Текст книги "Малиновые облака"

Автор книги: Юрий Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Решила Олюк, пока она одна в доме, прибраться немного. Наклонилась с полу веник поднять, и голова вдруг закружилась. Но Олюк на такую мелочь не обратила внимание. Продолжала работать. А голова все кружится, и в озноб кинуло. Тогда она, не раздеваясь, прилегла на постель. «Наверное, устала, – подумала Олюк. – Отдохну чуть-чуть».

Вернулась с работы Сидориха и видит: сноха спит, самовар клокочет, словно готов взорваться. На полу вокруг самовара мокро, кипяток хлещет через край, стекает ручейком в подпол.

Сидориха сняла трубу, подставила под кран ковшик, потом подошла к постели и внимательно посмотрела на сноху.

Почувствовав рядом человека, Олюк открыла глаза и, узнав свекровь, попыталась улыбнуться – улыбка вышла виноватой.

– Устала с дороги, – стала оправдываться Олюк. – Прилегла на минутку и не заметила, как уснула.

– Отдохни, отдохни, коли устала. Я и сама управлюсь, – ласково ответила Сидориха, пристально разглядывая потухшие глаза, невеселое лицо Олюк. – Как не устать? Покрути-ка педали столько километров, да еще по такой жаре.

– Мама, а скотину еще не пригнали?

– По дороге слышала, гонят.

– Надо встать, чтобы Милка не ждала.

– Олюк, да ты лежи, лежи, разве трудно корову подоить? Я сама все сделаю, а то все ты да ты… Один раз и я могу, руки не отвалятся… Вид твой мне что-то не нравится – побелела вся. Лежала бы ты лучше, отдыхала… – попыталась удержать Сидориха сноху.

– Это от усталости… Встану все-таки… – Олюк через силу встала, вышла в сени, сняла с гвоздя подойник и, держась за стену, спустилась вниз. Осталось ступить два раза – снова закружилась у нее голова, ноги стали непослушными, руки бессильно скользнули по стене, подойник с грохотом откатился в сторону.

Услышав грохот, Сидориха выбежала во двор, увидела сноху, лежащую на ступеньках.

– Ой, доченька! Что с тобой, милая? – Сидориха, взмахнув руками, спустилась с крыльца, наклонилась над снохой.

– Совсем не могу… Мама, не ругай меня. Сама не понимаю, что со мной, – еле слышно проговорила Олюк.

– Отчего же это так? Может, на солнце долго была… – недоумевала свекровь. – Пойдем в избу. Ляжешь, отдохнешь. Приготовлю тебе чай с малиновым вареньем. Выпьешь – полегчает.

– Я лучше в сенях под полог лягу. В избе жарко…

Сидориха помогла снохе раздеться, сняла с нее ботинки, платье, подняла полог, укутала ее одеялом. Вынесла ей из избы горячего чая с вареньем, придвинула к постели табуретку, осторожно сказала:

– Сношенька… Может, чайку попьешь? – пригляделась, а та уже спит.

Вернулся с работы Петр, мать говорит ему:

– Олюк твоя заболела.

– Как это заболела? – удивился Петр. – Что случилось?

– Не знаю… Пришла с работы, вижу, Олюк совсем ослабла. А почему и отчего – не знаю.

Петр вышел к жене, присел рядом, прислушался к ее тяжелому дыханию. Мать позвала сына вечерять, так он даже не обернулся, только рукой махнул, не мешай, мол, иди.

Не дождавшись, когда проснется Олюк, Петр тихо встал, умылся и, наскоро поев, опять сел рядом с женой.

Вдруг Олюк вздрогнула, протянув руку, позвала мужа:

– Петр… Пе-етр…

– Что, Олюк? Я здесь, рядом, – быстро ответил он.

– Петр, иди ко мне… – Олюк потянула мужа за рукав.

Петр лег рядом, бережно обнял жену. Олюк вся мокрая, хоть выжимай, голова горячая, как уголья.

Олюк ненадолго успокоилась. Только дышит тяжело – не-можется ей.

«Что же с ней такое? Почему вдруг так, ни с того, ни с сего?» – волновался Петр. И не высказать, как он за жену испугался. Если б мог, половину болезни на себя взял, да нет, что там – всю боль, которая ей не дает спокойно вздохнуть. Но ведь это невозможно.

– Кто ты? – вдруг вздрогнула Олюк.

– Это я, Петр, – ласково ответил он. – Не бойся.

Олюк узнала мужа, повернулась к нему, обняла за шею. Обдавая Петра горячим дыханием, проговорила:

– Петр, ты не уходи… Побудь рядом.

– Хорошо, хорошо, куда же я уйду… Так что же все-таки случилось? Ты вся горишь. Может, в больницу тебя надо?..

– Ой, нет, не надо, – перебила его Олюк. – Не хочу, не поеду. Я завтра же встану.

Олюк верила, что завтра непременно поправится. А в больницу? Нет, нет!.. В больницу она не поедет ни за что. Все ведь нормально. Такая молодая, здоровая женщина, да не может встать на ноги? Вот подождите: завтра она снова побежит на работу…

Всю ночь у Олюк был жар, но она постоянно жаловалась, что ей холодно.

Назавтра Олюк не поправилась.

Утром Петр посадил жену на попутную машину и отвез ее в больницу, что в пяти километрах от деревни.

По дороге Олюк сказала мужу, только теперь вспомнив, отчего она заболела:

– Я, когда от матери-то вчера приехала, молока холодного из погреба выпила. Ты не ругай меня…

Сказала и успокоилась. Потом встрепенулась, притянула Петра за шею и шепнула ему на ухо:

– Петр, а я ведь беременная… Под сердцем у меня твой ребенок…

На другой день, когда выглянуло солнце, она скончалась в больнице.

Как с солнцем начинается новый день, так и Олюк только начинала жить. Начала, да закончила не вовремя.

* * *

Петр чуть не сошел с ума. Пролежал плашмя двое суток. Перед глазами – Олюк с ребенком на руках. Младенец смеется, а Олюк тихо и радостно улыбается. С самого дня свадьбы Петр мечтал о ребенке. И до вчерашнего дня он только и ждал, когда же жена скажет, что беременна. И дождался-таки. Только ребенка она с собой в могилу унесла.

Петр как во сне протягивал к видению руки, но Олюк, крепко прижимая к груди ребенка, уходила. Смеялась и уходила, Петр за ней было, но не может сделать ни шагу.

Пролежав два дня, Петр встал и начал искать крепкую веревку. Хорошо еще мать дома оказалась – веревку отобрала и стала присматривать за ним.

Петр забросил работу. Одно дело у него теперь: целыми днями бродит всюду, как тень, ищет Олюк. И не найдя ее нигде, сидит неподвижно в укромном месте, опустив голову.

Прошла неделя. За это время у него во рту маковой росинки не было. Страшно похудел – кожа да кости.

Поля опустели, хлеба убрали, не слышны стали песни птиц, и только вороны сидели на телеграфных столбах.

Однажды ноги сами понесли ею на кладбище. Смотрит он – а перед ним могила Олюк. Крест покосился, холмик осел.

Петр очнулся, начал поправлять крест, обдирая руки до крови, таскал землю, наращивая холмик. Потом встал на колени.

– Олюк моя, ты не ругай, что я не мог прийти к тебе раньше. Вот пришел, когда позвала… Боялся я приходить – все время живой мне казалась, а ты, оказывается, и вправду умерла. Теперь я буду часто приходить к тебе, приносить что-нибудь…

И после этого дня Петр стал все время ходить на кладбище. Однажды, возвращаясь от Олюк, увидел он у реки на мостках молодую женщину, полоскавшую белье. Женщина как женщина, но что-то заставило Петра остановиться, сесть на пожелтевшую траву и пристально посмотреть на нее. На одном берегу Петр, на другом – молодая женщина.

Поначалу она не замечала его. Потом, вдруг увидев, опустила подол, прикрыв голые колени.

«Кто она такая, интересно? – спрашивал себя Петр. – Почему я ее не знаю? Может, не местная?»

«Чего он так долго сидит? – раздумывала женщина. Потом начала сердиться. – Сидит и сидит. Голых ног, что ли, никогда не видел?»

– Чего вылупился? – выпрямилась женщина, прикрыв рукой глаза от солнца. Она сказалась высокой, статной, черные волосы ее были коротко подстрижены, на животе платье было вздернуто, обнажились крепкие круглые колени.

Петр не ответил.

– Чего уставился-то, спрашиваю? Или женщин никогда не видел? – развеселилась она. – Ну, отвечай! Или ты язык проглотил? – и она задорно рассмеялась.

Промолчал Петр. Сорвав сухой стебелек, покусывал его, но с женщины глаз не сводил. И не на лицо ее смотрит, а на вздувшийся живот. Когда увидел он эту беременную женщину, сознание у него помутилось, Петр ее за Олюк принял.

Тем временем женщина закончила полоскать и, даже не обернувшись, поднялась на берег, повесив белье на коромысло. Шла плавно, переваливаясь, как утка.

Петр долго смотрел ей вслед, но она ни разу не обернулась.

Дома Петр попросил у матери поесть. Съел две тарелки супа, полчугунка картошки на свином сале. Что с сыном случилось – мать не надивится. Если человек есть просит, значит, он выздоровел, не пропал.

Наутро Петр пошел на работу, а из головы все вчерашняя встреча не идет. Женщина эта видится. Вернее, не сама она, а ее живот. «Как ее найти? Где она работает? Может, в гости к кому приезжала?» – мучался Петр.

Решил искать. Заглянул в медпункт, зашел в парикмахерскую. Нет ее нигде. Оставался еще быткомбинат. Но под каким предлогом он туда пойдет?

Так ничего и не придумав, решил идти на авось. Открыл одну дверь – там женщины отмеривают и режут ножницами тонкие ткани – черные, белые, синие, алые. Открыл другую – там шьют, звонко стучат швейные машинки.

Вот она сидит! Прямо перед дверью.

Обрадовавшись, что наконец нашел ее, Петр пристроился в коридоре, чуть-чуть приоткрыв дверь, чтобы в щелку видеть ее.

Женщина почувствовала, что на нее смотрят. Увидела Петра, покраснела, еще быстрей закрутила ручку машинки. Нахмурилась, встала и закрыла дверь.

Подошла приемщица, местная, из Кораксолы. Петр знает ее – Зоя, жена Микале.

– Петр! – удивилась Зоя. – Ты чего тут?

– А что, нельзя?

– Да что ты! Мы каждому клиенту рады. План ведь надо выполнять… Что-нибудь хочешь заказать?

– А что заказывать?

– Ну-у… да что хочешь. Брюки, рубашку, пальто, свитер… Вот я тебя все время с непокрытой головой вижу. Может, берет сошьем? Знаешь, такой красивый, с пуговкой посередине. Ты блондин, тебе синий пойдет. Представляешь, каким женихом будешь!

Слушая ее болтовню, Петр оживился и решил сразу же сделать заказ. Потом вспомнил:

– Э, ничего не получится. У меня денег с собой нет.

– Ну и что. Ерунда, – отмахнулась Зоя. – Разве я тебя не знаю? В другой раз принесешь.

Зоя выписала квитанцию и повела Петра в примерочный цех. – После примерки Петр снова вернулся в коридор, стал глядеть в щелку. Видит – женщина на своем месте. Волосы под косынку убрала. Может, и не для него красоту наводила, но все равно обрадовался.

Из примерочной вышла Зоя.

– Зоя, – тихо попросил Петр. – Берет пусть она сошьет.

– Кто? – удивилась Зоя.

– Да вот сидит, напротив…

– Нина, что ли?

– Да-да… – «Значит, ее Ниной зовут».

Зоя понимающе улыбнулась, пошла в примерочный цех, оттуда в швейный. Подошла к Нине, наклонилась, что-то сказала, оглядываясь на дверь. Нина кивнула, покраснела. «Обо мне говорят», – подумал Петр. И тут же быстро отскочил от двери: резко отодвинув стул, Нина вскочила и захлопнула ее.

– Ходят тут… Делать им, что ли, нечего, – услышал Петр сердитый Нинин голос.

Петр нисколько не обиделся.

– Завтра будет готово, – выйдя из цеха, сказала Зоя.

Назавтра он снова пришел и устроился на прежнем месте. Дверь была закрыта. Долго Петр ждал, пока кто-нибудь откроет ее. Не выдержал – открыл сам.

Нива на месте, как и вчера. Сидит, работает.

Начался перерыв. Девушки выходят в коридор, поглядывают на Петра. Прикрывают рты, чтобы не рассмеяться, но то и дело прыскают, не в силах сдержаться. Нина подошла, закрыла дверь, но они нарочно распахнули ее настежь: смотри, мол, смотри, Петр, нам не жалко. Знай, мол, какие мы красивые.

Теперь Петру все видно. Одна девушка подошла к Нине, сказала:

– Твой ухажер пришел.

– Больно нужен он мне… – огрызнулась Нина.

Хоть Нина и говорит так, а сама о Петре все-все знает: и где живет, и как зовут, и кем работает. Об одном только не смогла узнать: почему он ею заинтересовался.

– Пойди к нему! Не убудет ведь тебя! – советчиц полно.

– Очень нужно! Пускай не ходит! Что он здесь потерял?

Петр не обращал на эти слова никакого внимания. Стоит в дверях – на Нину смотрит.

А она? Хоть и сердилась, хоть и пожимала раздраженно плечами – все равно почему-то краснела и нарочито проворно работала.

– Твой берет готов, – сказала Зоя, подходя к Петру. Потом тихо добавила: – Она сшила-то, Нина! Как и просил. Она хорошая девушка, хочешь, познакомлю?

Петр взял берет в руки, на последние слова отрицательно мотнул головой.

Нина не усидела на месте. Отложила работу, посмотрела на Петра. Тот стоял у большого зеркала и разглядывал себя. Смутился. Потоптался неловко, натянул на голову берет. Сбоку, сзади себя оглядел, рассмеялся. Снял с головы берет, погладил его, будто у него в руках не тряпка суконная, а мягенький котенок.

Петр резко обернулся, поймал на себе взгляд Нины. Оба тотчас же отвели глаза. Нина склонилась над шитьем. Петр вздохнул глубоко, зажал в руке берет и вышел.

Нина успела заметить из окна, что Петр ушел с непокрытой головой.

– Очень нужен! – проворчала она.

* * *

Тем временем наступала осень. Листья на деревьях пожелтели, тихо падали на землю. Грачи собирались в стаю.

Долго Петр крепился, неловко ему казалось без дела маячить в быткомбинате. Но не выдержал. Пришел однажды и видит: нет Нины. Он вбежал в цех.

– Где Нина?!

– В больницу твою Нину увезли, – смеясь, ответили девушки.

– Что с ней? Отвечайте! Умерла?!

– От этого, говорят, не умирают, – прыснули вокруг.

Петр помчался в больницу. Всю дорогу ругал себя: «Почему же я домой не заскочил? На велосипеде уже давно был бы там».

Прибежал, а его не пускают. Всю больницу кругом обежал, в каждое окно заглянул. В одном из них увидел женщину с ребенком на руках. Остановился и знаками попробовал объяснить, что ему Нина нужна. Даже как она выглядит, попробовал знаками показать. Та ничего не поняла, отошла от окна.

Вдруг у окна Нина появилась. Только нет у нее на руках ребенка, и на лице ни радости, ни оживления. Бледная, осунувшаяся.

– А твой-то где? – закричал Петр.

Нина поняла, кивнула, отошла от окна, потом опять подошла, но уже с ребенком на руках. И сразу переменилась она. Светится вся, улыбается. Но не Петру, а ноше своей драгоценной. Но и Петр Нину не замечает. Тянется взглядом к ребенку, руки тянет, будто отобрать его хочет, на руках подержать. И на месте стоять спокойно не может: то к окну подбежит, подпрыгнет, то руками машет.

Белозубо смеется Нина. Протягивает белый сверток к оконному стеклу: на, мол, подержи.

– Это мой ребенок, – Петр показывает сначала на ребенка, потом на себя.

Нина перестала смеяться, крепко прижала к себе ребенка. Постояла, прислонясь к окну, потом покачала головой:

– Не твой…

А Петр упрямится: мой, да и все тут, в грудь себя бьет.

Пина вздохнула тяжело, помрачнела, с лица разом сошли и краска, и радость. Головой два раза качнула и отошла от окна.

Петр попросил у сестры бумагу и карандаш и, сидя на ступеньках больничного крыльца, написал: «Поправляйся, Нина! Не грусти, я к тебе буду каждый день приходить. Корми моего сына хорошенько, не пои его холодным молоком и сама не пей». Последние три слова он подчеркнул три раза жирной чертой.

– Передайте это письмо Нине, – попросил он сестру, протягивая ей записку.

– Какой такой Нине? – не поняла сестра.

– Которая сына родила. Моего сына. Она из Кораксолы.

– A-а, Мокеевой Нине… – и сестра набросилась на Петра: почему до сих пор не приходил? Зачем понапрасну заставляешь горевать? Почему никакого подарка не принес? Потом взяла записку и, все еще бормоча под нос, скрылась за дверью.

Петр жил как во сне. Работает ли, ест ли, спит ли, лишь одно перед глазами – вот он кормит сына с ложки, вот качает его, вот провожает его в первый класс, потом встречает из армии, вот играют свадьбу – Леонид женится (только Леонид– другого имени не хочет. Так звали его отца, так будут звать его сына – Лелюш, Леня!), а вот он уже и внуков нянчит…

Все заметили, что Конаков изменился в лучшую сторону, и ничуть не удивляются. Все деревенские знали, куда он каждый день на велосипеде ездит, а в дождь пешком ходит, почему в магазине столько печенья берет, шоколада накупает, разного варенья, конфет, а в последний раз купил в магазине подарок для новорожденного. Люди ничему не удивляются, будто так все и должно быть, наблюдают за Петром, выжидая, что же дальше-то будет происходить, как дальше-то все обернется.

Когда Петр начал бегать в больницу, будто вырос он в глазах людей. Прочих мужиков на голову выше стал. Да и как такого человека не уважать?.. Что с того, что ребенок не его? Воспитает лучше родного. Иные мужчины собственных детей вырастить не могут. Это разве мужчины? А за Петра Конакова можно поручиться – он будет хорошим отцом. А Нина? Ну, ошиблась она, ну и что – наперед умнее будет. Бывает, что лошадь и на четырех ногах на ровном месте спотыкается. А когда встанет – то место стороной обходить будет.

О чем у Петра за спиной говорили, он не слышал. Он до того ушел в себя, что даже забыл сказать матери о своих планах. Но разве от матери что-нибудь скроешь? Она решительно все успела узнать о Нине – кто такая, откуда взялась в их краях, что за характер. Узнала и обрадовалась за сына.

В последний день бабьего лета, узнав, что Нину отпускают домой, Петр собрал в сумку все необходимое и на велосипеде отправился в больницу.

Погода была хорошая. Солнце светило вовсю. Даже ветра не было – полная благодать в природе.

В больнице он подошел к знакомому окну, предупредил Нину, что пришел за ней. Сумку отдал сестре.

Долго ждал. Не курил, думая, что запах дыма будет мешать ребенку. Мучился, но терпел.

Вот, наконец, открылась дверь больницы. Сначала вышла сестра с сумкой в руках. За сестрой – Нина с большим белым свертком. Лицо бледное, осунулось, глаза ввалились. Но смеется счастливо. То ли от того, что день хороший, то ли от того, что Петра увидела. Петр шагнул навстречу: не знает, что ему делать – то ли ребенка брать, то ли сумку.

– Ребенка возьми, – предупреждает сестра ворчливо. – Ох уж эти мужчины. Сделать ребенка могут, а на руки взять боятся… Возьми, возьми, не кусается. Легонький, как пух.

– Не. надо, я сама, – сказала Нина, выходя на тропинку, вьющуюся до самой Кораксолы.

Петр повесил сумку на руль велосипеда, догнал Нину, пошел рядом по стерне. Немного погодя спросил:

– Устала, поди?

– Он ведь легкий, разве устанешь?

Петр не поверил. Бросил велосипед в сторону, загородил ей дорогу.

– Давай я сам понесу.

– Нет, я сама…

– Отдай, я понесу!

– Отойди – это не твой ребенок.

– Мой! Сама отойди!

С двух сторон ухватившись за белый сверток, тянут его каждый к себе. Никто не хочет уступать.

Петр взял верх. Силой забрал малыша, наклонился к нему и поцеловал.

Теперь Петр шагает по тропинке. Идет не спеша, чтобы Нина не устала. А она идет сзади, велосипед толкает.

– Что ты ноги колешь? – советует Петр. Голос его звучит грубовато, с хозяйской ноткой. – Садись и поезжай потихоньку.

Нина не отвечает. Потом вдруг останавливается, тычет пальцем в Петра и спрашивает сердито:

– Послушай, откуда ты взялся на мою голову?

– Оттуда же, откуда и ты, – смеется Петр и идет вперед.

Нина тоже рассмеялась. Догнала его, пошла с ним рядом по стерне. Теперь недолго осталось шагать – уже виднелись верхушки деревьев над Кораксолой.

Они вышли на дорогу. По ней машины снуют. Водители, увидев у Конакова белый сверток, сбавляют скорость, чтобы поменьше пылить. А некоторые даже останавливались, спрашивали:

– Когда на крестины позовете?

– Скоро! – бодро отвечает Петр. – Приходи, выпьем за его здоровье.

Дорога опустела. Он спросил у Нины:

– Почему не кричит? Не случилось ли с ним чего, а?

– Я перед выходом покормила, вот и спит, – ответила молодая мама, а сама засмеялась. Потом почему-то тяжело вздохнула.

Он несет сверток легко, никакой тяжести не чувствует. Очень ему хочется посмотреть, кто же в свертке и каков он.

– Можно, одним глазком гляну?.. А не простынет?

– Посмотри, если так уж хочется… Теплынь стоит…

Он осторожно развязывает сверток. Увидев лицо ребенка, долго и удивленно смотрит на него. Даже боится дыхнуть.

– Каков он? – она тоже приблизила лицо к ребенку, пощупала пеленку – не мокро ли там.

– Вылитый я! – протяжно говорит Петр.

– Или ты очень умный человек, или же ума никогда не было… – обиженно тянет Нина, очень расстраивается.

– Никуда не денешься – чистый Конаков!

На его бестолковые слова она хотела ответить зло, решительно, чтобы раз и навсегда оттолкнуть непрошеного отца от себя, но тут ребенок потянулся, хотел открыть глазки – тотчас же зажмурился от прямых солнечных лучей, подал писклявый голос.

– Есть просит… – Нина отняла у него сверток, отошла на обочину, села на бугорок. Не стесняясь, выставила свою полную грудь, сосок поднесла ко рту ребенка.

Петр опустился на корточки напротив Нины, радостно смотрит, как ребенок жадно сосет молоко, и не обращает внимания на белую грудь женщины, хотя та старается прикрыть ее одной рукой. Потом она отняла руку, посмотрела на Петра умиленно… И злость на него куда-то пропала, и забыла те слова, которые она хотела высказать.

– Крепкий мариец будет! – как-то гордо, для себя говорит Петр.

Ребенок наелся, Петр тотчас же отобрал у нее сверток, а на Нину посмотрел добро, любовно, будто давным-давно считал ее своей женой. Нина тоже поняла это, поэтому быстро отвернулась от него.

– Ума не приложу, что мне с тобой делать… – свои мысли сна сказала вслух, когда они подходили к околице Кораксолы.

– Как это что?! – искренне удивился он. – Будем жить с тобой. Как муж и жена…

– Э, не-ет… Так, дорогой мой, не делается… – покачала головой Нина.

Некоторое время опять шли молча. Потом Нина робко произнесла, не оглядываясь на него:

– А это не мальчик…

– Ну и что? – спокойно ответил Конаков. – Все равно моя!

– Не говори, чего не следует! – снова рассердилась она. – Хватит, наигрались… Не всю жизнь в жмурки играть… У меня все игры кончились… Досыта наигралась… У моей дочери отец есть…

– Где же он?

– Далеко…

– Ну, а все же, где?

– Не знаю…

Прошли полевые ворота. Нина оставила велосипед, потянулась к младенцу – решила сама дальше нести.

Петр не отдал. «Не дам – и все тут. Моя дочь!»

Снова шагают рядом, переругиваются, но голоса не повышают, чтобы люди не услышали. В руках у Петра Конакова белый сверток с ребенком, рядом Нина велосипед катит.

Глядя на них, на эту пару, старухи говорили меж собой:

– Ну вот, еще одна семья в Кораксоле появилась…

ПРОЗРЕНИЕ

Перевод В. Панова

Четыре часа утра. В избе тихо. Только на столе мелодично тикает будильник. И еще слышно, как на кухне хозяйка по крынкам разливает молоко. Она, видимо, давно встала и, уже успев подоить корову, начала готовить завтрак.

– Баба, а баба? – из спальни позвал Прокой.

– Что? – сердито подала голос хозяйка.

– Самовар поставила?

– Поставила, поставила.

…Вчера вечером Прокой изрядно выпил. А что еще делать? Жать нельзя – полил дождь. По пути домой зашел в магазин, купил поллитровку. Пить одному не хотелось. Он позвал жену. Но та наотрез отказалась. И вдруг Прокой увидел идущего по улице совхозного бригадира Афанасия и, не медля ни минуты, зазвал его к себе. Сразу дело пошло. Разговорились, посмотрели на донышко бутылки – не хватило. Бригадир позвал его к себе домой… Утром Прокой никак не мог вспомнить, когда и как вернулся домой.

У Прокоя пятеро детей. Самый младший сын служит в армии, двое учатся в городе, в институте. Одну дочь выдал замуж в свою же деревню. И другая на выданье.

По всем статьям хорошо у Прокоя, добротно и ладно. Только одно удивляет деревенских кумушек и соседей: кроме работы он ничего в жизни не знает. День и ночь изматывается на поле, а приходит домой – ест, пьет и ложится спать. Даже телевизор не смотрит.

Окончательно прогнав дрему, он встает с постели, чешет под мышкой, поправляет взлохмаченные волосы, выходит во двор, плещется под умывальником. Потом садится за стол, выпивает подряд пять кружек крепкого чая. Жена протягивает ему в руки обед, и он отправляется на работу.

Солнце взошло. Красное, большое, как огненный шар. День должен быть погожим. Небо чистое, светлое, будто до последнего облачка вымыто вчерашним дождем. Но земля еще не просохла. И дорога скользкая, и трава мокрая. Но эта сырость совсем ненадолго. Вот скоро солнце поднимется еще выше, ласково подует теплый ветерок – и земля снова просохнет.

Прокой подходит к совхозному стану. Здесь собираются трактористы, комбайнеры, шоферы, бригадиры. Привычно попыхивают сигаретами, самокрутками, шутят.

– Голова, чай, болит? – вспомнив про вчерашнее, спрашивает Афанасий.

– Не очень-то, терпимо, – отвечает Прокой и смотрит на волнующуюся от ветра рожь.

– Сегодня тут кончишь?

– Посмотрим. Рожь сильно полегла.

– Если кончишь, завтра езжай за деревню Тошлем. Там пшеница поспела.

– Ладно, – говорит Прокой. Тушит папиросу, плюет, давит носком сапога и, подойдя к комбайну, поднимается в кабину.

Загудел комбайн всем своим нутром, плавно тронулся с места.

Будто стараясь прикинуть, с какой стороны начинать жатву, Прокой быстрыми глазами оглядывает все поле, прикидывает в уме.

Крутящиеся крылья комбайна мягко подминают под себя густую рожь. Срезанная острой пилой, она падает в большой клин и длинный ковш, обматывается вокруг крутящегося кардана, ползет к центру, ко рту комбайна, и быстро проглатывается. А барабан комбайна лущит колосья ржи до единого зернышка, потом выбрасываем солому еще дальше – в копнитель. Если к барабану подается много ржи, он урчит, как бык, на мгновение останавливается, потом начинает крутиться с удвоенной энергией, будто эта порция свежего хлеба ему понравилась.

Прокой смотрит направо через маленькое окошечко. И круга не проехал, а буккер наполнился ядреным, чистым зерном.

Он нажимает кнопку – и раздается дрожащий глухой звук, от которого как бы просыпаются машины, стоящие на краю поля. Они мчатся к комбайну, как ошалелые, резко останавливаются, и в кузов одной из них сыплется золотистое зерно…

Уж сколько лет Прокой проезжает совхозное поле вдоль и поперек, сколько собрал хлеба! Теперь он знает совхозное поле так, как не знает дорогу. И зачем ему дорога, там хлеб не растет. Дорога для мотоциклов, машин. Прокой знает поле, знает, где, в каком месте яма, ложбина, где комбайн пустить побыстрее, а где снизить скорость. Он с одного взгляда определит, сколько хлеба можно собрать с гектара, сколько скирд надо поставить. Сегодня Прокой не завтракал и поэтому остро почувствовал пустоту в животе. Солнце высоко, давно пора обедать.

Он вытаскивает из сумки хлеб, зеленый лук, колбасу, сочные огурцы. Не останавливая комбайна, ест на ходу. И вниз, на колени, не смотрит. Что надо – рука сама находит и подносит ко рту…

И вдруг Прокой увидел две машины – они мчались по стерне прямо к нему. Одна-то «Волга» – директора совхоза. Но позади «Волги» – автобус. «Что им надо? Кого ищут? Наверное, в лес? Там, говорят, сейчас появились грузди», – догадался Прокой.

Но машины не проехали мимо него, остановились. А Прокой решил, что он им не нужен, даже не притормозил, все жнет и жнет.

Из «Волги» выскочил директор совхоза, Виктор Николаевич. Размахивая рукой, побежал за комбайном.

Пришлось Прокою остановиться. Он не вышел из кабины, лишь приоткрыл дверь.

– Слезай, слезай, к тебе приехали, – кричит Виктор Николаевич. Одет он в черный костюм. Белая рубашка. И при галстуке.

– Ну, здравствуй, Прокопий Игнатыч, – протягивает директор руку.

Стесняясь подать свою грязную пыльную ладонь, Прокой вытирает ее подкладкой пиджака.

– Ничего, – отвечает директор, берет тяжелую пятерню, пожимает ее и поднимает высоко вверх.

– Смотрите, – кричит он. – Жаль, не поэт я. Про эту руку я бы написал поэму, стихотворение. Ну, ничего, вместо меня другие напишут.

Рука Прокол видна всем. Большая, тяжелая, широкая ладонь. Из-за того, что эта рука день и ночь держала штурвал комбайна, она затвердела, как железо. А тыльная сторона потрескалась, сморщилась. В каждой ямочке, в каждой морщине прошлогодняя, даже позапрошлогодняя грязь и машинное масло.

Совсем застеснявшись, Прокой отнимает свою руку и снова прячет за спину. К нему выходят из автобуса парни и девушки, поздравляют его. Они совсем незнакомы ему, за их плечами висят какие-то аппараты. А толстый и грузный мужчина в темных очках уже успел обойти раза два комбайн, залез в кабину, по-хозяйски осмотрел поле. А Прокой стоит растерянно, будто он в гостях у какой-то важной персоны. Стоит, оглядывается кругом, не понимает ничего и удивляется.

– Сколько гектаров осилил? – спрашивает директор.

Прокой посмотрел назад, потом вперед, мысленно взвесил кучи соломы, почесал пыльный затылок и сказал твердо:

– Тридцать гектаров.

– Сколько сможешь до вечера?

– Если комбайн пойдет так же – еще столько же. Да и косить-то осталось не больше.

– Герой ты, Прокопий Игнатыч! Молодец!

– Я у уж, сказали вы… А эти-то кто будут? Зачем приехали?

– Специально к тебе. Будут снимать тебя для кино.

– Для кино? А зачем? – удивился Прокой.

– Говорю же, герой ты. По району вышел на первое место. Телевизор-то смотришь?

– Не-ет, – мямлит Прокой.

– Теперь будешь смотреть… Себя смотреть.

– У нас все готово. Начнем, – послышался голос грузного мужчины.

– Начинайте, начинайте, – говорит директор и почему-то сует руку в карман, вытаскивает расческу… Потом проворно сбегал к машине, принес красный вымпел.

А Прокой стоит, ничего не понимает. Жалеет, что работа остановилась. Беспокойно оглядывается на другие комбайны, мягко плывущие по рыжему полю.

И закрутились аппараты. Сперва крупным планом сняли поле, колосистую рожь, комбайн. Потом – Прокоя.

– Так становись, так делай! – командует мужчина в черных очках.

Прокой и так становится, и так делает. Поднимается в кабину, спускается вниз, трогает комбайн с места, жнет, останавливается. А мужчине в черных очках все не нравится. Заставляет делать десять раз одно и то же. Прокой совсем устал, вспотел.

Очередь дошла и до директора. Он схватил красный вымпел, встал напротив Прокоя и говорит:

– Комбайнер совхоза «Кундыш» Щеголев Прокопий Игнатович в социалистическом соревновании в районе вышел на первое место.

– Говори громче! Ничего не слышно! – приказывает режиссер.

– То и говорю, – снова начинает, повышая голос, Виктор Николаевич. – Щеголев Прокопий Игнатович вышел на первое место. Ему присуждается переходящий вымпел и денежная премия.

– Не так… По-другому надо, – кричит режиссер. – Все снова! Мягче надо, мягче… Прокопий Игнатович-то ваш работник. Так расскажите, каков он человек, как работает. Говорите просто, не стесняйтесь.

– Знаю, да… – теряется директор и начинает говорить проще.

Он рассказывает, что Прокопий Игнатович – хороший работник, много лет водит комбайн. Ничего плохого не заметишь за ним, с женой живут, как пара голубей, и книги читает запоем, и хороший гармонист, и примерный семьянин. Куда только ни вознес он Прокоя. А тот слушает и не знает, куда убежать от стыда.

– Теперь ты говори. Да не стесняйся, как красна девица… Смотри сюда, – говорит режиссер Прокою, берет его за подбородок и поворачивает лицом к аппарату.