Текст книги "Малиновые облака"
Автор книги: Юрий Артамонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)
Николай воткнул палки, сорвал тяжелую, льдисто позванивающую кисть ягод. Положил несколько ягодок в рот. И сразу почувствовал полузабытый кисло-терпкий привкус. «Давненько же я тебя, милая, не пробовал», – подумал он, припоминая далекое детство. Нет, калина сейчас не так горька, как в конце лета. Прокаленная морозами, стала нежная, как малина, и от того еще более приятна. Правда, горчинка все-таки есть – на то она и калина, – но такое угощение зимнего леса не сравнимо ни с чем. «Калина сама себя хвалила: я с медом хороша», – вспомнил Николай народное присловье и тут же сделал поправку: «А без меда и того лучше».
Набил ягодами карманы, наелся, аж замерз. Хотел было еще в шапку нарвать, да пожалел: уж больно украшает она зимний лес. И птицам надо оставить, а то зима на исходе, скоро потянутся кочевьями в родные северные края снегири да свиристели, и тут калина придется им в самую пору. А вот и они, легки на помине! Теперь-то это уже настоящие снегири – перелетают с куста на куст, тихо, нежно окликают друг друга: «Рюм, рюм, рюм». «Не потеряйся, не отстань!» – слышится в их однообразной перекличке.
К снегирям подлетели синицы. В морозы они крутились в деревнях, поближе к человеку, обшаривали сараи, стены домов, заглядывали в окошки, а как потеплело – живенько в лес. Теперь можно поискать насекомых и под корой деревьев.
Чижи-неунываки зелеными пухлявыми шариками повисли на ветвях берез. Чуя скорую весну, весело тенькают, обирают березовые сережки – лучшее их лакомство.
До полдня Николай пробыл в лесу, смотрел, наблюдал, любовался, осязаемо ощущая свою кровную связь с ними. Все виделось и воспринималось как бы заново, будто он давно и безвозвратно потерял эту, дарованную самой судьбою благодать и вот нежданно-негаданно обрел ее вновь. И чем больше он об этом размышлял, тем отчетливее понимал, что не сможет просто так, без душевной боли, уехать отсюда. Потому что чувствовал себя частицей этой благословенной земли, без которой жизнь его никогда не будет полноценной и благополучной.
С такими мыслями он и повернул в поселок. Но домой не спешил, решил взглянуть на животноводческий комплекс, который так нахваливал Федор Прокопьевич.
И действительно, даже его, инженера, поразило то, что он увидел в первом же помещении. Не какой-то коровник, а цех, настоящий производственный цех! Скорей всего, здесь готовят корма. Кругом механизмы, пульты, сигнальные лампочки. Дружно гудят моторы, ползут транспортерные ленты. И ни одного человека.
Минуя увешанный графиками коридор, вошел в другое помещение. Оно еще больше первого. Это и есть коровник. Но как он не похож на тот, который остался в памяти с детства. Буренки чистые, будто вымытые, позванивая цепями, неохотно отрываются от еды, с любопытством смотрят добрыми глазами на незнакомого человека. Ой, сколько их! Один, второй, третий ряд. И еще один, за длинной эстакадой, на которой сушатся опрокинутые вверх днищами фляги. Последних коров и не видать – такой большой цех. Автоматические поилки, доильные аппараты, прозрачные стеклопластиковые трубы. По ним, должно быть, транспортируется молоко. Наверно, вон туда, в те огромные белые емкости. Прав Федор Прокопьевич, не ферма, а целая фабрика. Но где же все-таки рабочие?
Направился уж было к выходу – может, нельзя здесь находиться посторонним, – как вдруг услышал откуда-то сверху голос:
– Девчата, гость у нас!
Николай поднял голову. По лесенке, ведущей от двери на втором ярусе цеха, в белом халате спускалась девушка.
«Да ведь это Зина!» – обрадовался Николай. Девушка быстро подошла к нему, как и в тот раз, в клубе, протянула маленькую ладонь. На лице ее светилась приветливая улыбка. Стали подходить другие доярки, которые, оказывается, были тут же, на своих рабочих местах, но Николай их не заметил.
– Значит, решили посетить нашу ферму? – заинтересованно спросила Зина.
– Да вот зашел, – развел руками Николай. – И прямо растерялся. Столько у вас здесь всяких премудростей!
– Что вы! – засмеялась Зина. – Это вам с непривычки так показалось.
С доярками подошла и Света. Какая она каждый раз непохожая! Как и все, в халате, туго перетянутая пояском, в легкой косынке, розовощекая, полногрудая, с призывно мерцающими шаловливыми глазами.
– Ну, здравствуй, отпускник, – сказала она после того, как придирчиво оглядела Николая и послушала, о чем он толкует с подружкой. В голосе ее прозвучала самонадеянная уверенность, дескать, я знала, что ты придешь сюда.
– Здравствуй, – ответил Николай, тайно радуясь ее красоте, обаянию. – Вот, принес вам, – и он стал вынимать из карманов карминно-красные гроздья калины. – Вы только попробуйте…
Девчата, как диво-дивное, осторожно взяли ягоды, так же осторожно каждая положила по ягодке в рот.
– И правда, нисколько не горькие! Вот не думала! – удивилась Света и, подняв над лицом гроздь, смело захватила алыми, как сама калина, губами уже несколько ягод.
– Что же мы стоим тут, среди коров? – спохватилась Зина. – Пойдемте в красный уголок.
– Иди, иди, не укусим, – озорно подтолкнула Николая Света. – Молочком парным попотчуем…
* * *
Вечером Николай вышел на условленное место, где договорился встретиться со Светой. Как никогда волновался, то снимал, то надевал перчатки, беспрестанно поглядывал на часы, хотя времени до встречи было еще много. Еще бы не волноваться, столько надо сказать, сказать искренне, убедительно, чрезвычайно важное, и от ее ответа будет зависеть, возможно, вся дальнейшая жизнь Николая. Такое решение пришло не вдруг, не сразу, оно росло и зрело в нем, но все не хватало чего-то. А сегодня он понял: час этот настал. И причиной тому была Света…
«Ну где же она, неужели обманула, не придет?» – кольнуло подозрение…
«Нет, должна прийти, обязательно придет. Когда хотят обмануть, так серьезно не говорят: «Ладно, ровно в восемь».
Николай прошел до размашистого высокого тополя, вскинувшего к звездному небу густую сеть узловатых черных ветвей. Вот сюда она должна подойти.
Опять посмотрел на часы, прислушался, не слышно ли скрипа снега под каблучками. Нет, не слыхать. Только доносится из мастерской монотонный стук движка да в ближнем дворе сонно побрехивает собака. Постоял у тополя, направился по тропке к дороге.
И вдруг:
– Тпр-р-р-р-у-у! – раздалось за его спиной.
Николай отпрянул в сторону… и стыд обжег уши: в двух шагах от него стояла Света и звонко смеялась.
– Здорово же ты боишься лошадей! Горожанин ты, горожанин!
– Ну зачем так! – смутился Николай. – Ведь и правду с ума свести можешь.
Света стояла перед ним не в сапожках, как он предполагал, а в валенках (потому и подошла неслышно), в короткой бараньей шубейке, отороченной понизу белым мехом, в черной марийской шали с длинными кистями, руки были засунуты в широкие, тоже отороченные белым мехом рукава. Счастливое лицо ее было полно детского восторга. Глядя на Свету, опять новую в этом своем наряде и до сладкой боли, до нежного томления в сердце близкую, Николай – может быть, нелепо, но уж так вышло в его воображении – мысленно слил воедино и ее, и тот дневной, просвеченный солнцем лес и подумал, что это и есть его настоящее счастье, его будущее, его судьба. Вот чего ему не хватало и что он искал долгие годы. И потому Николай решительно шагнул к Свете, взял ее теплые, угретые в рукавах руки и, твердо глядя в немного оробевшие глаза, сказал:
– Я долго тебя искал, Света. Долго, долго… И вот нашел. Давай поженимся.
Улыбка, которая, казалось, никогда не покидала лица девушки, вдруг притухла, глаза расширились, и Света долго стояла так, словно оцепеневшая, не в силах открыть рта, не зная, что ответить. Она чувствовала, как мелко задрожали ее коленки, а к груди поднималась волна жара.
– Ты что говоришь?! – наконец выдохнула она.
– Давай поженимся, – повторил Николай. Он сам небывало волновался, но в голосе его не чувствовалось ни волнения, ни просьбы, слова эти звучали как требование.
…Еще Николай добавил:
– Если откажешься – не упрекну, слова не скажу, никогда не напомню, что сказал, только сейчас ответь.
– Как это сразу, неожиданно, – помаленьку приходила в себя Света. – Будто на танцы приглашаешь… Ведь надо же мне подумать.
– Подумай. Но скажу сразу: если выйдешь за меня замуж – останусь здесь, нет – завтра же уеду в город.
– Ой, как хорошо, ой, какой ты решительный! – обрадовалась Света. – Так и надо делать, – похвалила она. – Только ты не подумай, что я жеманничаю. Нет, вообще не люблю, когда умаляют, упрашивают. Просто надо подумать. Ведь не шутка…
– Не шутка, – согласился Николай. – И я ведь не сразу решился сказать тебе это. Но поверь, как увидел тебя на дороге, так и засела ты у меня в голове, все думаю о тебе.
– Ну ладно, если так, то послушай теперь меня, – ласково сказала Света, разглаживая лацканы Колиного пальто. – Открою тебе маленький секрет. Ты говоришь, что если я за тебя выйду замуж, останешься в колхозе. Так вот, ты, может быть, еще и не собирался делать мне предложения, а наш председатель уже запросил завод, справился, где и кем ты работаешь и нельзя ли тебя, как инженера, да к тому же местного человека, отозвать в родное село. Конечно, если ты согласился бы. Очень нам нужен инженер…
– Ну, ну? – заинтересовался Николай.
– Не отпускает тебя ваш директор, – понизила Света голос. – Говорит, что ты нужен там. Но ведь все от тебя зависит, правда? Ведь могут же как-то перевести, если ты сам захочешь?
– Могут.
– Вот и хорошо! – опять воскликнула Света. – Тогда я скажу нашему председателю, что ты остался у нас, ладно?
– Подожди, подожди! – засмеялся Николай. – Хитрая какая… Еще не дала мне согласия, а уж остался… Я же сказал, останусь только тогда, когда будешь моей женой.
– А я все равно скажу! – упрямо повторила Света и, вытянувшись на носках, неожиданно чмокнула Николая прямо в губы.
Николай не успел схватить ее, прижать к себе, зацеловать допьяна. Света выдернула из его рук свои руки и быстро побежала по тропке к дому.
– До завтра, Коля! Завтра я тебе все скажу!
Оставшись один, Николай еще долго стоял у тополя, оглаживал его жесткую холодную кору и чувствовал себя так, будто только сейчас, после длинной утомительной дороги свалил с плеч непосильный груз. Так в эти минуты было легко и радостно у него на душе.
И в дом свой вошел он уже не как приезжий, не как отпускник, а как подлинный его хозяин. Не раздеваясь, прошел к столу, минуту посидел, все еще ощущая взволнованное сердцебиение, окинул взглядом стены, незатейливую домашнюю утварь и подумал, что для начала надо купить новую современную мебель…
СОЛДАТКИ
Перевод Л. Фомина
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
По всем приметам, хороший сегодня должен выдаться денек. Кругом тихо, спокойно, на деревьях не шелохнется ни один листик. Солнышко будто боится нарушить земную благодать, вспугнуть еще сонные, покорно мокнущие в прохладной ночной росе травы, выбирается из-за дальнего леса робко и осторожно. Но это только в первые минуты, в первые полчаса; потом, когда травы стряхнут росу, когда алым паром задымятся луга и долины, когда радостно повернутся к струящемуся теплу золотые бубенчики купавок и благодарно раскроются звездчатые розетки гвоздик, солнце ликующе и щедро плеснет свои живительные лучи на луга и пашни, на леса и селения, ласково обогреет и взбодрит вставших спозаранку крестьян. «Вставайте, вставайте, люди, затопите печи, приготовьте самые лучшие марийские кушанья!» – словно хочет сказать оно.
И правда, какое-то особенно лучезарное сегодня солнце. Еще так рано, а печет, как в полдень. Неужели к дождю? Старый мариец говаривал: «Если солнце палит с утра – не жди добра». За этим к вечеру следовало ожидать ураганного ветра, который сорвет крыши с домов, или, еще того хуже, сыпанет град и побьет весь хлеб. Может быть, и правду говорил старый мариец, но именно сегодня не хотелось верить этому. Ведь сегодня у народа мари самый большой праздник. И люди заранее готовились к нему. Наварили крепкой браги и пенистого пива. Женщины напекли всякого рода угощений. Чтобы им, женщинам, во время праздника было меньше домашних дел, с работы они уходили пораньше. Загодя перестирали все белье до крахмальной белизны, прополоскали в речке, а полы и окна вымыли так, что они блестят, как та же речка в солнечный полдень. И мужики не сидели без дела. До пылинки вымели не только дворы, но и улицы: брось иголку – и ту найдешь. Одним словом, кругом чистота и порядок, так бывает только перед большими праздниками.
Вот в чьем-то хлеву замычала корова, требуя выпустить ее на широкий луг. Но ни она, ни другая скотина сегодня никуда не выйдет – проживут на заранее заготовленном корму. Ведь для пастуха тоже сегодня праздник, он уже настроился с соседом поднять чарочку-другую в его честь. А потом они пойдут по домам, по всей деревне, у каждой хозяйки попробуют наипервейшего национального блюда – команмелна[7]. Ничего не поделаешь, у марийцев такой обычай: не умеют они ни пить, ни есть поодиночке. В обычные дни работают вместе и в праздники вместе. Всегда и во всем миром. Если кто отказывается от крепкого вина, хмельного пива, ешь команмелна или тувыртыш подкогыльо[8]. Но не попробовав чего-нибудь, не смей выходить из-за стола. Обязательно уважь хозяйку дома да похвали ее старания, ее угощение…
Из труб домов тянется голубоватый дым, вьется тонкой паутиной, тает в вышине. Вместе с дымом распространяется неповторимый запах команмелна, он разливается по всем улицам и закоулкам, щекочет ноздри празднично настроенных людей. Ах, у какого марийца, почувствовавшего такой запах, не прибавится бодрости и не станет он особенно добрым к другим! Многие, услышав одно слово «команмелна», готовы мчаться в гости за пятнадцать-двадцать верст…
Покачиваясь на тарантасах, в конце деревни появляются гости. Местные жители выходят встречать их. Обнимаются, дружески хлопают по спине друг друга. Сильно хлопают, знай держись на ногах! Кое-кто и морщится от боли, да ничего, так уж заведено обмениваться приветствиями. И никакой, конечно, обиды: праздник есть праздник. Гости и хозяева вместе распрягают лошадей, проходят в избу, умываются, вытирают лица, руки белоснежными, затейливо вышитыми холщовыми полотенцами, чинно рассаживаются за столом. Стол ломится от снеди, притягательно поблескивают графинчики, бутылочки, чарки. Нет, пить пока нельзя, хотя гости и устали с дороги. Еще не готовы команмелна, и сейчас самое лучшее дело – не мешать хозяйке священнодействовать у очага. Не допекутся или подгорят команмелна – это настоящий позор хозяйке. Да и хозяину неловко, мол, какая неумеха у него жена.
Но вот наконец команмелна готовы. Удались на славу! Нежно-золотистые, с необыкновенным, просто непередаваемым запахом, пышными горками возвышаются они на тарелках в самой середине стола, потеснив прочие закуски. Хозяин первым берет рассыпчатый горячий блин, разламывает его надвое, каждую половинку сгибает еще вдвое и обмакивает в растопленное коровье масло, которое тоже отливает золотом в фарфоровом блюде. Принимаются за дело и гости. Причмокивают, нахваливают хозяйку, и уж как ни оберегаются, все равно кто-нибудь или прикусит палец, или капнет маслом на белую рубашку…
Ребятишек за столом не видно, все они на улице. В новых лапотках, в белых косоворотках и черных крашеных штанах. Кто-кто, а они раньше взрослых успели попробовать (да и досыта напробоваться!) кома нм ел на. Руки, лица, волосы их блестят от масла. Сразу видно: старались… Теперь и кошкам хватит работы. Редкий мальчишка ложится спать без кошки. Обнимет ее, прижмет к себе, услышит, как она мурлычет, и сладко-сладко заснет. А хитрой кошке только того и надо. Осторожно высвободится из объятий малыша и долго с наслаждением будет лизать своим шершавым языком его щеки…
К Смирнову Ефиму Лукичу приехал самый желанный гость. Привез келде[9] – четверть крепкого вина и двух гусей. Сверх того хозяину подарил рубашку, хозяйке – платье. Ефим Лукич с Василием Степановичем вместе воевали с немцами в первую мировую войну. Вместе мерзли в окопах, вместе участвовали в восстании против продолжения войны. А когда подавили это восстание, вместе чуть не попали под расстрел… Восставших всех выстроили в шеренги, приказали рассчитаться по пять человек и каждого пятого увели на расстрел…
Но смерть миновала их. Теперь они снова вместе, сидят рядышком за праздничным столом, вспоминают свою лихую молодость, боевые походы.
Ефим Лукич теребит жидкую бороду, маленькими хитрыми глазками наблюдает за гостем, слушает его рассказы про житье-бытье, наливает чарочку вина, уже далеко не первую… Наливает, а сам сжимает под скатертью в руке половинку дужки – вот-вот он подловит гостя и тогда сполна получит келде… С каждой новой рюмкой гость становится все более разговорчивым, а Ефим Лукич еще не пьян. Он – мужик крепкий.
Солнце все выше поднимается над горизонтом, радует, расцвечивает лучами землю, весело заглядывает в окна домов. А из окон слышатся смех, песни. На улицу еще никто не выходит. Сперва надо достойно угостить гостей, расположить к своему дому. Там и тут пока робко, но все чаще подают голоса гармони. Они как бы перекликаются между собой, зовут, манят друг друга.
И вот настал час выходить на улицу. Широко распахиваются резные ворота. Обнявшись, растянувшись в один ряд, плавно раскачиваясь из стороны в сторону, как во время свадьбы, идут по деревне мужчины и женщины, парни и девушки. Идут с песнями, под заливистую игру гармошек. И редкую избу минуют, не отведав пенистого пива, не поздравив хозяев с праздником.
Вон куда-то спешит дед Никифор. В обычные дни он никуда не выходит. Разве что под окна своей старой, как и он сам, избы. Сядет на длинную лавку и сидит до позднего вечера, не пропуская ни одного прохожего, чтобы почесать язык. Видать, сегодня и он приложился к рюмке, ишь как резво бежит, даже, кажется, что-то напевает себе под нос. В такой день скучно ему сидеть на скамейке, поговорить не с кем. Дай-ка, думает, выйду на деревню, авось кто-нибудь приметит, пригласит в гости. Обежал почти всю улицу, но никто почему-то не замечает его, никто не приглашает. Обидно стало деду, свернул он к ближайшему дому, настойчиво застучал в раму.
– Ефим, а Ефим!
– Ой, – откликнулся Ефим Лукич.
– Не видишь, что ли, меня?
– Да как не вижу? Заходи!
– Нет, сперва айда ко мне, команмелна угощу, – слицемерил Никифор.
– Вон как! – удивился Ефим Лукич, распахивая окно. – i Женился, что ли, раз команмелна в доме завелись?
– Ты чего мелешь? – обиделся дед. – На кой черт мне баба – сам стряпал!
– Обманываешь, чай, – недоверчиво скосил набок голову Ефим Лукич. – Тетку Дарью нанял, чай? Слышал я, будто ты под старость лет с ней шуры-муры заводишь? Но это ничего, мужик ты достойный самой лучшей бабы…
– Тьфу ты, леший плешивый! – выругался дед Никифор. – Да если хошь знать, я свою Оксину ни на какую Дарью-Марью вовек не променяю, хоть и живой ее давно нету. Пусть земля ей будет пухом! Не болтай давай лишку, пошли, коль приглашаю.
– Ну ладно, ладно, не петушись, я ведь пошутковал, – примирительно сказал Ефим Лукич. – Заходи сам, у меня гости.
Дед Никифор только этого и ждал. Радостно прокашлявшись, быстренько забежал в избу, поклонился хозяевам, гостям и уселся на свободный стул.
Если правду сказать, то Никифор еще с вечера нацеливался навестить своего старого друга Ефима, попробовать его команмелна, но все не решался, пока утром не хватил для храбрости пару рюмочек. Нет, команмелна у него действительно были, и действительно он стряпал их сам, но получились они пригорелые и невкусные, а потому, приглашая Ефима, дед втайне надеялся, что тот откажется и зазовет его к себе в дом. Так и вышло, дед сидел в гостях у Ефима и, глядя на золотистые, источающие неописуемый аромат команмелна Ефима Лукича, с сожалением думал, что не научился готовить это яство, пока жива была Оксина. Надеялся прожить с ней до смерти, а не пришлось…
И сразу вспомнилось многое. В ладу и согласии жили они с Оксиной, дом был полон достатка, но вот беда, не было у них дет;ей, и из-за этого частенько возникали ссоры. Все собирались взять из детского дома мальчишку. Но так и не собрались.
А время текло, как вода в реке. Тяжело заболела, умерла Оксина. Надломленный горем, Никифор как-то быстро, в один год, сдал здоровьем, сильно постарел, и уже ничего нельзя было вернуть. Конечно, он мог сосватать какую-нибудь одинокую женщину, ту же Дарью, которая, верно, из чисто женского сожаления и доброты душевной до сих пор помогает Никифору по хозяйству, но не хотелось глумиться над светлой памятью любимой Оксины. Так и остался бобылем.
Сидит Никифор у своего друга Ефима Лукича, пьет сладкое вино, ест нежнейшие команмелна, и ничего ему больше не надо, лишь бы всегда были рядом друзья и всегда, вот так же, как в это славное летнее утро, в открытое окно влетало веселое ликование гуляющих на улице односельчан.
И вдруг праздничная деревня разом умолкла, будто что-то оборвалось. Заглохли гармони, стихли песни, не слышно стало веселого визга ребятишек. Только непонятливые коровы все просятся на луг, жалобно помыкивая в хлевах и загонах.
Праздник кончился, едва успев начаться. Что случилось, уж не пожар ли где? Нет, не похоже. Отчего тогда наступила такая угнетающая тишина? Так бывает после ослепительной вспышки молнии, когда застигнутые врасплох люди инстинктивно приседают и безотчетно пережидают томительно-длинные секунды, обреченно ждут, когда гулко и раскатисто грянет над головой гром. Но что-то затянулись эти зловещие секунды, что-то долго не могут прийти в себя люди.
– Радио! Включите радио! – первым опомнился Ефим Лукич.
Сам он вроде бы и встать не мог, лишь напрягся весь, собрал в горсть угол скатерки. Дед Никифор засеменил к репродуктору, дрожащей рукой сунул вилку в розетку. И понеслись из эфира леденящие сердце слова:
«Граждане и гражданки Советского Союза!.. Сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий, без объявления войны германские войска напали на нашу страну… во многих местах атаковали наши границы…»
– Что, что это? – не понял дед.
– Тихо! – почти крикнул Ефим Лукич.
«Наше дело правое. Мы победим…»
Радио замолчало, и после короткой паузы – те же слова:
«Граждане и гражданки Советского Союза…»
– Теперь понял, что это такое? – со значением спросил Ефим Лукич. – Великая беда приспела, Никифор. Война!
– Как же так? – залихорадило Никифора. – Ведь с германцами-то у нас договор. Как же они, сукины дети, посмели?!
– Договор… Что этот договор для фашистов?!
– Что же делать? – плаксиво и растерянно спросил Никифор.
– Как что делать? – опять повысил голос Ефим Лукич. – В гражданскую войну что делал? Бить надо фашистов, смертным боем бить, вот что делать!
– Так оно… Но ведь тогда-то я был молодым. А теперь что? Теперь и ружье-то, чай, не поднять.
– И не поднимай, если не можешь. Не одни мы с тобой, этакие негожие, народ наш встанет, мой сын Ванька постоит за нас. А мы здесь, в тылу, за них постоим. Мы с тобой, считай, свое отвоевали. Но немало и сделали! Наше поколение в трудную пору отстояло революцию. Слышишь, Никифор, – ре-во-лю-цию! А ведь тогда не то было время, и люди не те были. Сейчас народ живет одной мыслью, одной верой. Каждый чувствует рядом с собой единомышленника, верного друга. И по партии, и по классу! Понял, Никифор?
Говорил Ефим Лукич нервно, торопливо и все комкал, комкал попавшую в цепкую пятерню скатерку – чувствовалось, все еще не может прийти в себя от внезапного потрясения. Гость его, Василий Степанович, тоже сидел за столом, точно оглушенный, растерянно вскидывал глаза то на репродуктор, то на хозяина и молчал. Решительно встал, начал прощаться. Ефим Лукич не удерживал его. Да и зачем? В каждой деревне, в каждой семье сейчас, наверно, так. Раз грянула беда – не до праздников, не до веселья. Теперь надо готовиться к испытаниям, праздник никуда не уйдет.
– Василий Степанович, а келде повези обратно, – сказал Ефим Лукич, протягивая четверть вина. – Не сердись, сорвалась наша игра.
– Сержусь, так не делают, Ефим Лукич, – возразил гость. – Чтобы не было никому обидно, давай оставим келде у тебя до конца войны. Потом и выпьем за победу. Договорились?
– Это здорово ты придумал! Так и сделаем, – оживился Ефим Лукич. – Только, чур, не забывай об уговоре.
Василий Степанович быстро запряг лошадь и галопом погнал домой. Заторопились, засобирались гости и в других домах. Никто их не провожал.
– И мне пора, – забеспокоился дед Никифор. Сунул под мышку свой старый картуз, опять поклонился хозяину, хозяйке, зашаркал подметками к выходу. На улице посмотрел в одну сторону деревни, в другую и споро зашагал к правлению колхоза.
2
Раздался стук в окошко. Ефим Лукич отдернул занавеску.
– Сын твой дома? – крикнул верховой в солдатской форме.
В руках у него была плетка, взмыленная лошадь загнанно, во все бока дышала и роняла с губ желтую пену.
– Дома, да только вот вышел куда-то. Что не заходишь?
– Ефим Лукич узнал в верховом одногодка своего сына Сережку Киселева.
– Некогда, дядя Ефим. Вот Ивану вашему повестка, пусть не мешкает.
У Ефима Лукича сжалось сердце, но он не подал виду и даже сказал что-то шутливое.
Внимательно прочитав повестку, спросил:
– Много ли из нашей-то деревни забирают?
– Много.
– Сколько же?
– Некогда мне, дядя Ефим, считать, – сказал Сергей. – Вот на три деревни, – показал он пухлую пачку желтых бумажек и пришпорил коня.
В доме жена Ефима Лукича уже приготовилась реветь.
– Ивану моему повестка-то?
– Кому еще? – с какой-то внутренней гордостью сказал Ефим Лукич. – Нашему Ивану, не мне же, старику.
– Ой, чуяло мое сердце – заберут! Что делать-то будем? – запричитала она и расслабленно опустилась на лавку. – Молодой ведь еще, восемнадцать годков только-только минуло…
– Не вой! – резко оборвал ее муж. – Гордиться надо, что сын наш один из первых идет на войну. Родину защищать вдет!
– Ой, солнышко мое! – не унималась старуха. – Один-единственный сынок – и того забирают! Нет, не пущу, никуда не пущу!
– Да перестань ты! – раздраженно крикнул Ефим Лукич и так грохнул по столу кулаком, что зазвенели стекла. Глаза его округлились, подбородок затрясся.
Жена испугалась непривычного крика всегда спокойного мужа, голос ее запал где-то в горле, и она долго сидела с открытым ртом. Потом выбежала во двор, заскочила в хлев и до вечера сидела на кормушке, беззвучно выплакивая последние слезы.
* * *
Председатель колхоза Трофимов Михаил Трофимович сидит за столом, низко склонив голову, курит папиросу за папиросой. Жена его, Ануш, скрестив на груди руки, взад-вперед ходит по избе. Оба молчат. Всегда у них так, молча, про себя подумать, когда жизнь ставит крутой, часто неожиданный вопрос: как быть? Не первый, ох, не первый раз они думают…
Хотя Михаил Трофимович и Ануш, что называется, жили душа в душу, мало было у них спокойных дней. В первые годы Советской власти Михаил, тогда совсем молодой большевик, участвовал в подавлении кулацких мятежей в марийских селах, потом по заданию партии работал на одном из заводов Москвы, а еще позднее организовывал в республике колхозы. И вот наконец послали его в родную деревню председателем. Стар стал бывший председатель Ефим Лукич, не успевал управляться с быстро растущим хозяйством, и сельчане сами попросили районные власти направить к ним опытного, энергичного земляка Михаила Трофимова.
…Сидит Михаил Трофимов, думает… Может быть, ждет стука в окошко, может быть, ждет, когда и ему принесут повестку? И чем больше он думает, тем больше понимает: ему не принесут. Нет, не принесут! Колхоз не оставят без председателя. И тогда он решает: идти в военкомат самому.
Михаил Трофимович решительно замял папиросу, открыл платяной шкаф, нашел свежую рубашку, снял с плечиков новый костюм. В одну минуту оделся-примолодился и уж направился было к двери, но тут увидел Ануш. Враз постаревшая, она стояла в углу и в скорбном молчании наблюдала за мужем. Во взблескивающих от слез глазах затаился тревожный вопрос – что, мол, надумал?
Сминая фуражку, Михаил Трофимович тяжелым шагом подошел к жене, неумело, одним пальцем вытер слезы, огла-96 дил шершавой ладонью седые ее волосы и вдруг крепко притиснул к груди.
– Прости, Ануш, – сказал он, будто в самом деле был в чем виноват. – Не сердись, не впервой ведь нам… Не умею я по-другому…
– Понимаю, Миша. Поэтому и не сержусь. Вот только боюсь за тебя…
– Чего бояться-то?
– Сама не знаю. Только чует мое сердце неладное…
– Ну, ну, не загадывай. Пока ведь только в правление иду.
* * *
А в правлении уже давно полно народу. Люди стоят и на улице, и в сенях, а в самом доме так накурено, что хоть топор вешай. Молодые и старые – все пришли.
Председатель пробрался к своему столу, снял фуражку, обвел собравшихся долгим изучающим взглядом, будто каждому заглядывал в душу. Спросил молодого парня, сидевшего к председательскому столу ближе других:
– Ну, Гриньша, получил повестку?
– Получил! – с радостью откликнулся парень.
– Так… Кто еще получил?
– Я, я, я, – раздались голоса.
– Всего тридцать два человека, – сказал Гриша, – сейчас считали.
– Кто именно?
– Петр Онисимович, Ведот, Павел, Федор… – загибая пальцы, снова начал считать Гриша.
Михаил Трофимович слушает и думает. Лучшие люди колхоза. Трактористы, конюхи, кузнецы, шоферы, бригадиры… Его-то самого почему оставили?
– Разве тебе не дали повестку? – в тон мыслям председателя спросил Ведот.
– Нет. Все ждал, не принесли.
– Плохо дело, – посочувствовал Ведот. – А мы тут сидели и думали: работали вместе, воевать пойдем вместе. Все-таки надежнее, когда рядом свои люди, считай, что соседи да родня.
– Что слышно-то с войны? – надтреснувшим голосом спросил из угла дед Никифор.
– Бомбили Ригу, Минск. Мы отступаем… – глухо сказал медлительный, с большими тяжелыми руками Петр Онисимович. – Во вчерашней еще сводке говорили…
– Тогда скоро будут здесь, – резюмировал дед и крякнул.
– Не болтай! – оборвал его Михаил Трофимович.
– А я и не болтаю! И вовсе не об этом хочу сказать, если хошь знать! Вот ты, председатель, и отвечай мне: берут нет добровольцами таких как я? Хочу добровольцем в Красную Армию! – Дед поднялся и требовательно уставился на Трофимова.
– Сколько тебе лет?
– К покрову восемьдесят стукнет!
Странно, но никто не засмеялся. Все были поглощены своими думами. Задумался и Михаил Трофимович. Нет, теперь-то он точно напишет в военкомат заявление. Уж если дед Никифор собрался… А он? Он еще не старый и телом здоров. Руки, ноги в порядке, глаза зоркие – чего же еще? Вот только на кого оставить хозяйство? Кому доверить колхоз, в который вложено столько сил, столько здоровья? Поначалу очень трудно было. Не только машин – телег своих не хватало! А теперь посмотри. Лошадей – табуны, стада рогатого скота, уже не один год хозяйство по всем показателям берет первое место в районе. Построили клуб, правление колхоза, ферму. На трудодень выдавали до десяти килограммов хлеба. В чьи надежные руки передать это богатство? Чтобы не распылил, не измельчил хозяйство. Пожалуй, можно положиться на бывшего председателя Ефима Лукича. Человек он честный, трудолюбивый, к тому же дело это ему знакомое. Придется, конечно, попросить, с вывертами он мужик, все еще обиду держит, да поймет, чай, время, поймет обстановку. Вот только знаний у него по нынешним хозяйственным масштабам маловато, все норовит делать по старинке, а это здорово тормозит в работе. Из-за этого и сняли его с председательской должности. Но зато любит землю и народ хорошо знает.
