Текст книги "Малиновые облака"
Автор книги: Юрий Артамонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
– Не поймаю, так железяка тебя догонит, ирода! – кричит снизу Петухов и с размаха бросает вверх заводную ручку, которая со свистом пролетает около головы Мамаева.
– Убьешь ведь! – не на шутку пугается Мамаев.
– А ты что думал? Я тебя убивать приехал! – у Петухова кровь кипит от злости. – Спускайся!
– Сдаюсь, – говорит Мамаев. – Сдаюсь. Ты уж давай оставь свои убийственные планы.
Минут через десять по приставленной к сараю лестнице спускается Мамаев и тут же попадает в цепкие руки Петухова. Тот берет его за шиворот, тащит к машине. На крыльце рыдает жена Мамаева. Муж строго говорит ей:
– Не ори. Потом я тебе все расскажу…
У машины Мамаев поинтересовался, куда его Петухов намерен везти.
– К жене моей, – строго сказал Петухов. – Сам ей все объяснишь.
Вдвоем поехали к Зое. Приехали – Зои нет, сказали, что ушла на речку полоскать пеленки. Пошли к реке. Встретили Зою на тропинке.
– Ругай меня, Зоя! Во всем виноват я! Попал в медвытрезвитель, а фамилию свою скрыл, назвался Петуховым…
Зоя молчит, и Петухов тихо шагает за женой. Один лишь Мамаев говорит без умолку. Показывает на карточку, ругает себя, едва волосы на себе не рвет, прощения просит.
Втроем заходят в избу. Зоя мокрые пеленки собирает в сумку, подходит к люльке, берет на руки дочурку, заворачивает ее в одеяло. Петухов умиленно, радостно смотрит на жену, а Мамаев не умолкает ни на минуту – знай ругает себя. Потом видит – дело сделано, и враз умолкает.
– Чего стоите, тащите в машину! – наконец произносит Зоя.
Мужчины посмотрели друг на друга понимающе, облегченно вздохнули. Мамаев смахивает пот со лба, а Петухов быстро берет узелки жены, несет в кабину. За ним выходит жена с ребенком, потом Мамаев с сумкой.
Петухов открывает кабину, помогает сесть жене, заводит машину, тихонько трогается с места.
– А меня? – кричит Мамаев.
– А ты пешком топай!
Петухов нажимает на газ.
– Так хорошо отдохнул? – весело спрашивает Зоя.
– Ох, даже очень. Всю жизнь буду помнить…
– Еще когда-нибудь поедешь отдыхать один?
– Нет, хватит.
Улица остается позади. Петухов оглядывается назад, смотрит, как там Мамаев топает пешком. А тот, оказывается, уже в кузове сидит. Показал ему Петухов кулак и больше оглядываться не стал.
ТАКАЯ РАБОТА…
Перевод А. Спиридонова *
Утром вернулся Матвуй домой и сразу же спросил газету.
– Тебе лишь бы читать, – донесся с кухни ворчливый голос жены. – А что дома делается – наплевать.
Но немного погодя она, видно, смягчилась.
– Нет еще почты… Видела, почтальонша проехала. Скоро принесет. А ты не раздевайся пока, за водой сходи…
Матвуй покорно застегнулся и вышел к колодцу. Сегодня он здорово замерз ночью, хоть и лето на дворе, так что совсем неплохо чайку горяченького попить.
А работает он сторожем на птицефабрике. Ночь дежурит, двое суток отдыхает. Потом снова идет в ночь. Вообще-то он на работу мог бы и не устраиваться. Пенсию получает вроде бы неплохую для деревни – сорок пять рублей. Сад-огород есть, скотина там разная, птица. Да сын с дочерью мал-мал помогают, частенько привозят из города то колбасу, то мясо, то сушки там, пряники, калачи. Обратно тоже везут: молоко, масло, творог, овощи разные. Ну, этого добра у стариков хватает. А вот в городе молоко – сам пробовал – чисто силос, аж в нос шибает. Да и масло какое-то там придумали – бутербродное. Ни вкуса тебе, ни запаха – одна белая пена. В общем, вполне мог бы Матвуй не работать, да жена окончательно доконала своими бесконечными просьбами: «Это сделай, то дай, принеси…» Каждый день одно и то же. Надоело. Потому и пошел. Там хоть свободнее, никто не кричит, не шпыняет. Скучно только. Поговорить не с кем, душу отвести, так сказать. А с собакой разве поговоришь? Одно слово – бессловесная тварь, хоть и друг человека. Смотрит в глаза да хвостом виляет. И спросу с нее нет. Мда-а, такие вот дела…
Матвую шестьдесят пять исполнилось. Изрядно пожил. На войне был, медаль есть: «За взятие Будапешта». Только не любит он вспоминать о войне…
Матвуй принес воды, поставил ведро на место и только хотел раздеться, как Проска другое ведро сует – с болтушкой для свиней.
– Пока не разделся, поди вылей в корыто.
Хоть и моложе она, а выглядит даже старше Матвуя, горбиться уже начинает. Он так это объясняет: ворчлива она да криклива слишком, а это-то и грызет ее, подтачивает здоровье.
– Чуня, чуня, – разговаривает Матвуй в хлеву со свиньей. – Жиреешь, да? Растешь? Ну, расти, расти. Вот ударят морозы – не миновать тебе ножичка…
Глянул в коровье стойло – пусто, скотину уже выгнали пастись за овраг.
И снова к свинье:
– Ну, как тебе ножичек-то?
Та не слушает разглагольствования хозяина, чавкает себе, даже хвостиком не вильнет.
– Тьфу ты!
Матвуй выходит во двор, кличет собаку:
– Индус! Индус!
Та подбегает, а он кладет ее голову на колени и гладит блестящую шерсть.
– Псина ты, псина, одна ты меня понимаешь…
В своем Индусе он души не чает. Уходя на работу, увязывает еду для него в белый платок. И работников птицефабрики с утра предупреждает: «Кости не выбрасывайте. Мне несите. Очень уж любит он косточки». В полночь они завтракают. Такой режим у него теперь, как сторожем начал работать: в полночь завтрак, утром обед, а в обед – ужин. И всегда они вместе едят, с той лишь разницей, что один за столом, а другой под ним. Сидят, жуют, друг на друга посматривают. Хозяин подмигнет – собака хвостом повиливает, отлично друг друга понимают. После завтрака обход делают: смотрят, слушают, не идет ли кто чужой…
– Дедушка! – слышит он звонкий голос из-за забора. Это почтальонша его кличет, Елук.
Матвуй подходит к ограде, берет три газеты.
Целые сутки он ждет не дождется этого момента. Теперь, дождавшись, со спокойной душой идет в избу пить чай. Надевает очки, садится у окна, положив обе ноги на лавку. Теперь его не трогай. Кричи не кричи, все равно не услышит. И про чай забыл, так и стынет он на столе.
Сначала смотрит, что в мире творится. Все его интересует, все он принимает близко к сердцу: хорошему радуется, плохому огорчается. Газете он верит как никому. Раз написано – значит, сущая правда, значит, так оно и есть. Зря писать не станут.
От центральной переходит к марийской газете, потом за районку берется. Так он делает: сначала просмотрит все от корки до корки, а уж потом, не торопясь, все и прочтет.
Матвуй уже собирался было отложить районку, да вдруг заегозил, очки поправил, поднес листок к самому носу. Хмыкнул удивленно. Прочитал еще раз коротенькую заметку и удовлетворенно засмеялся.
А там, в газете, и правда, очень интересная вещь написана. И не о ком-нибудь – а о нем самом! «Рабочий совхоза «Какшан» Матвей Денисович Матвеев, сторож птицекомплекса, исполняет свои обязанности спустя рукава. Мы знаем, что он участник Великой Отечественной войны, пожилой человек, много трудностей испытал в жизни, но раз ты сторож, раз тебе доверили такую ответственную работу, то и надо исполнять ее аккуратно, добросовестно. А он, в то время, когда мы проводили рейд, вместо того чтобы сторожить – спал как убитый, хоть всю фабрику уноси. Чтобы вывести его на чистую воду, чтобы он понял свои недостатки, мы сняли с него брюки. Но и тогда Матвей Денисович не проснулся. Очевидно, был пьян. Нельзя так работать, Матвей Денисович!» Вот такая заметка.
Прочел Матвуй и засмеялся. Смотри, как интересно: штаны сняли, а он спит! А ведь и вправду смешно. Эх, как это сразу не сообразил? Честное слово, смешно, а он тогда испугался…
Кто с ним так поступил, Матвуй до сих пор не знает. И ведь никто ни слова. Все молчат, будто ничего не произошло. И не ругали, и с работы не выгнали. Наверное, старость его пожалели.
Проснулся он тогда утром – в одних трусах лежит! Все похмелье разом вылетело. Что делать? Не дождавшись смены, прытко побежал домой, пока народ спит. В клети отыскал старые штаны, пыльные, все в заплатах. Но в избу зашел как ни в чем не бывало. Ладно, жена ничего не увидела. Хоть и стара уже, а взгрела бы за такое, не дай бог. Еще бы подумала чего нехорошее…
И он опять засмеялся.
– Ты чего тут один хихикаешь?
Проска вышла из кухни, подозрительно смотрит на мужа.
– А вот, читай! – говорит он сквозь смех. – Про твоего мужа пишут!
– Пьешь, чай, да бестолково живешь, написано?
– Пью не пью, а написано! – гордо отозвался он.
Если говорить прямо, выпивает Матвуй. И когда снимали штаны – действительно пьян был.
– Да кому ты такой нужен?! Кто такого похвалит? Вот на черную доску – да, туда ты годишься.
Вообще-то Проска не читает газет, но тут взяла: а вдруг и вправду о Матвуе пишут? Прочитала и плюнула в сердцах.
– Дурак ты, дурак! Опозорили, а ты и радуешься!
– А чего, разве не правду написали? Сущую правду! Все так и было! В газете врать не станут!
– Э-э-эх, ну и мужик у меня. И дома-то никакой работы не знает, и там опозорился. Да еще и радуется! А я тут прыгаю как блоха. И это надо сделать, и там поспеть… Он же придет – и дрыхнет до вечера. Эх, жизнь, керемет…
Ну, это уж она лишнее. Придя с работы, Матвуй никогда не ложится. Сначала кой-какие дела по хозяйству справит. Да и спит-то часа два всего. Какой в старости сон?.. Словом, сам он считает, что работает куда больше Проски. Это она так, чтоб только придраться да язык почесать…
Не найдя понимания дома, Матвуй сунул газету в карман и направился к соседу – похвастаться. Да еще рубашку чистую надел, как на праздник.
– На, читай! – говорит он Опанасу, едва ступив в избу.
Тот бегает от кухни к порогу: таскает воду, сыплет концентрат, разминает в корыте вареную картошку.
– Некогда мне читать! Слышишь, поросенок визжит, есть просит?!
И всем своим видом как бы говорит: это ты, бездельник, газетки почитываешь, а у меня забот полон рот, некогда мне вранье всякое читать.
Опанас тоже пенсионер, но на работу не выходит. Пчелы у него. Как их без присмотра оставишь? А вообще-то, как считает Матвуй, не в пчелах дело…
– Да ты почитай, почитай – про меня пишут, – сует Матвуй газету ему под нос.
– Ну-у? – удивляется Опанас. – И хорошее написали?
– Про меня разве плохо напишут?!
Опанас заинтересовался, вытер руки, присел, буркнул, как бы оправдываясь:
– Понимаешь, хозяйка в город укатила, по внучатам, видишь ли, соскучилась…
«Да, – подумал Матвуй, – а этом доме, наоборот, муж жену за безделье ругает…»
Прочитал Опанас заметочку. Не засмеялся, ничего не сказал. Не интересно, верно, ему это.
– Ну, так как? – допытывается Матвуй.
– Это что… – тянет Опанас. – Если бы хорошее написали… А такое… Тьфу!
– Про тебя и такого не напишут!
– И не надо!
– Завидуешь? Меня теперь по всему району знают!
– Да я бы постеснялся такую писанину людям показывать. Срам! Смотри-ка, он еще хвастает! Штаны с него сняли! Ты что, покойник, ничего не чуешь?
– А ты погоди меня срамить. Еще и другое напишут, дай только время…
– Ну-ну, посмотрим.
Старики разошлись, недовольные друг другом. Матвуй домой направился, Опанас – к своим свиньям.
Через два дня, по графику, Матвуй опять пошел на фабрику. А там поглядывают на него, посмеиваются. Только он ничуть не в обиде. Все правильно. Что было, то было. А все-таки задела заметка какую-то струну в душе. «Мы еще посмотрим, – думает. – Посмотрим, посмотрим…» Хорошую, видать, струну задела.
К вечеру, когда стало темнеть, кликнул он Индуса и пошел делать обход. И не как всегда шел, а все внимательно оглядывая, проверяя подозрительные доски в заборе. Вообще-то Матвуй слышал, что есть, мол, у нас несуны, яички таскают. Да не очень-то верил. Так, мол, болтают все. Как это таскают, когда он здесь?! А Индус? Его тоже так запросто не обойдешь, сразу за штаны схватит.
Шел так, шел, ткнул одну доску – а она и отошла снизу. Дыра открылась, впору взрослому пролезть. Гладь, а по ту сторону забора в траве еле заметная трепка натоптана.
– Вот так да! Это где же мои глаза были? Правильно тебя, старого дурня, ругали. Не только штаны снять – надо было вообще голым оставить!
Так, бормоча, ругая себя, направился к проходной. Взял молоток, гвозди, да одумался.
– Нет! Не так надо. Вор-то сразу догадается…
Что ни говори, думает, а газета – это сила. Хорошо ли, плохо ли написали – все равно польза будет. Это только дураки не верят. А воришка этот все равно мне попадется. Верно говорю.
Всю ночь Матвуй не спал. Вначале ходил вдоль забора. Тихо кругом. За забором тьма непроглядная. А на этой стороне, перед каждым корпусом, лампочка светит, да у проходной одна. И от этого еще темней кажется. Курицы давно успокоились. Старые петухи тоже угомонились, устали, видать, топча каждый день по тысяче кур. Лишь молоденькие, вовсе не следя за временем, недружно пробуют через каждые полчаса непоставленные еще голоса, будто проверяют, не окрепли ли они за это время.
Пройдясь под лампочками, Матвуй покашлял, позевал, демонстрируя, будто спать хочет, и направился к проходной. Но не дошел, нырнул в темноту и затих, будто растворился в ней. Потом осторожно прокрался к забору и залег невдалеке от оторванной доски. Так до рассвета и лежал, перемерз весь, но никто не пришел…
Утром, сдав смену, не пошел сразу домой, в проходной остался. С каждой женщиной, пришедшей на работу, перекинулся парой-другой фраз, приглядываясь: не она ли ворует? Но если их он только осматривал подозрительно, то ранних рабочих и шоферов, выходящих и выезжающих из ворот, и проверял: заглядывал в сумки, дотошно изучал накладные, считал ящики с яйцами и курами.
– Ты чего, с цепи сорвался? И не лень? – сердились шофера. – Чего придираешься, и без тебя все сверено-проверено, – и тыкали ему под нос накладные.
– Порядок нужен, порядок, – отвечал он. – Такая у меня работа…
Завфермой, Аркаш, проходя мимо и видя все это, усмехнулся:
– Что, помогла-таки газета?
– Газета – это сила! – привычно отозвался Матвуй и вдруг спохватился: – Ну-ко, ну-ко, а не ты ли это писал? – что-то подозрительны ему показались слова Аркаша.
– Ну, я! – признал тот. Сказал и ждет, что дед ответит.
– Ну, подожди, подожди! – грозит тот кулаком.
– Чего подожди? Думаешь, боюсь?
А Матвуй не смотрит на него, свое твердит:
– Подожди, попадешь в мой капкан…
– Постой, кого это ты ругаешь, дед?
– Кого, кого… Кого надо…
Аркаш, так ничего и не поняв, махнул рукой и пошел по своим делам.
– А ну, постой, постой, – остановил его старик. – Покажь сумку!
– Ты что, ты за кого меня принимаешь? – Аркаш покраснел даже.
– Ни за кого не принимаю, а так нам обоим спокойнее будет. Показывай, показывай. Если душа чиста, то и обижаться нечего и краснеть, как девушка…
Открыл сумку, а там разные болты, железяки.
– А это что?
– Вентиль… Засорился, заржавел… Иду в мастерскую… Да ты бы шел отдыхать, тебя уже сменили…
– Ладно, иду сейчас. Ты не обижайся, работа…
Три ночи пролежал Матвуй у забора, и все без толку. Замерз только. На четвертую, перед сменой, зашел к Опанасу.
– Опанас, у тебя ведь ружье есть…
Хоть и ссорились они частенько, но обиды не держали, В деревне так: сегодня поссорились – завтра забыли. Рядом ведь живут, на виду, на слуху. Нельзя жить, держа на соседа обиду…
Зачем тебе?
– Да вот жалуются, лиса, мол, протоптала дорожку к курям. Если даже увижу – что ей без ружья сделаю?
– На, держи. Да, смотри, человека не застрели вместо лисы-то. Глаза-то у тебя какие, отличишь, где лиса, где человек?
– Не беспокойсь, разберу что к чему. И мы когда-то на охоту ходили. А ты чем патроны-то зарядил?
– Дробью.
– Э-э, ты мне картечь давай.
– Да ты что, Матвуй? – засмеялся Опанас. – Не медведя ли ждешь вместо лисы?
– А уж кто попадет, там видно будет…
Так вот в один прекрасный вечер рабочие увидели на плече Матвуя берданку.
– Матвуй, ружье-то стреляет, нет? – смеются.
– Бабахну – так и корову свалю, – отвечает тот на полном серьезе. – Не от пули, так от звука свалится.
– Да неужто корову подстрелить надумал? – не унимаются те.
– Ворону! – так же серьезно отвечает Матвуй. Он не смеется – дело делает, заглядывая в сумки.
В день получки Матвуй нарочно походил по деревне, будто напоказ. Останавливался, заговаривая со встречными, долго сидел у магазина: вот, мол, не сплю я днем, ночью отосплюсь. Бутылку водки купил, нес ее домой в сетке, чтобы все видели. Но, вопреки своей привычке, даже не распечатал. Спрятал ее в поленницу, в другую бутылку молока налил, а когда пошел на смену, сунул во внутренний карман, чтобы оттопыривался он.
Придя на фабрику, дождался сумерек, привязал собаку у проходной, чтобы на виду была и не бегала за ним, не мешалась, и опять залег у забора. Рядом берданку пристроил.
Ну, думает, если сегодня не придет, то и не знаю, что делать. Может, он другой дорогой ходит воровать? Сколько еще без толку мерзнуть?
Не так уж и много времени прошло, деревня только-только успокоилась, как на тропке во ржи показался какой-то силуэт. Человек вышел на дорогу вдоль забора, прошелся взад-вперед и шмыгнул к доске. Отодвинул ее, влез и уверенно направился к птичникам. «Смотри-ка, смелый какой, – подумал Матвуй. – Как к себе домой идет!» Сам-то он ужасно испугался, даже дрожь пробрала, будто не вора караулит, а сам воровать пришел.
Минут пять прошло, а человек уже обратно идет. Быстро управился.
– Руки ввер-рх! – крикнул Матвуй, будто выстрелил.
И эффект действительно не хуже выстрела оказался. Сумка или корзинка упала, что-то белое из нее посыпалось, а сам хозяин присел от неожиданности и голову руками закрыл, словно гром над ним грянул.
– Ты чего, убьешь ведь… – пролепетал воришка.
– Опанас! – узнал Матвуй голос. – Ты ли это?
– Я…
– Что же ты тут делаешь?
– Да так… – мямлит тот и выпрямляется постепенно, видимо, пришел в себя.
– Нет, не так. Давай-ка иди вперед! Марш, марш…
– Ты куда это меня хочешь?.. Никуда я не пойду!
– Пойдешь! Ты свое ружье знаешь, меня тоже знаешь. Бабахну – и не посмотрю, что сосед!
– Ладно, Матвуй, пойду. Только ты не выставляй меня на посмешище. Чего там, соседи ведь. Сумел поймать – молодец. На этом и закончим. Обещаю: больше ни ногой сюда… А корзинку закопай в овраг. Все равно яйца разбились.
И Опанас направился к дыре.
– Стой! Куда это ты? Пойдем в будку, поговорим. А то я все один да один. Скучно ведь. Спасибо, что пришел. А пришел – так развлекай разговорами.
– Ты опусти ружье-то. Ненароком заденешь курок, – опасливо оглядывается Опанас.
Подошли к проходной. Индус и не думает лаять, хвостом виляет. Чего это он? А-а-а, так вот зачем ко мне Опанас так часто ходит, подкармливает его. Ну, керемет…
– Заходи, заходи, – ласково приглашает Матвуй. – Сюда пойдем. – Он открывает комнату экспедитора. – Здесь удобнее будет.
Опанас, ничего не подозревая, заходит в комнату. Дверь тут же хлопает за ним, щелкает ключ в замке.
– Матвуй! – кричит Опанас. – Ты чего это, албаста – дурная башка, задумал? Сейчас же открой!
А сторож с облегчением вздыхает, вытирает вспотевший лоб и садится на топчан. Он смеется, радостно покачивая головой.
– Надул ведь тебя! Наду-ул! Крепко запер. А вместе нам сидеть негоже. Лучше так: я здесь – ты там. Слышь, Опанас? Чего молчишь? Давай теперь поговорим.
Опанас не отвечает.
– Там на двери защелка есть, открой окошечко. Ах ты, не найдешь ведь… Сейчас я свет тебе включу. Ну, светло теперь?
Со стуком открывается маленькое окошечко в двери, такое маленькое, что в него только большущий нос Опанаса входит. Нос этот и говорит:
– Откроешь, нет, албаста? Больше мы не соседи! Дом твой обходить всегда буду, а на дороге, по которой ты ходишь, собачье дерьмо разбросаю! Да плюну еще!
– Приде-ешь. Как миленький придешь. Еще и с бутылкой, – смеется сторож.
Ну, надо же! Вот уж никак не ожидал, что такая лиса попадет. А ведь какие соседи были… Вот как жизнь поворачивается…
– Жди, приду! Тьфу – вот как приду! – в окошечко выставляется кукиш. – Не откроешь – дверь выломаю!
Опанас ударил в дверь, и она зашаталась.
– А ну, цыц! – крикнул Матвуй и ударил со злости прикладом в пол. Тотчас ружье грохнуло не хуже бомбы.
– Караул! Убивают! – закричал, захлебываясь, сосед. И сам Матвуй с топчана слетел, да еще перепугался: не убил ли соседа? Поднялся, дрожа, заглянул в окошечко: слава богу, жив, лежит в углу, ногой дрыгает.
– Ты чего это по людям стреляешь? – кричит.
– Если не успокоишься – еще хоть семь раз пальну!
– Всю деревню перебудишь…
– Испугался? И разбужу. Пусть приходят, любуются, какая лиса в капкан угодила.
Матвуй глянул вверх: весь потолок в дырках, как небо в звездах.
– Ничего не скажешь, хорошее ружьишко. Ну, как ты, живой? Подходи поближе, поговорим. Чего там в углу нашел?
– Матвуй, отпусти, не позорь мою седую голову…
– Отпущу… завтра… Только ты сперва скажи: сам успел столько яиц собрать или готовое уже вынес?
– Готовое… Дочка собрала…
– А куда поставила?
– В крапиве за птичником… Там ямка одна есть…
– Много раз выносил?
– Много…
– Так у тебя же свои куры. Иль совхозные яйца вкуснее?
– Не ем я яиц… Желудок не принимает.
– Тогда зачем крадешь?
Молчит сосед.
– Иль машину купить хочешь?
– Да чего ты прилип, как банный лист? Машину, трактор, самолет… Тебе-то что?
– Ладно, завтра купишь – полетишь!
– Отпусти, а, Денисыч, – снова заводит Опанас. – Не один день друг друга знаем… Сколько соли вместе съели, а сколько еще придется съесть… Совести у тебя нет!
– А у тебя ее много? Зачем полез?
– Тебе чего, яиц жалко?
– Мне людей жалко. Ты ведь их обкрадываешь. И меня тоже, и дочку свою. Может, мы бы зарплату с тех яиц больше получали, премию бы…
– Да отдам я, будет тебе премия…
– Ну и глупые же люди встречаются. Отдаст он мне!
– Ты-то поглупее, выходит, коль отказываешься.
– Эх, Опанас, Опанас… Все-то у тебя глупые, один ты умный. И совсем не от ума над людьми ты смеешься.
– Это над кем я смеюсь?
– А надо мной, хотя бы…
– Когда?
– Да хоть над статьей в газете. А не подумал, что, может, не зря я тебе ее принес. Я, может, хотел, чтобы ты понял меня. А ты: «срам, срам!»
– Ладно, Матвуй, понял я. Отпусти.
– Понял? Это хорошо… Да, – спохватился он вдруг, – корзину твою принести надо. Вдруг собака какая набредет да съест все. И не докажешь тогда, что ты вор…
Матвуй скрылся в темноте. Опанас тотчас принялся бить в дверь. Только она, хоть и шаталась, но стояла крепко.
– Ну, ну, не балуй! – крикнул Матвуй, возвратясь. Поставил перепачканную яйцами корзинку на табурет, сказал сам себе: – Вещественное доказательство…
– Керемет, ал баста! – закричал Опанас, услыша это. – Давно помирать пора, а ты кочевряжишься. Так бы и дал чем-нибудь по башке! Сразу бы поумнел!
Матвуй хотел ответить ему, подошел поближе да вдруг отпрянул: что-то вылетело из окошка и ударило ему в грудь. И он почувствовал: жидкое течет по бороде. Глянул – чернила!
– Ты чего чернильницами бросаешься? Твоя она? Государственная! И за это заплатишь штраф. Хорошо, если в тюрьму не отправят!
Нечего и говорить, вот до чего дошли соседи.
Вдруг Опанас захохотал ни с того ни с сего. Видно, его очередь смеяться пришла. Хохочет, а пальцем в Матвуя тычет.
Глянул Матвуй в зеркало, что на стенке висит – себя не узнал. Лицо фиолетовое, борода фиолетовая, и рубашка тоже фиолетовая. Лишь на черном кафтане ничего не заметно.
– И это приплюсуем к вещественным доказательствам, – спокойно сказал он, разглядывая свое отражение.
– Плюсуй, плюсуй, – отозвался Опанас. – А я спать пошел. Чего с тобой зря разговаривать.
– Ладно, спи. Пусть тебе приснится хороший сон. А я тебя покараулю. Мне спать нельзя, сам знаешь – работа такая…
Утром женщины пришли – и ну хохотать.
– Чего это с тобой, Матвуй? Замерз, что ли? Ишь, как посинел!
– Патрикеевну поймал… Повадилась, понимаешь, на птичник шастать… Да такая хитрая попалась…
– Где же твоя Патрикеевна?
– А вон, – показывает на комнату экспедитора. – Посмотрите в окошко, только осторожнее, а то тоже посинеете – так на людей и кидается…
– Опанас, ты ли? – не верят своим глазам.
А Опанас сидит в углу и глаз поднять не смеет.
Пришел и Аркаш, заведующий фермой.
– Поймал-таки, – говорит ему Матвуй. – Можешь полюбоваться…
Заведующий только головой качает.
– Ну, сынок, – тянет его за рукав Матвуй, – это самое… Написать бы надо… Как это? Ну, в газету!
– Опровержение, что ли?
– Во-во! Оно самое! Напишешь, чай?
– Напишу, напишу. Обязательно.
С легким сердцем пошел Матвуй отдыхать. Шагает, будто не работал, а гулял в свое удовольствие. Солнышко светит, небо чистое-чистое, люди встречные смеются… Хорошо!
СНОХА
Перевод А. Башкировой
Петр Конаков женился. Жена его, белолицая Олюк с льняными, длинными и пышными волосами, ростом невелика – лишь по плечо ему. До замужества она работала в своей деревне дояркой, а переехав к мужу, профессию менять не стала, устроилась работать на кораксолинский молочнотоварный комплекс совхоза им. Мосолова.
Прошло пять месяцев после свадьбы, Олюк говорит мужу:
– Петр, соскучилась по маме, будто век ее не видела. Повидаться хочу, помочь ей. Отпустишь меня?
Петр чуть не заплакал от радости, что жена его спрашивает, советуется. Он тихий, мягкий человек: если и рассердится иной раз, то зла таить не станет – отходчивый; если почувствует себя виноватым, прощения попросит.
– Олюк, ну что же ты меня спрашиваешь? – Петр смотрит виноватыми глазами на жену. – Конечно, поезжай…
– У меня завтра выходной, – говорит Олюк, глядя на мужа сияющими глазами, легонько поглаживая его рукав. – Утром рано отправлюсь, к вечеру вернусь.
Петру захотелось поцеловать ее, и она это поняла. Оба почему-то застеснялись, отвели глаза в сторону. Непонятно, почему так происходит: до свадьбы и обнимались, и целовались, а поженившись, стали считать все это блажью.
Утром Олюк встала рано и, не разбудив Петра, не перекусив на дорогу, села на велосипед и покатила в свою родную деревню Шордур. Она не далеко и не близко – тринадцать километров ст Кораксолы. Дорога хорошая, хоть и не асфальтированная. За посевную и уборочную машины и комбайны так утрамбовали ее, что она превратилась в накатанный тракт. Тем более, что дождей уже давно не было, и палящее солнце иссушило землю.
Когда Олюк добралась до дому, мать еще даже на работе не была, сказала, что и отец лишь недавно ушел (отец Олюк комбайнер, ему и отдохнуть некогда: лишь на короткое время, к утренней росе, комбайн останавливает). Братья и сестры еще спали, раскинувшись под одеялами.
Обняв мать и ласково поцеловав ее, Олюк сперва выплакалась, а потом стала рассказывать, как ей хорошо в новой семье живется, как Сидориха, мать Петра, ее жалеет, работой не загружает, не шпыняет понапрасну, утром рано не будит – одним словом, как к дочери родной относится.
Олюк вспоминает каждый день, прожитый в доме мужа, не забывает и смешные случаи.
– Ну и слава богу, что ты хорошо живешь, – говорит мать, концом платка вытирает слезы. И то сказать – пять месяцев они не виделись, эти пять месяцев, как пять лет.
Мать ставит самовар, Олюк убирается – застилает постель, разбирается с бельем: грязное замачивает, чистое приготавливает гладить.
Олюк делает все быстро, проворно, еще и песню свою любимую напевает. Песня эта была слышна в сенях, прозвенела в клети, перелетела в огород. Мать слушает, и с лица ее ни на минуту улыбка не сходит. Вдруг песня оборвалась. Мать прислушалась, встала, вышла к дочери.
Олюк стояла на коленях рядом с сундуком и с любопытством разглядывала свое узкое девичье платье. Потом встала, прикинула, рассмеялась. И вдруг замерла, голову подняла, будто увидела что-то, глубоко вздохнула.
Мать ничего не сказала, ничем не выдала своего присутствия.
Тем временем и самовар вскипел. Сели пить чай.
Чай горячий, губы обжигает, но Олюк не замечает этого: ее мучает один вопрос: «Сказать или нет? Вдруг рассердится? Может, потом?»
Собравшись, наконец, с духом, Олюк, глядя в сторону, начала:
– Мам, со мной что-то такое творится…
– Что такое? – мать отодвинула стакан, чуть не поперхнувшись горячим чаем.
– Внутри у меня, понимаешь… Кажется, я в положении…
– Что ты говоришь, дура?! – мать выпучила глаза, потом вдруг опомнилась: «А со мной-то разве не так все было? Пятого родила… А старшую уже и замуж успела выдать… Будто я не знаю… Всегда ведь так: одна ложишься в постель – нечего бояться, вдвоем с мужчиной – обязательно что-нибудь да случится».
– Мам, чему ты так удивилась? – расстроено спросила Олюк.
– Как-то вдруг все это… Уж больно неожиданно… – растерянно ответила мать. – Ну что же, это вовсе неплохо. Замуж вышла – надо и ребеночка иметь… Только ты теперь жалей себя… Ты Петру-то сказала?
– Нет еще…
– Что же ты тянешь? Скажи… И мать его знать должна…
Они встали из-за стола и продолжили уборку. Потом мать оставила Олюк одну, сама ушла на работу. Она работает в медпункте техничкой. Быстро управившись там, снова прибежала домой. Пока ее не было, проснулись дети, увидели старшую сестру, обрадовались, затормошили, принялись расспрашивать ее обо всем. Двое старших быстро перекусили и ушли на работу. Олюк даже словом не успела перемолвиться с ними. Зато от младшей сестренки покоя не было – за подол цепляется, заставляет играть с ней. Дай ей это, подай то, каких гостинцев принесла, а что у тебя в кармане? Любопытная, как сорока, все-то знать хочет, прилипчивая, как репей. А самый маленький братик лежал в люльке, раскинув ножки. Хоть он и спал до сих пор, Олюк его разбудила, взяла на руки, зацеловала, представилось ей, будто своего ребеночка она нянчит.
До обеда они с матерью стирали, на задворках сено сгребали, огород поливали, подметали двор.
И не заметила Олюк, как подошло время прощаться. Мать в сумку гостинцев положила, повесила на руль.
– Когда снова приедешь, доченька? – спросила напоследок она.
– Не знаю. Как будет свободное время… – Олюк села на велосипед, оттолкнулась. Не обернется, не махнет рукой, боится упасть.
Время к вечеру, а солнце печет по-прежнему, жара не спала. Олюк проезжает мимо рощицы, сворачивает в прохладный лес. Там и воздух чище, и солнце не так сильно палит, можно вздохнуть полной грудью. Выехала Олюк на полевую дорогу, обгоняя ее, мчатся машины: в поле, на ток – возят зерно, одни – навстречу, другие – обгоняя Олюк.
Жарко, взмокла Олюк, на зубах пыль, пить хочется.
Наконец добралась она до дому. Сразу же схватилась за самовар, выпить горячего чаю; в самоваре – ни капли воды. Схватилась за ведро – тоже пусто. И свекровь, и Петр на работе. За водой надо идти к соседям во двор – там колодец. А в горле совсем сухо, язык прилип к нёбу и ни капли слюны, чтобы смочить его.
Олюк спустилась в погреб, принесла оттуда горшок с утренним молоком. Налила кружку, с наслаждением выпила. Еще и еще. Пила до ломоты в зубах.
– Хорошо-то как стало, – радостно вздохнула Олюк.
После этого она не торопясь сходила за водой, поставила самовар. Скоро и Петр, и свекровь с работы вернутся.
