Текст книги "Малиновые облака"
Автор книги: Юрий Артамонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
– Все равно отберу. Лучше сразу отдай! – сердится он, а сам подбирается потихоньку, чтобы, как тигр, броситься на нее. Ему кажется, что над ним смеются, издеваются…
А девчата, подзуживая, кричат:
– Да куда тебе с ней тягаться! Ноги коротки!
Ануш очень прыткая и ловкая. Она так быстро бежит, что лишь пятки сверкают и платье полощется на ветру. Она не глядит назад, но знает, чувствует, что Лавруш мчится за ней. На то и рассчитывала, иначе его не расшевелишь. Таких нужно подтолкнуть, подзадорить, чтоб взыграла кровь. Она бежит и чувствует за собой шорох травы под его ногами, прерывистое дыхание…
На берегу Лавруш срезал ей путь. Он протянул уже руку, чтоб схватить за плечо, как девушка вдруг – специально или нечаянно? – споткнулась, испуганно вскрикнула и, обернувшись, упала навзничь. Лавруш не смог остановиться, так все это было неожиданно, и повалился прямо на нее. Первым делом он схватил каскетку, резко потянул на себя, но не тут-то было – Ануш крепко держала ее, отводя в сторону и за голову. И при этом пристально следила за ним: что он будет делать или что скажет…
В этой игре-борьбе губы Лавруша нечаянно коснулись ее щеки. Ануш сразу замерла, сникла и отчаянно покраснела. Рука ее разжалась, и кепка оказалась в кулаке у Лавруша. Он тоже замер, удивленный и испуганный: не обидел ли, не причинил ли ей боль случайно? Смея и не смея, он посмотрел на нее. Глаза их встретились и словно проникли друг в друга, заглянули в самое сердце: что там находится… Лавруш ткнулся губами в ее губы, обмирая от собственной смелости. И она закрыла глаза… Потом отвернулась и выдохнула, глубоко и жарко:
– Отпусти…
Услышав ее голос, Лавруш снова почувствовал неловкость, застеснялся. Он быстро встал и, не смея взглянуть в глаза, протянул ей руку, помогая встать. Они шли, не глядя друг на друга, и все так же, будто забыв об этом, держались за руки. И не нужна была больше каскетка, которая так и осталась в траве.
Когда они подошли к скирдам, девушки больше не смеялись, а некоторые даже поглядывали на них завистливо. И во взглядах этих можно было прочесть вопрос: почему не я оказалась на месте Ануш, почему испугалась? Теперь и смотрят все на них по-другому, как на жениха и невесту. Ведь все произошло на глазах, на виду. И скрыть это уже невозможно. Да и надо ли…
– Стойте, что это? – крикнул вдруг Миклай, поглядывая то на Ануш, то на Лавруша. В словах его, во всей фигуре чувствуется и недоумение, и ревность, и зависть, и страх, и еще что-то такое, что не выскажешь словами. Только сейчас он понял самое главное: хотя девушки и разговаривают с ним, смеются, играют, но претендентом на роль жениха не считают. Как же это? Он что, не парень, что ли?..
– Что это, говоришь? Да ничего особенного, – из-за скирды вышел бригадир (верно, и они, пожилые, закончили свою работу). – Просто, чую, скоро придется плясать на свадьбе, – и от удовольствия он прищелкивает языком. – Вот закончим сенокос и отдадим кого-то замуж…
– Кого, кого? – перебивают его девчата.
– Что, не догадываетесь?
Он оборачивается к Ануш, и все весело смеются.
6
Вечером снова пришла машина. Но люди почему-то не садились. Они долго переговаривались, ходили взад-вперед, галдели. Наконец, в кузов забрались бригадир Тикын, тетушка Ведаси, Миклай и несколько девушек. Машина тронулась. И только сейчас заметил Лавруш среди оставшихся Ануш и ее мать, которая только сегодня пришла на сенокос, вчера ее не было.
– Сегодня мы остаемся, – украдкой шепнула ему Ануш.
– А что собираетесь делать?
– Косить… Себе.
– А меня возьмешь?
Девушка пристально посмотрела ему в глаза.
– Не испугаешься?
– Днем же не испугался!
Ничего не ответив, она засмеялась и отошла.
Со дня образования совхоза руководство его почему-то перестало выделять сельчанам покосы. Но обкашивать неудоби никто не запрещал. Держишь скотину – коси, но только ночью, в нерабочее время, и сразу же увози траву. Не сумеешь – все накошенное присоединят к совхозному сену, сгребут в скирду и ничего уже не поделаешь. Потому народ в конце сенокоса обкашивает по ночам овраги, болотца, лесные полянки, кусты, даже осоку по берегам Кокшаги выбривают до самой земли.
Никто не спит в это время. Нужно побыстрее управиться, перевезти все и раскидать дома на задворках, чтоб к вечеру сено высохло. Всю ночь люди ездят взад-вперед на велосипедах, мотоциклах, на тракторах и машинах. Если с Кокшаги в деревню ведет одна дорога, то сделают три-четыре, чтоб не мешать друг другу. В темноте ничего не видно, только гудят моторы, мечутся пучки белого света из фар – словно огромная армия вышла на ночные учения. И директор знает, что пока не окончился сенокос – ни одной машины ночью в гараже не увидишь. Знает и другое: рабочие не тронут ни клочка совхозного сена. Потому не мешает этим ночным заготовкам. И никто не ходит к нему, не выпрашивает покосы. Каждая семья по-своему выходит из положения даже с транспортом. Осенью пойдешь по задворкам и видишь: здесь три стога, значит, есть корова с бычком, а тут только маленькая копешка – ленивая хозяйка, держит одну козу да, верно, еще и размышляет так: «Коза не привередлива, хватит ей охапки сена да кожуха картошки…»
Оставшиеся хорошенько напились чаю, взмахнули косы на плечи и разошлись в разные стороны – каждый на свое ‘заранее облюбованное место. И Лавруш, прихватив выданную Карпом Афанасьевичем косу, двинулся за Ануш. Она ушла вперед, ровно шагает рядом с матерью. Только раз оглянулась, но не удивилась, увидев, что Лавруш движется следом, как будто так это и должно быть.
Те, что шли рядом, уже скрылись за кустами, а они втроем все поднимаются вверх по берегу дальше и дальше. Мать Ануш знает место, где травы осталось побольше, где она повыше и погуще. Низкорослую и редкую косить неудобно: хоть и остра коса, а только гладит поверху, часто приходится точить ее – много времени потеряешь без толку.
– Вот здесь и остановимся, – мать взяла чуток вправо и остановилась на небольшой полянке среди кустов. – Пить не хотите? Может, устали?
Ануш посмотрела на парня, и он отрицательно мотнул головой: не хочет, не устал.
– Тогда начнем, – сказала мать, покрепче ухватила косовище, глянула в обе стороны, встала поудобнее и взмахнула косой. За ней двинулась Ануш, после – Лавруш. И пошла работа. Йыж-йож, йыж-йож, – плавает коса над землей, высокая трава ровно ложится влево. Идут гуськом – три прокоса остаются сзади, шесть дорожек от ног.
Выкосили поляну, перешли на другую. И там трава прибыльная. Но гуськом идти уже нельзя – стемнело, можно поранить переднему ноги. И все косят отдельно друг от друга.
Вдруг Ануш остановилась, замерла.
– Что? – тихо спрашивает Лавруш.
– Понюхай. Не чувствуешь?
Лавруш крутит головой в разные стороны. Где-то рядом свежо и тонко пахнет мятой. Он наклоняется, протягивая вперед руки, шарит в траве и, повернувшись, стукается лбом о лоб Ануш. Девушка ойкает от боли, а Лавруш, сорвав листок, подносит мяту к ее лицу, потом осторожно трогает лоб:
– Очень больно?
– Нет, ничего, – вполголоса отвечает Ануш и тихо, ласково смеется, прикрывая его руку своей.
– Давайте, давайте машите. Время не ждет, – слышится из темноты голос матери.
Оба тотчас хватаются за косы, но только изображают работу. Им хочется побыть рядом, взяться за руки, посмотреть друг другу в глаза, почувствовать, как бьются их сердца…
– Устали, что ли? – спрашивает мать. Она догадывается, что ребята действительно устали. И сама устала, но не подает виду.
– Мам, хватит ведь…
– И правда, куда нам столько? Здесь не только корове хватит, но и двум овечкам останется, – и усмехается своему намеку, вглядываясь в лицо Лавруша. Потом собирает траву в охапку и ложится на нее лицом вверх. – И вы отдохните.
Ануш садится на другую кучу, поправляет платок и, посмотрев на Лавруша, тоже ложится. И он стоит некоторое время один. Потом подходит к девушке, не зная, что делать: то ли уйти, то ли сесть рядом, а может, и лечь…
– И ты ложись. Чего стесняешься? Не девушка ведь – мужчина, – подает сонный голос мать.
Лавруш подгребает траву и ложится поодаль от девушки, спустя некоторое время поворачивается в ее сторону, всматривается. То ли она спит, то ли просто так лежит – не понять. Даже дыхания не слышно. Он протягивает руку и трогает ее плечо. И Ануш вдруг неожиданно поворачивается, сжимает горячей и влажной ладонью его пальцы… Они и не почувствовали, как сказались рядом.
Что влечет девушку и парня друг к другу? Что заставляет взлетать в восторге сердце, очищает душу, делает обоих красивыми и сильными? Не понять эту тайну умом…
Ануш обнимает парня за шею, ее губы теплеют, приближаются к его губам, нежно касаются их. Она горячо шепчет:
– Люблю, люблю тебя…
Лавруш боится шевельнуться, боится даже дышать.
Когда девушка укладывает рядом с собой парня, она как бы проверяет его: как будет держать себя, какие у него мысли в голове – хорошие или дурные, кого он видит в ней – случайную или суженую? Если он смотрит на нее как на невесту, то будет беречь, жалеть, защищать от злых людей, от их насмешек. Девушка это быстро поймет, а коль поймет, то соответственно и поступит: или прогонит сразу, или обнимет, заставляя задуматься о будущем. Вот и думай. Но не размышляй слишком долго, не тяни, не скрывай то, что держишь в уме, не носи камнем в сердце ласковые слова. Хоть и говорят, что девичье сердце мягче воска, но от долгого ожидания затвердеет оно.
– Ты хороший… – тихо говорит Ануш.
– Чем же?
– Сердце у тебя доброе, мягкое. И сам ты простой, дурных мыслей в голове не держишь…
– А как ты узнала, что нет у меня дурных мыслей?
– Знаю, – не думая, говорит Ануш. – Я многое знаю, гораздо больше тебя…
– Ты кого-нибудь любила?
– Любила… да меня не любили. А ты… Ты такой… Ты у меня первый… Вот так.
Словно горячая волна ударила Лавруша, обдала жаром и, расплавив, откатилась. И он, ошалев, чтобы показать свою силу, чтобы доказать себе и ей, что он мужчина, а не какой-то телок, крепко обнял ее, подминая под себя, и рука его непроизвольно скользнула вниз по упругому девичьему бедру.
– Не смей! – сильно, единым выдохом произносит Ануш. – Не смей, – шепчет она, крепко сжимая его руку. Потом отталкивает, а сама, отодвинувшись, поворачивается спиной к нему.
Лавруш не смеет шевельнуться, лежит тихо, будто приходя в сознание после обморока. Ему неловко, и разные мысли приходят в голову: сейчас прогонит его Ануш, не станет с ним разговаривать или же будет смеяться прямо в глаза, все перескажет девчатам…
И Ануш затихла, не слышно даже дыхания, только иногда вздохнет глубоко и прерывисто.
Боясь потерять девушку и как бы прося прощения, Лавруш осторожно протягивает к ней руку, трогает ее похолодевшие пальцы: не ругай, мол, не думай плохое, это у меня так, сорвалось. И долго лежат они так, преодолевая отчуждение, не говоря ни слова, только слушая, как бьются сердца, да нежно прикасаясь друг к другу руками и губами.
– Сколько времени? – спросила вдруг Ануш, возвращая его из малинового сна к действительности.
– Полночь, наверное, давно прошла…
– Тогда спи. Мама рано разбудит, – она отняла руку, спокойно вздохнула и закрыла глаза.
А ему не, спится. Чего только не вертится в голове. Наконец, начинает ему казаться, что он вовсе не здесь, а где-то вверху, в небе: летает, собирая звезды, как цветы, обрывая их с тонких, чисто звенящих стеблей и бросая охапками вниз. Звезды падают радужным потоком: горят серебром и золотом, озаряя все вокруг сиянием и каким-то красно-голубым отсветом. Думая, что пожар, народ выбегает на улицу. Люди видят наверху Лавруша и завидуют ему. Он поднимается все выше, срывая в гуще звезд самые красивые… А потом вдруг обрывается и безудержно скользит вниз, на темную землю. Ощущение пустоты под собой сжимает сердце, становится трудно дышать… и он просыпается.
Одному боку тепло, другой стынет. Ануш спит, прижавшись к нему и обняв за шею, будто боясь потерять. Когда это она успела? Чтобы не разбудить ее, он не двигается, только смотрит внимательно в близкое лицо: какое оно во сне?
Но Ануш сразу же открывает глаза, будто чувствуя взгляд. Отводит голову в сторону. Она не удивилась и не испугалась: внимательно посмотрела на него, будто узнавая, улыбнулась. Она долго-долго не мигая глядит ему в глаза. Лицо ее чисто и свежо, будто вовсе и не спала, а просто опустила веки, а потом подняла.
– Доброе утро, – говорит Ануш.
– Доброе… Как спала?
– Сладко-сладко, будто три ночи подряд, – Ануш отнимает руки и трогает пальцами лицо Лавруша, его губы, брови. И он тоже взглядом и пальцами путешествует по милому ее лицу. Пальцы находят небольшую родинку под правым ухом.
– Родинка, – говорит Ануш. – Чтоб ты не терял меня. Сейчас и в темноте узнаешь…
– Я тебя и без родинки узнаю…
– Как?
– Сердцем почувствую…
– Вы хоть немного поспали? Шушукаются всю ночь, вместо того чтобы спать… – проворчала вдруг мать Ануш.
Услышав ее голос, девушка проворно встала, поправила платье и побежала к Кокшаге.
– Умойся, Лавруш.
Она уже успела принести в большой кружке свежей воды. И сама ополоснула уже лицо, оно посвежело, порозовело, а в волосах бисером блестят капельки.
Еще все вокруг спит. Не слышно птиц, не чувствуешь лицом ветерка. Туман рассеялся, и потому кругом очень светло и просторно. Внизу блестит серебром река, она не течет, не шелохнется, лежит зеркалом. Солнце еще не встало, но там, где оно появится, небо постепенно алеет. В кустах тихо, прохладно и темновато еще. В небе разбросаны, как куски ваты, чистые облака.
Но вот вспыхнули верхушки леса, точно полыхнули там фонтаны огня, которые подожгли бутафорские ватные облака, и все запылало, загорелось. Выкатился красный кругляш солнца, такой яркий, прозрачный, играющий, будто наполненная малиновым сиропом колба. Мир открыл свой сияющий глаз.
Подул ветерок, и зашевелились листья. Соловей подал голос: луч солнца попал ему в глаза и разбудил. Он тотчас проворно расправил, охорашиваясь, перья, умылся каплями росы, чуть вытянул шею и засвистал вполсилы. И поднялись люди – вверх и вниз по течению слышны их голоса на лугах, чуточку сиплые от ночной сырости, от сна на сырой земле, совсем не такие, как соловьиный…
– Садитесь есть, – пригласила мать.
Ануш уже разостлала на траве кусок чистого холста, выложила на него из сумки творожники, колбасу, хлеб, малосольные огурцы… Увидев все это, Лавруш ощутил зверский голод.
– Тебе говорю, Лавруш. Как по батьке-то?
– Петрович.
– Садись, Лаврентий Петрович. У тебя нет отца, у моей дочки тоже нет… Садитесь-ка рядышком. Посмотрю, как выглядите парой…
Лавруш, уже ничуть не смущаясь и не теряясь, сел рядом с Ануш, смело посмотрел на нее. А девушка почему-то боится поднять глаза. Хотя держится, как молодка, которая уже не один день провела в доме мужа: берет одно кушанье, другое, выкладывает перед Лаврушем, угощает его. Но лицо выдает ее, видно, что она еще не молодая хозяйка: то краснеет, то бледнеет…
– Ай-яй, оказывается, ты очень приятный мужчина, любо смотреть на вас, – ласково говорит мать, и морщинистое лицо ее светится улыбкой.
Лавруш понимает, что любой матери хочется, чтобы рядом с ее дочерью был умный, толковый муж, хороший хозяин, добрый человек, который никогда ее не обидит, не причинит горя, не принесет слез. Если он и не будет носить ее на руках, то уж защищать и охранять – обязательно. Хорошо, когда рядом есть крепкая опора в жизни. А на руках носить и не обязательно вовсе: марийские женщины не капризны…
Лавруш не отстает от матери, берет хлеб, колбасу… Только Ануш не знает, что делать: как взяла в руку кусок хлеба, так и сидит. Видно, крепко запали ей в душу слова матери, видно, о будущем задумалась. Да и какая девушка не думает о замужестве?! И разве не об этом намекала им мать?
– Ешь, ешь давай. Молодым нужно больше есть, набирать силы, – говорит мать. Но не понять, к кому она обращается, то ли к дочери, то ли к парню. Лавруш и так ест, только Ануш сидит, будто сыта словами матери.
– Хорошо бы эту траву сегодня же увезти. Ай, славно было бы, – как бы про себя говорит женщина.
– Я найду машину. Обязательно! – горячо отвечает Лавруш.
Что машина, если надо, он и поезд из Йошкар-Олы пригонит, укладывая впереди него рельсы. Такая великая сила проснулась в нем за это время. Он теперь все может сделать; если захочет, то и де неба допрыгнет.
– Хорошо бы, если б нашел, – продолжает мать. – Здесь ведь не оставишь…
Ануш смотрит на парня. И взгляд ее проникает в самое сердце, ударяя во все сто его струн, будя отзвук, который поет, играет в душе, заставляя и самого его петь.
7
Лавруш мчится на мотоцикле к одному дому, к другому, но никого из шоферов добудиться не может. Устали они, некоторые только что легли, крепко спят. Поднимутся на постели – глаза слипшиеся, ничего не соображают – и снова валятся, засыпая мертвым сном. Достается им в эти сенокосные дни. Только Миклая удалось стащить с койки, облив водой.
Вдвоем прицепили они к трактору тележку, побросали в нее веревки, вилы, грабли, сунули бастриг, чтоб прижать им воз. Пока Миклай пилит на своей колымаге, Лавруш уже подлетает к лугам. Он решил помочь женщинам подобрать траву за это время. Навстречу ему пылит директорская «Волга». Нежелательная встреча, но куда денешься?
Сергей Семенович вышел из машины.
– Здравствуй, Лаврентий Петрович. Куда это ты спозаранок?
– Да так… Отдыхаю… – мямлит Лавруш.
– Вижу, вижу, как отдыхаешь… Не корову ли случаем приобрел?
– Да нет…
– Знаю, будет у тебя нынче корова… – улыбается Сергей Семенович, садясь в машину. – А отпуск дам тебе полностью. Я слышал, ты на сенокосе эти дни трудился…
Машина укатила. Лавруш оторопело стоит посреди дороги. На что это намекает директор, что за корова? Покупать не собираемся, для двоих молока и в магазине купить можно…
И только подъехав к Ануш, он догадался, на чью корову делал намеки Сергей Семенович. Да ведь он, кажись, сватает ему Ануш! А что? Чем сна плоха?
«Сегодня же поговорю с ней об этом», – решает Лавруш.
Смотрю на сегодняшнюю Кокшагу и вспоминаю молодость, жениховскую свою пору. Кокшага связывает в тугой узел всю мою жизнь. Ничего не дает забыть. Сама обновляется и обновляет воспоминания. И жизни нет ни конца, ни края.
Бежит Кокшага. А куда и зачем? Не пару ли себе ищет? Ведь на ее лугах каждая травка растет в паре, парами стоят деревья, и рыбы плавают тоже парами. Что уж о человеке говорить: не только жить, но и дышать этим чистым и свежим воздухом не может он в одиночку.
Как и Карп, наш дорогой Лавруш нашел себе пару на этих берегах, нашел подругу жизни. И со мной было так же. Что скрывать, Лавруш – это я, моя молодость, моя былая свежесть и сила, моя вечная чистота, моя Кокшага. Это все то, откуда я черпаю силы.
Как Кокшага из года в год течет бесконечно, даря земле влагу, зерну силу, людям красоту, так и я все, что есть в душе хорошего, выплескиваю наружу, не оставляя себе ровно ничего.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Перевод Л. Фомина
Глава первая
Звон морозный – в городах,
Вьюги грозной стон – в полях…
Мчатся сани в те края.
Где рожден и вырос я.
Ну-ка громче свистни, брат!
Резвый конь дороге рад.
Вскинь-ка вожжи от земли,
Чтоб под полоз не ушли! Йыван КЫРЛЯ, «В дороге»
Как всегда, Николай Воронцов проснулся ровно в семь утра. По привычке сразу же сбросил с себя одеяло – он не любил залеживаться – и вдруг вспомнил: торопиться некуда, с сегодняшнего дня он в отпуске. Что же делать? Так и валяться в постели целый день, весь месяц? Ни одного отпуска Ни-качай не проводил в Йошкар-Оле, всегда забирался куда-нибудь подальше. Побывал в Крыму, Узбекистане, Казахстане, на берегу Балтийского моря, даже посмотрел болгарскую землю. Ездил и по завкомовским путевкам, и просто так, дикарем. Дикарем даже лучше: ни условий тебе приписанных, ни режимов. Живи, гуляй, как душа желает! Тем более, когда ты один и лет тебе не так уж много. В общем, всяко бывало за те годы, как окончил институт и приехал на завод. На службе, в отделе главного механика, его ценили как работоспособного, подающего надежды молодого специалиста и отпуск давали всегда летом. А нынче нежданно-негаданно предложили зимой. Что-то там с графиком не увязывалось. И не просто зимой, а в самые что ни на есть холода – в рождество. В такую пору хоть к черту на кулички поезжай – везде снег да стужа.
Вчера он ругался в заводском комитете, хотел вообще отказаться от отпуска. Ходил и в партком. Только бесполезно. Везде слышал один ответ: «Ты пять лет подряд отдыхал летом, отдохни разок и зимой». Вообще-то, конечно, резонно, не велика персона, другие инженеры тоже зимой отдыхают.
Вспомнив бесплодные хождения по начальству, Николай махнул рукой, снова натянул на себя одеяло и постарался забыться. Нет, теперь уже не заснуть. Хоть и вытолкнули в отпуск среди зимы – а это надо расценивать именно так, – настроение почему-то все равно было приподнятое. Так и взлетел бы с койки! Отчего бы это? После того, как он пошумел в завкоме, видимо, что-то было еще. И конечно, приятное. Что же? Вечером один ходил в театр, посмотрел «Пасеку» Чавайна, а когда вернулся домой, занялся уборкой. Мокрой тряпкой протер пол, подоконники, начисто перемыл всю кухонную утварь и, попив чайку, лег спать. Вечером как будто ничего особенного не произошло, чтобы сегодня проснуться в таком просветленно-радостном расположении духа.
И вдруг вспомнил! Это был сон. Во сне совершенно отчетливо, как наяву, он видел мать. Сидят как будто в своем родном доме, в деревне Курыкумбал, рядышком, на длинной, до единой щелочки знакомой лавке, Мать нежно гладит сухой ладонью его плечо и ласково-обиженно говорит: «Совсем ты забыл меня, сыночек. Хоть бы разок навестил. Посмотрела бы на тебя, порадовалась…»
Приподнятое настроение сразу же сменилось запоздало-горьким упреком самому себе: ведь матери-то уже нет… – Как же так получается? – вслух проговорил Николай. – Выучился на инженера, имею хорошую работу, квартиру, катаюсь по разным югам – и совсем забыл о взрастившей тебя земле… Стыдно признаться, но даже не представляю, какой сейчас стала деревня. А может, уже не деревня, село? Когда ты, наконец, выберешь время побывать дома?
И тут же пришло решение: «Поеду в деревню! Вот так, неожиданно, никого не предупреждая, возьму и махну. Впрочем, предупреждать уже некого».
С этими мыслями он вскочил с кровати, босиком побежал в кухню, вытащил из холодильника кусок колбасы, три яичка. Быстро приготовил яичницу, поставил на газ. Пока в сковородке швыркало и шипело, успел умыться и одеться.
Завтракал он почти на ходу, бегая то к раскрытому чемодану в комнате на полу, то к сковородке на кухне. Так же, не мешкая, смахнул со стола, притворил форточки и, дожевывая, натянул на плечи свое короткополое пальто. Все вроде готово, ничего не забыл, ничего не оставил. Закрыл квартиру – и бегом по лестнице.
Опомнился внизу, у почтовых ящиков: «Ах ведь – газеты!» Поставил чемодан к стенке и снова запрыгал через три ступеньки вверх, на свою площадку. Длинно, нетерпеливо зазвонил соседу.
– Капитон Сергеевич, здравствуйте! – с придыханием поздоровался Николай, когда открыл ему дверь лысый старик с заспанными и порядком испуганными глазами. – Собрался в деревню… на целый месяц… В общем, вот вам ключ, пожалуйста, берите почту…
Сунув ключ в трясущуюся руку соседа, Николай опять прыжками помчался вниз и уже после того, как схватил чемодан, крикнул наверх:
– Будьте здоровы, Капитон Сергеевич!
Он успел на первый рейс. Купил билет и сразу же пошел в автобус. Место оказалось у окна. Это хорошо, когда ехать долго. Мороз изузорил стекла, затейливо разрисовал и как бы пригасил их. Свет в салоне был матово-белый, немножко торжественный, и куржак на окнах напоминал искусно вышитые льняные занавески. Николай подышал перед собой на стекло, протаял в куржаке круглую дырку – глядельце. Теперь, если время от времени оттаивать дыханием эту дырку, можно всю дорогу любоваться пейзажами.
Понадежнее закрепив чемодан на сетчатой полке над головой, Николай удобно устроился на сидении, оглядел попутчиков. Почти одна молодежь. И парни, и девчата одинаково длинноволосы, одеты тоже не больно на особицу, и когда смотришь на них сзади, не сразу разберешь, кто парень, а кто девушка. Те и другие в брюках, в шапках-ушанках. Оживленно разговаривают, от души смеются, у многих в руках магнитофоны, транзисторные приемники. Они, естественно, тоже не молчат, и потому в салоне шумно, как в фойе кинотеатра перед сеансом. Судя по всему, это студенты, сейчас как раз начались зимние каникулы, и они разъезжаются из города по домам, в деревни. А может быть, едут куда-нибудь с концертной бригадой. Так или иначе, это молодежь, самая что ни на есть современная, не особенно стеснительная, но и не слишком уж развязная. Видеть хорошо одетых парней и девчат Николаю не в диковинку. Во-первых, он сам недавний студент, а во-вторых, таких молодых людей можно встретить в любом уголке города. Вот только раньше, в его студенческие годы – как все же быстро меняется мода! – парни стриглись коротко и даже в морозы форсили без шапок. И брюки носили узкие, не то что теперешние клеши. Ну, клеши еще ладно, а вот к чему тряпичные оборки на концах штанин? И откуда идет такая мода, что здесь красивого?
Другое дело шапки. Из ондатрового, реже кроличьего меха, а то и вовсе из барсучьего. Скоро, наверное, из бобровых шкурок шапки будут шить. Прямо бояре, а не студенты!
Что поделаешь, другие времена, другие песни. Вроде бы не так уж велика разница в возрасте, а как эти ребята не похожи на сверстников Николая. Эти родились попозже, не видели тех трудностей, какие пережил Николай и его поколение. Поколение военных и послевоенных лет.
Живо вспомнилось детство. Нечего есть, нечего надеть. Особенно зимой. Весной и летом легче было. Прибежишь, бывало, из школы – и сразу в поле, собирать оттаявшую прошлогоднюю картошку. Кое-как вытаскиваешь из вязкой сырой пахоты ноги, а все же бродишь, ковыряешь землю палкой. Вытопчешь не один гектар, пока наберешь ведро: весна – не осень, ищешь случайно оставшиеся в земле картофелины. Сил нет тащить тяжелое ведро домой, а все же несешь. Отдохнешь, поразомнешь онемевшие красные пальцы – и опять несешь. Вечером придет с работы мать, промоет, очистит эту картошку от тонкой, податливо отстающей кожуры, провернет на мясорубке – и получается картофельный фарш. Черный, с кислинкой, ни с чем не сравнимый. Проснешься утром, а на столе дымится горка запашистых, рассыпчатых лепешек. И не было в ту пору ничего вкуснее их…
А что носили? Шапка и воротник кафтана из собачьего меха. Варежки тоже из собаки. Все шил сосед Федор Прокопьевич. В те годы он ел собачатину. Когда ни зайдешь в его дом, всегда на столе в большой сковороде жареное собачье мясо. Садись и ешь сколько угодно! Николай ел, и не раз. Ничего, мясо как мясо. Разве что псиной попахивало. Но из-за тех воротника и шапки на собачьем меху он стал посмешищем в деревне. Ребята дали ему собачье прозвище: Жучка. Была такая собака в деревне, потом ее не стало… По шапке, по воротнику ребята и узнали Жучку.
Вспомнив детство, Николай невесело улыбнулся и посмотрел на меховые шапки без зависти. Нет, не надо ему такую – поносил…
Напротив сидят двое пожилых. Наверное, муж и жена. Молчат, подозрительно рассматривают ребят. Бабка, закутанная в шаль, иногда скорбно качает головой, дескать, до чего дошла молодежь. Ее бы воля, то всех бы подогнала под свой аршин: остригла, сбрила парням бороды, с девчат содрала бы брюки и заставила надеть длинные до пят, как на ней самой, юбки. В общем, все бы сделала так, как было у них, у стариков. Видимо, старость не понимает и не признает молодости иной, не похожей на их далекую, свою.
Тракт добрый, автобус катится ровно, без толчков и тряски, завихряя за собой снежные шлейфы, а телеграфные столбы по обочине бегут и бегут нескончаемой вереницей. Николай радуется быстрой езде, заснеженным полям, предстоящим встречам с земляками, и на душе у него светло и безоблачно, как перед праздником. «Домой, домой, домой!» – тихо ликовало сердце. «Скоро, скоро, скоро!» – в такт ему поскрипывало мягкое сиденье.
Однако и в самом деле скоро сходить. Не прозевать бы. Бот будет еще один поворот – и, можно считать, приехал. От него до деревни останется всего каких-нибудь семь километров.
Он встал, снял чемодан и, перехватываясь свободной рукой за поручень над головой, пошел к передней двери. Через ветровое стекло узнал знакомый отвороток. Тронул водителя за плечо.
– Притормози чуток, я выйду здесь.
Спрыгнул на стылый, отполированный колесами асфальт, подождал, когда отъедет автобус, и, помахивая нетяжелым чемоданом, легко зашагал по проселку, только что подчищенному грейдером.
Ноги сами несли вперед. Ни встречных, ни попутчиков – ни души кругом. Сизой сталью отсвечивают следы санных полозьев; морозный воздух приятно холодит разгоряченное лицо. Вдохнешь поглубже – и кажется, будто глотнул родниковой воды с кусочками льда. Аж кончики зубов ломит.
Хотя на исходе декабрь, снега в полях маловато. Только вдоль расчищенной дороги по обеим сторонам дыбятся высокие снежные заструги.
Николай остановился. Куда ни глянь – поля и поля. Ослепительно белые, искрящиеся под солнцем. Лишь впереди синеватыми призраками вздымались над снегами деревья. Откуда они? Ах да, это те самые молодые дубки да ели, что тесной гурьбой поднимались по берегу оврага. Вон как они вымахали! А сразу за оврагом тремя прогонистыми улицами начинается его родная деревня Курыкумбал.
Николай так ясно представил и деревню, и глубокий овраг, в котором когда-то катался на лыжах, что от предчувствия близкой встречи с родиной, с далеким своим детством учащенно забилось сердце и повлажнели глаза. Он прибавил шагу и даже побежал небыстро, когда дорога крутой излукой незаметно потекла в ложок, под горку.
– Тпр-р-р-у! – вдруг раздалось сзади, за самой спиной.
Николай, не успев оглянуться, инстинктивно вымахнул на бруствер, да так, что и чемодан отлетел в сторону.
– Тпр-р-р-у! Чтоб волки тебя съели!
Мимо метелицей промчался вороной рысак с избоченной в дугу шеей, с раскрытой скалозубой пастью, из которой ошметками летела в сторону пена. Ездок в просторном зипуне, парусом надувшемся за спиной, стоял в рост в расписных марийских санках и изо всех сил тянул вожжи.
– Тлр-р-р-у ты, окаянный! – еще раз услышал Николай звонкий голос.
Наконец, лошадь остановилась. Ездок оглянулся и… Николай увидел розовощекое от удалой езды, с черными, задорно сверкающими глазами лицо девушки. Из-под платка выбились разметанные ветром, тоже черные, волосы.
