Текст книги "Малиновые облака"
Автор книги: Юрий Артамонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
– Ануш, переходи жить ко мне. Как жена. Отец твой никогда не даст на наш брак согласия. Так что решай. Если согласна, то пойдем в мой дом сегодня же…
Ануш перевела дыхание:
– Просто так… не обвенчавшись в церкви? Без родительского благословения? Нет, так нельзя! Мы никогда не будем с тобой счастливы!
– Церковь никогда никому не приносила счастья, – убежденно сказал Михаил, – это раз. Второе. Я – большевик, и негоже мне стоять перед попом. И третье – наш брачный союз мы закрепим в сельсовете как советские люди. Вот и все. Остальное от тебя зависит. Ну, что молчишь?
– Как это сразу, неожиданно, – простонала Ануш. – Все ты перевернул в моей голове! Нет, я все-таки должна подумать, посоветоваться… Не торопи меня, ради бога! Я решу, очень скоро решу, ведь мне… мне все равно без тебя не прожить…
– Ладно, подожду. Но я боюсь, очень боюсь за тебя, даже за эту встречу. Поэтому и говорю: переходи ко мне. Дома они тебе теперь не дадут житья. А я в обиду не дам…
На этом они и расстались.
Еще издали Ануш заметила, что в доме у них много народу. Тихо поднялась на крыльцо.
– Убрать с дороги надо этого голопузика! – услышала она злой голос отца. – Ишь куда протягивает лапы – к чужому добру! Убрать надо – и делу конец!
– Подожди – убрать! Больно быстрый! – встрял в разговор другой ятмановский богач, Тимоха, мрачный, нелюдимый мужик, густо заросший спутанной бородой.
Он имел собственную молотилку и содержал восемь коров.
– Убрать – куда как просто, а вот каково это опосля обернется? Он что, голопузик-то, один, что ли? Вон сколько нищеты за ним вьется! И твоя, прости господи, туда же…
– Это кто – твоя? – насторожился отец.
– Экой недогадливый! – хрипло хохотнул Тимоха. – Девка твоя, кто еще! Где вот она сейчас, ну где?
Наступило молчание.
– То-то лавку сегодня не заперла… – тихо начал свирепеть отец. – Уж не заодно ли они?
– Пустить надо в его избу красного петуха, – подал голос Тимохин отпрыск Прошка, угреватый подросток с белыми, жадными глазами.
– Цыц, сопляк! – прикрикнул на него отец. – Не твоего это ума дело! Поди да еще расскажи по деревне!. Я те, неуч!
– Не-ет, убрать надо! – стоял на своем отец Ануш и для убедительности стукнул по столу кулаком. – Сам я этим займусь, не допущу разору и сраму!
Ануш знала, очень хорошо знала своего отца, и потому, не помня себя, влетела в избу.
– Не смей, папа, так говорить! Он хороший, он людям помогает!
– Ну вот видишь – «хороший». Прямо лучше для нее нету! – опять хохотнул Тимоха и выразительно покачал кудлатой головой.
– Ну-ка, что ты сказала? – побагровел отец. – Кто хороший? Где ты была-то? – с придыханием спрашивал он, тяжело и медленно приближаясь к дочери.
– У Михаила Трофимова я была, – сказала Ануш и выпрямилась.
– Вот как! – взревел отец. – Вот кого убивать надо!
Бил он Ануш долго и исступленно. Так долго, что сам устал. Обессиленный, сел на лавку, свесил голову.
– Какая жисть пошла! Со свету белого сживают! – стонал он.
Опомнилась, пришла в сознание Ануш, когда в доме уже никого не было. Не было почему-то и матери. Отец один сидел за столом перед четвертью самогонки и пьяно скулил, жаловался на жизнь.
С великим трудом Ануш поднялась с пола, вытерла рукавом разбитые губы. Постояла минуту, набираясь сил, и пошла к двери. Пошла, чтобы никогда не вернуться в этот дом…
Вот что вспомнила Ануш, лежа в постели с открытыми глазами. О чем рассказать дочери? О том, как ее деда судили? Раскулачили и судили. Как сама она, во имя правды и справедливости, помогала раскулачивать родного отца, других деревенских кулаков, в том числе и Тимоху? Но Марина уже спит, теплая, успокоенная. Да и пусть спит, пока спится. На ее молодость тоже выпало трудное испытание…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Перед рассветом в дом к Трофимовым пришла Тачана. Толстая, неповоротливая от множества одежек, она опрокинула в темных сенях пустую бадью, и та покатилась по полу, гремя, как бочка. На улице было сыро и морочно, кропил нудный осенний дождик. Из-за него-то и оделась Тачана поплотнее. Напялила на себя теплые мужнины штаны, его же кирзовые сапоги, а заодно и картуз мужа. В заплатанной телогрейке, с огромной котомкой за плечами, Тачана теперь совсем походила на мужика, только на мужика неуклюжего, некрасивого. Но осталось в ней прежнее, доброе и горячее женское сердце, способное на вечную преданность.
– Ну, как живем-можем? – забасила она своим густым голосом. – Чего унылы, как санчурские сиротки?
На лавке у стола, обняв друг друга, сидели Ануш и Марина. Сидели тихо и печально. Увидев Тачану, Ануш будто проснулась, быстро сняла руку с плеча дочери, протерла усталые глаза. Сегодня они не спали. И хотя вроде бы собирать особенно было нечего, все-таки провозились до самого утра. Одну и ту же вещь перекладывали из котомки в котомку по сто раз. По сто раз обсуждали, что брать с собой, что не брать. Спорили, рядились, сомневались, соглашались – и все наоборот. Под утро вконец обессилели от толкотни, сборов, бессонницы, сели рядышком передохнуть, да так и не смогли подняться до прихода Тачаны.
– Что так рано? – спросила Ануш, вставая.
– Не спится. Да и некогда было спать. Ведоту подарки готовила, – Тачана с трудом высвободила руки из лямок котомки, грохнула ее на пол так, что сотряслась изба.
– Что же это ты, кирпичей, что ли, наложила? – удивилась Ануш.
– Дотащу как-нибудь. Больно уж охота мужика своего попотчевать. Всякой всячины наготовила: яички, мясо, масло, подкогыльо. Больно уж он любит подкогыльо… Еще пятерым курицам башки отрубила! – Тачана затряслась от смеха. – Пусть ест Ведотушка, ведь там, поди, не больно часто курятинку-то видят.
Тачана оглядела разбросанные по всей комнате вещи, неубранную стряпню на столе.
– Вы-то хоть собрались, нет?
– Да собрались, как не собрались, – перехватив ее взгляд, сказала Ануш. – Только не входит все. Наших-то ведь на фронте двое… Скотину вот к Дарье угоним – и все. Да не мешало бы заколотить окна. Кто его знает, сколько проездим!
– А у меня собака беспризорная остается, – вспомнила Тачана. – Может, возьмем с собой, а?
– Не дури-ка! – отмахнулась Ануш. – Иди лучше, если нечего делать, заколачивай окна. Доски на завалинке лежат.
Без лишних слов Тачана вышла во двор, голыми руками выдернула из старых досок ржавые гвозди, выправила на камне и быстро заколотила окна. В избе сразу стало пугающе темно, пусто и неприютно.
Ануш с Мариной тем временем угнали к соседке скотину, вернулись в дом, все трое молча посидели на дорогу.
– Теперь вы идите к правлению, а я пойду запрягать лошадь, – сказала Тачана, поднимая свой двухпудовый мешок.
Притворив калитку, Ануш и Марина направились вдоль деревни. Мать все время оглядывалась на дом, и глаза ее меркли в безысходной тоске. Марине тоже было тяжело, но больше от того, что видит такую подавленную, сникшую от горьких дум мать.
Да еще эта погода! Сеет и сеет холодная мокрядь. Тускло взблескивают на дороге мутные лужи, промозглый ветер срывает с тополей еще зеленые листья.
Вчера было колхозное собрание. Стоял всего один вопрос: кого послать с подарками на фронт? Среди хозяйств республики их колхоз собрал подарков больше всех. Поэтому и поручили сопровождать подарки представителям этого колхоза. А вот уж кого поспать, на собрании долго спорили. Всем было ясно, что женщину с ребятишками на руках на такое дело не пошлешь. Какую-либо тихоню тоже нельзя. Это ведь не сернурская ярмарка, а фронт. Надо послать расторопных, толковых людей. Чтобы нигде, ни в какой обстановке не терялись. Одним словом, чтобы были пробивные, настырные люди.
У Ефима Лукича, конечно, были на примете такие. Ну, например, Тачана. По всем статьям баба подходит. Муж на фронте, детей нет, не отличается особой стеснительностью, постоит за колхоз, где надо, да и физической силы ей не занимать. Это тоже немаловажно. Но… Но в колхозе она одна из лучших трактористок и вообще незаменимый человек: не будет ее в хозяйской повседневности, и кто знает, как пойдут дела в колхозе.
Но Тачана сама встала и твердо сказала, точно отрубила:
– Я поеду с подарками. Не отпустите – все равно уеду! Никто против Тачаны не возражал, и Ефиму Лукичу ничего не оставалось другого, как согласиться.
Но еще надо было двоих. Из рядов неожиданно поднялась Марина.
– Я тоже поеду! Куда Тачана, туда и я! Мы еще раньше договорились с ней уехать на фронт. Уже заявления написали, да вот…
Против Марины тоже никто не возражал: толковая девка, в деревне все ее уважают, можно доверить.
– Если так, то отправляйте и меня! – вдруг подала голос сидевшая рядом с Мариной мать. – Что я, одна останусь, что ли? Муж на фронте, сын на фронте. Туда же и дочь. Одну ее я не отпущу. Посылайте и меня!
В правлении стало так тихо, что сидящие слышали дыхание друг друга. Председатель поскреб свою редкую бороденку. Молчал, хитровато поглядывая на колхозниц: пусть выскажутся.
Но женщины не успели высказаться: Марина круто повернулась к матери, обвила ее шею руками, осыпала поцелуями.
– Я знала, я знала, мама, что ты так поступишь, не удержишь, не подведешь меня!
Тут все женщины враз загалдели, повскакали с мест, каждая просится отправить и ее.
– Ша! – хлопнул мокрым картузом по колену дед Никифор. – Да что это получается? Все бабы – на войну, а я, старый солдат, дома сидеть буду? Где справедливость? Где справедливость, я вас спрашиваю? Тебя спрашиваю, председатель!
Самое время было сказать свое слово председателю, и он поднялся.
– Где справедливость, говоришь? Вот она и есть, эта справедливость! – он широким жестом обвел комнату. – Все вы, дорогие мои, справедливость, раз проситесь на это трудное и ответственное дело. А пользы ради, ради нашего общего дела, надо послать их троих. Они справятся, не подведут нас, к тому же их будет сопровождать представитель военкомата.
На этом и порешили, на этом и разошлись вчера по домам.
А сегодня утром опять все собрались у правления. И ребятишки тут же толкутся, топчут грязь, протирают сонные глаза. Некоторые женщины пришли сюда прямо с ночной смены, уставшие, но пришли. У всех в руках свертки, мешочки, кульки: авось да колхозные посланцы встретят на фронте их мужей и сыновей. А основные подарки, подарки многих колхозов, давно уже отправлены в Йошкар-Олу, уже в вагоне и только ждут своих экспедиторов.
В самом деле, немалые подарки заготовили колхозницы. Не жалели себя, работали до седьмого пота. За длинный рабочий день выдавали по три-четыре нормы, поставили два плана по сдаче хлеба государству. Ни одного зернышка не оставили в поле, все смолотили или собрали в скирды. Старались так, будто каждое зерно пулей било по врагу. Кроме того, заготовили солдатам теплые вещи, да и мелочи не забыли, которые так необходимы мужчинам. Дружно, щедро подписались и на государственный заем. Знали, их деньги пойдут на постройку танков и самолетов. Не жалели кровно заработанных денег. Один Ефим Лукич выложил для фронта двадцать пять тысяч рублей! Целое состояние! Никто и не предполагал, что у председателя водятся такие деньжонки…
Но вот и он подошел к собравшимся. В высоких сапогах, в черном кафтане – мыжере, в шапке-ушанке, Ефим Лукич выглядел бодрым и энергичным.
– До города вас проводит Настя. Все веселее ехать. А там вас встретит военный представитель из района, с ним до фронта поедете.
Стоя на телеге, лихо поигрывая плетью, к правлению подкатила Тачана. И лошадь хороша, и телега добротна, очень удобная для дальней дорога. Больше половины покрыта брезентом. И поклажу не вымочишь, и самим есть где укрыться от дождя и ветра. Не телега, а цыганская кибитка!
– Смотрите, девки, какой дом на колесах! – весело загромыхала басом Тачана. – Еще б милого, да в степи!.. А ты чего, Ануш, нос повесила? Выше голову, со мной, чай, не пропадешь! Давайте свои котомки, положим вот сюда, не вымокнут. Покажу вам всю Расею-матушку!
Не успела Тачана уложить котомки своих спутниц, как все женщины бросились к телеге и давай совать все, что было в руках.
– Да вы что, с ума сошли? – закричала Тачана. – Лошадь-то вам не трактор! Куда вы бросаете свои шаньга, не довезти ведь! Да и испортится все за дорогу.
Но разве взволнованных баб убедишь!
– Уж мои-то команмелна, пусть черственькие, да увези, передай Петру… – упрашивала Анна, совершенно убежденная, что раз поехали свои на фронт, то обязательно встретят ее Петра.
– И мои подкогыльо передай, – просит другая…
– А не довезете, не найдете наших мужиков, так сами съедите али другим солдатам отдайте, – более рассудительно сказала третья, засовывая свой узел под брезент.
Расталкивая локтями баб, к телеге протиснулся дед Никифор. Спешил, видать, запыхался, на ногах вместо сапог – галоши, картуз висит козырьком к уху.
– На-кось, девка, и от меня передай… – и сунул Тачане в руки увесистый сверток.
– Что это?
– Не твое дело. Передай, раз велю!
– Так кому передать-то?
– Как кому? Мужикам нашим, неуж не соображаешь? Тому же Михаилу Трофимовичу.
Уже укладывая в солому сверток, Тачана увидела сверкнувшую стеклом трехлитровую бутыль с самогоном…
Все эти сборы, проводы и наказы напоминали тот день, когда уезжали на войну мужики. Только не светило сегодня солнце и никто не пел. Несмотря на дождь, многие женщины стояли простоволосыми, не ощущая ни дождя, ни холода. Тогда провожали мужиков, сейчас баб. Как-то они доедут, какие привезут вести?
– Ну, трогайте! – сказал Ефим Лукич, когда наконец все было собрано и уложено, все сказано и наказано. Тачана направила лошадь к полевым воротам. Все четверо сразу же забрались под брезент, чтобы не видеть, не терзать себя разлукой с родной деревней, с родными людьми. А провожающие еще долго стояли под дождем, молча смотрели вслед кибитке, пока вода не заполнила колеи от колес.
2
На тракте редко увидишь машину. Простучит бортами, обдаст грязью юркая полуторка, и спять одни конные подводы. А их много. И встречных, и попутных. Попутные чаще с зерном, везут в город хлебосдачу, встречные – почти все порожняк. Порожние телеги, подпрыгивая на булыжниках, катятся быстро, легко – дорога к дому всегда короче, – и возницы на телегах тоже подпрыгивают, кутаются в задубелые дождевики. Редко догонишь одинокого путника, а встречных и вовсе не попадается. Их подбирают едущие порожняком возчики.
Лошадью правит Настя. Поэтому и шагает сна спокойно, размеренно. Женщины молчат, каждая занята своими думами. Только что оторвались от дома, от родной деревни, а до места, куда едут, еще ой как далеко!
Обочь телеги, ловко перепрыгивая лужи, мокрая, грязная, с высунутым языком бежит Тачанина собака. Иногда она поднимает на хозяйку умные глаза, и в них читается немой упрек: «Почему бросила, почему не сказала, что уезжаешь?»
Джек бы, конечно, и так не отстал от хозяйки, да в последнее время завел он подружку в соседней деревне. Каждую ночь убегает к ней на свидание. Убежал и вчера. А вернулся – хозяйки нет. И не само ее отсутствие насторожило пса – мало ли, ушла на работу, и все! – насторожил заколоченный дом, нежилой двор и все остальное, что может почувствовать только собака. Джек протропил все утренние пути-дороги хозяйки и вот очутился на тракте…
– Да возьми ты его, смотри, как измучился, – пожалела Марина. – Посади рядом, пусть пообсохнет. Настя потом увезет из города.
Не успела Тачана поманить собаку, как она тут же махнула в телегу…
– Вот добрая ты, всякая скотина тебя любит, почему детей-то не завела? – спросила Ануш, глядя, как Тачана заботливо вытирает Джека рукавом.
– Когда заводить-то было? – вздохнула Тачана. – Много ли я пожила с Ведстом? Все думала, все ждала, что понесу, а тут – война…
И они еще долго говорили о своих бабьих заботах, говорили откровенно, открыто, и Марине неловко было слушать их.
Стыдно было от этих разговоров и Насте. По-особому, по-своему стыдно. Уронив на грудь замотанную шалью голову, она молчала. Она всю дорогу молчала. И вообще последнее время Настя стала неузнаваемей. В деревне все думали, что такое с ней происходит из-за Гришки. Не получила она от него ни одного письма. К тому же не так давно пришел на запрос ответ, в. котором сообщалось, что часть, где служил рядовой Григорий Марков, расформирована, что такой не значится ни в одном из войсковых подразделений, не числится в списках ни убитых, ни раненых. В общем, пропал без вести.
Понимали Настю, жалели. Но она-то печалилась о другом…
Думала Настя, что, оставшись в доме мужа, она, как хозяйка, будет необходима его младшему брату Василию. И постирает на него вовремя, и еду сготовит, да мало ли в доме работы, где нужны женские руки. Так оно и было, жили они дружно, безгрешно, хотя Василий, особенно вечерами, когда Настя, готовясь ко сну, снимала верхнюю одежду, нет-нет да и стрельнет горячими глазами в ее сторону. Но потом сам же смутится, покраснеет, точно девка, уйдет в другую половину избы. Настя не придавала этому значения – молодой еще парень, да и родня, что ни говори, и относилась к нему участливо, как к своему брату. К тому же легче с ним было коротать вечера, было с кем поговорить, повспоминать о Грише…
И так продолжалось до того дня, когда пришло это извещение. Оно, как гром, разразилось над исстрадавшейся в ожиданиях Настей и повергло ее в истерику. Словно полоумная, она рвала на себе волосы, кричала, каталась по полу. Василий с трудом унял ее, бережно взял на руки, донес до койки. Она доверчиво приникла к нему, не хотела отпускать. А в постели совсем успокоилась. Василий говорил ласковые слова, вытирал ее щеки, нежно оглаживал плечи и грудь. И Настя бредово думала, что Василий теперь самый хороший, самый родной человек, последняя ее опора и надежда…
Вот тогда-то все и произошло. А как произошло, оба они не знают. Очнулись, будто от тяжкого забытья. Василий сидел на кровати, боясь шевельнуться, боясь поднять голову, ошарашенный, оглушенный случившимся. А Настя лежала, словно пришибленная, бесстыдно обнаженная, и весь белый свет померк перед ее глазами…
Потом она медленно встала, сдернула платье и вдруг исступленно начала бить Василия своими маленькими кулаками. Захлебывалась в плаче и била, била, пока не онемели, не отнялись руки.
Вместе посидели, отдохнули. И она опять неистово набросилась на Василия и уже била чем попало. Остановилась, когда увидела окровавленное его лицо. Охнула, прижалась к Василию. Пожалела…
Ну ладно, случилось такое, не в петлю же теперь головой! Только бы надо остепениться, поставить точку. А она не могла. Стала перед Василием мягкой, уступчивой, как жена. И жила уже с ним как жена. Семь бед – один ответ…
Теперь она в положении. Кроме ее самой и Василия, об этом пока никто не знает, но ведь шила в мешке не утаишь! Пройдет время, и все увидят, что она беременна. Как тогда-то жить? Как людям в глаза смотреть?
Вот о чем каждодневно думала Настя, вот почему стыдилась верных своим мужьям тетки Ануш и Тачаны. Они-то настоящий солдатки…
Горькие ее размышления прервал раздавшийся впереди на дороге голос:
– Эй, ятмановские, куда вы таким табором?
Тачана даже сбросила с колен собаку.
На телеге, едущей навстречу, сидел молоденький солдатик. За откинутым лацканом большой не по росту шинели посверкивали медали. Рядом сидела пожилая женщина, видать, мать солдатика.
– К фронту ближе, служивый, к фронту! Помочь вам надо одолеть окаянного немца! – весело сказала Тачана. – А ты откуда знаешь, что мы ятмановские?
– Да разве таких красавиц еще где сыщешь? – подмигнул он Марине и белозубо осклабился: – Ясно дело, из Ятманово!
– А ты что, ворочаешься с войны-то? В отпуск, что ли?
Солдат опустил чубатую голову.
– Отвоевал я свое, милая…
И только тут Тачана заметила, что с телеги свисала всего одна нога, другой не было…
– Еду вот и думаю: не нужен я такой теперь буду Нинке… – как давно наболевшее, грустно сказал солдат.
– Кто она, Нинка эта? – насторожилась Тачана.
– До войны вроде невестой значилась.
– Нужен, нужен ты ей! – вдруг горячо, убежденно заговорила Настя. – Да мне бы… мне бы хоть какого… моего! Хоть без рук, хоть без ног!
И это, кажется, были первые ее слова за всю дорогу.
Надо же, не доехали еще до Йошкар-Олы, а уже почувствовали дыхание фронта! Что же дальше-то будет? Об этом, наверное, подумали вместе все женщины, потому что сразу притихли, посерьезнели.
– Вот что я тебе скажу, солдатик, – слезла с телеги Тачана. – Если твоя Нинка, того, поднимет нос, передай ей, вернусь с фронта – голову сверну, как куренку! И еще скажи: всех таких убивать будем! Это говорит тебе Тачана!
Больно кольнуло Настино сердце, тяжелый комок застрял в горле. Невидящими глазами она смотрела на солдата, а грезился ей Гриша…
– Ha-ко вот гостинцев от нас, ятмановских, – сказала Ануш и взяла первый попавшийся под руку сверток, протянула солдату.
– Нет, спасибо! Вот покурить бы…
– И табачку найдем, всего для тебя найдем, а это бери…
Тачана развязала мешок с самосадом, захватила, сколько могла в горсть, отсыпала солдату в карман.
– Дай-ка фляжку, все равно она у тебя пустая лежит, – приказала Тачана, заметив на телеге обшитую материей фляжку.
Солдат покорно подал.
Тачана живенько раскупорила Никифорову бутыль, до горлышка наполнила фляжку…
– Не тужи, солдатик, все у тебя будет хорошо. Такого героя на руках носить надо! – сказала на прощание Тачана и понужнула лошадь.
До города добрались только к вечеру. Настя сразу же засобиралась обратно. Как ни уговаривали ее женщины остаться переночевать на станции – не уговорили. Домой – и все. Да и то верно: они-то торопятся к мужьям, а Настю ждет колхозная работа. Что время тратить попусту, толкаться среди незнакомых людей?
Наскоро стаскали под крышу пакгауза котомки, свертки, привязали к телеге одичало завывшего Джека и распрощались. До самой последней минуты Настя была какая-то потерянная, будто в чем провинилась перед женщинами. Все торопилась, торопилась, невпопад отвечала на вопросы.
– Да ты не убивайся шибко-то, – пыталась успокоить ее Ануш. – Никуда твой Гришка не денется, вот смотри – и объявится. Да и мы пошукаем там, на войне-то…
Лишь Тачана недоверчиво поглядывала на Настю, не успокаивала ее, не заводила с ней разговоров. Среди ящиков и бочек, куда подъехали, проворно за задок одна развернула телегу и сказала:
– Не забудь в дороге покормить коня-то. А Орине накажи, чтоб Джека кормила.
Как только Настя уехала, женщины сразу направились на железнодорожный вокзал. Ну и людно же тут! Такого скопища народу, пожалуй, никто из них и не видал. Народ на перроне, народ в зале ожидания, народ на привокзальной площади. И в скверах, и на тротуарах – везде народ, как муравьев в муравейнике. Все куда-то спешат, куда-то бегут, толкаются, суетятся или, вконец измотанные беготней, уныло сидят на своих чемоданах и баулах. Надо всем этим разноликим сонмищем стоит неумолкаемый гвалт; кричат женщины, плачут дети, доносятся воинские команды; слышится марийская, русская, украинская речь. Украинская речь – как круто свитая веревочка, негромкая, торопливая, с характерным смягчением.
А вот и совсем нездешний, грубый, как клекот орла, гортанный говор: «Таваришщ, пачэму нэ даешь прайти?». Это грузины. Марина сразу догадалась, увидев у камеры хранения рослых молодых мужчин, как близнецы, похожих друг на друга. Сходство дополняли и одинаковые, аккуратно подстриженные усы, и плоские, широкие, точно тарелки, фуражки, и высокие блескучие сапоги.
Среди этого разноязыкого мира много эвакуированных. Старики, женщины, дети. От местных их легко отличить по одежде, по разговору, по манере вести себя. Все они какие-то растерянные, отрешенные. Да и понятно, не от хорошей жизни они очутились здесь, вдали от родных мест.
Условия военного времени здесь куда нагляднее, чем в деревне. Там – работа, ожидание писем, семейные, да и колхозные трауры по убитым на фронте, а здесь присутствие войны написано не только на лицах людей, не только на окнах зданий, крест-накрест заклеенных полосами бумаги, но и на всей почти прифронтовой обстановке: тревожные гудки паровозов, эшелоны с воинскими частями, с военной техникой, военные патрули, пайки, походные кухни…
Такой неусыпный, тревожный город Ануш видит впервые. Поэтому смотрит на все с настороженным удивлением и беспокойством, и ей самой передается это беспокойство. В такой мере она не ощущала войны у себя дома. Было, когда проводила мужа и сына на фронт, а потом пообвыкла, как и все в деревне. Тяжкие думы и сердечную опустошенность поглощала все та же работа. А здесь как бы заново все предстало перед ее глазами, заставило глубже задуматься над происходящим, почувствовать себя необходимой для людей, для фронта.
– Марина, поживей давай, чего отстаешь? – торопит она дочь, торопит скорей для того, чтобы самой не растеряться в этой людской круговерти.
А Марина с каким-то щемяще-радостным чувством смотрит по сторонам. Видит озабоченно снующих людей, готовый к отправке на фронт эшелон с бойцами, видит их мужественные лица, слышит суровые песни, и кажется ей, будто вся Советская страна, подобно этому подрагивающему от сокрытой мощи поезду, готова грозно и неотвратимо двинуться на врага.
И вот уже вагоны поплыли мимо. Из опущенных окон еще громче зазвучали солдатские песни; солдаты машут пилотками совсем незнакомым людям, но все равно своим, родным людям, и они едут защищать их.
Марина, как и многие рядом стоящие, машет солдатам в ответ косынкой, что-то пытается крикнуть, но голоса ее никто не слышит. «Почему я не еду, почему я не с ними?» – бьется в висках одна и та же мысль.
Среди людских голосов, тарахтения машин, гугуканья паровозов Ануш вдруг уловила привычным ухом такое знакомое мычание коров. Уж не показалось ли? Нет, мычат коровы. Вон и Тачана с Мариной насторожились, недоуменно смотрят через толпы людей на площадь, откуда доносилось мычание. И надо же такому быть: только услышала Ануш коров, сразу отлегло от сердца, сразу она успокоилась.
– Девоньки, так ведь это же коровушки! Ей-богу, коровушки! – радостно сказала она и направилась через площадь. Тачана и Марина поспешили за ней.
И правда, в небольшом, наскоро сколоченном загоне за привокзальной площадью тесным гуртом стояли коровы. Видать, тоже эвакуированные. Давно не кормленные, они дружно ревели и просящими глазами смотрели на прохожих.
– Бедные вы мои! – всплеснула руками Тачана. – Сколько вас, и все голоднющие!
– Голодные-то еще ладно. Не доенные вот сколько дней! – покачала головой Ануш, показывая на комолую буренку, у которой произвольно, от малейшего движения тугими струйками брызгало на землю молоко. С разбухшим выменем, с мокрыми от молока ногами, корова жалобно смотрела на женщин.
– Нет, так нельзя! – не вынесла Ануш. – Так ведь и испортить скотину недолго!
Она решительно перелезла через изгородь и едва прикоснулась натренированными пальцами к соскам буренки, как молоко тотчас ударило к ее ногам тонкими, упруго звенящими струйками.
– Девки, ищите посуду! Да поскорей! – крикнула она Марине и Тачане.
Все трое они понимали крестьянским умом, что нельзя оставлять недоеных коров, но и совсем нельзя, прямо преступно в такое время сдаивать молоко на землю.
– Подожди немного, в комендатуру сбегаю, вон вывеска. Каких-нибудь котелков попрошу, – заторопилась Тачана. – Все солдатики родной дом вспомнят…
Но не успела Тачана еще скрыться в толпе, как к загону подбежали ребятишки. И местные, в марийских одеждах, и из эвакуированных, в аккуратных городских курточках, в ботиночках. Почти у всех уже в руках были стеклянные банки, бидоны, просто бутылки.
– Смотри-ка, мама, как молоко-то чуют! – удивилась Марина.
– Что смотреть, давай собирай, что есть, да залезай ко мне.
Марина собрала у ребят посуду поемче, велела им подождать, и они с матерью принялись за дело. Умные животные знали, что люди приносят им облегчение, перестали реветь, не толкались, ждали своей очереди. Ребята только успевали делить молоко по бутылкам, стаканам, чашкам, и их набегало все больше и больше.
– А нас за это не заругают? – опасливо спросила Марина. – Ведь коровы-то чьи-то есть?
– Чьи-то есть, да руки не доходят подоить. Вот нас и ждали, – просто ответила Ануш, продолжая привычное дело.
Еще раз наполнили ребячьи бидоны и ведерки. Теперь появились и ведерки побольше. Потом еще раз, а Тачаны все не было.
Вернулась она, когда уже стемнело. Не одна, с военным.
– Что это загулялась? – строго спросила Ануш. – Чай, скотина ждать тебя не будет.
– Дак ведь я и послала к вам ребятню! Неуж не догадалась? – обиделась Тачана. – А у военных – что? У них одни ружья. Посмотри-ка лучше, кого я привела.
И только тут Ануш и Тачана разглядели в темноте за спиной Тачаны Сергея Киселева…
– Вон что! – так и присела Ануш. – На фронт, значит, собрался?
Сергей выступил вперед, радостный и довольный, протянул руку сперва Марине, потом Ануш:
– А как же! Вас сопровождать. В качестве представителя районного военкомата…
– И только?! – вырвалось у Марины. Ярким огоньком блеснувшая было надежда, что наконец-то Сергей опамятовался, внял зову совести и ее, Марининым, уговорам, разом померкла, потухла, и на душе стало так гадко, что захотелось отвернуться, уйти от такого «сопровождающего».
– Разве этого мало? – с вызовом спросил Сергей. – Такое дело доверили!
– Разве это дело – сопровождать баб? – расстроенно сказала Марина. – Вон посмотри, как настоящие-то солдаты едут. А мы и без тебя управимся.
– Да ты что, не то говоришь! – с откровенной издевкой вставила Тачана. – Глядишь, заодно с нами и на фронте побывает. Все обстрелянный воробей. И в оправдание свое сказать будет что…
– Ну-ка, перестаньте на парня напускаться, – стала на защиту Ануш. – Ему приказано, что делать, война, чай. И разве плохо, что свой человек с нами поедет?
Но Сергей и не нуждался в защите. Зло сверкнув глазами, запальчиво проговорил:
– Не ваше дело судить, почему я поеду с вами, а не в эшелоне. И вообще отставить разговоры! С сегодняшнего дня – я ваш командир и требую выполнять мои приказы. Ясно?
– Ясно-то ясно, да какой же ты для меня командир? – не унималась Тачана. – Ведь если захочу, я тебя перешибу одним пальцем…
– Ма-алчать! – и вправду по-командирски гаркнул Киселев. Марина не смотрела на него, но отчетливо представила, как перекосилось у него от бессильного гнева лицо, и горько усмехнулась.
– Цыц, болтушки! – снова стала на сторону Сергея Ануш. – Ишь, распустили языки! Пойдем, Сережа, показывай, где что у нас.
Они молча направились на запасные пути, стали искать вагон по указанному в квитанции номеру.
– Вот этот, – сказал Сергей, нащупав фонариком рифленый борт пульмана. – Проверим на двери пломбы – и все. Проверять и пересчитывать вещи не хватит времени. Ровно в двадцать четыре часа нас прицепят к составу.
