Текст книги "Малиновые облака"
Автор книги: Юрий Артамонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
«Ишь, как заговорил: «в двадцать четыре часа», нет, чтобы сказать в двенадцать!» – с неприязнью подумала Тачана, но промолчала, скрыла свою неприязнь. Спросила о другом:
– Ты хоть покажи список, что за подарки мы сопровождать будем.
– Это можно, – согласился Сергей.
Станция была затемнена, пользовались только карманными фонариками, и то по особому разрешению, поэтому не стали искать место, где прочитать список, и присели тут же, у вагона, на пустые тарные ящики. Сергей развернул на коленях длинный, вдвое сложенный список. Перечень отправляемых бойцам вещей кончался где-то трехзначной цифрой и в целом выглядел внушительно. Только одних меховых жилетов было триста шестьдесят штук, почти столько же полушубков и больше шести с половиной тысяч пар валенок! Это не считая такой «мелочи», как теплые рубашки, кальсоны, полотенца и прочее. Не забыли колхозники и про «музыку» – кроме многочисленных пластинок, отправляли бойцам и десять баянов…
– Теперь поняли, зачем я с вами? – со значением спросил Киселев и поочередно посмотрел на всех женщин. – То-то!
3
Странички из дневника Марины
5 октября. Выехали из Йошкар-Олы в три часа утра вместо двенадцати, обещанных Киселевым. Нам дали теплушку на полуприцепе. В одной половине разместились мы, женщины, а другую целиком отдали Киселеву. Отчего-то неприятно с ним. Пусть валяется, где захочет, хоть на верхней полке, хоть на нижней. Может даже и сплясать, места хватит. Лишь бы нам не мешал, не приставал ко мне со своими «нежностями».
Пока состав не тронулся, никто, конечно, не уснул, хотя вторые сутки мы с мамой не спали, а о прошедшем дне и говорить нечего. Были в каком-то возбуждении. Все говорили, говорили, будто расстаемся и никогда больше не увидимся. Еще смотрели в маленькое запотелое окно на город. Успокаивался он на ночь тяжело и медленно, как больной. Умолкали людские голоса, паровозы совсем охрипли за день от криков и лишь сопели, а не свистели. Даже немногие светившиеся окна в домах – и те притухли, ослепли совсем.
Вчера вечером Киселев опять выдал мне «любезность». Говорит: «Только из-за тебя еду на фронт, не думай, что я трус». Сказал полушепотом, чтобы не услышала Тачана. Он ее в самом деле боится…
Вот подлец! Все, даже войну на личную корысть переводит. Я ему и ответила: «Лучше бы тебя вообще на свете не было, чтоб не позорить своим именем Родину, нас, земляков. А обо мне лично ты позабудь навсегда». А что, разве не правду ему сказала? Почему из-за меня кто-то что-то должен делать, почему не сам за себя, не все вместе? Вот так и сказала, да еще добавила: «Будешь приставать ко мне – нажалуюсь Тачане. Она живо тебя поставит на место. Лучше всякого военкомата». После этого отстал он от меня, ушел в свою половину и больше не показывался.
Он с виду только бравый да смелый. А в душе – гниль одна. Привык, чтобы все ему доставалось легко и просто. Думал, и со мной так же сладит, а не вышло. Знаю: с ним, за его спиной легко бы жилось, но мне такая жизнь не нужна…
Не могу больше писать. Коптилка еле тлеет, глаза слипаются, карандаш выпадает из пальцев. Мама и Тачана уснули…
6 октября. Ой, что-то со мной будет! Проснулась сегодня – и будто это не я, не со мной все происходит. Какая-то теплушка с железной бочкой вместо печки, нары, пахнущие нафталином суконные одеяла, полумрак, металлически» лязг под ногами… Еле-еле сообразила, где нахожусь.
Мама с Тачаной уже не спали. Приготовили на столике еду из домашних харчей, ждали, когда проснусь я.
Тревожно немного на душе. Уж если сейчас нелегко, то потом и вовсе трудно будет. Нет, боюсь я не за себя. Боюсь за маму. И за Тачану немножко. Как мы там-то, на фронте, управимся?
Очень хотелось увидеть Волгу – не пришлось. Проехали ее рано утром, когда все спали. Ничего, обратно поедем, увижу.
Слишком уж часто мы стоим. Стоим на всех мало-мальских разъездах, не говоря уже о станциях. Стоим и по часу, и по два. Все пропускаем вперед себя воинские эшелоны. И то правда, им ждать некогда, да и не надо заставлять их ждать.
Иногда стоим и из-за встречных поездов. Почти все они везут в тыл раненых. В окнах мелькают завязанные головы, перебинтованные руки… На открытых платформах везут и оборудование эвакуированных заводов.
Слово-то какое ненашенское – эвакуированные. Раньше даже и не слыхала…
Опять за окном мелькает санитарный эшелон. Белые кресты на вагонах, белые занавески, белые простыни… Раненые лежат на полках и грустно смотрят в окна. В дверях стоят санитарки в белых халатах…
8 октября. Сегодня на каком-то полустанке простояли полдня. Киселев ходил к дежурному поторопить с отправкой – ничего не выходил… Пошла Тачана, после чего… После чего нашу теплушку совсем отцепили… Когда это узнали, Тачана вовсе разбушевалась, выпрыгнула на насыпь и побежала к дежурному, размахивая кулаками. Мы с мамой не на шутку встревожились – не наломала бы дров, чтоб совсем не застрять на этом полустанке! – посылали за ней Киселева, но он только махнул рукой и лег в своей половине. Вернулась она через час, страшно рассерженная, сбросила Киселева с нар, отобрала документы и снова ушла.
На этот раз возвратилась сразу же, да не одна: привела порядком потрепанного дежурного с оборванными пуговицами на форменном кителе и трех военных. Один военный был, кажется, лейтенант. Киселев вытянулся и стоял как истукан, пока дежурный, военные и Тачана обходили теплушку, наш запломбированный вагон. Скоро нас подцепили снова, и совсем уж скоро мы поехали. Тачана в окно показала кулак дежурному по полустанку…
10 октября. С Киселевым мы почти не общаемся и не разговариваем. Правда, мать подкармливает его – армейского пайка ему не хватает, – а говорить с ним просто не о чем. Он очень изменился, сник как-то, и чем ближе подъезжаем к фронту, тем заметнее в нем эта перемена. По-моему, его угнетает близость фронта.
Теперь он ко мне уже не пристает, и слава богу! Науха-живался! Все больше замечаю (и начинаю в этом быть уверенной), что он казнит себя за тот промах, какой допустил в военкомате, вызвавшись сопровождать нас до фронта. Нет, не хочется ему туда! Спохватился, да поздно! Теперь уж придется ехать… Нет, не думала я все же, что окажется он таким слабым, ничтожным.
11 октября. Уй-уй, земля-то какая большая! Едешь, едешь – и нет ей конца и края! Интересно, сколько дорог в нашей стране? Но сейчас, наверно, у всех она одна – к фронту. Во всяком случае, такое впечатление производят дороги, которые встречаются нам по пути.
Иногда высоко-высоко пролетают самолеты. Мы не знаем, чьи они – наши или немецкие. Но на остановках говорят, немецкие, и летят они бомбить наши глубокие тылы…
На последней станции мы узнали, что до Москвы уже совсем недалеко, около ста километров. Как хочется посмотреть Москву! Какая ока? Такая ли, как на картинках, или лучше?
15 октября. В Москву нас не пустили… Объехали ее северной стороной и покатили дальше на запад. Ну, «покатили» – не то слово. Потащились. Теперь остановки стали еще чаще, и стоянки эти были еще мучительнее. Иногда стояли среди чистого поля, на однопутке. «Мешали» немецкие самолеты. Я уже их, со свастиками на крыльях, видела совсем рядом, когда они пролетали вровень с вагонами, и слышала, как они стреляют: «так-так-так-так!» Но в нас не попали.
Тачана где-то узнала, что скоро будет наша конечная станция – Торбеево.
Чем ближе подъезжаем к фронту, тем больше выдает свою трусость наш «сопровождающий». Услышав гул самолетов, он бегает по теплушке, как затравленный. А однажды видела, как он плачет. Тьфу, слюнтяй! Ну нисколько ею не жалко, наоборот, противно смотреть на такого «войку». Жалко одного – что сорвали его с места. Сидел бы уж в своем военкомате и приносил хотя бы маленькую пользу. А то здесь только путается под ногами. Для нас он давно уже вышел из командирской роли. Да и была ли она? С самого начала пути за него все делает Тачана, хотя все документы выписаны на него.
Станционному и прочему начальству она говорит, что сопровождающий наш болеет…
4
– Вот оно, Торбеево! – с облегчением сказала Тачана, показывая на желтый кирпичный дом-станцию с вывеской во весь фасад. – Наконец-то добрались!
И все обрадовались, что приехали, что кончились дорожные мытарства, кончилась тряска, осточертевшая теснота в теплушке и что добрались почти до самого фронта целы и невредимы.
Ожил, кажется, и Сергей Киселев. Он бодро спрыгнул на землю, деловито осмотрел пломбы на вагоне (к его чести, он только это и делал за всю дорогу), прихватив полевую сумку, направился докладывать о прибытии начальству.
– Теперь его дело, теперь пускай командует, – сказала Тачана. – Мы свое дело сделали, сохранили народное добро, привезли без потери до места.
Женщины осмотрелись. Станция как станция, не большая и не маленькая, каких много встречалось на пути. На полотне по обе стороны стоят готовые к отправке эшелоны. На платформе укрытые брезентом танки и пушки. Еще стоит какая-то зачехленная военная техника, может быть, минометы, а может, что и другое…
Там и тут вокруг станции грозно смотрели в небо черными зрачками замаскированные стволы зениток…
И как не вязалась со всей этой напряженной, готовой в любую минуту взорваться обстановкой такая мирная, обыденная работа местных жителей: окапывая установленные в огородах зенитные орудия, они убирали картошку…
Ануш хотела было сходить к ближайшему огороду, узнать, какая здесь уродилась картошка, но вернулся Сергей.
– Сейчас наш вагон загонят в тупик, и будем ждать фронтовиков, – сказал он, отыскивая глазами этот тупик.
– А что, разве мы не сами поедем на фронт? – спросила Марина.
– Так это уже и есть фронт. Передовая отсюда километрах в пяти. Туда нас никто не пустит.
– Это как не пустят?! – шагнула вперед Тачана. – Зачем мы сюда ехали? Мне Ведота найти надо!
В это время где-то далеко зародился и, нарастая, покатился по небу гул.
– Что это, никак гром? – повернулась Ануш. – Подмочат ведь бабы картошку, вон вся рассыпана по грядкам!
– Не похоже, – рассудительно сказала Марина и тут же увидела низко над горизонтом длинный пунктир черных крестиков. Крестики с каждой секундой увеличивались, а невнятный далекий гул превратился в четкий звук работающих моторов.
– Воздух! – вдруг раздался в стороне зычный голос.
Марина еще не успела сообразить, что это означает, и продолжала смотреть на стремительно приближающиеся самолеты.
– Чего стоите! – послышался тот же голос, и Марина увидела бегущего к ним военного. – Жить надоело! На землю! – Он сильно дернул ее за руку.
Марина упала. Рядом уже лежал Киселев. Лежал ничком, прикрывая голову руками. Тачана, тоже сбитая военным, ругалась и пыталась встать на колени, но тот крепко держал ее за плечо.
И вот гул моторов накатился сплошной волной, поглотив все остальные звуки. Только он один, этот вибрирующий вой, казалось, господствовал в воздухе, и даже частый лай зениток не мог перебить его – выстрелы и разрывы снарядов напоминали отдаленные хлопки. Марина все же подняла голову, посмотреть, что же делается вокруг – и поразилась: в безмятежно голубом небе там и тут вздувались красивые белые облачка и, лопаясь, брызгали в стороны красно-синим огнем. «Пух! Пух! Пух!» – доносилось с высоты, и нисколько не было страшно.
Но вот где-то совсем рядом, за спиной, с открытой платформы, заработал, зачастил звонкой очередью пулемет, и Марина тотчас увидела огромную распластанную тень самолета с белой свастикой на фюзеляже. Увидела не только сам самолет, но и в очкастом шлеме голову летчика – настоящего живого врага.
– Бейте его, бейте! – не помня себя, закричала девушка. – Бейте быстрей, улетит!
В эти короткие мгновения Марина еще успела заметить, как от крыльев самолета вдруг отделились оранжевые пунктиры, вытянулись в прямые длинные линии и ударили по зданию вокзала. Посыпалась штукатурка, засверкали на солнце разбитые стекла…
Вражеский самолет исчез так же внезапно, как и появился, но в сознании Марины так отчетливо запечатлелись все детали налета, будто все произошло не в один миг, а продолжалось весь день.
Потом еще и еще немецкие самолеты на бреющем полете заходили на станцию, кружась каруселью, строчил с платформы крупнокалиберный пулемет, ахали зенитки, подбрасывало от близких разрывов бомб, и после каждого взрыва высоко над землей вставали темно-бурые султаны земли и дыма.
Вот она где, война! В каком-то нетерпеливом возбуждении Марина следила за происходящим, и ее подмывало желание вскочить, что-то делать, кричать – только бы не лежать, не бездействовать! Но всякий раз, как только она пыталась встать, лежащий рядом военный властно клал руку на спину и не давал подняться.
И вот разом все стихло, будто отодвинулось куда-то за глухую непроницаемую стену. Умолк, растаял нудно зазывающий гул самолетных моторов, перестали ахать зенитки, хлопать разрывы снарядов. Устал, замолк на платформе, должно быть, накаленный до синевы пулемет. Улеглась вспаханная бомбами земля и теперь устало дымила, источая тяжелый запах гари и пороха.
Первым поднялся военный. Поправил пилотку, отряхнул гимнастерку и брюки. И только тут Марина разглядела, что это не просто военный, а командир – на петлицах у него было по два кубика.
Какой молодой командир, лет, поди, двадцать пять, не больше. И красивый… Глаза синие, улыбчивые, брови вразлет, над губой тонкая стрелка усиков. Острые скулы еще не привыкли как следует к бритве и серебрились мягким ворсом.
В висках у Марины тихо постукивало, в носу свербило. Она еще посидела немножко, приходя в себя, с трудом встала. Громко чихнула, сняла, выхлопала платок и вытерла им лицо.
– Проклятые фашисты! – сказала Марина, сплевывая с зубов песок.
Ануш поташнивало от копоти, от едких газов, но она не показала виду, что ей плохо, проворно поднялась сама и помогла встать Тачане. Обе в пыли, со сбитыми на затылок платками. Тачана, будто сонная, недоуменно оглядывалась.
– Я ничего не слышу! – испуганно крикнула Тачана и потрясла головой.
– Это пройдет, у вас легкая контузия, – сказал военный. – Сильнее откройте рот и пошевелите скулами.
Тачана круглыми глазами непонимающе смотрела на военного.
– Открой рот и двигай скулами! – закричала ей Марина.
Тачана поняла, но рот открывать не стала. Склонив голову, прижав к уху ладонь, она грузно запрыгала на одной ноге, будто в уши ей набралась вода.
– Это тоже помогает, – улыбнулся военный…
Сергей встал последним и тут же нелепо вытянулся перед лейтенантом.
– Да не надо! – отмахнулся лейтенант. – Приведите-ка лучше себя в порядок…
Станцию было не узнать. Кругом дымились развалины, болтались оборванные провода, белели свежими изломами деревья. На путях над воронками вздыбились изогнутые рельсы, на насыпи лежало несколько опрокинутых вагонов. Солдаты и местные жители уже тушили дома, станционные постройки.
Ануш стояла молча и тоскливо глядела на огороды, где еще совсем недавно сушилась выкопанная картошка. Не видно было ни картошки, ни убиравших ее людей…
Потом они осмотрели «свой», чудом сохранившийся вагон и вместе с лейтенантом побежали тушить станционный склад. А когда потушили склад, помогали грузить на машины зерно, уводили под руки и уносили на носилках в наспех оборудованный лазарет раненных при бомбежке. Здесь Марина первый раз увидела убитых на войне людей…
Уработались до изнеможения, а все что-то делали, гоношились. Никому и в голову не пришло ни поесть, ни передохнуть.
– Хватит! – сказал лейтенант, вытирая со лба пот, когда расчистили от завалов подъездной путь к тупику, где стоял вагон с подарками. – Теперь самое время познакомиться. Насколько я понял, вы и есть представители колхозов Марийской республики, сопровождающие подарки бойцам, так?
– Так, – подтвердила Марина.
– Ну а я уполномочен фронтовым командованием встретить вас и принять груз. Кто из вас старший, кому предъявить документы?
– Я! – опять вытянулся Киселев.
– Да опустите вы руку! – с раздражением сказал лейтенант. – Ваше удостоверение личности!
Сергей торопливо раскрыл сумку и… растерянно перевел взгляд на Тачану.
– У нее… Кажется, у нее!
Тачана вынула из нагрудного кармана товарную накладную, список вещей, а заодно и военную книжку Киселева…
– От военкомата, значит, представитель? – полистав бумажки, спросил лейтенант.
– Так точно!
– Почему же тогда документы, и ваши личные в том числе, у этой женщины?
– Она… она не подчиняется мне… воинскому уставу. Забрала все – и не отдает…
– И правильно делает! – не совсем понятно сказал лейтенант и отвернулся от Киселева.
Он показал женщинам свои документы, потом сказал:
– Я пойду за транспортом, ждите меня здесь. В случае нового налета не паникуйте, ложитесь. Вы, рядовой, – повернулся он снова к Киселеву, – отвечаете за обстановку, за них. Ясно?
– Так точно, товарищ лейтенант! Отвечаю!
5
Вернулся он на станцию уже поздно вечером с целым обозом подвод. Худые, изможденные лошади едва тащили даже порожние брички. Голова у одной лошади, как у человека, была перевязана, и сбившийся за ухо бинт был обильно пропитан кровью…
– Осколком хватило, – как бы ответил на немой вопрос женщин пожилой солдат-возница в пыльной помятой шинели и в пилотке с простреленным верхом. – От мины… Они ведь у нас, милые, на позициях пушки таскают. Словом, тоже воюют…
На каждой бричке было по два солдата, в передке торчали поставленные на приклады винтовки, лежали гранаты. За спиной у лейтенанта висел автомат. Тачана долго вглядывалась в уставшие лица солдат, но ни в одном не признала знакомого. Не вытерпела, спросила:
– А Ведота моего не видели? Ну, большой такой, меня больше, красивый…
– Нет, не видели, – с улыбкой отвечали солдаты.
– Ну, мариец он, на гармошке еще хорошо играет, родинка на щеке, – не унималась Тачана, выспрашивая про Ведота уже у другой подводы.
– Может, и там, да разве запомнишь всех с родинкой? – пожимали солдаты плечами.
– Почему поздно-то приехал, сынок? – спросила Ануш лейтенанта. – Куда вот теперь, на ночь глядя?
– А днем нельзя, живо стервятники засекут. Степи кругом, ни спрятаться, ни укрыться.
– Ага, – понимающе покачала головой Ануш.
Все – и военные, и женщины – быстро погрузили вещи на брички, сдали вагон станционным работникам, и лейтенант начал было прощаться и благодарить колхозниц за подарки, за стойкость, за мужество…
– Подожди-ка, подожди! – насторожилась Тачана. – Это никак ты без нас собрался ехать?
Лейтенант удивленно поднял брови.
– А как же? Ведь там, – он показал рукой, – там – передовая!
– Ну и что же! – выступила вперед Марина. – А мы куда ехали? На фронт? На фронт. Значит, сами будем и вручать бойцам подарки!
– Послушайте, дорогие, – лейтенант поднял к груди обе руки. – Фронт – вот он, здесь. Сами убедились. А там – передовая, там – бои. Это опасно, и вообще вас никто туда не пропустит.
– Ну уж, как сказать – не пропустят! – начала закипать Тачана. – Уж если сюда добрались, то будем и на передовой. Сами раздадим подарки! И мне еще Ведота моего найти надо!
Сказала свое слово и Ануш:
– Нет уж, милый сын! Раз уж приехали на последнюю нашу станцию, то доедем теперь и до самого что ни на есть фронта. Мне тоже своего мужика, а ей вон, – она кивнула на Марину, – отца повидать охота. Так что, милый сын, понапрасну нас не стращай и не отговаривай!
И по-хозяйски приказала:
– Садитесь, девки! Поехали!
И лейтенант понял, что ничем, никакими запретами не удержать этих женщин, и разрешил ехать, хотя зародилась с этого часа тревога за их судьбу и не покидала до самого конца…
Ехали они медленно. Измученные лошади то и дело останавливались или, увидев на обочине дороги еще не увядшую траву, тянулись к ней. Дорога сначала петляла по берегу речки, а потом резко отвернула от нее и устремилась в открытую степь.
Давно село солнце, на западе догорала узенькая полоска зари. Оттуда же изредка доносились орудийные раскаты, напоминавшие далекий грохот обвалов. Ехали молча, прислушиваясь к скрипу колес, к незнакомой, словно бы затаившейся степи. При каждом орудийном раскате Киселев почему-то спрыгивал с телеги и шел рядом, держась за се борт. Солдаты тихонько, в рукав, курили и негромко переговаривались меж собой. До Марины донесся хрипловатый голос пожилого солдата, когда Киселев в очередной раз соскочил с телеги:
– Не обстрелянный еще. Ишь, как сигает!
– Тыловик. Писарь какой-то…
До передовой оставалось уже не так далеко. Все чаще попадались встречные подводы, машины с полевыми кухнями на прицепах. И подводы, и машины везли раненых. Легкораненые шли сами, без строя, поддерживая друг друга. Гул канонады теперь уже не смолкал.
Проехали несколько оборонительных укреплений – окопы, блиндажи, укрытия. Везде работали солдаты. Вспотевшие, без ремней, они выпрямлялись и удивленно рассматривали женщин. Женщины тоже рассматривали солдат, а Тачана все время спрашивала:
– Ведота среди вас нет?
Солдаты смеялись, а кое-кто и острил:
– Есть Федот, да не тот…
Тачана страшно сердилась, что-то кричала обидчикам, но как только подъезжали к новой группе бойцов, снова спрашивала:
– Марийцев у вас нет?..
Почти на всех оборонительных пунктах их останавливали. Ехавший на передней подводе лейтенант спрыгивал на дорогу и долго объяснял, кто они такие и куда едут. Показывал какие-то документы.
Совсем стемнело. В погожем небе одна за другой вспыхивали звезды. От длинной дороги, от щемящей сердце какой-то тоски Марина начала считать их. Досчитала до ста – и сбилась. Звезд загоралось все больше.
«Где же моя звезда? – подумала Марина. – Знать бы, которая…» И она вспомнила бабушку. Бабушка не раз говаривала, что у каждого человека своя звезда. Если найти ее, станешь счастливой…
Милая бабушка! Она так хотела Марине счастья, что сама помогала искать эту звезду… «А ты свою знаешь?» – спрашивала Марина. «Нет, дитятко, не знаю. Сколько ни искала, не нашла. Может, для меня ее и нету вовсе…»
Вдруг одна звездочка стала падать, оставляя в небе огненный хвост.
– Моя, моя звезда падает! – забывшись, крикнула Марина.
На телеге все обернулись.
– Кто падает? – обеспокоенно спросил пожилой солдат.
– Да так я, – смутилась девушка. – Звездочка упала…
– A-а, их много падает…
– Кого-то, наверно, убили сейчас, – поддержала разговор Тачана. – Раз падает звездочка – кто-то умирает.
– Много сейчас умирает, – односложно и нехотя сказал пожилой солдат.
Он устал. Ему просто не хотелось сейчас ни о чем думать, ни о чем говорить, и Марина невольно вспомнила своего отца. Такой же он немолодой и такой же, наверно, усталый. Только духом он всегда бодр и никогда не унывает. Где же он, доведется ли встретиться?
Нет, Марина не была так одержимо уверена, что непременно встретит на фронте отца и брата. Да и ехала-то она сюда не за этим – просто на фронт. И все же где-то глубоко в душе теплилась надежда, что встретит. Человек ведь не иголка, не затеряется…
Опять остановили переднюю подводу. Опять лейтенант спрыгнул на землю и стал что-то разъяснять задержавшим. Но что-то долго они на этот раз говорили, о чем-то долго советовались. До женщин долетали обрывки фраз: «Прорвали оборону…», «Правый фланг…»
Из всего услышанного Марина поняла, что вроде бы немцы на каком-то фланге прорвали оборону.
Так и вышло. Закончив разговор с военными, лейтенант быстро подошел к телеге, на которой сидели женщины, и сказал:
– Поедем на хутор. Он в семи километрах отсюда. Там выгрузимся, и вам сегодня же придется вернуться на станцию. Подарки бойцам вручим от вашего имени без вас… Это приказ!
На этот раз даже Тачана поняла, что спорить с лейтенантом бесполезно. Не противилась и Ануш. Она только сказала:
– Ну, раз нельзя на передовую, то поедем на хутор…
Теперь ехали они без всякой дороги, по голой степи. Это была даже не степь, а запущенное, не вспаханное весной поле. Оно успело зарасти густеющими сорняками, и теперь они, пересохшие, жестко хрустели под колесами. В темноте в десяти шагах ничего нельзя было разглядеть, и лейтенант шел впереди обоза, неизвестно как выбирая направление. Он все торопил, торопил солдат-возчиков и сам шагал быстро.
Гул канонады все усиливался, а иногда грохало так близко, что вздрагивала земля. Вздрагивали и кони, останавливались, упирались, вылезали из хомутов. Даже они, обстрелянные, казалось бы, привычные к этой адской музыке войны, боялись взрывов, не желали идти дальше. Теперь уже сбоку и, стало быть, на западе, не только было слышно орудийную пальбу, а и видно огненные всполохи, будто там, в кромешной тьме, вспыхивали предгрозовые зарницы.
– Товарищ командир, может, повернем обратно? – догнал лейтенанта Киселев. – Ведь все-таки ценности, народное добро – ив какой-то хутор!
– Рядовой, займите свое место на бричке! – резко оборвал его лейтенант.
Но ни на бричке, ни пешим Киселев не находил покоя. Иногда он совсем куда-то исчезал и догонял обоз растрепанный, задохшийся. Вот и сейчас, как привидение, возник перед телегой, забрался к женщинам.
– Чего ты носишься, чего суетишься? – не вытерпела Марина. – Иди вон лучше к мужикам, поучись, как заряжать винтовку…
Пожилой солдат вытянул назад руку и поощрительно похлопал Марину по плечу.
6
Они так и не доехали до хутора. Где-то далеко и сразу широким охватом возник в ночи легкий урчащий звук. Он с каждой минутой нарастал, усиливался, превращался в отчетливо слышимый гул работающих моторов. Лейтенант безошибочно и наверняка первый уловил этот вроде бы безобидный звук, но продолжал идти, надеясь, что беду пронесет. Но не пронесло…
Он остановил обоз.
– Все ко мне!
Солдаты окружили командира.
– Товарищи! Навстречу движутся немецкие танки! Отойти мы не успеем. Быстро разведите лошадей и все рассредоточьтесь. Задача: остаться незамеченными. Бой принимать в крайнем случае. Женщины останутся со мной.
Танки шли без огней. Гул их заполнил всю степь, и от него содрогалась земля. Солдаты быстро вскочили на свои брички, погнали лошадей в разные стороны. Там и залегли по двое, приготовив к бою винтовки, выложив перед собой гранаты.
Лейтенант долго шел в темноте, выбирая поудобнее позицию. Женщины и Киселев едва подпевали за ним. Наконец набрели на неглубокий овражек, заросший по берегам чахлым кустарником.
– Ложитесь! – приказал лейтенант. И повернулся к Киселеву: – Оружие при вас есть?
– Нет… Мне не дали в военкомате…
– Держите! На всякий случай! – и он протянул ему пистолет.
Теперь слышался уже не только гул, но и лязг гусениц; широко, казалось, от горизонта до горизонта в темноте плясали светляки – это выбивались из выхлопных труб языки пламени. Запахло отработанными газами, соляркой.
– Один, два, три, четыре… восемь… одиннадцать, – вслух считал лейтенант вражеские танки.
– Двадцать… двадцать три… – в такт ему, как давеча звезды, машинально считала Марина и плотнее прижималась к боку матери.
– Кому приказано лежать? – грозно крикнул лейтенант, увидев поднявшуюся на колени Тачану.
– Лейтенант, слышь-ка, дай мне одну гранату! Научи, что с ней делать, а бросить я брошу. Не умирать же, не повидав Ведота…
– Лежать! – еще яростнее гаркнул лейтенант, и в то же мгновение ослепительно яркий свет резанул по глазам, далеко высветил степь.
– А-а-а! – закричал Киселёв, перемахнул через край оврага и, запинаясь, побежал.
– Куда! Вернитесь! – попробовал остановить его лейтенант.
Но Киселев не слышал, бежал и бежал, размахивая руками.
Вспыхнул второй, третий прожектор. Перекрещиваясь, лучи зашарили по степи и вскоре все сошлись на одиноко маячившей фигуре. С ближнего танка ударил пулемет. Было видно, как Киселев еще какое-то время подранком метался по ковылям, а потом рухнул на землю…
– Заметили, гады! – проскрипел зубами лейтенант. – Сейчас сложнее…
Он локтями примял траву, приготовил гранаты, поудобнее взял автомат. Женщинам приказал:
– А бы – живо по оврагу! Чем дальше – тем лучше! Кому говорю! – заорал он совсем по-мужицки и сильно толкнул Марину.
– Дай гранату-то, у тебя ведь две! – все еще требовала Тачана, неохотно, последней отползая от лейтенанта.
Не успели женщины отползти и десятка метров, как по тому месту, где остался лейтенант, снова ударил пулемет. Пули с сухим звоном защелкали по брустверу. Ответно застрочил из автомата лейтенант. Но вдруг автомат замолк, и в свете прожекторов Марина увидела, как лейтенант медленно завалился на бок…
Спазмы перехватили дыхание, и Марина безголосо закричала:
– Убили, убили нашего лейтенанта!
Опять прожекторы резанули по глазам, и опять над степью рассыпалась пулеметная очередь. В стороне заржали кони, послышались торопливые одиночные выстрелы, должно быть, наших бойцов.
Тачана рванулась было к убитому лейтенанту, но в это мгновение перед женщинами возник пожилой солдат, закричал:
– Быстрее вниз, быстрее! Успеем уйти!
– Нет, я не уйду! Дай мне гранату! – противилась Тачана, но пожилой солдат решительно потянул ее за собой.
Женщины спустились вслед за пожилым солдатом ниже по оврагу и уже через пять минут, пока вновь не вспыхнули прожекторы и с новой силой не взревели моторы танков, были в безопасном месте, в стороне от боя.
– Сидите здесь – и никуда! – строго проговорил пожилой солдат, а когда Тачана снова попросила у него гранату, сердито добавил: – Теперь не понадобится, – и, неожиданно улыбнувшись, качнул головой: – Ну и девка! Откуда же родом?
И, не дожидаясь ответа, скрылся в темноте.
Женщины, прижавшись друг к другу, сидели молча и прислушивались к утихающему гулу, и им уже не верилось, что всего несколько минут назад они пережили такое, что никогда ими не забудется.
– Вернемся, бабоньки, домой, расскажем, какая она, вой-на-то, – первой подала голос Ануш. – Всем расскажем.
– А я на фронт попрошусь! Я не отступлю! – решительно проговорила Тачана.
Только сейчас Марина заметила, как по широкому некрасивому лицу Тачаны текли крупные слезы, и она не выдержала, ткнулась лицом в теплую грудь матери.
КОГДА ПОЕТ ЖАВОРОНОК
Перевод А. Кончица
1
Григорий Якимович проснулся давно, но долго лежал не шевелясь, превозмогая боль, чтобы не разбудить жену. Он смотрел на темный потолок, и сердце билось у него неровно и быстро, словно собиралось выскочить из груди, где ему вдруг стало тесно и нехорошо. Но Григорий Якимович чувствовал, что, кроме сердца, у него болит еще что-то, и от этой другой боли оно никак не может успокоиться.
Стараясь не обращать внимания на боль, Григорий Якимович стащил с себя одеяло, стал босыми ногами на прохладный пол, правой рукой пощупал свою грудь, потом этой же рукою включил свет.
– Опять? – спросила жена, оторвав голову от подушки.
Григорий Якимович ничего не ответил, пошел на кухню, принес стакан кипяченой воды, с маленького стола взял нужное ему лекарство и запил водой. Снова сел на койку, придержал дыхание и поднял голову, как человек, которому на Бремя удалось пронзать свою болезнь.
