Текст книги "Малиновые облака"

Автор книги: Юрий Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Конечно, надо продать! Говорю же, зачем стоит, гниет? Продашь, одной заботой меньше станет. Не то что в деревню, в сад тебе трудно ходить. Может, и дома~то уже нету, давно разломали, стекла разбили. Нынче за молодежью не уследишь: курят, озорничают, может, давно пожгли? Кто знает. А соседям все время смотреть некогда.

– Хорошо, пусть по-твоему будет… А покупатель кто?

– Знакомый нашего главного бухгалтера. Торговаться не станет, богатый мужик. Рассказала, где находится наш дом, какая там красивая природа, он теперь хочет познакомиться с нами.

– Говорить-то ты умеешь, языком плотину построить можешь.

– Разве не правда, подумай-ка! Дом наш еще крепкий, деревня стоит на берегу озера. Кругом луга. И речка Какшан недалеко. Утром встанешь, возьмешь удочку и – на озеро или на речку. Лови рыбу, блаженствуй, отдыхай. Вот тебе здоровье на сто лет вперед.

– Да, да, – невесело поддакивает Стакан, теребя свои жидкие усы.

– Что «да»-то? Прицепился к своему Ердуру. Скоро он вовсе пропадет, и места потом не наедешь. Не продашь дом сейчас, потом без тебя его разломают, пустят на дрова. Ни денег, ни черта… Зачем тянуть, если есть хороший покупатель?

– Вот ведь, как смола прилипла… Разве у нас нет денег? Ты, по-моему, не сидишь голодная…

– Ты думаешь, из-за денег стараюсь?

– Конечно, из-за денег.

– Если ты так думаешь, то не продавай, пусть гниет, пусть мыши его грызут. Мое дело маленькое. Твой дом – делай по-своему. Хоть разломай да по бревнышку у овина складывай, – Марина резко встала, ушла на кухню.

Стапан тяжело вздыхает, садится на диван, берет газету. Не читается. Жена на кухне моет посуду, слышно, как течет вода.

– Когда придет покупатель-то смотреть?

– А ты когда сможешь поехать в деревню?

– Да в воскресенье.

– Тогда я скажу нашему главному бухгалтеру, а он передаст тому.

Стапан не отвечает, снова наклоняется к газете. Но буквы почему-то прыгают перед глазами, в голову ничего не лезет. Не выдержав, бросает газету на диван, встает, накидывает пиджак, выходит во двор.

На длинной лавке сидят старухи, разговаривают меж собой тихо, не забывая зорко наблюдать за каждым прохожим. Сосед вывел собаку на прогулку, на песке малыши ползают на четвереньках. «Одним делать нечего, вот и точат лясы, другие до школы ползают по песку. Не видят ни просторного луга, ни чистой, прозрачной воды. Третий тоже нашел занятие – за собачонкой бегает», – незло подумал Стапан.

Вышел на улицу. На углу бульвара Чавайна, на телеграфном столбе у остановки, увидел наклеенную бумажку. Хоть и прошел дождь, буквы еще не расплылись. Вытянув шею, как гусь, Стапан начал читать: «Продается дом с пристройкой. Адрес: улица Зарубина, 16. Обращаться в любое время дня».

«Не поленюсь, поеду по этому адресу. Посмотрю на продавца», – решив так, он садится на троллейбус, едет на другую сторону реки через большой мост.

Вскоре нашел он улицу Зарубина. И тот дом совсем близко. У Сосновой рощи. Улица зеленая, просторная, кругом тихо. В палисаднике цветы растут. И дом опрятный, чистый. На улицу смотрят весело три окна. Есть сени, клеть, огород. «Как моя деревня и мой дом, – радостно подумал Стапан. – Только с палисадником».

Только он взялся за ручку калитки, сразу залаяла собака. В щелку он успел ее увидеть: ростом с теленка, черная. Такая и кусаться не будет, проглотит не раздумывая.

Показалась голова хозяина в окне. Лицо красное, круглое, гладкое.

– Что надо? – раздался густой бас.

– По объявлению. Хочу посмотреть.

Окно закрылось, хозяин вышел на улицу. Казалось, грузное его тело еле проходит в калитку.

– И собака тут не нужна, – говорит Стапан, стараясь улыбнуться.

– Что говоришь? – наклоняется хозяин дома.

– Такому богатырю и собака не нужна, – смелее говорит Стапан.

– А-а… – густо смеется хозяин. – Ну что, посмотрим. У меня товар, у тебя деньги. Не так ли?

– Я одно хочу знать: почему продаешь? Разве не жалко?

– Жалко? Дом?! – от души рассмеялся хозяин. – А что его жалеть? Если бы ты знал, сколько я домов в своей жизни продал…

– И родной дом?

– Сперва его…

– Где же ты будешь жить, если и этот продашь?

– Не горюй, найду где… Ты ведь покупать пришел?

– Да, покупать…

– Тогда посмотрим, и делу конец. Я лишних разговоров не люблю.

– Сперва хотелось бы узнать, сколько хочешь за дом?

Хозяин дома прикладывает руку к груди:

– Меньше пятнадцати не возьму, прямо тебе скажу.

– Сколько?!

– Прошу пятнадцать тысяч.

– Пятнадцать тысяч… – протянул Стапан. И тут вдруг на него смех напал. Хоть и знает, что нехорошо смеяться перед незнакомым человеком, могут подумать еще, что он какой-то ненормальный, но никак не может сдержать себя. – Пятнадцать тысяч… ой, не могу…

– Ты что, покупать пришел или посмеяться надо мной? – гаркнул хозяин. Стапан тотчас же закрыл рот.

– Не сердитесь, уважаемый, в жизни у меня не было таких денег.

– Тогда чего мне морочишь голову? Хотел купить по дешевке? И не думай! В городе лучше не искать дешевых домов.

– Извините… – Стапан хочет уйти.

– Ходят тут… Время отнимают… Если карман дырявый, то нечего…

* * *

Ну, вот. Сейчас он у себя дома, в Ердуре. Приехал вчера, в субботу. Целых пятнадцать километров протопал пешком, устал с дороги, ни к кому из соседей не пошел. Заварил чаю, выпил, устроил постель в сенях, сразу же лег и всю ночь спал как убитый.

Утром открыл глаза – в маленькое окошечко солнце светит: на стену, одежду, оставшуюся от родителей, старый кованый сундук, на ларь, на пол. Вот соседская корова замычала, просит выпустить ее на зеленый луг. Слышны голоса женщин, вдалеке прокукарекал петух.

Стапан заходит в избу. Здесь все по-старому. Деревянный стол, деревянная койка. И стекла в окнах целы, только темно, не сорвали доски, никто не озорничал. Вот печь потрескалась. Надо обмазать глиной и побелить.

Вытаскивает из сумки картошку, мясо, лук, соль, привезенные из города, разжигает огонь, принимается варить суп. Выходит на улицу, смотрит на заколоченные окна, думает: «Пусть… Если купит, сам откроет окна. Как хочет, так пусть и делает. Теперь дом не мой».

Деревенская улица была бы красивая, зеленая, если бы не разбили ее в распутицу машины, оставив беспорядочно засохшие бугры и колдобины. В два ряда стоят дома. Шесть домов. Меж ними, на пустых местах, обильно растут крапива, лопухи, лебеда, как непроходимый лес. Шесть домов… Теперь столько осталось.

Услышав шум мотора, Стапан обернулся. Красная машина, «Жигули», как у его сына.

Машина остановилась возле Стапана, водитель, высунув голову б окно, спросил:

– Кто тут продает дом? Не знаешь Степана Романовича?

– Я и есть Степан Романович, – удивленно и смущенно ответил Стапан.

«Надо же… Позавчера я к нему ходил узнавать насчет дома, сегодня он ко мне приехал. По тому же поводу. Узнал, нет? Вообще-то я сейчас в другой одежде. А таких, как я, с жидкими усами, в городе много. Не приметил, наверное?» – успокаивает себя Стапан.

Покупатель вышел из машины, в маленькой деревне он показался просто великаном.

– Ну, будем знакомы. Меня зовут Степан Порфирьевич, тезки, значит. Если так, то быстро провернем дело. Так ведь?

– Пусть будет так.

Стапан вспомнил слова жены: «Не смотри, что дом в деревне, не продешеви. Дом еще крепкий, старые, хорошие бревна. Тысячи две проси».

– Ну, показывай свое богатство. – Степан Порфирьевич разговаривает ласково, посмеиваясь: что поделаешь, теперь он покупатель, а не продавец. Чего не сделаешь, чтобы хозяин снизил цену.

«Хороший покупатель, торговаться не станет. Богатый мужик», – вспомнил он слова жены. Вот посмотрим, как не будет торговаться! Еще как начнет-то! По глазам видно: самый настоящий торгаш, который на домах деньги делает. Смотрите-ка, как у него глаза заблестели.

Степан Порфирьевич принес из машины аккуратный топорик. Сперва походил вокруг избы, выступал каждый угол, каждое бревно. Потом полез в подполье, там все изучил, каждое бревно просмотрел, не завелся ли от сырости грибок, который быстро съедает дерево. Слазил на чердак, осмотрел все там, проверил матицу. Потом занялся клетью, сенями. Вылез во двор весь в грязи, пыли, посмотрел внимательно на хозяина и молвил:

– Дому всего лет пять еще стоять.

– Только? – не поверил Стапан.

– А сколько хочешь? Матица трухлявая, венцы сгнили, в подполье сыро, скоро заведется грибок.

– Зайдем в избу. Дела посреди двора не делают.

Стапан ставит на стол чугунок с супом, открывает какую-то банку, вытаскивает хлеб, калачи. А Степан Порфирьевич гордо выставляет со стуком две бутылки водки. Сам наливает в стаканы, ставит перед хозяином.

– Не темно? – спрашивает.

– Вот как договоримся, если купишь, тебе самому не трудно будет открыть окна.

– Пусть будет по-твоему… Ну, какая цена? – покупатель протягивает руку, чтобы быстрее кончить с делом.

Стапан же по примеру своего тезки прикладывает руку к груди:

– Меньше пятнадцати не возьму, прямо тебе скажу.

– Сколько, сколько? – Степан Порфирьевич встал и попытался глубоко вздохнуть. – Ты что, с ума сошел?! За такое старье просить пятнадцать тысяч?!

– Не смей так говорить! Если не трогать, то еще пятьдесят лет простоит.

– Хорошо, пусть стоит. Но за деревенский дом такую цену никто не даст.

– А ты сам-то сколько даешь?

– Полторы тысячи.

– Пусть будет так. Мне и этого вполне достаточно.

– Я что-то тебя не понимаю. То пятнадцать тысяч просишь, то на полторы согласен. Ты что-то запутываешь.

– Ничего я не запутываю. По тебе сужу… – нечаянно признался Стапан.

– Постой-постой… Что-то мне твое лицо знакомым кажется. Где же я тебя видел?

– Позавчера приходил к тебе дом смотреть…

– A-а, вот почему мне твои усы в глаза бросились. Теперь-то узнал. Но ведь ты продаешь в деревне, а я в городе. Разница большая.

– А какая разница, где жить. В деревне еще лучше, чем в городе…

– А какая разница, как штаны надевать – можно ведь и через голову. Почему сам-то не живешь в деревне? Ладно, что об этом долго говорить… Согласен на полторы тысячи?

– А что делать? Жена совсем запилила…

– И правильно делает. Ну, выпьем по стаканчику, обмоем. Это, – Степан Порфирьевич стучит ногтем по стаканчику, – понадежнее всяких там официальных бумаг. Держи, чокнемся.

– А деньги?

– Деньги – вот, – вытаскивает из внутреннего кармана толстый кошелек, отсчитывает пятьсот рублей, кладет обратно в карман, остальное кидает на стол. – Здесь ровно полторы тысячи! Можешь не считать.

Стапан не взял деньги, не стал считать. Чокнувшись, отставил стакан, не глотнув, и спросил:

– Что с домом станешь делать?

– Два-три года поживу, как на даче. Слыхал, в вашем совхозе рук не хватает. Хотят ток механизированный построить, гараж. Вот найду напарника, и начнем строить. Там и другие работы найдутся.

– Ты, значит, шабашник.

– Ну, зачем ты так?.. Такой же рабочий. Без нас в деревне еще не могут обходиться. Надо крышу починить, ферму построить, баню частнику поставить? Надо… Ну, держи, долго простоит – прокиснуть может. Продаешь дом – тебе польза, зачем ему гнить? Покупаю – мне польза, если буду здесь работать, жилье готово.

– А с этим со всем что будет? – Стапан указывает на стат, табуретки, койку.

– Продал дом – нечего тебе тужить. Все это старье на дрова пущу.

– Постой, как же выбросишь? Я ведь еще дом не продал, а ты уже выбрасывать собрался.

– Как так?! – выпучил глаза Степан Порфирьевич.

– А вот так! Ты видел, водку я твою не пил, по рукам не бил… Так что собирай свои манатки и дуй.

– Ты что? Отказываешься продавать? – Степан Порфирьевич сжимает кулаки.

– Отказываюсь и больше не хочу с тобой разговаривать.

– Тьфу! Свяжешься с таким… – он собирает со стола деньги, бутылки, идет к двери, бормоча что-то про себя. Вдруг поворачивается, грозит кулаком. – Чтоб сгнил твой дом, чтоб его мыши съели!

– Тебе самому того же желаю.

Степан Порфирьевич, обернувшись, спросил:

– Такой долгий путь проделал, столько бензина сжег… Может, сосед твой продаст?

– Может, и продаст. Но если купишь, мы с тобой хорошие отношения поддерживать не будем. Торговцу домами свой дом не продам и другим отсоветую. Здесь тебе делать нечего.

С силой толкнув дверь, Степан Порфирьевич так быстро идет к машине, будто за ним гонятся.

– Я не преступник, чтобы продавать родную землю, могилу своих родителей! – кричит ему вслед Стапан. – Ты вот настоящий преступник!

Покупатель не услышал последние слова старика, быстренько укатил из деревни, только пыль столбом поднял.

Стапан грозит вслед кулаком:

– Ты собирал все это, ты за свою жизнь хоть один дом построил?

В просторной избе голос хозяина звучит громко, звонко. Вдруг Стапан замечает заколоченные окна, словно слепые глаза. Он проворно выскакивает с топором на улицу, отдирает доски с окон.

– Вот как надо!

В светлой избе теперь легко дышится. Стапан успокаивается. Потом подходит к стене, поглаживает бревна, и кажется ему, будто каждое бревно бережет дыхание его отца, деда, прадеда. Каждое бревно кажется ему мягким и теплым, как руки матери. И твердым и тяжелым, как руки отца. Каждое бревно согрето работой, пропитано воспоминаниями. Как же можно продать все это?

Сейчас легко, ласково у него на душе. Радуется, как маленький, разговаривает с домом:

– Ничего, еще будем жить. Покажем всем, какие мы еще крепкие! Вот подремонтирую тебя, и вздохнешь легко, как я. Куплю шифер, крыльцо починю, покрашу наличники – женихом стоять будешь…

* * *

Потеряв мужа, Марина через три дня прикатила в деревню на такси. Не узнала дома: и снаружи, и внутри все подправлено, покрашено. О Стапане спросила у соседей, они показали ей дорогу в совхозную мастерскую.

Думала она отругать мужа хорошенько, а увидела его самого, пожалела, как маленького. Одежда грязная, лицо в саже. Увидев жену, он счастливо рассмеялся.

– Стапан, что с тобой?! – всплеснула руками Марина. – Забыл свой дом. Когда думаешь приехать-то?

– Будет время, приеду. В гости! – Стапан не может сдержать смех.

– Как так в гости?

– А так. Я в совхоз записался. Сразу приняли. Еще обещали дать квартиру, да мне ихняя квартира не нужна… Видела наш дом? Это соседи помогли. Еще куплю шифер, сделаю веранду, разобью палисадник. Сам буду за цветами ухаживать. Я все могу! Я всем нужен, никто не скажет, что я лишний. Плотником могу, токарем…

– А я как же?

– И ты переезжай сюда. Что из того, что ты тоже на пенсии? Забыла, что ли, как работать?

– Хватит, Стапан. Не молодые мы с места на место перебегать.

– Это да… Нам бы пораньше сюда приехать…

– Знала бы, не пустила продавать… Самой надо было.

Через месяц и она переселилась в деревню. Как говорят: куда иголка, туда и нитка.

ГОСТЬ

Перевод А. Спиридонова *

Игорь Петрович Сапсайкин проснулся в пять часов утра. Таково уж расписание его жизни: вставать ранним утром, когда тихо еще вокруг; когда поют мелкие пташки, а вороны, ссорясь, отталкивая друг друга, роются в мусорном бачке, выуживая корочки хлеба, картофельные очистки, рыбьи головы, шкурки от апельсинов; когда с игровой площадки детского садика, расположенного во дворе этого многоэтажного дома, еще доносится по-ночному дикий кошачий ор, от которого тошно становится на душе; когда голуби, проносясь мимо балкона, со свистом и шорохом режут крыльями прохладный воздух. Всех и все приемлет на свете Сапсайкин, а этих дармоедов терпеть не может. Ладно, лентяи, попрошайки они, но зачем цветы на балконе рвать и топтать, зачем гадить на пол и перила, так любовно вымытые и протертые Игорем Петровичем?! Нищенствующие, никчемные существа. Сами себе пропитание добыть не могут! Живут из милости человечьей, да ему же и гадят.

По обыкновению, Игорь Петрович первым делом смотрит во двор: солнечно ли будет сегодня, идет ли дождь, или туман опустился? Потом окидывает пристальным взглядом мастера мебель, которая занимает всю залу: как приклеился шпон, ровно ли лег лак, подходят ли по цвету при утреннем освещении отреставрированные части? Соответствуют ли температура в комнате и влажность? Конечно, он и вечером осматривал мебель, но ведь прошла ночь. Другое время, другой взгляд… Затем готовит материалы для вечерней работы, чтобы, вернувшись, не мешкая взяться за дело. Завтракает, одевается и выходит, трижды повернув ключ в замке. «Здравствуйте», «Здравствуйте», – кивает соседям, спеша на автобусную остановку. Вернувшись со смены, с полчаса сидит за столом, чаевничает, и лишь потом принимается за работу: пилит, долбит, строгает, клеит, красит, шлифует – и так до седьмого пота. Каждый день, каждый месяц, каждый год, без выходных и отпусков. И не в тягость это – в удовольствие.

Правда, дети, изредка навещая отца, ворчат: «И чего ты стараешься так, не бережешь себя? Денег у тебя, чай, машины на две будет. Бросай все, живи себе в удовольствие!» И не понимают, что Игорь Петрович не для денег работает по вечерам – для души. Хотя, честно говоря, от денег тоже не отказывается. Только все же на первое место ставит любовь к делу, душевную склонность, пристрастие. Ведь он – столяр-краснодеревщик. Да какой! Второго такого в городе искать да искать! Страсть эта обнаружилась у него еще в детстве. Сначала выделывал разного рода безделушки: свистульки, игрушки разные, потом перешел на полочки, табуретки и, наконец, – шкафы, буфеты, секретеры – вещи серьезные, дорогие. В городе многие знают его в лицо, ценят, чуть что – бегут: «Помогите, пожалуйста». И он помогает: ремонтирует, реставрирует, а иногда и заново восстанавливает мебель. На упреки детей лишь машет рукой: «Не ваше дело». Не больно-то он их жалует. Внуков же встречает ласково, приветливо: угостит сладостями, поговорит, на коленях покачает. Но тоже недолго – время дорого, заказчики ждут. Ссадит с колен – и к себе, к верстаку: «Вы тут сидите, угощайтесь, гостенечки, а у меня работа…» Крепость его характера дети испытали на себе, и не раз. Как-то дочь Зина, что живет в Казани, заикнулась было о займе на покупку «Запорожца». Но отец так посмотрел на нее, что больше никто из них никогда о деньгах и не заговаривал.

Проснуться-то он проснулся, но вставать не торопился, лежал. Показалось ему, будто что-то произошло, нарушилось что-то без его ведома в жизни, в твердом ее расписании. Посмотрел на часы, повернулся на другой бок – нет, беспокоит что-то, томит душу. Не старость ли подошла? А может, сон дурной приснился? Почему так тяжело? Почему ничуть не тянет в другую комнату, к верстаку?

Постой-ка! А ведь действительно видел сон. Не дурной, а очень даже хороший – молодой, чистый. После такого сна не лежать бы бревном, а бежать вприпрыжку, размахивая руками. Снилось, будто бы он в родной деревне Тонакпай. Отец, мать, тут же бегают две младшие сестренки. И так хорошо, так свежо и светло вокруг…

Отца он не то чтобы не любил – боялся. И не потому, что сердит или крут характером – по другой причине. Был отец хром, левая нога вершка на два короче правой, ходил, переваливаясь, как утка, как в яму проваливаясь левой ногой. А еще вместо левого глаза сидела у него в глазнице раскрашенная стекляшка: холодная, будто льдинка в проруби, бледно-голубая радужка и неподвижный зрачок на подсиненной белизне будто бы фарфорового яблока. Посмотришь – один глаз глядит ласково, а другой – сердито, зло, будто ругает тебя и никогда не перестанет ругать, будто подозревает в чем-то дурном и заставляет тебя сознаться в чем-то, чего ты, может быть, и не совершал. Потому Игорь всегда смотрел в правый глаз, а если нечаянно натыкался взглядом на левый, то старался побыстрее отвести взор, пугался, и хотелось ему в такую минуту убежать куда-нибудь, спрятаться. Таким вот пришел отец с войны… А каким он был прежде, Игорь почему-то не помнил.

Так что же свилось? Игорь Петрович лег на спину, закинул руки за голову к попытался восстановить в душе радостное настроение утреннего сна. Было что-то такое, отчего хотелось бежать вприпрыжку, лететь, раскинув руки, петь и кричать. Что-то молодое, радостное… Мяч! Ну, конечно же, мяч! Они собрались с мальчишками покупать настоящий кожаный футбольный мяч! Постой-постой, так ведь в его жизни и в самом деле было такое. Как же он забыл? Выходит, что этот небольшой отрезок своей жизни он как бы прожил дважды, наяву и во сне?

Помнится, Сану, сын Микала Семона, собрал их, пацанов, и уговорил идти в магазин, в Большое Акашево, чтоб купить там настоящий футбольный мяч. Надоело пинать лыковый, постоянно штопать его, чтобы не вываливалось тряпье, набитое внутрь. Ударишь его – а он пролетит немного и упадет, как куль, только пыль в разные стороны, да еще расползется, выпустит из своего брюха тряпичную кишку. Пацаны сразу же согласились. Еще бы, они ведь даже во сне не раз видели кожаное звонкое прыгучее чудо. Собрали деньги. Кто копейку дал, кто побольше, а некоторые даже серебро. Наскребли кое-как. Деньги ведь не валяются на дороге, где их возьмешь? Возможно, выпросили у родителей, возможно, вышарили у них в карманах. Но набрали. А те, кто не смог достать ни копейки, клятвенно обещали вытаскивать мяч из крапивы, из воды, из чужого огорода, куда он залетит, лишь бы владельцы мяча принимали их в игру, дали попинать, подержать в руках. На все были готовы ради этого.

И вот он босиком, в белой холщовой рубашке и таких же штанах бежит со стайкой ребят в Акашево, загребая ногами горячую ласковую пыль на проселке. Путь лежит через деревню Энермучаш. Раньше она, верно, была большой, а сейчас всего лишь три полуразрушенных дома среди зарослей черемухи, сирени, одичавших яблонь и вишен. Лес не лес, а рощицей вполне можно назвать эту бывшую деревню. Сюда ходят пацаны играть в войну, в прятки, пятнашки, собирать малину, смородину, землянику. Взрослые заготавливают здесь дрова, хотя и лес недалеко.

Ребята разбрелись по рощице; залезут на одну черемуху, на другую, попробуют черные глянцевитые ягоды, будто не знают, будто забыли, у какого дерева плод сочнее и слаще, будто бы не облазано ими здесь каждое дерево, – и дальше. Так, передвигаясь с места на место, собрались все у громадной ветвистой черемухи, на которой ягоды всегда были вкуснее, влезли на ветви аж до самой макушки. Хотя Игорь и не полез высоко, но попал в беду. Ветка, на которую он сел, оказалась сухой и обломилась. Он даже не почувствовал этого, узнал неладное, когда уже летел вниз. Хотел ухватиться за соседние ветки, но рука не нашла их. И шлепнулся. Спиной на камень, который словно нарочно кто подложил.

Все зашлось в нем от этого удара: ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни заплакать – будто отвердело все внутри, окаменело и закрылись все поры тела, даже слезы не могут пробиться.

Пацаны мигом скатились вниз, окружили, стоят, не знают, что делать.

– Где болит? Что с тобой?

Кажется, целую вечность он лежал так, прежде чем смог разжать губы.

– Спина… Болит… На камень…

Покрутились они, покрутились, повздыхали. А что тут поделаешь?

– Ты иди, – говорят, – домой. Матери скажи, пусть чем-нибудь помажет. А мы за мячом. Не бойся, и тебе дадим поиграть, хоть ты и не платил…

«Иди домой». Легко сказать. А как зайдешь в избу в таком виде? За порванную рубаху по головке не погладят.

Отлежавшись, Игорь встал и пошагал тихонечко, постанывая. И все видел мысленно злой глаз отца. Залег во ржи у дома, не зная, что предпринять дальше. Наконец, пробрался задворками к клети, забрался на сеновал. И только здесь от обиды, страха, сердечной горечи тихонько заплакал, жалея себя. Так и лежал, не вытирая слез, пока не уснул. Проснулся – кругом темно. Сквозь щели досок чуть пробивается свет. Тоненький такой луч. И красный почему-то. Видно, солнце встает. Холодно. И никакой боли, словно и не падал вчера. Только в животе сосет, есть хочется.

Через люк спустился в клеть, подкрался к двери, заглянул в дыру у пола, прорубленную для кошки. И тотчас увидел отца, сидящего у окна, вернее, левый глаз его, большей, круглый, который смотрит зло и раздраженно, будто хочет проглотить весь этот мир, пронзить его насквозь.

Игорь весь содрогнулся, сразу же вспомнил вчерашнее, попятился, забился в самый угол, боясь даже дышать глубоко. Скрючился, заплакал… Возможно, он вздремнул. Но вдруг открылась дверь, разом осветилось все в клети. Игорь вздрогнул. В дверях стояла мать. Может, почувствовала она, может, услышала его дыхание – остановилась как вкопанная, ойкнув с придыхом. Потом успокоилась, спросила ровным голосом:

– Кто там?

– Я, – со слезами в голосе отозвался из угла Игорь. Он думал, что мать сейчас примется ругать его, возможно, ударит или, еще хуже, позовет отца.

Но мать только заплакала.

– Всю-то ночь тебя искала, – говорила она, омывая слезами его прижатую к груди голову. – И у Сану выспрашивала, и других теребила: куда вы дели моего сыночка? По всему Энермучашу бегала, под каждый кустик заглянула, тебя звала. Всю речку обежала. Нигде нет. А ты, оказывается, дома. Ой, сыночек… Что в избу-то не зашел?

– Боялся…

– Боялся? Кого боялся?

– Думал, ругать будете. Отца боялся. Он всегда сердито на меня смотрит…

– Дурачок ты, дурачок, нисколько ума нет. Отец-то левым глазом не видит. Ты в правый смотри, в правый… А что с черемухи упал – мы знаем. Так за это не ругать, а жалеть нужно. Пожалела бы тебя, приласкала, и боль бы ушла…

Ввела Игоря в избу.

– Нашла ведь нашего Игорька. Оказывается, дома ночевал. А я всю-то ноченьку бегала-искала…

Игорь Петрович и сейчас видит се счастливое лицо, слышит голос, наполненный радостью – так живо все встало перед глазами. Видит отца, как сидит он у окна, подавшись вперед. Все будто наяву – будто и сейчас он сидит так. Видит дом свой, зеленую улицу, весь Тснакпай, а еще Энермучаш с тремя разрушенными домишками, черемуху, с которой упал, мальчишек…

К чему бы такой сон, повторивший события его собственной жизни? Ведь он давно оторвался душой от родного дома, от деревни. И не вспоминал даже в последнее время, и носа не казал туда с тех пор, как покинул родные места. Кто там и что там – не знает. И сам он кому там нужен? Кто о нем помнит? И уж коль начинает тревожить душу родная сторонушка, так не в самом ли деле приближается старость? Не предупредив, не постучавшись в дверь, зашла и встала за спиной. Тревожит, мутит душу, заставляя оглядываться на прожитое.

Да нет, не сам он порвал с родной стороной. Нужда заставила родителей покинуть деревню в начале пятидесятых годов. С помощью дяди купили они маленький деревянный домишко на окраине города, с его же помощью подыскали работу: отец устроился охранником, мать уборщицей, а Игорь – на мебельную фабрику. Совсем оторвались от земли, если не считать, что ходили по ней, как и другие.

А дальше все пошло как у людей. Женился, сестры вышли замуж. Получил квартиру. Схоронил родителей. Женил двух сыновей и отдал двух дочерей. А недавно схоронил и Майрук, жену свою, ушедшую в одночасье. Да и себе место рядом с ней выкупил…

Если посчитать, сколько времени прошло с той поры, как он упал с черемухи, сколько дней сменилось ночами, зим летами, так ой-ей-ей… Если подумать да припомнить все, то не сорок лет, а три раза по сорок…

– Ой-ей-ей, – вздохнул он вслух, чтобы отогнать ненужные думы. Скрипя пружинами старой койки, грузно опустил ноги на пол, нащупал тапочки. Умывшись, поставил чайник и только после этого открыл дверь в комнату, которую вполне можно принять за мебельный магазин. Вся она заставлена буфетами, комодами, книжными шкафами, бюро, секретерами. И между всем этим антиквариатом лишь маленькие проходы, чтобы можно было пройти и осмотреть каждую вещь, пощупать руками. Это необходимо, ведь мебель не нынешняя, не стандартная – штучная, сделанная мастером. Да в основном благородного красного или черного дерева. Хозяева приносили ее рассохшейся, побитой, с недостающими частями, незакрашенной масляной краской – короче, совсем бросовой на дилетантский взгляд. А Игорь Петрович, оценив, сразу определял: эта в комнате будет стоять после ремонта, а эта у верстака перетолчется, пока хозяева не заберут. Ну и работа, соответственно, разная. Если здесь в ходу шпон, клей, лак, то там – натуральное дерево нужной породы, цвета и фактуры, пропитка различная, полировочка – работа тонкая, кропотливая – ходишь, как за малым ребенком, каждую пылинку сдуваешь. Но и вещь получается – чудо! Хозяин лишь руками разведет: ходит вокруг, охает, ахает, дунуть боится. Потому и с оплатой не торгуется.

И сам Игорь Петрович частенько заглядывает на четвертую полосу городской газеты, ищет объявления о продаже старых домов. Найдет адресок – и тотчас мчит туда. Ходит по комнатам, ищет мебель. Ничего не понимая, хозяева недоуменно поглядывают на него: что за странный покупатель, на дом и не смотрит. А он увидит что-либо стоящее – аж сердце подпрыгнет, глаза загорятся. «Сколько?» – спрашивает. Хозяева лишь руками машут: «Да что вы, вот будем переезжать – выбросим эту рухлядь». Но Игорь Петрович уже и деньги вытащил. «Нет, нет. Зачем деньги? Так берите, не жалко, – говорит какая-нибудь старушка. – Я ведь и за вещь это не считаю. Вон даже горячую сковородку ставлю…» Сапсайкин все же сует пятерку, быстренько находит машину и увозит вещь домой. Когда купит что-либо стоящее – спать ночью не может, все представляет, какой она будет, эта мебель, после ремонта, что и как нужно сделать, где такого материала достать, кому предложить после реставрации. Работает день и ночь, до устали, но сделает так, что комар носа не подточит – не узнаешь бывшую развалюху, дни которой были сочтены, а будущее вырисовывалось вполне определенно – свалка и костер.

Такие-то вещи и стоят в большой комнате, окна которой занавешиваются днем тяжелыми шторами, чтоб, не дай бог, солнце не попало, чтоб температура и влажность были постоянными: мебель не любит резких перепадов, может рассохнуться, набухнуть, новые части от этого покоробит, ведь не всегда они в достаточной мере просушены – сушить древесину для мебели нужно годами, да при условиях особых, да с гнетом, да постоянно поворачивая, чтоб не было внутренних напряжений в заготовке, чтоб не скручивало ее, не коробило, не гнуло дугой.

Вторую комнату Игорь Петрович превратил в мастерскую. У стены верстак. На подоконнике стеклянные и жестяные банки с морилкой, пропиткой, лаком, ковшик с клеем на электроплитке. На полочках, в деревянных скобах на стенах различный инструмент. Глаза разбегаются. Долота, различной ширины стамески, ножовки, лучковые продольные и поперечные пилы, дрели, коловороты, буравчики с целым арсеналом сверл и перок, рейсмусы, угольники, транспортиры, циркули, метры деревянные и металлические, уровни, рубанки различного размера и назначения, тяжеленные фуганки, винтовые выборки, великое множество фальцовок различной конфигурации, которые приходилось иногда изготавливать специально, чтоб стругнуть фигурную планочку, всего-то одну, всего-то с метр, с полметра длиной, киянки и кияночки, абразивные круги, бруски, рулоны шкурки, от грубой вплоть до самой нежной, самой ласковой и тонкой, с микроскопическим зерном и многое, многое другое. И все в идеальном порядке, все аккуратное, точное, приятное для глаза и для руки, острое настолько, что порежешься и не почувствуешь, заметишь порез, лишь когда кровь выступит. Под верстаком, на специальных козлах у стены, на полатках под потолком хранится материал: доски, бруски, фанера, шпон. В большинстве липа для обычных поделок, но есть и особое дерево: простой и мореный дуб, граб, бук, ясень, карельская береза, кавказский орех и даже экзотические сандал и палисандр. Всех цветов, всех оттенков, от шелкового нежно-палевого ясеня до гранитной черноты и холодности мореного дуба, всех фактур и рисунков. Это тоже проблема. Что-то он достает сам, что-то выкупает на фабрике, а что-то приносят заказчики. И расходует он материал очень экономно, тогда лишь, когда без древесины не обойтись: для дорогих и разбирающихся в деле заказчиков.