Текст книги "Малиновые облака"

Автор книги: Юрий Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Когда отправляетесь? – всех враз спросил председатель.

– Завтра. Завтра в обед, – тоже за всех ответил Гриша.

– Попробую успеть, – сказал Михаил Трофимович и вышел из-за стола.

– Куда успеть? – не понял Ведот.

– Да так, вслух соображаю, – уклончиво ответил председатель. И добавил: – Ты вот что, Ведот. Ты еще бригадир и завтра, если я где задержусь, организуй митинг. Понял? Разъясни народу, какая большая освободительная война началась. Да накажи, чтоб слишком-то не горевали, не убивались. Воевать нам не впервой, и мы всегда побеждали. Победим и сейчас. Обязательно победим. Так и скажи. Понял?

Выйдя из правления, Михаил Трофимович заседлал лошадь и поскакал в район.

* * *

Вернулся он поздно вечером. Минуя свой дом, проехал прямо к Ефиму Лукичу, спрыгнул с седла. Накинув повод на столбик калитки, Михаил Трофимович постучал в дверь.

Ефим Лукич только что пришел из бани. Распаренный, в мокрой нательной рубашке, с полотенцем на шее, он сидел за столом и пил из блюдца чай, экономно откусывая от большого куска сахар.

– С легким паром и приятного аппетита! – сказал Михаил Трофимович.

– Спасибо, присаживайся ко мне, – сдержанно ответил Ефим Лукич. – Что больно поздно?

– Дела. Все дела, брат!

Сын хозяина, Иван, тоже помылся в бане, собирался в дорогу. Это из-за него в неурочный час была истоплена баня. Хозяйка с непросыхающими глазами копошилась возле котомки, заталкивая в нее сухари, домашние кральки, одежду и прочие вещи, которые совсем не понадобятся Ивану. Мать набивала котомку, а сын все выкладывал обратно.

– Ну зачем мне галстук, зачем ботинки?! – отчаянно хватался Иван за голову. – Ведь не на танцы, чай, иду! Положила запасное белье – и хватит!

Мать страдальчески смотрела на сына и снова начинала бестолково бегать от котомки к шкафу, от шкафа к котомке.

– Ну, коль приглашаешь – сяду, – согласился Михаил Трофимович и снял запыленный пиджак. – Сегодня у меня маковой росинки во рту не было.

– Вина хочешь?

– Не надо. Без вина пьяный. Плесни чаю.

Ефим Лукич нацедил из самовара в фарфоровую чашку чаю, подвинул сахарницу, печенье.

– Ну так что скажешь, неспроста, поди, пришел в такую пору? – спросил он, испытующе поглядывая на гостя.

– Неспроста, брат…

– Ну так выкладывай, что надо.

– А вот какое дело к тебе, Ефим Лукич. Ухожу я на войну, и надобно тебе занимать мое место в колхозе.

– Вон что! – удивился Ефим Лукич. – Как же так, вроде ты всегда обходился без меня.

Трофимов потер небритый подбородок.

– Давай не будем трясти старое, Ефим Лукич. Не до этого сейчас, не до личных обид. Да и не я снимал тебя с председателя. Сама жизнь была тому причиной. Принимай дела Допивай чай – и пойдем в правление.

– Это что, прямо сейчас и пойдем?

– Прямо сейчас.

– Постой, постой, – отставил блюдце Ефим Лукич. – Так ведь тебе же нет повестки!

– Я ухожу добровольцем. Кое-как добился, и то при условии, если ты заменишь меня. Так что выручай, брат, не имей на меня обиды.

– Значит, без Ефима – никуда? А как же обходился все эти годы? – въедливо спросил Ефим Лукич. – Все не нужен был, а как пристигло, так, значит, к Ефиму? Нет уж, дорогой, поищи на председательское место кого-нибудь другого.

– Да хватит тебе! – со стуком поставил чашку Михаил Трофимович. – Не в ноги же тебе падать! Война, понимаешь, война, какие могут быть сейчас личные обиды? Надо, значит, надо приниматься за дело. Ты организовывал колхоз, тебе и карты в руки. Другой человек не знает так хозяйство, как знаешь его ты. Пошли в правление!

Но долго еще председателю пришлось уламывать упрямого старика. И неизвестно, где больше устал Михаил Трофимович – или когда ездил в военкомат, или при этом тягостном разговоре. Вконец разозленный, Михаил Трофимович резко встал, подошел к вешалке, сгреб хозяйский пиджак, картуз, швырнул все ему на колени.

– Идем! Иначе силой уволоку!

И тут Ефим Лукич сдался. Часто заморгал, с преувеличенным старанием вытер полотенцем шею и лицо.

– Ладно, – сказал он, – пойдем. И совсем никакой обиды у меня на тебя нет. А то, что не соглашался, ты тоже должен понять меня: боюсь, не справлюсь, ведь хозяйство-то теперь не то, что было раньше. Да и сам я не тот…

– А что уж так скоро, Михаил Трофимович, не подождал повестку-то? – плаксиво спросила хозяйка, прикладывая к глазам краешек передника.

– Хочется идти вместе с колхозниками.

– Вот это правильно! – поддержал Иван. – Навалимся на немчуру всей деревней – пух полетит!

– Пух! Ишь распетушился! – одернул его отец. – А не подумали, как здесь придется? С кем работать-то? Одни бабы да старики.

– Так оно, – согласился Трофимов. – А что делать? Везде будет трудно, и везде мы должны выстоять. По всей стране фронт сейчас.

Они вышли, и в правлении колхоза до утра не гас свет.

3

А на другой день у правления собралась вся деревня. У тех, кто уходил на войну, за спиной были котомки. Уезжающих окружили хныкающие дети, жены, родственники. Гриша играл на гармошке.

Расцветало, рассвечивалось солнечными лучами такое же погожее утро, как в первый день войны. От домов и деревьев протянулись длинные тени. Иногда налетал теплый ветерок, ласково шелестел молодой листвой. С полей доносились звонкие трели жаворонков, над огородами сновали ласточки, из скворечников слышались ненасытные голоса скворчат: чир-р, чир-р…

Все было как прежде: и это погожее утро, и знакомые мирные звуки, и люди стояли знакомые, свои, деревенские люди, и вроде бы не свои. Не было на лицах людей той повседневной деловой озабоченности или праздничного ликования, хоть и сходка сегодня большая, похожая на первомайскую демонстрацию. Лица людей были суровы и сосредоточенны. Все знали, кто и куда уходит и каково придется оставшимся. Потому и молчали, потому и Гришина гармонь не веселила людей.

Но даже в самую лихую пору не может марийский народ жить без песни. Молчание прервал Федор:

– Ну-ка, Гриньша, сыграй нашенскую! Помнишь?

Гриша поправил ремень, наклонил голову и вывел протяжную мелодию. Федор снял котомку, поставил на нее ногу и глуховато запел старую рекрутскую песню. Тут же ее подхватили другие мужики. У жены Федора, Орины, перекосилось в плаче лицо. Чтобы скрыть от людей слезы, она торопливо начала совать в карманы мужа носовые платки, какие-то свертки. А потом не выдержала, бросилась ему на шею, громко заголосила. Да и можно было понять Орину: прожила она с Федором всего пол года. Молодая жена чувствует под сердцем биение новой жизни. Федор тоже знает, что у них будет ребенок, и оттого расставаться им тягостнее вдвое.

Песня, да и Орина со своим плачем, разжалобили остальных женщин. Никого не стесняясь, повисла на Грише Настя, уливает слезами, не дает играть. У них все сложнее, у них еще впереди свадьба. Она намечалась как раз на этот день. Но жених и невеста упредили время: вчера вечером Гриша привел Настю в свой дом, и они стали мужем и женой. Нерасписанные, конечно. Не хотел Гриша так поступать, право слово, не хотел, кто его знает, что может случиться на войне, да Настя сама настояла на этом. «Пусть я буду солдаткой, а не девкой беспутной. Так мне легче будет тебя ждать. Знай: ты в моем сердце и больше нет никого», – шептала она ночью сквозь слезы.

Там же стоит готовый в дорогу Михаил Трофимович. Рядом с ним Ануш и дочь Марина. Марина озабоченно вглядывается в мужчин, ищет среди них Сергея Киселева. Но его нигде не видно. «Наверно, прямо из города уедет, – тревожно думает девушка. – Но как он может уехать не попрощавшись с ней? Уж заодно бы проводила отца и его…»

От Ведота не может оторваться Тачана. Держит его за руки, преданно смотрит в лицо и горячо что-то шепчет. Из женщин, пожалуй, только она одна и не плачет. Крепкая она баба, и душой и телом, вон даже котомка мужнина висит на ней, и ее бы воля, ушла на войну вместе с мужем…

Когда собрались все отъезжающие, женщины вынесли на улицу столы, стулья, накрыли столы скатерками. Выставили закуски, вино. Пейте, мужчины, в последний раз дома, не скоро теперь придется так вместе встретиться, ой, не скоро!

Тихо, как на поминках, сели за столы, молча выпили, закусили. Но разве можно молчать, разве можно скорбеть за праздничным столом, пока все живы и здоровы? Да и проводы на войну – это ведь не похороны!

Мужчины, будто сговорившись, разом встали, положили руки на плечи друг друга, и, словно из далекого далека, полилась негромкая песня:

На березе, которая стоит за хлевом,

В последний раз кукушка кукует.

В своем родимом доме

В последний раз запою песню.

Вода течет – берега остаются,

Мы уезжаем – село остается.

Мы родились и жили все вместе,

Будто птенцы в гнезде на березе.

В разные стороны мы разлетимся,

Как пух на ветру с головки осота.

Вода течет – берега остаются.

Мы уходим – имена остаются…

Нет, не может жить мариец без песни! Всю свою жизнь, в горе и радости – с песней. В радости он поет раздольно и весело, в горе – протяжно и грустно. Работает – поет, отдыхает – поет. И кажется, отними у марийца песню – зачахнет, умрет он до срока, до времени…

– Слишком грустно что-то затянули. Прямо душа рыдает. Давайте что-нибудь повеселее, – предложил Ведот.

И опять, не сговариваясь, опять вместе дружно и весело запели быстрые плясовые мотивы, от которых ноги сами пустились в пляс.

– Вот та-ак! Вот это другое дело! – подбадривал Михаил Трофимович пляшущих ребят. – Пока любится – люби, пока дышится – живи!

Но вот Гриша перестал играть, умолкла и песня. Все повернулись в сторону председателя, теперь уже бывшего.

– Дорогие мои земляки, дорогие колхозники! Сегодня вы провожаете самых лучших своих людей. Фашисты напали на нашу Родину, хотят испоганить и затоптать кровавыми сапогами священную нашу землю, завоевания великой революции. Но этого не будет! За тем и уходят на фронт лучшие сыны Отечества. Весь советский народ встал на защиту своей земли-матушки. И мы, колхозники, ваши мужья, сыновья и братья, будем драться до последней капли крови. В этом мы вам клянемся! А вы работайте с утроенной энергией. Фронту нужен крепкий тыл, надежная опора. Мы будем чувствовать вашу помощь и поддержку, близость вашу…

Едва Трофимов кончил говорить, к нему пробилась Настя.

– А кто останется вместо тебя? – спросила она громко, чтобы слышали все.

– Иди сюда, Ефим Лукич, – позвал Михаил Трофимович. – Вот кто будет вашим председателем! Все вы знаете его, и он вас знает. Держитесь вместе, и вы осилите все трудности. Я уверен в этом!

– А я буду его помощником! – самозванно вызвался дед Никифор.

За столами послышалось веселое оживление, шутки.

– Может, ты еще в генералы подашься? – сострила бабка Марфа и тонко хихикнула, прикрывая беззубый рот уголком платка.

Не стерпел этого дед, вышел вперед, встал рядом с Ефимом Лукичом и Михаилом Трофимовичем.

– Чего смеетесь? Нужен председателю помощник? Нужен. Ну, а кто, ты, что ли, Марфа, им станешь? Или вон этот карапуз? Некого ставить помощником, окромя меня. Раз я для. войны не годен, раз меня не берут, буду снова работать, хватит, погрел кости на солнышке, война, чай!

– А себе в помощники бери бабку Дарью! – еще кто-то пошутил сзади. И все дружно засмеялись.

– Кто это сказал? – совсем рассердился дед. – Кто, спрашиваю? Над кем смеетесь? Над заместителем председателя? – и дед так хлопнул старым картузом по обвислой штанине, что под ногами у него заклубилась пыль.

– Хорошо, Никифор Варламович, будешь у меня помощником, – сказал Ефим Лукич. – Но ты будешь делать всякую работу, на какую пошлю. Завтра, например, пойдешь с женщинами сгребать сено.

– Куда хошь, туда и посылай. Хоть на край света! – с готовностью согласился дед.

Михаил Трофимович взял из рук жены котомку. Ефим Лукич велел запрягать лошадей.

Гриша протянул свою гармошку Тачане.

– Держи, тебе оставляю. Ты одна умеешь играть, и теперь ты будешь веселить девушек. А мне там дадут другую…

– Спасибо, Гриша. Нам и правда веселее будет с гармошкой ждать вас. А как вернешься домой – снова будешь играть ты.

– Ну, нам пора, – сказал Михаил Трофимович. И как только он это сказал, будто лопнула до предела натянутая струна – бабы снова заголосили, запричитали, держат за руки своих сыновей, мужей, не дают им сдвинуться с места.

– А ну, отстаньте, липучки! – грозно прикрикнул на них дед Никифор и опять ударил картузом по заплатанной штанине. – Чего поднимаете панику!

Отъезжающие кое-как разместились на телегах, на дрожках, на тарантасах. До полевых ворот ехали тихо. Все говорили, говорили и никак не могли наговориться. А когда выехали за ворота, пустили лошадей вскачь. Провожающие остались. Бабы прижали к подолам ребятишек и махали вслед платками.

И вот все смолкло. Ни разговоров, ни плача, ни скрипа телег. Только еще громче, заливистее звенели над полем жаворонки да коричневая пыль знойно клубилась над большаком, напоминая о дорогих, бесконечно родных людях, которые уезжали, может быть, навсегда…

4

В полдень в Ятманово верхом на гнедом мерине прискакала Марина. На боку ее висела большая, набитая газетами и письмами почтальонская сумка. Уставшая, запыленная Марина слезла с лошади. Почта не близко, километров десять, не меньше, и все это расстояние скакала без передыху.

Ятманово – крайняя деревня, и расположена углом. Один конец длинный, а другой короткий. Поэтому деревне и дали прозвище «Ятман-Катман», что значит мотыга. За крайними домами протекает мелкая безымянная речушка, в которой днем и ночью плещутся утки и гуси. Вот и сейчас только они одни и плещутся, а больше – шаром покати, никого в деревне нет. Весь народ в поле или на току.

Нет дома даже деда Никифора. Наверно, си самый старый человек в деревне и до сей поры живет по-старинному – не провел в дом ни радио, ни электричество. Обходится свечкой да лампой, а мирские новости узнает из бесконечных своих бесед с сельчанами. Сейчас он, скорей всего, на току. Эх, старая голова, забыл запереть двери! Впрочем, от кого их запирать, все равно в деревне никого нет.

Марина направилась к дому Гриши Маркова. Теперь в нем живет… как сказать? – жена не жена, невеста не невеста, будущая жена, что ли, Гриши, Настя. Живет не одна – с младшим братом Гриши, Василием. Не взяли его на войну, хромой он. Еще в детстве упал с черемухи, вывернул ногу, да так и остался калекой на всю жизнь.

Когда Гриша уезжал, сказал Насте: «Будь в доме хозяйкой, жди меня. Считай меня мужем, а если кто-нибудь скажет про нас плохое, Вася в обиду не даст».

Дом у них новый, краска еще на наличниках не просохла. Двум братьям-сиротам колхоз помог выстроить этот дом. Хорошие, работящие они парни, к тому же свои, местные.

Вот уже три недели, как уехали на войну солдаты, и три недели у Насти не просыхали глаза. И не поймешь, что больше ее мучило – или разлука с Гришей, или неопределенное свое положение. В самом деле, кто она в этом доме? Солдатка не солдатка, вдова не вдова. Ведь не успели они ни зарегистрироваться, ни свадьбы сыграть. А если жена – то чья? Ведь живет-то она под одной крышей с Василием, который, почитай, теперь в доме полный хозяин. Это всех удивляет, и потому по деревне ходят разные кривотолки.

Обо всем этом думала Марина, приближаясь к дому Марковых. Она-то, Марина, понимает Настю, но довелись ей самой, ни за что бы не стала жить в одном доме с братом ушедшего на войну мужа. Жила бы, как и раньше, у матери, там и ждала бы своего Гришу.

В доме Марковых тоже никого не оказалось. Сунула под двери сенцев письмо, газету, заспешила к Орине.

Как и сама хозяйка, дом Орины смотрит понуро, будто потерянный. Грустно белеют наглухо задернутые занавесками низкие окошки. Ворота полуразобраны, кое-как наспех навешены, доски прибиты вкось и вкривь. Видимо, Федор хотел сделать новые, да не успел. Да только ли Оринины ворота: много, ой, много осталось по деревне недоделанной работы!

И Орины дома не было.

В самой середине деревни стоит добротный пятистенок – правление колхоза. А за правлением, в березняке – место гуляния молодежи. И называют этот березняк игрищем. Эх, и весело же бывало там в теплые майские вечера! Из скольких деревень собирались здесь парни оспаривать ятмановских красавиц! Теперь, наверно, долго не будет такого веселья – некому веселиться. Затеряются в листве потаенные тропинки, зарастет травой танцплощадка.

Не могла Марина равнодушно пройти мимо заветной рощи, хоть не долго, да постояла здесь, погрустила.

Не найдя никого в деревне, она снова села на лошадь и поехала на ток. Главным колхозный ток располагался в самых задах, у оврага. Приземистый, крытый почерневшим от времени тесом, он напоминал старый нежилой барак. Внутри него, сотрясая стены, натужно грохотала такая же старая молотилка, у прясел стояло несколько порожних подвод.

– Ой, почта едет! – закричали женщины, увидев Марину. Они прямо стащили ее с лошади, не дают опомниться, наперебой выспрашивают новости.

– Ну, опрастывай, опрастывай сумку-то! – торопит Тачана, расталкивая локтями товарок, сама добираясь до сумки.

– Подождите… Дайте сперва водички, – просит Марина, – моченьки моей нет, пить хочу!

Бабка Марфа принесла полный ковш холодной воды, и пока Марина с наслаждением, медленными глотками пила, женщины нетерпеливо теребили ее за рукава.

Лишь Ефим Лукич да дед Никифор не отошли от молотилки. Деду не от кого ждать писем, а Ефим Лукич никогда не покажет людям своего душевного состояния.

Однако вскоре и они не выдержали, подошли к Марине. Да и как не подойти – ведь почтальонша стала теперь особым человеком, вроде бы от нее все и зависит. Ждут ее в каждом доме. Ждут тревожно и беспокойно. Получат весточку от близкого человека – и живут ожиданием следующей. Ну а кто эти вести приносит? Почтальонша. Стало быть, в первую голову ждут ее.

Ах, какая это тревожная радость – получить солдатский треугольник со штемпелем такой-то полевой почты! Иные женщины радуются ему, как дети: целуют, прижимают к груди, долго не решаясь прочитать. Будут, будут еще счастливые минуты, когда письмо заговорит словами мужа, сына или брата, а пока надо помедлить, подержать его у сердца. Главное – жив родной человек, вот его письмо, его знакомый почерк. Посмотрите, потрогайте, если хотите!

Но схлынет первая радость, и женщина осторожно, дрожащими от волнения пальцами распечатывает треугольник: что там за вести? Быстро прочитает, словно проглотит текст – и опустится на стул, бессильная и счастливая: все в порядке! Затем, спохватившись, прочитает еще раз и еще, а потом уже будет читать вслух всем, кто окажется рядом…

– Ну что там нового в газетах? – спросил Ефим Лукич, когда понял, что от Ивана письма нет.

Марина тихо сказала:

– Наши оставили Смоленск…

Больше председатель ни о чем не спросил. С тайной завистью посмотрел на радостно растроганных женщин, читающих вслух письма, и тяжело пошел к молотилке. «Много ли прошло времени, – сам себя мысленно успокаивал Ефим Лукич, – поди, еще и до фронта не доехал. Напишет еще и его солдат…»

– Где Орина? Орина здесь? – порывшись в сумке, достала последнее письмо Марина.

– Здесь, здесь, чего мешкаешь! – всполошилась Орина. – Давай быстрее!

Не успела она прочитать первую строчку, как вдруг вся сменилась в лице, руки мелко затряслись, и письмо упало на землю. Хорошо, рядом оказалась Тачана, вовремя подхватила ее, усадила на солому. Сразу все поняли, что случилось нечто страшное, еще не изведанное сельчанами; что те утраты и тяготы, которые наступили с началом войны, – еще не утраты; что все еще впереди и надо быть ко всему готовым. Женщины как-то сразу подобрались, посерьезнели, спрятали письма и тесно обступили поникшую в беззвучном горе Орину.

Это было первое известие о смерти из числа тех, кого так недавно проводили на фронт. Гром войны докатился и до Ятманово. Одна ли Орина оплакивала в этот час убитого мужа по всей великой России, и сколько еще будут оплакивать? Война только началась и еще принесет в каждый дом горе и слезы. А пока… Пока она лишь оторвала от жены мужа, от матери сына, от невесты жениха. И лишь немногих оставила вдовами. Одной из первых испытать невосполнимую горечь утраты выпало на долю Орине. У нее нет больше Федора, нет любимого мужа…

Ефим Лукич остановил молотилку. Все равно работать некому. Вдвоем с Никифором они не справляются. Надо ссыпать обмолоченное зерно в мешки, надо оттаскивать солому. А бабы будто окаменели. Стоят над Ориной, склонив головы, сурово молчат. И ведь не успокаивают. То ли не могут, то ли не хотят. Да и ладно, пусть сама выплачется, чем тут поможешь?

Марина тоже хороша! Неуж не могла отдать письмо вечером? Так нет, надо во время работы!

В последние две недели Ефим Лукич вернулся к старой своей привычке – снова начал курить. Не то чтобы всерьез, постоянно, а так, когда невыносимо муторно на душе… Вот и сейчас нашарил в кармане кисет с самосадом, скрученную в трубочку газету, принялся мастерить цигарку. Но что-то неладно получалось, бумажка расклеивалась, табак сыпался на колени. «Эх, непутевая девка! – опять подумал председатель о Марине, будто всему виной – и плачу Орины, и каменному молчанию женщин, и останову в работе – была она. – Не могла принести вечером!»

Раз-другой затянулся едучим дымом, покосился на Марину, тоже притихшую среди женщин, какую-то виноватую. «А может, и правильно сделала, что принесла письмо сюда, где все? Отдай-ка это известие Орине вечером, одной, в опустелом большом доме – что бы могло случиться? Нет, правильно поступила Марина».

Невольно мысли вернулись к сыну Ивану. Где-то он, что с ним? Крепко ли исполняет наказ отца? Ведь он еще молод, не нюхал пороха, не держал в руках винтовки… Неуж струсит, прижмется к земле хуже того – побежит?.. Нет, не случится такое, не опозорит Иван отца!

Ефим Лукич поднялся с колоды, где курил и думал, заплевал окурок, подошел к женщинам.

– Ты, Орина, тово… не горюй. Не губи слишком душу, не одна, чай, не пропадешь. А что случилось – не поправишь. Держись крепко, не дай убить себя горю. Поняла?

Потом подозвал Настю и тихо сказал ей на ухо:

– Ты вот что, девка. Не оставляй Орину одну. Будь всегда рядом, присматривай за ней. И спать первое время ходи к ней. Все равно нет твоего Гришки, некем тебе любоваться…

Сказал так и пожалел, не обидеть бы Настю. Про Гришку-то. Хотел ведь пошутить, а как она поймет его? Да и какие теперь могут быть шутки, если каждое неосторожное слово ранит, как пуля. Тем более может ранить ее, эту молодую – ни девку, ни солдатку.

– Ну-ну, не пяль на меня глаза! – нарочито повысил голос Ефим Лукич. – Больно обидчивые все стали! Поняла, нет, что сказал? Вот и делай. А с муженьком своим, Гриньшей, тебе еще век вековать. Все успеется.

И тут же напустился на Марину:

– А ты чего стоишь? Чего подслушиваешь председательские разговоры? Раздала письма – и берись за дело. Вон ведро, ссыпай зерно в мешки.

– Сейчас, я сейчас, только положу сумку, – заторопилась Марина.

– Не след тебя посылать за почтой. Нет в тебе понимания, не пошлю больше.

– Почему же? – удивилась Марина.

– Да потому… Ты, тово, привезла только плохие вести, а где хорошие? Неуж их вовсе нет? Вот знать бы надо, как другие колхозы помогают фронту, как сражаются с немчурой наши земляки?

Марина оживилась:

– В газете «Марий коммуна» напечатано обращение женщин. Называется оно «Женщины, на трактор, на комбайн!» Прочитать?

– С этого и начинать бы надо! Читай. Только, тово, погромче. Чтобы все слышали.

Марина быстро достала из сумки газету, развернула.

– Слушайте, бабоньки. Что не понятно будет – спрашивайте.

Она взобралась на старую пустую бочку, громко, с выражением, явно подражая дикторскому голосу, начала читать:

«Товарищи женщины! Наши мужья и братья ушли в ряды Красной Армии защищать Родину от фашистских захватчиков. Мы обязаны заменить их, работать за себя и за них. Будем же трудиться честно и самоотверженно на колхозных полях, оказывая всемерную помощь нашей родной Красной Армии в разгроме ненавистных гитлеровцев.

Твердо взяв в руки руль трактора, штурвал комбайна, мы обязуемся работать так, что ничем не уступим ушедшим на бой с врагом мужчинам-механизаторам, обязуемся выполнять и перевыполнять задание. Это будет нашим вкладом в скорую победу!

Девушки и женщины! Смелее осваивайте колхозную технику, не медлите, быстрее занимайте места ушедших на войну наших братьев и мужей. Они проявят героизм в боях, мы, марийские женщины, проявим его на трудовом фронте…»

– Вот с этого и начинать надо было, – повторил Ефим Лукич, когда Марина кончила читать обращение. – Нечего технике бездействовать. Раз нет мужиков в колхозе, должны их заменить женщины. Верно я говорю?

– Верно, – поддержала Тачана. – Только что тут непонятного? На трактор так на трактор, все быстрее с делами управимся.

– Но надо подумать, кого обучать будем, – продолжал Ефим Лукич. – Не всяку бабу посадишь на трактор. Одна сможет работать, а другой не под силу будет. А то и ума вовсе не хватит – знать ведь надо машину, понимать, что к чему. Вот ты, например, Тачана, в самый раз подойдешь.

Председатель бесцеремонно оглядел дюжую фигуру Тачаны, многозначительно хмыкнул:

– Ну ладно, это после обмозгуем. Что там еще написано, Марина?

– Во многих колхозах начали собирать подарки для бойцов Красной Армии. Нам тоже это надо сделать, – сказала почтальонша.

– Какие еще подарки?

– Как какие? Носовые платки, к примеру, кисеты, махорку, носки, варежки – да мало ли что!

– Ну, это не по моей части. Это женское дело, – отмахнулся Ефим Лукич. – Недосуг мне заниматься всякими платками-носками.

Разговаривая с колхозницами, Ефим Лукич сейчас имел одну цель – как-то успокоить, отвлечь их внимание от нагрянувшей беды, дать возможность прийти в себя и Орине, и другим женщинам. Поэтому и уводил разговор, чтобы в эти тяжкие для всех минуты не подчеркивать сострадание, не дать женщинам впасть в окончательное уныние.

Обмолоченное, провеянное зерно надо было сразу отправлять в город, сдать государству. Для этого председатель каждый день снаряжал пять подвод. Хлеб увозили опять же женщины, среди которых была и Орина. Но сегодня она ехать не сможет. Потрясенная горем, все еще сидит на соломе как пришибленная. Надо вместо нее послать кого-то другого. А кого? И так не хватает рук. Мальчишке-подростку тут не доверишь – мало ли что может стрястись в дороге! Ведь хлеб!

Председатель повел глазами.

– Марина, поди-ка сюда!

– Что, Ефим Лукич?

– Придется тебе, тово, съездить сегодня в город вместо Орины.

Марина сразу все поняла.

– Ладно, Ефим Лукич, поеду.

Председатель подошел к Орине.

– Сегодня ты отдохни, девка. Ступай домой. Марина за тебя съездит.

– Сама я поеду, – поднявшись, устало сказала Орина.

– Иди, иди домой, отдыхай.

– Сказала поеду – и поеду! – упрямо повторила Орина, поправила волосы, вытерла лицо платком и пошла к подводе.

5

– Ефим Лукич, трактор сломался! – объявила запыхавшаяся Настя. А сама чуть не плачет – столько досады и искренней горечи в ее покрасневших глазах. В просторном не по росту, замасленном комбинезоне, таких же больших растоптанных сапогах, она совсем не походила на заправского тракториста.

– Как сломался? Почему сломался?! – сразу возвысил голос председатель.

– Не знаю, не заводится – и все…

– Не заводится! Я те дам не заводится! Мотор с капиталки, должен заводиться! Утри-ка щеки-то, ишь намазала, да пошли!

Он сам своим платком, как ребенку, вытер грязные Настины щеки, подбородок и торопливо зашагал по пыльной полевой дороге к трактору. Настя в своих бахилах едва поспевала за ним, часто отставала, а когда отставала, тоже, как ребенок, бегом догоняла председателя.

– Объехала два круга – он и встал. Почихал, почихал – и встал, – сбивчиво объясняла Настя, безуспешно приспосабливаясь к шагам Ефима Лукича. – Уж что только ни делала – не заводится. Да и не могу я ручку-то повернуть, туго больно.

– Ладно, ладно, иди давай, посмотрим, – не оглядываясь, говорил председатель.

Жнивья оставалось еще много. Поле с переспелой рожью тяжелыми волнами колыхалось на ветру от края до края, лишь по обочинам подкошенное, с ровными шеренгами вихрастых, приземистых снопов. Как ни стараются колхозницы, не справляются без мужиков с непредвиденно большой работой. Всего одна косилка, которую таскала на своем тракторе Настя, а так женщины жнут вручную, серпами. Им помогают ребята-подростки. Одни, половчее, вяжут снопы, другие носят их на подводы, возят на ток. «Только бы погода продержалась, только бы не заненастило. Вот сдадим хлебопоставку, все выйдем в поле. Сожнем, сделаем скирды, а обмолотить и зимой успеем», – с надеждой думает председатель.

Навстречу показалась подвода с возом снопов. На самом верху сидел совсем маленький мальчишка и безмятежно тянул песню. Большая, не по голове, фуражка-блин свисала измятым козырьком до самою носа, закрывая лицо.

– Что это за клоп едет? – остановил председатель лошадь.

– Я, я-то? Симка, – поднял мальчонка козырек и обнажил круглое, конопатое, с лучистыми синими, как васильки, глазами лицо. – Максим я, дедушка, – добавил он и кивнул на Настю: мол, она докажет.

– Не узнали, что ли, Ефим Лукин? – удивилась Настя. – Это ведь братишка мой!

– Ах, чертенок! И вправду не узнал. Ну пой, пой, да только не свались! Знаешь, куда ехать?

– Как не знаю, привычное депо! – весело откликнулся маленький возница и проворно дернул вожжи: – Но-о!

Председатель еще долго смотрел вслед удаляющейся подводе, а потом не совсем понятно для Насти сказал:

– Какой народ, ребенки какие!

Они свернули с дороги и берегом оврага направились к одиноко стоявшему трактору. Рядом с трактором, на разостланой телогрейке, дремал помощник Насти, тоже мальчишка, но постарше Симки. Услышав шаги, он быстро встал, отряхнул пыльные штаны.

– Ну, как живешь-можешь? – вместо приветствия спросил Ефим Лукич.

– А чо, живем, робим, вот только трактор чо-то сломался, – бодро ответил парнишка и шмыгнул носом. – Новый бы нам трактор-то, как у Тачаны, а то чо, стоим вот.

– Но, но! – построжел председатель. – Где я вам новых наберусь! У Тачаны тоже не новый, да ездит.

Ефим Лукич обошел трактор, зачем-то попинал одно колесо, другое, заглянул под мотор. Затем открыл капот, попросил у Насти ключи и отвертку. Пока Настя искала в железном ящике нужные инструменты, Ефим Лукич сочувственно, как с человеком, разговаривал с трактором:

– Изробился и ты, дружок, постарел. Оба мы с тобой постарели, поизносились. Почитай, ведь на тебе в первые годы весь колхоз держался. Первый ты был у нас помощник и долгое время единственный. А теперь потерпи, дружок, не подведи в самую трудную пору. Вот подвинчу тебя – и побежишь. Верно, Настя?

До позднего вечера председатель провозился с трактором – пока нашел неисправность, пока отремонтировал, пока обкатал. В деревню вернулся уже затемно. Ни в одном окошке не было света. Сейчас всегда так. Люди либо спят, набираются сил для нового трудового дня, либо работают в ночную смену. Постоял у правления и хотел уж было поворачивать к дому, как вдруг услышал в темноте шаги.