Текст книги "Малиновые облака"
Автор книги: Юрий Артамонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
– Это кому еще не спится в такую пору? – строго спросил председатель.
– Это я, Марина, – не сразу, робко откликнулась девушка.
– Ну так подходи, чего остановилась, чай, не укушу.
Марина, кутая плечи полушалком, подошла с опущенной головой.
– Куда это направилась?
– Да так…
– Знаю я – так. К своему Сергею небось покатила! Ну иди, да не проспи завтра. До солнышка ведь разбужу.
У Марины вспыхнули от стыда уши. Хорошо хоть темно, не видно. Но разве она виновата, что Сергей увиливает от фронта? Дружили они, это все знают, но Марина охладела к нему, как поняла, что за человек Сергей. Как же так, все его сверстники давно на фронте, а он околачивается в глубоком тылу, при каком-то военкомате, почти что дома? Да и так все время дома, будто для него войны нет – не стыдобушка ли с таким дружком! Однако все считают, что Марина по-прежнему встречается с Сергеем Киселевым, и от того еще горше у нее на душе.
Ефим Лукич смекнул, что нелегко девке и без его намеков, поспешил сменить разговор.
– Я ведь зачем тебя остановил, дочка. Все думаю насчет подарков-то бойцам, хоть и сказал, что не мое это дело. Надо, надо что-то собрать. Как же, неуж мы хуже других? Все пошлют, а мы что – лыком шиты? Только, я думаю, посылать там всякие табакерки да кисеты – это мало для бойцов. Нам надо придумать что-нибудь другое, побогаче. Скоро ведь зима, а солдатам, по себе знаю, нужны теплые вещи: валенки, шапки, шубы. Подумаем, а? Поговори с народом. Я начну, а ты поддержи меня. Ты ведь лучше меня говорить умеешь. Поняла, Марина?
– Поняла, Ефим Лукич. Обязательно поговорю со всеми, и вот увидите – подарки наши будут самые желанные, самые необходимые бойцам.
– Ну и ладно, ну и хорошо! – ласково похлопал председатель девушку по плечу. – Беги давай, куда направилась, а я еще на ферму загляну, наказать кое-что бабам надо.
6
Очень уж коротка летняя ночь! Едва прокричат первые петухи, как на востоке занимается заря. Но молодежь и эту краткую ночь не упустит, девчата хоть на часик, да соберутся в излюбленной роще, попоют, попечалятся вместе.
Издавна повелось в летние погожие вечера проводить гуляния не в клубе, а в этой роще. Ой, сколько слышала она любовных разговоров, сколько знала сокровенных тайн, была свидетельницей счастливых встреч и грустных расставаний!
А теперь здесь все по-иному…
На длинной скамейке сидят одни девушки и играют в кольцо, скучно передавая его из рук в руки, будто делают необходимую работу. Невесело. Так, тянут время, безотчетно чего-то ждут. Да и может ли радовать игра без тех, кого нет рядом, по кому неотвязно болит душа? Собираются теперь девчата скорей по привычке, а не то чтобы порадоваться, повеселиться.
Надоела им эта игра – кольцо. Посидели молча, каждая думая о чем-то своем. Руки лежат на коленях, какие-то непривычно ненужные, уставшие, от черноты и огрубелости непохожие на девичьи. Молчание и вовсе стало тягостным. Одна из девушек сорвала черемуховый листок, задумчиво прижала его к губам, помяла пальцами и бессильно, как подраненная, еле слышно запела. Запела так грустно, что подружки сами ее остановили:
– Перестань, без тебя тошно!
Но вдруг выяснилось, что среди девчат есть парень. Один-единственный. Сергей Киселев. Эх-ма, жизнь-то какая пошла! Один ухажер на всю деревню! Так ли здесь бывало и думалось ли о таком? Со всех окрестных деревень собирались в этой роще парни, завлекали, оспаривали ятмановских красавиц. А они и вправду красавицы – одна пригожее другой. Парни выбирали самых лучших… Недаром говорят: рот любит сладкое, а глаза – красивое.
Парни приходили в рощу со своими гармошками, и девчата еще издали узнавали по звуку, по манере игры, кто, из какой деревни идет. Ведь известно, что нет одинаковых гармонистов, как нет и одинаковых гармоней. Каждая поет по-своему. Прислушиваются девчата, улавливают чутким ухом игру и уже наперед знают, то ли это идут кресолинские парни, то ли яшмаковские. Узнают и басовитую томшаревскую гармонь, и все остальные, и каждая девушка замирала, услышав звук той гармони, какой нужен был ей. Поет гармонь, значит, идет и он…
Сперва, собравшись к назначенному часу в роще, ребята под свои гармони пляшут обособленными группами – деревня на деревню. Происходит вроде бы соревнование: кто чище, звонче играет, кто перебористее, задорнее пляшет. А девчатам этого и надо: тут же выскочат на круг – и пошла потеха! Частушки, припевки, мелодичная дробь – только пыль из-под каблуков! Потом уже не разобрать, кто где играет, под чью музыку пляшут – все смешалось в общем гулянии.
Часто из-за такого веселья не спит вся деревня. Лежат старики с открытыми глазами, слушают, вспоминают молодость. А бывало – да и не раз! – молодые мужики тихо вставали с теплых постелей и, крадучись, пробирались на игрище. Тоже плясали и пели, пока не приходили за ними ревнивые жены.
Теперь ушло то золотое время. Нет больше веселья в березовой роще. Только и остались сладкие воспоминания…
…Печально притихшие девушки встрепенулись: в самом конце деревни зазвучала гармонь. Сначала робко, негромко, а затем все увереннее, сильнее. И сразу все догадались: играла Тачана. Больше некому. И зачем только Гришка оставил ей гармонь? Уж лучше бы не бередила душу!
– Казак-девка идет, – сказал кто-то устало. Девчата сдержанно хихикнули.
– Ты скажи ей это в лицо, – посоветовала Марина. – Узнаешь казака…
– Не дури, я ведь пошутила! – испуганно отмахнулась та.
Во всей округе Тачану зовут еще и казак-девкой. Теперь уже трудно сказать, кто придумал такое прозвище, но оно во многом определяло не только характер, а и внешний облик Тачаны. Это была крупная молодая женщина с развитыми, как у мужчины, плечами, с тяжелой уверенной походкой и грубым грудным голосом. Даже по избе она не могла пройти тихо – половицы так и гудели под ее ногами. А начнет мыть посуду, обязательно что-нибудь сломает в своих не по-женски сильных руках.
Зато на колхозной работе Тачана была престо незаменима. Управлялась за троих. Одна могла вытащить завязшую в грязи телегу, съездить в лес за дровами, а на элеваторе так легко бросала мешки, точно были они не с зерном, а с перьями. Совсем не случайно Ефим Лукич первой поставил ее на трактор.
Нынче весной и Тачане было улыбнулось счастье. Нежданно-негаданно вдруг сосватал ее Ведот из деревни Купрашкана. Ведот – здоровый мужик, как раз по ней, только лет на пятнадцать старше. Умерла у него от какой-то болезни жена, детей не успели нажить, и остался он холостяком. Год жил один – маялся, на второй не выдержал и пришел к Тачане. Да сразу и выложил, за чем пришел. Не могу, дескать, один, тоска гложет. Ну и Тачана не стала шибко-то привередничать – какое уж там, коль самой идет к тридцати годам! Согласилась. Хорошо они зажили, дружно. Тачана во всем угождала мужу, не знала, чем бы его повкуснее накормить, куда бы поудобнее поездить. Иная мать не ухаживает так за своим ребенком, как Тачана была внимательна к Ведоту. После замужества Тачана расцвела, похорошела, как белая черемуха в вешнюю пору, и обидное прозвище как-то отпало само собой. Да и просто побаивались его произносить, теперь уже не одной Тачаны…
И вот – война. Кончилось скоротечное счастье. Тачана, как и многие бабы, стала солдаткой, а раз одна, то и забытое прозвище нет-нет да и незлобно слетало с языков сельчан.
Однако она не сердилась и даже иногда сама себя называла так.
– A-а, милые мои, и казак-девке рады стали! – насмешливо сказала Тачана, подойдя к девушкам.
– Почему «стали», мы всегда тебе рады были, – поднялась навстречу Марина. – Садись давай на мое место, поиграй что-нибудь.
Девчата вмиг окружили Тачану, тащат ее на скамейку, суют в руки семечки.
– Не льните, без вас сяду! – небрежно отмахнулась Тачана. – Терпеть не могу, когда упрашивают. Думаете, с гармошкой, так и нос задираю?
– Что ты, что ты! – хором закричали девчата. – Ничего мы о тебе не думаем! Ты же наша, а не какой-нибудь гармонист-зазнайка.
– Ваша-то ваша, да ненадолго. Уеду я скоро от вас.
– Куда же? – опять девушки спросили враз.
– На войну, вот куда! Помогать бить фашистов поеду. Может, и Ведота своего увижу.
– А разве берут женщин?
– Должны брать. Без нас, без баб, мужикам не управиться с фашистами… Кто вот им там приготовит еду, кто стирать будет? А патроны, гранаты поднести – опять же это бабье дело. Я уж не говорю, упаси господи, случай какой, перевязать, оттащить раненого… Куда вот мне с моей силой! Неуж я только для колхоза гожусь? Вот напишу Лукичу заявление – и поеду…
– Как же мы без тебя? – застонали девчата. – Кто иг-рать-то нам будет?
– Какая вам сейчас игра! – строго оглядела девчонок Тачана. – Хватит, поиграли, поплясали. Прошло времечко.
– Неуж оно и не вернется? – вздохнула Марина.
– Как не вернется – вернется, только сперва надо прогнать фашистов с нашей земли. Подождать придется.
– Так ведь и состаришься, пока ждешь… – озабоченно проговорила некрасивая и уже немолодая толстуха Ольга, на которую парни почти совсем не обращали внимания.
Тачана рассердилась:
– А что, парни-то помолодеют, что ли? Тоже не сладко там. Сиди уж, помалкивай! Без году неделя война идет, а она уж заждалась…
Тачана поправила на плече ремень, как заправский гармонист, склонила к мехам голову и заиграла что-то нездешнее, незнакомое. Слышались в этой музыке и печаль, и надежда; грезились нездешние поля, плакали и ликовали нездешние звуки; и еще было в этой музыке такое, от чего хотелось, раскинув руки, лететь встречь ветру…
– Что это ты играешь? – взволнованно спросила Марина.
– Сама не знаю. Придумала. Сыграю вот так дома одной себе – и душа вроде бы потеплеет, вроде бы с Ведотом повидалась…
Все это время Сергей Киселев скромненько сидел в сторонке, курил, чертил прутиком под ногами. Да на него и никто не обращал внимания, будто и не было его вовсе. То ли Тачанина музыка его расшевелила, то ли надоело сидеть одному, но вот он встал, ленивой походкой прошел к девчатам.
– Ну так что, спляшем, что ли? – снисходительно сказал он, растаптывая носком сапога окурок. – А то, я вижу, без меня у вас ничего не выходит…
Девчата опустили головы, опять вспыхнула, в великой неловкости отвернулась Марина. Наступило тягостное молчание.
Тачана поставила гармонь.
– Вот что, ухажер, – сказала она глухо, с недобрыми намерениями подходя вплотную к Сергею. – Не нужен ты нам, понимаешь, не нужен! Катись-ка отсюда, пока не поздно, а не то… – она стремительно наклонилась, схватила суковатую палку, – не то!..
Сергей машинально присел, закрылся рукой.
– Ты что, спятила, что ли?
– Катись! – повторила Тачана и выше подняла палку.
Понял Сергей, шутки с этой бабой плохи, попятился, все еще не опуская руки, а потом круто повернулся, быстро зашагал в темноту.
– Вот так-то лучше будет! – проводила его обжигающим взглядом Тачана.
И сразу напряжение спало, сразу, как ушел Сергей, полегчало у всех на душе. Только Марина все еще растерянно и как бы виновато теребила березовую веточку да Ольга-толстуха с явным состраданием смотрела вслед Сергею.
Вольготно теперь зажилось Киселеву. На всю деревню один жених. Да только ли на деревню! Девки – на выбор, кого захочу, того и провожу. Парень он молодой, не дурной собой, язык к тому же неплохо подвешен. Вот и катается, как кот в масле.
А то что не на войне Сергей, вроде бы его и винить-то не за что. Оставили при военкомате писарем, значит, надо. Правда, у нею там дядя капитан, но это никто в расчет не берет – они военные, им виднее. А так все честь по чести: ходит в форме, пилотка новая, полевая сумка на боку – прямо не боец, а лейтенант по выправке.
Только все равно в деревне его никто за солдата не считает: Сережка – он и есть Сережка. И косо поглядывают на него бабы, особенно вот такие молодые, как Тачана. Она по-своему судит: война-то ведь не только для Ведота или Гришки, война – общая беда, а раз общая, то и воевать должны все.
Тихо кругом, и в роще тихо. Лишь иногда сонно прогорланит петух да загогочут на реке напуганные пролетевшей совой гуси.
– Что же мы так сидим-то, давайте хоть попляшем на прощание, что ли? Разгоним тоску-кручину, – предложила Фрося Савельева, тоже проводившая своего суженого на второй день войны.
– А и верно, девки, что это вы скисли! – поддержала Тачана, взяла в мощные свои руки гармошку, лихо брызнула пальцами по клавишам.
Четверо девчат вышли плясать, себе же подпевая:
Снегиря я отпустила.
Да боюсь – не прилетит.
Мил-дружка я проводила,
Сердце бедное болит.
Выделялся чистый и звонкий голос Фроси. Она вообще признанная певунья, первая запевала. В ясную тихую ночь ее голос слышен в соседней деревне. Словно бы забывшись, ритмично притопывая, Фрося сольно выводила:
Давай ступать, мой милый, враз,
Пока вдруг пол здесь не прогнется.
Давай садиться, милый, враз,
Пока скамейка не прогнется.
Давай хлебать, мой милый, враз,
Пока вдруг ложки не согнутся.
Давай в глаза глядеть друг другу,
Пока глядеть мы не устанем,
Давай в согласье жить, мой милый,
Пока час смерти не настанет…
Поплясали, попели, опять тихо стало в роще.
– Девочки, – неуверенно проговорила Марина, – давайте сочиним нашу песню.
– Какую такую – нашу?
– Ну, как сказать, современную, сегодняшнюю, что ли. В старых песнях всегда одни и те же слова: милый, суженый, ряженый…
– Ну и что тут плохого? – перебила Ольга.
– Да нет, ты не дослушала. Я не говорю, что плохие слова. Пусть они и остаются, только вот как-то бы показать сегодняшнюю нашу жизнь, заботы наши. Ну, ну… – волновалась Марина, – ну вот мы остались одни, ребята на фронте. Но мы же будем их ждать, вот такие слова и надо…
– Тебе-то кого ждать? – съязвила Ольга. – Твой-то суженый только что был рядом. И сейчас, поди, ждет у дома…
Марина покусала губы, гордо подняла голову.
– Никакой он мне не суженый. Нет у меня никого! – И понизила голос: – Если он не уедет на фронт – сама пойду! Вместе с Тачаной…
– Вот это по мне, вот это молодчина! – обрадовалась Тачана. – Напишем Лукичу заявление – и поедем. А он, – Тачана кивнула в сторону, – а он пусть тут воюет с бабами…
Девчата сдержанно засмеялись, неодобрительно поглядывая на Ольгу.
– Ну, так какие слова придумаем? – повернулась Тачана к Марине.
– А вот какие. Я их давно придумала, да все не говорила. Играй на тот же мотив.
Тачана снова заиграла, и Марина запела:
В чаше леса есть орешник,
Я орехов спелых жду.
Мой любимый друг на фронте,
Я – в тылу не подведу.
Солнце село, зорька встанет,
Утру солнечному быть.
Сгинет враг – и друг вернется.
Неразлучно будем жить…
Последний куплет Марина повторила, и девчата допели его вместе.
– Ну, спасибо, девочки, успокоили, усладили меня, – трогательно сказала Тачана. – Теперь всю ночь буду видеть во сне своего Ведота. Пошла я. Рано ведь утром вставать. Когда надо поиграть, так зовите, не стесняйтесь. К вам завсегда приду.
Но без Тачаны, без гармошки было уже совсем невесело. Девушки еще посидели немножко и тоже стали расходиться.
Попрощалась с подругами и Марина.
И – верно ведь говорила Ольга! – у дома ее дожидался Сергей. Он неслышно отделился от плетня, схватил Марину за руку.
– Зачем ты так? Неужели я совсем тебе чужой?
Марина не испугалась, не возмутилась – знала, догадывалась, что Сергей так престо не уйдет домой. Слишком самолюбив он, хотя и трусоват, и понести такое унижение, тем более от Тачаны, ему невмоготу.
– Теперь чужой, – холодно сказала она и высвободила руку.
– Ты многого не понимаешь, Марина, я все объясню тебе.
Девушка резко повернулась к Сергею:
– Ты людям объясни, а не мне! Все твои одногодки на фронте, отцы на фронте, а ты… а ты прячешься за бабьими юбками!..
– Я не прячусь, у меня – бронь. Да я же военный, в любое время могут направить на фронт.
– А ты сам, сам пытался написать рапорт… или что там у вас? Просился?
– Нет, не писал и не просился. Зачем лезть в пекло наперед батьки? Придет и мой черед. Куда-куда, а на фронт успеется!
– Эх ты! – искренне возмутилась Марина. – Какой же ты парень, как же я раньше тебя не разглядела?!
Марина гневно взглянула на понурившегося, безвольно опустившего плечи Сергея, и в душе ее шевельнулась жалость. Нет, слабохарактерная она, не может вот так запросто отчитать человека, к которому когда-то была – да что там была! – и сейчас далеко не равнодушна. Надо попытаться что-го сделать, надо спасти его от позора. Она взяла его за локти, почти умоляюще посмотрела в глаза.
– Послушай, попросись сам на фронт, не торчи здесь! Неужели ты не видишь, какое к тебе отношение? Ведь не только молодежь, старики вон… Даже Ефим Лукич…
Марика говорила сбивчиво, голос ее дрожал, она чуть не плакала:
– Если поедешь на фронт – провожу тебя как самого дорогого человека, как мужа провожу… И буду ждать тебя! Сколько бы ни пришлось – буду ждать! Слышишь меня, Сережа?
Марина чувствовала, как сильно-сильно колотилось в груди сердце, как западало дыхание, и от волнения она не могла говорить. Она смотрела на Сергея полными слез глазами, смотрела с нетерпением и надеждой. «Сейчас, сейчас он скажет! Он все поймет, милый Сергей, скажет: «Быть по-твоему, завтра пишу рапорт», – и упадет с души камень, будет легко и весело с ним, как в тот вечер свидания, когда он объяснился в любви».
Но Сергей молчал. Смотрел под ноги и молчал. Он боялся сказать, что, мол, здесь, в тылу, нужен, боялся, что от такого ответа Марина сразу уйдет. И попытался отвести разговор:
– Ну зачем ты так, сразу. Война ведь завтра не кончится. Вот разберусь в своих делах – и там увидим…
Он почувствовал, как руки Марины обмякли, медленно отпустили его руки и бессильно повисли, как плети. Она молча отвернулась от него, еще постояла минуту, по-детски обиженно швыркая носом, и, свесив голову, устало пошла к калитке.
Сергей в два прыжка настиг ее, загородил дорогу.
– Ну пойми ты, глупая, разве плохо, если я буду рядом с тобой? У других девчонок женихи на фронте, неизвестно, вернутся ли, а твой – дома. Ну вот же я, живой, здоровый! Чего еще тебе надо? Поженимся и…
– Не нужен мне такой жених, тем более муж! – перебила Марина. – Позор один с таким женишком!
– А, ты хочешь, чтобы меня убили на войне? Этого ты хочешь? – вспылил Сергей. – Нет, ошибаешься, дорогая, я не из таких, кто свою жизнь не ценит.
– В том-то и дело, что ошибаюсь… ошибалась, – уточнила Марина. – Теперь-то все ясно. Надо же, такой здоровый парень прячется за бабами! Как же ты посмотришь на ребят, когда они вернутся с войны?
– А что мне смотреть? Я тоже солдат.
– Трус ты! – гневно крикнула Марина, будто обожгла плетью. – Видеть тебя не могу!
Она властно отстранила его и пошла к дому.
7
В избе Марина села на порог и заплакала. Не было больше сил сдерживать слезы, да и не хотелось. Заплакала от большой обиды на Сергея, от своей беспомощности и еще от чего-то, что она и сама не знала. Только бы не увидел ее такой слабой он…
Проснулась мать, быстро зажгла свет, испуганно подошла к дочери.
– Что с тобой?
Марина обхватила колени матери, уткнулась в них мокрым лицом.
– Ничего, мама. Пройдет. Сама не знаю, отчего настроение плохое.
Мать присела рядом.
– Может, с Сергеем не поладили? Чего вам не хватает?
– Мама, не говори о нем! – взмолилась Марина. – Не хочу слышать!
– Вон как! А я-то думаю, вы дружите, поэтому и сказала.
Обе недолго, понимая друг друга, помолчали.
– Скажи, мама, может быть, я в чем-то не права, но почему мой брат и отец на фронте, а он дома?
– Сергей-то? Кто его знает, видно, так надо.
– Нет, так не надо! – воскликнула Марина. – Если бы я была парнем, сразу бы ушла вместе с братом и отцом на войну. Стыд-то какой из-за него!
– Какой стыд? Ты что ему, жена? Нет. Ну так и посту пай, как совесть велит.
Мать одобрительно погладила Марину по голове, встала, вытащила из печки горшок, налила в тарелку щей.
– Садись ужинать, проголодалась, чай. Да уж какой там ужин, завтракать пора!
Она еще принесла из сенок кринку молока, нарезала хлеб и только тогда отправилась спать.
– Мама, а ты прочитала папино письмо? – вдруг вспомнила Марина.
– Какое письмо? – выбежала мать из горницы в ночной рубашке. – Болтает всякое, а про главное не говорит.
– А я думала, ты прочитала. Вон за зеркалом лежит.
Мать быстро вытащила письмо, в волнении развернула втрое сложенный листок, беззвучно шевеля губами, начала читать:
«Здравствуйте, родные мои жена Аннушка и дочь Марина! Во первых строках моего письма передаю большой привет вашему председателю Ефиму Лукичу, деду Никифору, всем родственникам и знакомым! Большой поклон от меня всей деревне! Как вы живете, родные, здоровы ли? Все ли в хозяйстве исправно, все ли ладно в колхозе? Обо мне не беспокойтесь, жив я и невредим. Мы с Ведотом служим в одной роте. Его немного ранило. Так, легко ранило, пуля попала в бедро, не задела кость. Был у него в санбате, обещали скоро выписать. Тачане об этом не говорите, сам напишет, если еще не написал. А то будет баба зря беспокоиться.
Вот все думаю, уехал от вас, хлев не успел перекрыть. Бежит, поди, в дожди-то? Попробуйте сами пока подремонтировать горбылем, а не сможете, попросите от меня деда Никифора. Как-нибудь уж перебейтесь без меня, ворочусь домой, все поставлю заново.
Шерстяные носки, вещи разные не высылайте. Всего у нас хватает, да и потеряю. Если вот только самосадику, нашего, домашнего…
Милые мои, Ануш и доченька! На фронте жарко. Немец так и прет: техники у него много. Отступаем временно. Но как дерутся наши солдаты! Ничего не боятся, под танки с гранатами бросаются! Разве такой народ можно победить? Фашисты зверствуют от такого отпора, все уничтожают. Горят деревни, горят города, даже ночью светло от по. жаров. Мы еще по мере возможностей пытаемся спасать народное добро.
Где мой сын Николай? Где воюет? Разминули нас сразу же, на сборном пункте. Меня направили в пехоту, а его – в танковый батальон. Напишите обо всем подробно, дайте его адрес. Живите хорошо, обо мне не беспокойтесь. Ждите, обязательно вернусь с победой. Нет на земле такой силы, которая бы одолела нас. На этом заканчиваю. До свидания, до следующего письма. Ваш муж и отец Михаил Трофимов».
Дочитав, Ануш прижала письмо к груди и долго стояла молча. Потом облегченно вздохнула, снова сложила листок в треугольник, положила за зеркало.
– Отписала, нет? – спросила она Марину.
– Нет, не отписала, хотела, чтобы ты прочитала. Завтра вместе напишем.
– А что о Николае-то скажем?
– Ну то, что тоже воюет, дадим полевую почту, если он еще там находится. Напишем, что Николай наш не позорит семью и деревню, как Сергей Киселев, защищает Родину, как и отец, бесстрашно.
– Ну, о Сергее-то не надо писать, повременить надо, может, все образуется и он уедет на фронт. Ведь тоже зазря не будут держать при военкомате.
Со дня ухода на войну от отца это было третье письмо, столько же получили и от Николая. Но отец с сыном не имели связи, потому что части их все время меняли позиции, и все письма приходили с разными номерами полевой почты. Письма приходили хорошие, ободряющие, только оба – и отец и сын – мало писали о себе. Наверно, некогда много писать. Но и это уже счастье – получать письма от живых, бесконечно родных людей.
Посветлевшими глазами Ануш осмотрела комнату. На вешалке как висела, так и висит мужнина шапка – это нарочно, чтобы всегда было видно ее; пустует за обеденным столом его хозяйское место, в пепельнице на подоконнике лежит недокуренная самокрутка. Пусть будет все так, как было, будто муж только сейчас вышел во двор и вот с минуты на минуту вернется. Когда ощущаешь в доме присутствие близкого человека, когда все напоминает о нем, легче ждется…
Ануш поправила семейную фотографию на стене, еще раз облегченно вздохнула и пошла в горницу. Марина поела, ополоснула посуду и, выключив свет, тоже легла на свою постель. Но долго не могла уснуть, ворочалась с боку на бок, поправляла подушки. Не вытерпела, подняла голову, тихо спросила в открытую дверь:
– Мам, ты не спишь?
– Ну чего тебе еще?
– Можно, я к тебе?
– Боишься, что ли? Ну иди.
Марина босиком пробежала к матери, нырнула под одеяло.
– Уй, ноги-то, как ледышки… Да не обнимай так сильно, задушишь ведь! – отстранялась мать от дочери, подбивая под ее бока одеяло.
– Мама, ты по любви вышла за отца? – неожиданно спросила Марина.
– На старую голову только это и вспоминать осталось. Ты чего это вдруг спросила?
– Ну, скажи, мама.
– Конечно, любя! Как же еще?
– И теперь так же крепко любишь его, как раньше?
– Вот глупенькая! А как ты думаешь? Теперь еще пуще люблю, чай, любовь-то наша жизнью испытана. Да и нельзя такого мужика не любить, потому что он понимает меня. А когда понимаешь друг друга, всегда в семье мир и согласие. Тебе бы вот такого парня найти, каким был отец. Чтобы возрастом постарше был да не дурак. Ну и, само собой, чтоб понимал тебя…
– Расскажи мне об отце.
И письмо сегодня от отца, и дочка о нем расспрашивает – уж к добру ли это? Да и сама Ануш в последнее время только о нем и думает. Каждую ночь во сне видит. Порой кажется ей, что Михаил никуда и не уезжал. И что дочке рассказывать, когда прошлое так живо, так свежо в памяти, будто прошло с первой их встречи не двадцать лет, а всего два дня. Да и не раз рассказывала она Марине об их любви с отцом, такой светлой, незабываемой.
Нет, Михаил не сватал Ануш, как заведено было в те времена. Она сама пришла к нему. Навсегда. Сознательно променяла спокойную, богатую жизнь почти на нищету и вечные мытарства. Тяжело, ох, как тяжело было поначалу, но не жаловалась. Помогала мужу в его делах, как могла. За это ненавидели ее не только родственники, но и все богатеи в деревне.
А все началось с того дня, когда Михаил приехал с гражданской войны в Ятманово. И сразу же принялся наводить новый порядок. Видишь ли, большевик, к тому же на всю деревню один. Раньше Ануш даже слова такого не слыхала. Были кулаки, бедные, середняки, разные торговые люди, а большевиков не было. Кто они, большевики, другой породы люди, что ли? Ни у кого Ануш не спрашивала об этом, до всего доходила своим умом. Да и у кого спросишь? Отец называл Михаила Трофимова комиссаром с голым пузом. Но видела, понимала Ануш, что приезжий человек хочет бедным людям добра.
Нет, Михаил тогда ходил не с «голым пузом», ходил в кожаной тужурке, в высоких сапогах, с револьвером на поясе. Высокий, стройный, с шапкой густых черных волос. Черные проницательные глаза были и добрыми, и строгими. Особенно они строжели, когда Михаил говорил на деревенских сходках речи. А говорил он складно, умно. Призывал народ объединиться в коммуну, поделить поровну хлебные запасы, создать единое на всех поле. Бедняки были рады, тут же записывались в коммуну, а крестьяне побогаче, кулаки, всячески упорствовали, стращали бедняков, выпускали на сходки разных крикунов-смутьянов.
Отец Ануш держал собственный магазин и считался самым богатым человеком в деревне. Но, как и все деревенские богачи, не хотел дать дочери хорошее образование. Жизненное его понятие было простое: «Умеешь считать – и ладно. Лишь бы за прилавком не тебя обманывали, а ты…» Уже в пятнадцать лет отец доверял ей торговать керосином, солью, мылом и другими мелкими товарами. И кто знает, куда бы Ануш увела судьба, не случись на ее пути Михаила…
Однажды он зашел в магазин, когда за прилавком стояла одна Ануш. То ли выбрал такое время, то ли ненароком так получилось.
– Здравствуй, краса-девица! – поздоровался он громко и ласково. Ануш не ответила. Нис того ни с сего вдруг оробела, опустила глаза, щеки полыхнули жаром.
– Покупай чего надо и ступай своей дорогой, – торопливо проговорила она и отшатнулась от прилавка. – Ну чего уставился, кукла я тебе, что ли?
Ануш нарочно сказала это громко: вдруг да войдет отец и увидит их в магазине одних.
Михаил пристально посмотрел на девушку.
– Здорово же тебя запугали, милая! А я ведь не за товаром зашел, к тебе. Кончай-ка свою торговлю, пойдем погуляем. Есть у меня к тебе хороший разговор…
– Вот еще, придумал! – совсем растерялась Ануш.
– Пора кончать тебе с этой жизнью, – настойчиво повторил Михаил. – Чахнешь тут в своей лавке, свету не видишь. Разве так тебе, молодой, надо жить? Не хочу пугать тебя, но скажу прямо: вашу лавчонку скоро прикроем. Государственной она будет. И вообще на вчерашней жизни поставим крест. И ты мне в этом будешь первой помощницей…
У Ануш даже закружилась голова от таких уверенных и напористых слов Михаила. Нет, она не испугалась того, что отберут у них лавку – ей-то самой она была в тягость, – испугалась грядущих перемен. Она знала, чувствовала, что перемены эти близки. А потому не было у нее ни слов, ни сил возражать Михаилу, она покорно слушала его и желала одного – чтобы поскорее он ушел.
И он, догадливый, ушел, не стал настаивать на своем. Но именно с этого раза Ануш все чаще задумывалась над своим будущим, задумывалась над словами Михаила и подсознательно, пугаясь своих грешных желаний, ждала с ним встречи.
Такая встреча выпала нежданно-негаданно спустя неделю. С коромыслом Ануш шла к роднику, а там ждал ее Михаил. И испугалась, и обрадовалась она этой встрече. Михаил встал с камня, подошел к ней, застывшей в покорном ожидании, властно снял с ее плеч коромысло с ведрами и крепко-крепко поцеловал в горячие губы…
– Вот так мы с тобой и будем жить! – сказал он утвердительно и радостно.
А она стояла ни жива и ни мертва, стояла, точно завороженная, прислушиваясь к гулкому биению своего сердца. И ничего страшного не было, ничего не случилось. Только чувствовала, как горели обожженные поцелуем губы да истаивало в сладкой истоме тело.
Михаил зачерпнул в ведра воды, поставил перед Ануш.
– Теперь иди. Иди, милая, вечером буду ждать тебя здесь же.
Сказал так и пошел прочь. А Ануш еще долго стояла у родника и не могла понять – сон это или явь?
Весь день сна жила в каком-то тумане, за что ни бралась – все валилось из рук. На губах все еще горел поцелуй Михаила, грудь теснило его крепкое объятие, а ощущение близости с ним было настолько явственно, что ей казалось, будто она слышит его дыхание… И Ануш поняла, что и к ней наконец пришла любовь, первая и последняя. А раз так, то теперь ее ничто не остановит – ни бедность, ни угрозы, ни оскорбления. Теперь она все перенесет, все победит.
Вечером Ануш не шла, а бежала к роднику. Уж так получилось, но и лавку закрыть забыла. Бежала, чтобы поскорей видеть его. Она еще не знала, что вечером того же дня над ней разразится родительский самосуд, а если бы даже и знала, все равно бы вот так же бежала к Михаилу.
Он встретил ее радостно и приветливо. Энергично шагнул навстречу, крепко взял за плечи. Опять пристально, как тот раз, в лавке, посмотрел в глаза и… оглушил предложением:
