиданно выронил трубку и, наступив, раздавил ее. А это была куда как скверная примета… Со смущенной душой собрал он ее обломки, и мелькнула мысль: «Вот как оно? Верно, не пригодится больше…» С таким настроением он и отправился.
Подойдя к логову, внимательно осмотрел все кругом, обшарил, но свежих следов у разоренного гнезда не обнаружил. Выбрал раскидистый дуб, соорудил на ветках нечто вроде шалаша из прутьев и прошлогодних будыльев, намазал себя жиром, чтобы зверь не почуял человеческого духа. Уселся поудобнее, вытащил из рюкзака ломоть хлеба со свиным салом, поел немного, прислонился спиной ко стволу и будто застыл так. Посмотришь снизу – половодье навешало на ветки хламу: то ли лохмотья какие, то ли сено с лугов, то ли еще что. Ни дыхания не слышно, ни кашля, ни малейшего шороха.
Стало темно и холодно. Порывистый ветер, не встречая никакой преграды, свистит в ветвях, постукивает мелкими веточками, пронизывая старика до мозга костей. На небе зажглись, как волчьи глаза, холодные льдистые звезды, выскользнула из облачной прорехи луна и застыла в чистом пространстве, как льдинка в ведре. Свет ее бледен и слаб: деревья, вода в канавах, кусты черны, словно залиты смолой. Руки одеревенели, застыли, не чувствуют ружья, и сама кровь будто загустела и перестала ходить по жилам.
Но вот слева, откуда и ждал старик, еле слышно хрустнула ветка, и тотчас все снова замерло в какой-то невообразимой тишине, словно звенящей, нет, скорее шуршащей, как сыплющееся маковое зерно. И сколько ни вглядывался он в ту сторону, сколько ни вслушивался, так ничего подозрительного и не обнаружил.
Но волчица, если это она, чем-нибудь да должна была выдать себя. И старик замер, даже не дышал, кажется, аж в голове тонко зазвенела кровь, а сам он словно оказался в каком-то большом пустом пузыре. И вдруг прямо перед ним, совсем близко, зажглись два зеленоватых огонька. На один миг! И тут же пропали. Но этого было достаточно, чтоб в глазах вырисовался воображаемый силуэт волка. Старик плавно спустил курок…
Ружье изрыгнуло огромный клуб огня, осветившего на мгновение, кажется, всю окрестность. Уже и эхо обежало дальние луга и леса, а в глазах все еще плавают розовые пятна и круги, постепенно тускнея и уползая вбок, на границу поля зрения. Старик зашевелился, закашлял, растирая руки и тело, чтоб хоть чуточку согреться. А в голове одна мысль: «Попал или нет? Даже не взвизгнула, не подала голоса! Наверное, наповал… Надо бы спуститься, посмотреть, но, кто знает…»
…Едва-едва забрезжил рассвет, как старик, так ни на минуту и не заснувший за ночь, лишь прикорнувший чуток под утро, освободился от веревки, которой с вечера привязался к стволу, размял руки и ноги, совсем почти онемевшие и ничего не чувствовавшие, и, кряхтя, спустился на землю. Все так же дул промозглый ветер, мрачно и сыро было вокруг, только на горизонте чуть розовело по краю белое и гладкое облако, как мездра на снятой шкуре, слегка запачканная кровью.
– Оттуда я пальнул, а она стояла вон там, – говорит сам с собой старик, ковыляя на негнущихся ногах. – Неужели промахнул?
Обходит кусты, чувствуя, как жжет мелкими иглами оживающие ступни, и останавливается, даже оглядывается недоуменно: волка нет. Уж не привиделись ли ему эти сверкнувшие в лунном луче глаза? Не палил ли он в пустоту? Подходит поближе, чтоб отыскать след пули в прошлогодней зализанной половодьем траве, и вдруг наклоняется, ощущая, как забилось в волнении сердце.
Руки так дрожат, что старик долго не может ухватить этот маленький клочок шкуры – с копейку, не больше – который лежит, будто нарочно, на самом видном месте. Хорошенько рассмотрев его, старый охотник определил, что жакан прошел меж ушей волчицы и вряд ли причинил ей какой-либо вред.
«Ищи ветра в поле…» – думает он, вертя в пальцах этот клок.
10
Усталый, голодный, весь день бродил он по болоту, окрестным оврагам и рощицам. Не присел ни разу, не ел, не пил. Он был уверен, что волчица не ушла далеко, а притаилась где-то здесь. След, наконец, обнаружился километрах в трех от деревни, на поле у дальнего леска. Волчица неосторожно ступила тут на вязкую еще почву. А к полудню он вдруг понял, что ходят они друг за другом, почти параллельно, что не только он выслеживает волчицу, но и она наблюдает за ним, идет шаг в шаг. Даже почудилось в тот момент, что ветерок наносит из-за ближних кустов душный запах псины.
Плюнуть бы на все да податься домой, отдохнуть, выспаться: глаза-то совсем закрываются, режет их, будто песку сыпанули. Но это значит, дать зверю волю. Сейчас он – не мать-волчица, что дарит жизнь, сейчас он – как бог смерти Азырен, что рыщет по миру в поисках жертвы.
Гудели ноги, и ружье, которое старик держал наизготовку, невыносимо оттягивало руки. Он двигался размеренно, неторопливо и, кажется, не потел, но когда снял рюкзак, выламывавший плечи, и повесил его на сук, тут же почувствовал, как заледенела спина. Скверно, в такой охоте это недопустимо: пот ослабляет, уносит силы. Останавливаться тоже нельзя, потом не двинешься с места. И он не давал передышки ни себе, ни волчице.
Уже заголубел воздух, а старик все брел. И уже не глазами, а каким-то необыкновенным чутьем, открывшемся на пределе сил, распознавал след, даже будто бы видел, куда ступала волчица, как шла, где останавливалась, где задела ветку, а где жадно лакала из лужицы. Он брел и бормотал что-то, а в глазах появлялись темные пятна: будто пень стоит на дороге, вглядишься – ничего нет.
Он даже не поверил себе, когда увидел ее вдруг. Совсем рядом, метрах в двадцати. Волчица сидела на излучине дороги, будто ждала его, будто решила: хватит хитрить, обманывать друг друга, пора, наконец, встретиться, сойтись в честном поединке. Она была сильна и красива, и напряжена, как тетива лука. Тонкие бледно-розовые губы чуть вздернуты, будто в усмешке. Они обнажили светлые, как клинки, клыки. И такими же острыми казались ее немигающие глаза.
Они глядели друг на друга, наверное, с минуту, словно в оцепенении. И старику было жаль этого красивого зверя, может быть, последнего в родных лесах. Вот сейчас, стоит чуть довести ружье, нажать спуск, как тяжелая пуля ударит прямо в грудь, прямо в светлое треугольное пятно на ней. А легко ли это сделать? Иль так уж в мире заведено, что мы убиваем того, кого больше любим?
И старик вздохнул от этих мыслей. Но и тихого вздоха было достаточно, чтоб волчица взвилась, как стрела. Он вскинул ружье и нажал спуск. Но оно молчало. Осечка!
Старик успел лишь чуть нагнуться вправо, к ножу за голенищем сапога, как тяжелое тело жестко ударило и опрокинуло его наземь. Волчица метила в горло, и только это движение за ножом спасло старика. Нога подвернулась назад, теперь даже думать о ноже не имело смысла.
В единое мгновение зверь разодрал в клочья фуфайку, искусал руки, задел и лицо, подбираясь к горлу, залил старику глаза горячей слюной. Но тот все-таки сумел нащупать шею волчицы и намертво, как клещами, сдавить дых. А она выворачивает голову, рвется, запаленно и трудно дыша. А слюна так и льет ручьем, затекает на грудь под фуфайку, щекочет под мышкой. Или это не слюна? Ведь вот она, оскаленная хрипящая морда, перед глазами, и с защемленного языка сбегает лишь тонкая ниточка. И руки слабеют, с каждой секундой слабеют…
Волчица вырвалась и, не рыча даже, а визжа в бешенстве от запаха человеческой крови, прыгнула вновь на лежащего старика. Уже ни на что не надеясь, все поняв, он по инерции выставил ей навстречу руку, и кулак его вдруг скользнул по чему-то мягкому и почувствовал теплоту звериного нутра. Старику даже показалось, будто сунул руку в горячую болтушку для свиней. Тогда другой рукой он крепко обхватил шею волчицы, прижался к ней и замер, уже не чувствуя, как пинается она и твердыми когтями рвет остатки одежды на боку, как сочится кровь с покусанного лица, как саднит пораненная шея. Ничего, ничего не чувствовал. Лишь тепло в правой руке, что находится глубоко в зеве волчицы. Он так устал…
Перед глазами его поплыли разноцветные пятна, стало легко, покойно, и привиделась почему-то та самая картина, что висит дома над койкой: красная хатка, голубое небо и два белых лебедя. Покой и уют. Какая хорошая картина! Она всегда так нравилась ему…
Краем сознания он уловил, как содрогнулась вся и вскоре умиротворенно вытянулась, словно после бурных любовных ласк, его волчица. И сам он расслабился. И ощутил вдруг полузабытый, но такой знакомый и приятный теперь запах волчьего молока, ощутил на щеке жесткую шерсть, а в теле – тепло и довольство от найденного, наконец, пристанища…
11
Два марийца ехали на лошади на луга за сеном. И увидели страшную картину, от которой стыла кровь: у дороги, обнявшись, как два друга, напившиеся от радости при встрече да так и уснувшие, лежали волк и человек. Попробовали разъединить их, но не смогли, настолько крепки были эти объятия. Казалось, они так привязались друг к другу, так были близки, что и сейчас хотели оставаться вместе, рядом, и видеть одни и те же сны…
РАССКАЗЫ
ВЕЮ-ГАРМОНИСТ
Перевод А. Смоликова
– Эй, гармонист, когда женишься?
Вею молчит. А что отвечать? Лучше шугануть насмешниц хорошенько.
Он быстро хватает из вагонетки кусок каменного угля и бросает в девчат. Но их и след простыл, убежали в разные стороны, спрятались и заразительно хохочут.
Вею толкает вагонетку дальше, в кочегарку, бросает совковой лопатой уголь в утробу топки. Потом сердито пинает пустое ведро и хлопает дверкой. Эти звуки гулко разносятся по всему животноводческому комплексу.
Не умеет ругаться Вею. Да и не разговорчив он – застревают у него слова где-то внутри, никак не хотят выйти наружу. А сердиться может. Кровь у него кипит, руки дрожат, а сердце, будто его прокалывают чем-то острым, порою подскакивает к самому горлу – ни вздохнуть, ни выдохнуть.
Вею поднимает пустое ведро, садится напротив топки, открывает дверку, долго смотрит на игру голубовато-синего пламени. И душа у Вею тоже горит, никак не может успокоиться: ест себя изнутри…
Окончив работу, Вею шагает домой, устало переваливаясь с боку на бок, тяжело дыша, низко наклонив голову. Со стороны кажется, будто он давным-давно потерял что-то и до сих пор не нашел, до сих пор ищет, не теряя надежды.
– Вею, куда это ты? – спрашивают мужики и улыбаются.
Вею и голову не поднимает, машет рукой – туда, мол, иду – и проходит мимо. Разве не знают, куда идет Вею? Домой идет он! Больше некуда ему идти. Нарочно спрашивают. Эх, люди, люди. Зачем травить человека?
Не может Вею резко на полуслове обрубить насмешку – стеснительный он человек. И одна у него думка – побыстрее дойти до дома.
Войдет он в свою избу – тотчас же забудет все обиды и горечи. Подождите, вот она, его изба, уже виднеется, светло блестит ее синий наличник… Подождите!..
Он заходит в избу, не ест, хотя и проголодался. Тихонько раздевается, а глаза его смотрят на гармонь, будто боятся, как бы не утащили ее прямо из-под носа.
А гармонь стоит в переднем углу, под образами, ждет не дождется хозяина. Старая гармонь у Вею, неказистая, заплата на заплате: меха потрескались, отстали по краям, клавиши поизносились, стали, разными, краска давным-давно поистерлась. Но сила у гармони – внутри, в самом сердце ее. Чем больше играешь, тем голос ее становится сильнее и звонче. Это Вею, вот посчитаем-ка, знает уже тридцать с лишним лет.
Вею сначала глубоко вздохнет, выдохнет ласково и только потом бережно берет в руки гармонь; как ребенка, обнимает, гладит ее планки. Медленно садится на край длинной лавки и начинает играть…
И сразу забыты язвительные смешки девчат, подстрекательские вопросы и то, как он стесняется окружающих. Как и раньше, в молодости, он становится крепким, сильным и красивым. А пальцы его так играют на клавишах, будто это не его рука, а заменили ее рукой какого-то виртуозного музыканта.
Сначала Вею нежно прислушивается к голосу7 гармони, растягивает меха плавно, даже не замечаешь, как они сужаются и расширяются, будто гармонь играет сама. Потом голос становится крепким, густым, разливается вширь. И вдруг гармонь умолкает. Потом быстро-быстро, как будто белка щелкает орехи, заиграет снова. Один голос становится двойным, тройным… Слушаешь – и можно подумать, будто у Вею не пять пальцев на руке, а все десять-пятнадцать. Он слушает сам, закрыв глаза, наклонив голову к гармони.
– Эх, ма-а-а, – вдруг встряхивается Вею, глаза у него искрятся, молодеют, и он начинает в такт музыке покачиваться. Губами причмокивает, мысками притопывает, растягивает гармонь на всю ширину, будто хочет обнять себя.
И каких только песен, напевов не умеет играть этот шайтан Вею! На мотив луговых марийцев, уржумских, восточных, живущих далеко на Урале и по рекам Белой, Камы и Оби. Один раз услышит мотив – тотчас же схватывает его и играет, будто не в первый раз. И не надо Вею слушать мотив до конца. Просвистишь ему одно колено – другое-то сам он подхватит на лету, а третье-четвертое – додумает. Сколько песен знает и может играть Вею? Не сосчитать! Свадебные, как провожают свадьбу, как девушка приглашает жениха к себе, рекрутские, когда потчуют гостей, похоронные..» А о теперешних песнях и говорить нечего. Их он и во сне играет, если настроение ему не испортят, и днем ходит насвистывает везде… А вечером уж и подавно…
Долго играет Вею… Играет, душой отдыхает, пока все его нутро не запоет, как гармонь. И таким он становится веселым, каждая жилка его звенит – как жаворонок в вышине, в мыслях он взлетает высоко-высоко в небо и парит там. И смеется…
В деревне Кугунур две улицы: Верхняя, на левой стороне безымянной речушки, и Нижняя – на правой. Речушка бежит из ближнего леса: вода в ней светлая, чистая – как хрусталь, а вкусная – пьешь не напьешься. По берегам ее растет ольха, а пониже, у самой воды, любимица соловьев – ива плакучая… По давним неписаным законам ни ольху, ни иву, ни какие другие деревья и кустарники никто не рубит. Даже ветку сорвать грешно. Пусть бежит речка, пусть около нее растет все, чему расти хочется. Зато не обмелеет она, любимица пресветлая наша, и вода в ней всегда будет чистая, ключевая. Хоть пей, хоть поливай огороды, поля… И речка платит людям за заботу» Ни колодцев, ни прудов всяких по обе стороны сельчане не заводят, так как воды хватает на всех и на все.
Любят мужики и бабы деревни Кугунур помыться, попариться в простой русской бане. Почти у каждого хозяйства от дома к реке протоптана тропинка. И в конце ее – баня. В банный день, а это обычно бывает суббота, по-над рекой плывет белесый туман. Моются все, от мала до велика. Иные лихачи прямо в чем мать родила из предбанника в речку ныряют. Потеха и только.
Что еще примечательно в деревне Кугунур? Больше всего надо отметить, если так можно назвать, несправедливость природы. С левой стороны речки берег высокий, и дома тоже, как на подбор, стройные, нарядные – стыдно на таком виду хилую хату ставить. А вот справа берег отлогий, и дома им под стать – низкие, приземистые.
Как только поженится молодой сын с Нижней улицы, так всеми силами, всеми средствами и муж, и жена, и родственники их ставят новую избу для молодых на Верхней улице. Да поставить так стараются, чтобы в грязь лицом перед другими не ударить. Вот и выросла новая, молодая, красивая улица, и нарекли ее когда-то просто-напросто: Верхняя. А как назвали ее, то оказалось, что у той улицы, с правой стороны, и названия-то нет. Да и какое название, если она одна была и просто Кугунуром называлась. А теперь, когда, как дочь выданная, от нее отделилась другая улица, то и ей, матери, придумал какой-то острослов имя: Нижняя. С тех пор и живут они рядом, по берегам безымянной речушки: молодая нарядная дочь – Верхняя улица и тихая робкая мать – Нижняя.
Так и остались на Нижней улице матери да отцы престарелые. Если крыша протечет, молодые тут как тут, далеко ходить не надо – перейти висячий мостик недолго. Залатают крышу, починят крыльцо – и опять стоит себе старенькая избушка спокойно.
Тишина на Нижней улице и днем, и вечером. Только ночью иная собака гавкнет раз-другой, дабы показать, что недаром ее кормит хозяин, и опять лениво положит голову на лапы. А петухи… Они и на той, и на другой улице голосистые. Под утро, когда смолкнут гармошки и песни, начинают они звонкую перекличку.
И танцы, и гулянки всякие – опять же на Верхней, так как и библиотеку, и Дом культуры колхоз построил также на ней. И магазин, и медпункт – все здесь.
На самом конце Нижней улицы и живет наш знакомый Вею-гармонист. Правда, он уже давно не играет на вечерах молодежи, но звание гармониста с него никто не снимал. И старики, и сельчане средних лет, и даже семнадцатилетняя молодежь хорошо помнят, какой гармонист был Вею. Это сейчас в Доме культуры и проигрыватель, и заведующий-баянист с дипломом культпросветучилища, и чуть ли не у каждого призывника или вернувшегося со службы парня либо магнитофон свой, либо транзистор или гитара. Вот и пляшут, и поют по вечерам на Верхней улице на все лады. Кто в Доме культуры, кто на пятачке, а кто просто под молодыми тополями…
А раньше, лет 10–20 назад, Вею был лучший гармонист на все двенадцать деревень.
Конечно, в каждой деревне были и свои гармонисты. Но Вею – всем гармонистам гармонист. Никто не мог сравниться с ним. Ни один! На удырюш[11] раньше всех приглашали его, на свадьбу – его, на гуляния – опять его. Только он был званным и желанным гостем. Со всех сторон просили его, умоляли, даже становились на колени. Его имя произносили любовно, ласково.
От одного слова «Вею» хотелось плясать, петь, кувыркаться. Какая-нибудь девка разбитная, услышав это слово, вся разомлеет, будто ее ласкают, говорят ей на ухо приятные слова. Слово «Вею» доходило до самого сердца, заставляло что-то там дрожать. Девушки ходили за Вею, как стадо овец, кружились вокруг него, как пчелы, завораживали его кто как мог – голосом, походкой, манерой держаться. Ведь у пчелы есть не только жало, но и мед…
А Вею, придя с работы, умоется, наденет белую рубашку, черные брюки навыпуск, блестящие, как зеркало, сапоги; бросит на копну черных кудрей широкий картуз, возьмет в руки гармонь и выходит на улицу.
Один раз растянет гармонь – вся деревня замирает: не слышны голоса людей, не плачет ребенок, будто успокаивает его мать – не ори, говорит, слушай, говорит. И ворота не открываются, и собаки не брешут. Все бросают домашние дела, выпрямляются, слушают.
– А ну тебя, Вею, и зачем ты только родился! – умиленно произносит какой-нибудь старик, тоже забыв о делах, долго-долго стоит, прислушивается к звуку гармони и сладко вспоминает свою молодость, грешные дела, и снова ему хочется быть молодым, хоть на один час, хоть на один миг.
А молоденькие девчата, пропуская мимо ушей наставления родителей делать это да то, вбегают в избы, умывают лицо, причесывают длинные волосы, заплетают косы, повязывают разноцветные платки, надевают белые платья, снизу убранные прошвами, лентами, и быстро убегают на гуляние. Если Вею вышел раньше всех, то девчата успевают прибежать еще раньше, они уже сидят там, ждут не дождутся своего гармониста.
Вею шагает посреди улицы, по мосту не переходит. Это они, те, которым нужен он, должны перейти мост, прийти на Нижнюю улицу. Идет он – грудь колесом. Раскрывается одно окно, другое, третье. Парни высовываются на улицу, кричат:
– Вею, подожди меня, не успел поужинать. Вместе пойдем.
Парню шагать рядом с Вею – большая слава. Хотя и не такая, как у Вею, но все равно слава. Если не половина, то хотя бы чуть-чуть перепадет и ему. Каждому хочется похвалиться перед девчатами: ведь он шагает рядом с Вею, значит, он его друг.
Вею не смотрит на открывающиеся окна, он шагает вперед прямо, никому не уступая дорогу. Даже если лошадь с возом догоняет – обходит его стороной. И собаки убегают под ворота, и гусь скорее уводит свою семью подальше.
Вею приближается к месту гуляния, играя на гармони. Тихо сидят девчата и щебечут, как ласточки:
– Ой, Вею идет… Ой, Всю, Вею… Вею, иди сюда. Вею, ко мне иди… Ой, Вею, садись рядом со мной…
Вею уступают место. Пошире, побольше, чтобы сквозняка не было, чтоб не жарко и чтоб не холодно. Помягче чтоб, поудобнее, чтоб никто не мешал играть.
Вею небрежно посмотрит на приготовленное ему место, потом окидывает взглядом девчат. Выберет одну из них, подойдет и сядет к ней на колени. Хотя и тяжеловато ей – терпит, тянется губами к его уху, обжигает:
– Тебе хорошо ли?..
Вею молчит. Ему все равно: сидеть ли на жесткой прохладной лавке или на обжигающих, мягких, горячих коленях девушки. Он ничего не чувствует. Ему бы играть да играть на гармони. Но девушке – это большое счастье, большая честь. Такого счастья она не ждала, не гадала. Пусть ей сегодня не придется сплясать, пусть не увидят, как она павой пройдет по кругу» пусть не услышат ее звонкой частушки. Пусть, пусть, пусть… Зато Вею сегодня проводит ее, постоит с ней до утренней зари, а она будет слушать его голос и в малиновом отсвете утра увидит его лицо. Ой, дождется ли она этого момента?
Пусть другие девушки немного рассердились на нее, приревновали, придется им успокоиться, ведь Вею-то всего один. Только одной и достанется. И девушки скоро успокаиваются, ломают мягкую ветку ивы, отгоняют комаров, чистыми носовыми платками с лица Вею пот вытирают.
