Текст книги "Малиновые облака"
Автор книги: Юрий Артамонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
Трактор взбрыкивает в последний раз и сворачивает на асфальт. Миколай тоже успокаивается. Впереди, в километре-двух, поселок, весь залитый ярким светом, хотя еще и не темно. Трех– и пятиэтажные дома отчетливо вырисовываются на фоне бледно-розового неба, словно наклеенные на нем, высветленные бесконечными дождями. Там и Дом культуры, медпункт, школа, столовая. Недавно открыли комплексный приемный пункт.
– Живут же люди… Чего ни захочешь – все под рукой, – сам себе говорит Миколай. – А у нас в Пуяле? Отхватишь палец – и бежать некуда. Случись пожар – никто не спасет. Ей-богу! Какая машина пробьется по нашим дорогам? Разве лошадь с пожарной бочкой. А где она, лошадь-то?.. И почему так в жизни получается: что сделали хорошего отцы-деды – все мы уничтожаем, ломаем, съедаем, забываем? Зачем? А кому мешает наша деревня? Пусть стоит, живет…
Он, конечно, не знает ответов на подобные свои вопросы. Может, ему и знать не положено: знай собирай картошку! А сердце точит…
– Радио ведь нет, керемет! Даже радио!
Телефонный столб свалил какой-то шофер. Или дурак-тракторист. Или сам упал. А руки ни у кого не доходят. Может, нарочно так делают? Ведь в Пуяле всего семь дворин осталось от тридцати с лишним. Так чего стараться? В трех пенсионеры живут. Две доярки каждый день на молочно-товарный комплекс бегают. Это по столько-то километров! Так, бедные, устают, что иногда там на комплексе и ночуют. Детей в интернат при школе отправили. Пусто в деревне. Жена Миколая работает от случая к случаю: то на прополке, то на сенокосе. Какую еще работу найдешь здесь? Одно время почтальонкой бегала. Да только что в семь-то домов носить? Раньше Потю дояркой была, тридцать коров обслуживала, пока ферму не ликвидировали. Совсем без рук осталась. А от беготни с почтой – без ног. Нынче сын должен вернуться из училища. На механизатора учится. Вот и вся деревня!
– Перспективная, неперспективная… – бурчит Миколай. – Понапридумали несуразных слов – вот и маемся. Оттолкнули народ. Подчистую обрезали корешки…
«Сейчас, вроде, назад повернуть решили. – думает он. – Да поздно. Отрыжка-то осталась. Попробуй теперь загони людей обратно в эти малые деревеньки. Самих бы… к нам в Пуял. Тех, кто такие мастаки слова придумывать, да тех, кто чужим умом живет, по указке сверху. Узнали бы что почем. А то как у них: с работы пришел – в белую ванну лезет, потом к телевизору. Жена еще чекушку поднесет: выпей, мол, дорогой муженек, устал, поди, в кресле-то сидеть. Рай, ну чисто рай…»
Он сглотнул, подумав о вине, сладко заныло-запело в горле. Может, и ему придется сегодня выпить. Неужели жена не найдет ради такого случая? A-а, чего загадывать. Может, без вина пьян будешь…
«А мы? – вернулся он к своим размышлениям. – Придешь с работы грязный – в корыте, что ли, вымоешься? Баню тоже не вдруг истопишь. Время нужно. А к приходу всякие домашние дела валом валят: скотину загони, корову подои, свиньям дай, овечек блудных ищи, гусей тоже у ворот ночевать не оставишь. Ой-ей-ей. С ума сойти. А у кого еще дети малые? Правда, в Пуяле всего лишь один сейчас бегает, да и тот на будущий год в школу уйдет… А там, в поселке? Ни скотины, ни сада-огорода. Сам себе хозяин. Хочешь, сиди, хочешь, лежи…»
Вообще-то Миколай хозяйственный мужик. Не ждет, когда жена заставит – сам себе работу ищет. Не тяготят его домашние дела. Это уж так он ворчит, валит в одну кучу и хорошее, и плохое, чтоб разозлить себя посильней, чтоб быть ко всему готовым… Он ведь и скотину держит, и в огороде копаться не считает зазорным, и топориком может тюкать не хуже плотника. Увидит палку на дороге – и ту подберет, приспособит к месту. Не то что в поселке… Видишь ли, горожанами стали! Все им трын-трава. Да и что с них взять? Приезжие там в большинстве. Перекати-поле. Сегодня здесь, завтра – где получше…
Дождь уже перестал. Сырые сумерки потихоньку гасят слабые отсветы заката. Может, завтра хорошая погода будет? Сколько можно лить?
Миколай въезжает в Яндылет. Гонит прямо посреди улицы, по вымытому дождем асфальту. А сзади ложатся два грязных следа от протекторов, будто жирные черные черви ползут за трактором. С колес летят ошметки грязи, шлепаются на асфальт и остаются лежать черными кучками. И разбегаются в стороны парни и девушки, нарядные, чистые, легко одетые, что спешат в Дом культуры.
– Вот так! Так вот! – злорадствует Миколай. – Ишь вырядились. Ничего, ничего, если любите чистоту – снова вымоете, вылижете, если на то пошло. А я опять приеду такой же грязный. Всю нашу грязь вам привезу, чтоб знали…
– Микола-ай! Смирно-ов!
Услышав свое имя, Миколай высунулся из кабины, посмотрел по сторонам – никого из знакомых. Догадался вверх взглянуть: на балконе третьего этажа стоит Серафим, тоже тракторист, товарищ по работе. В одной маечке стоит. Курит.
– Чего? – Миколай остановил трактор.
– Куда это ты?
– В контору вызывают.
– В такое-то время? Зачем?
– A-а, кто их знает, – махнул он рукой. Знает, конечно. Только объяснять нет охоты. Снова что-то заворочалось в душе, от злости ли, от обиды…
– Заходи по пути. Ни разу ведь у меня не был. Поговорим. Квартиру посмотришь. Люкс! – Серафим поднял вверх большой палец.
– Ладно, как-нибудь зайду, – отмахнулся Миколай, а сам подумал: «Куда в таком виде? Домой-то заходить стыдно…»
Хотел тронуться с места, но услышал: кто-то бьет кулаком в кабину. Глянул – председатель сельсовета, Роман Юрьевич.
– Ты чего? – закричал тот. – Почему по главной улице на грязном тракторе катаешься?
– А ты чего? – крикнул в ответ Миколай, чувствуя, что терпение вот-вот лопнет. То ли оттого, что дождь сутками льет, то ли день такой бестолковый и неудачный. И вымок до нитки, и извозился в грязи как поросенок. Работа целый день не клеилась. И вместо того чтоб отдохнуть – кати в контору неизвестно зачем. Вообще-то известно – насчет квартиры. Опять хотят отказать! Пусть только попробуют. Он такое сделает, такое… Не одному же ему нужна квартира – семье нужна: жене, сыну, который в скором времени здесь же работать будет. Эх, сам бы построил дом, будь силенка, а главное – время. Есть на сберкнижке кое-какие деньжата. Давно бы построил, да то стройматериалов не давали, то отговаривали – неперспективная, мол, деревня, то вот квартиру все обещают… Теперь он и сам не хочет строиться. Это же, считай, на год надо отключаться от всех совхозных дел. Выписывай лес, руби его, ищи кирпич, цемент, плотников-мастеров… Зачем, если совхоз каждый гсд такие домища строит? Да вот еще начальничек выискался на его голову. Ему-то чего надо? Неужели не видит, в каком человек состоянии, и душевном, и физическом? Дошел, так сказать, до точки…
Миколай выскочил из кабины, угрожающе встал перед председателем. Даже зачем-то поддернул вверх рукава своей грязной фуфайки.
Роман Юрьевич, наверное, шел в кино: на нем тщательно отутюженный костюм, белая рубашка с галстуком, начищенные до зеркальной яркости туфли.
– А ты что?! – снова крикнул Миколай, выпячивая грудь.
– Зачем, говорю, на улицу грязь тащишь? – отступив, спросил председатель, меняя тон.
– А что мне делать? По воздуху, что ли, летать? Давай крылья, так полечу! Вместе с трактором!
– Ты видел, что на въезде написано?
– Это чего же там написано, интересно знать? – нарочито ласково спрашивает Миколай. Но Роман Юрьевич подвоха не чувствует.
– «Грязному транспорту въезд запрещен». Вот так!
– Да плевать мне на вашу писанину! Понял?! Вот так! – и Миколай смачно, с удовольствием плюнул.
– Ты что? Лишнего выпил, Миколай?
Роман Юрьевич испуганно попятился. А Миколай наступает:
– Да, выпил! Лишнего! Вот так нахлебался! По самое горло! Мне можно – тебе нельзя. Смотрите, люди, какой он чистенький стоит, а я свинья свиньей… Мне все можно…
Председатель готов убежать: и зачем связался с таким?
– Вот тебе! – и тракторист наступил своим грязным сапожищем на председателев ботинок. – Это чтоб ты знал, какова она, грязь наша. Чтоб на своей шкуре почувствовал, как нам живется! Давай еще одолжу? Завтра вернешь. Не все мне одному таскать…
Увидев совершенно белое лицо председателя, Миколай заразительно захохотал, хватаясь за живот.
– Хулиган! Алкоголик! – Роман Юрьевич почти бежал, часто оглядываясь и размахивая руками. – Завтра поговорим. Завтра ты у меня запоешь по-другому…
– Поговорим, поговорим. Нач-чальнички… Только о себе и думаете!
И он сердито, рывком вскочил в кабину.
* * *
– A-а, Николай Семенович, – директор совхоза само радушие, но уводит взгляд в сторону. – Я уж думал, что ты не приедешь. Думал, не передали тебе…
– Передали. Как не приехать, если вызывают…
– Устал, чай? Такая погода, такая погода… Каждый день дожди. Как думаешь, успеем выкопать картошку?
С Миколая течет, и он старается поменьше переступать сапогами, чтоб не натрясти еще грязи. В кабинете тепло, и потому, наверное, Миколая передергивает временами, бросает в дрожь.
– По какому делу вызывали, Андрей Григорьевич? Грязный я…
– Да, да… Видишь ли, какие дела… Ты ведь Никанорыча знаешь? Вместе работаете, как не знать. Хороший тракторист… Да и ты хороший, конечно… Только ты посуди: человек больше года мотается по квартирам, семья немалая. Опять же, приезжий, ни родных здесь, ни близких… И потом, я давно ему обещал, когда он переезжал к нам из Мари-Турекского района. Вот… А у тебя все-таки свой дом, какая-никакая, а крыша над головой. Не подождешь ли еще годик? А?
– Так сколько уж лет жду… И каждый год обещаете…
– Что поделаешь? Нехватка кадров. Такая, понимаешь, проблема… В прошлом году взяли со стороны инженера, двух механизаторов. А без жилья кто пойдет? Такая вот ситуация. Сейчас вот слесаря ждем, сантехника тоже нужно. И механизаторы вот так нужны! – директор провел ребром ладони по горлу.
– А я-то что, не механизатор? Не сторож, чай, не конюх… – с перехваченным горлом выдавил Миколай, а в голове одна мысль: <Так и знал, так и знал, что не дадут… О, господи, что же мне делать?..»
– Ты-то ведь свой. Ты понимать должен. Подожди чуток, Николай Семенович. Мы же каждый год строим. На будущий год точно получишь. Два коттеджа двухквартирных уже заложили. Слово даю, получишь! Так что…
– Ладно, ладно, подожду… Я терпеливый. Нервы у меня крепкие! – он хотел добавить: «Не то что ваше слово», но почувствовал вдруг, как взыграло что-то внутри, напряглось, вот-вот взорвется. И стиснул зубы так, что скулы зашлись, закаменели. Повернулся, чтоб не сорваться, и с силой хлопнул дверью, аж графин подскочил на директорском столе.
«Вот и поговорили, нечего сказать… И зачем я сюда мчался? Чтоб услышать эти обидные слова? Знал ведь…» – прыгали в голове мысли. А сам он, не разбирая дороги, мчался в сторону Пуяла. Глянешь со стороны – ужаснешься: не в ад ли прямиком летит этот сумасшедший?!
– Знал ведь, знал, – беспрестанно бормотал он.
И наплевать ему на ямы, наплевать, что грязная вода фонтаном хлещет в лобовое стекло, в открывшуюся дверцу кабины. Не замечает, что вновь пошел дождь, не сообразит закрыть дверцу, чтоб не выпасть и не покалечиться.
– Знал ведь, знал…
В овраге он опять увяз. На сей раз основательно. Ни взад, ни вперед. Выскочил из кабины. Жижа заливается в сапоги, а он не чует, пинает в остервенении тракторные колеса, размазывает по лицу брызжущую после каждого пинка грязь.
– Двадцать лет работал. А что хорошего видел? У-у, керемет! Всю жизнь на тебя потратил, железка чертова! Квартиру пожалели… Приезжим есть – своим нету! Разве я не такой же тракторист? Разве я просто скотина рабочая? Не-ет! Я – свой! Свой я! Хуже скотины! Ее хоть жалеют… У-у, чертоломила железная! Зачем ты мне? Стой вот здесь, жди другого – хорошего! Чтоб ты сгнил! Чтоб сегодня же ржавчина тебя съела… Ы-ых!..
Скрежеща от бессилия зубами, ругаясь последними словами, Миколай метался около трактора, боясь, что сделает сейчас что-нибудь плохое себе или машине. Потому, пнув в последний раз тугие, залитые глиной скаты, полез на четвереньках по крутому склону наверх. Что-то гонит его отсюда, несет прочь от тарахтящего двигателем в темной низине трактора, дорогого ему и одновременно ненавистного. И бежит он к своей деревеньке, которая уже чернеет на темно-фиолетовом небосклоне за недалеким косогором. Падает на колени на хватающей намертво за сапоги свежей пахоте, зализанной дождями. С усилием выкарабкивается, помогая себе руками и не замечая грязи. И далеко по мертвому пространству разносится его жуткая, похожая на вой и рычание ругань.
– Что же это происходит? Куда мы идем? Что с нами? Почему нет никакой жалости друг к другу? Квартиру пожалели… Своим – нет, чужим – всегда пожалуйста. Так мы же… Мы же все свои… Все советские… О господи! Помоги мне понять это! Есть ли ты там, так твою так! Тогда сам буду богом… Сам рассужу, сам все на место поставлю!
Чавкая грязью, он бежит обратно к трактору. Таскает под колеса солому из скирды, хворост, куски трухлявого бревна. Стаскивает с себя тяжелую, насквозь мокрую фуфайку и тоже сует под колеса.
Мотор надрывно ревет, колеса рывками бросают трактор, перемалывая, смешивая с грязью пучки соломы…
И все-таки он выкарабкался из оврага. Оставил трактор у ворот и, со стуком, с грохотом, зашел в избу. Потю, хорошо зная мужа, и не собиралась с ним спорить, думая, что он пьяный. И все-таки пришлось ей бежать к соседям, там хорониться до утра. А он, не зная на чем сорвать злость и еще больше злясь от этого, чуть с ума не сошел. Увидел ходики – сорвал со стены и об пол. Мало? Так загнал их пинками в угол, к двери, давя каблуками рассыпавшиеся зубчатые колесики. Увидел черную коробку радио.
– Ты-то что тут висишь? Чего молчишь? Языка нет? – дернул за шнур и выдрал вместе с ним все внутренности. Репродуктор летит вслед за часами и в последний раз подает голос, вернее, визжащий какой-то звук, вдребезги разбившись о косяк двери.
Миколай чувствует, что этого мало. Сейчас он, если бы смог, и дом на попа поставил, да силенок маловато. Он выскочил во двор, глянул вправо, влево, схватил ведро и – к трактору. Пусть, пусть не только ему – всей деревне пусть плохо будет. Нацедив солярки, бухнул все в колодец.
– Пусть ничего здесь не будет. Пустырь – и больше ничего! Все равно деревня никому не нужна! – кричал он на всю улицу. – Пусть все прахом идет! Вот возьму сейчас спички – все дотла выжгу!
Хорошо, спичек нет, некурящий он, иначе не избежать бы беды. Покуролесив еще с полчаса, Миколай забрел в избу и с маху завалился на кровать.
* * *
Утром Потю пришла от соседей и видит: радио валяется на полу – и не поймешь сразу, что это было радио. И часы там же, ехидно высунули язык-маятник, будто дразнятся. Пол усеян ошметками грязи. Везде разбросана одежда, заскорузлая от высохшей глиняной жижи. А сам хозяин лежит на кровати в трусах и майке, раскинув руки, и храпит на всю ивановскую.
– Ый, – брезгливо обронила Потю. Хоть и сердита она, но без лишних слов принялась собирать обломки, подтирать пол, замачивать мужнину одежду.
– И для чего женщина родится? Зачем она нужна? Чтоб за мужиками грязь собирать? – ворчит она, поглядывая на спящего мужа. – Ткнуть бы тебя носом в эту грязь. Да ладно уж… Приберу.
Она пошла за водой к колодцу. Принеся ведро, затопила печь, принялась чистить картошку. Поставила чугунок с супом перед огнем. Теперь ей целый день крутиться здесь как белке в колесе – весь день на ногах, некогда приткнуться, присесть даже на краешек табуретки.
– Что такое? Карасин! Да кто это?.. – доносятся с улицы женские голоса. Потю слышит их, но не обращает внимания. Это ее не касается. Мало ли о чем могут там кричать. А ей надо корову доить.
Она вышла с подойником во двор. Вся деревня от мала до велика собралась у колодца. Кричат, ругаются.
– Один колодец был, и тот испоганили!
– Да как рука поднялась?
– Кто карасик вылил? Кому нужно было?
– Как кто? Не знаешь будто. Миколай! Больше некому. Только у него трактор.
Потю в хлеву все слышит. Хоть и не поверила поначалу, а на душе кошки заскребли. Побыстрее управилась с коровой, даже молоко по кринкам не разлила, и побежала к колодцу. Нагнулась над срубом. Вода блестит в темноте, будто жиром смазана.
– Распустила мужика!
– С нами ничуть не считается! – набросились на нее бабы.
– Ну, я тебе покажу! Я тебе сейчас покажу! – Потю схватила хорошую палку, стоявшую у ворот, и бросилась в избу.
Миколай живо-два вскочил, будто не спал, когда треснула она палкой ему по хребтине.
– Ты что? Ты что?
– Я тебе покажу «что»! Дурень проклятый, зачем в колодец солярку вылил? – а палка так и ходит в ее руках.
Миколай все понял. Как полоумный, выбежал в сени, ухватил с гвоздя старый зипунишко и босиком, в трусах и в майке, побежал в огород, потом к роще. Ближе не спрячешься – все равно найдут. Присел за куст, завернувшись в зипун, стал прислушиваться, что творится в деревне.
– Что, думаю, суп невкусный? Еще попробовала – карасином воняет. Пришлось вылить. А его и свинья не ест, и собака отказалась…
Миколай узнал голос старухи Федорихи. Вслед за ней наперебой закричали остальные бабы, голоса их смешались, не поймешь, кто что говорит:
– Сперва и я не догадалась…
– Что же теперь делать?
– Придется за водой на болото идти.
– Самого его накормить таким супом…
Теперь им разговоров хватит на целый день, если не больше. «А поминать будут и через тридцать три года как умру. Это точно, – горько подумал Миколай. – Нехорошо получилось. Ой, нехорошо…»
От холода он свернулся в комок, пытаясь укрыть голые ноги полами зипуна.
«Как же я так? Ведь трезвый совсем. Как же вышло-то? Насмешил людей… Солярку-то зачем вылил? Разве колодец виноват? Теперь все издеваться будут, смеяться. Что делать-то? Уеду куда-нибудь. Разве не найду себе места? Уеду в какой-нибудь совхоз. А что? Постой, постой…»
Мысль была так неожиданна, что Миколай тотчас забыл обо всем другом, забыл, что натворил вчера, почему лежит здесь. Устроился поудобней, вытянул ноги – даже холода не чувствует.
«А что? Раз приезжим сразу дают квартиры, почему бы и мне не стать приезжим? Смотри-ка, на какую хорошую мы^ль натолкнул директор. А? Чужим – сразу. Своим – шиш. На-кося, я тоже стану чужим! Завтра же, нет, сегодня же напишу письмо в какой-нибудь передовой совхоз. Так, мол, и так, прошу принять на работу. Могу слесарем, могу комбайнером, могу трактористом. И жена не стара, может еще работать. А что, вполне выгорит. Стоящее дело. Сразу же получу квартиру. Обязательно получу».
Поднял голову, посмотрел в сторону дома. Никого не видно. И шума не слыхать. Видать, успокоились. Потю, наверное, перестала искать, остыла. Вспомнил палку в ее руках, усмехнулся: сам же поднял и поставил ее у ворот – авось пригодится. Вот и пригодилась на свою же башку. И чуть не расхохотался вслух.
Но что же все-таки делать? Домой пока нельзя. Здесь замерзнешь. Проклятая солярка…
Он увидел пугало посреди огорода. Раскинуло руки, будто поймать кого хочет, шевелит тряпьем. Но птицы ничуть не боятся, садятся на самую голову. А что если?.. Это же его собственная одежда: штаны, рубашка, картуз…
Подобрался на четвереньках, напялил рванье на себя. Нет, не то. Картуз перепачкан птичьим пометом, зад дырявый, на коленях тоже дыры, да к тому же одна штанина короче, оборвана почти по колено. Сам как чучело. Опять же – сапогов нет.
Сбросил все, завернулся в зипун и побежал вприпрыжку на другой конец деревни, выдавливая меж пальцами ног жирные колбаски холодной грязи. Прибежал к пенсионерам. Выпросил кое-какую одежонку. А про чай или суп и не спросил, хотя голоден как волк. Знает, нет у них воды: идти на болото с ведром старикам не по силам.
Хоть и выспрашивали они насчет злосчастной солярки: что, да как, да почему – ничего не ответил, отбрехался кое-как. Переоделся в чистое и сухое – побежал задворками в Яндылет, в гараж. Завел там другой трактор, с компрессорным насосом, и поехал домой.
Его, видимо, ждала вся деревня. А может, кого другого? Только собрались все. Молча встречают. Сердито. А он при деле сейчас, при тракторе – ничего не страшно.
– Чего собрались? Думали, свадьба едет? А может, трактора не видели? – бодро и весело крикнул Миколай, выруливая прямо к колодцу.
– Тебя захотелось увидеть. Рожу твою бесстыжую! Хоть бы покраснел. Иль замазал глаза мазутом, чтоб не смотреть? Как приехать-то посмел?
Это кричит Потю. В руках у нее все та же палка. Но теперь жена бить не посмеет, поскольку муж не пешком, а на тракторе – значит, при деле.
– Не ори, – спокойно сказал Миколай. И спустил гофрированный шланг в зев колодца.
Вот хлынула вода, штанг зашевелился точно живой, за извивался змеей, выпрямляясь, наконец успокоился…
Через два часа все было окончено. Миколай вынул шланг, отвел трактор обратно. А вернулся к самому обеду. Но сразу есть просить застыдился отчего-то. Взял пустое ведро, пошел к колодцу. Зачерпнул – вода чистая-чистая, что слеза младенца. Понес показывать жене.
– Смотри! А на вкус какая! Давно бы надо было почистить…
– А ты еще раз туда солярку слей – еще чище станет.
Потю ворчит, но уже не сердится.
– Ты чего это? Нет чтоб спасибо сказать…
– За что спасибо-то? Нарочно ведь вылил.
– Вот и нашлась причина почистить. Ты лучше поесть дай, со вчерашнего обеда маковой росинки во рту не было.
– Да, видно, некогда тебе есть-то было – другим занимался, – с иронией высказала Потю.
– Да ла-адно уж. Перестань… Все об одном и том же…
– Когда варить-то время было. Утреннее есть. С соляркой…
Миколай махнул рукой, полез в подполье. Выпил целую кринку утреннего молока. Теперь сыт, теперь можно потолковать и о деле.
– Потю! Иди-ка сюда. Садись, – показал рядом с собой. – Слушай, что я придумал…
– Теперь-то куда солярку лить будешь? – с насмешкой сказала она, но все-таки села рядом с мужем.
– Да хва-атит… – поморщился Миколай. – Хватит об одном и том же.
– Я-то могу и помолчать – другие напомнят.
– Пусть. А ты забудь. Ты жена мне, разве нет?
– Да говори ты, чего придумал. Некогда мне рассиживать.
– А вот чего. Вчера я был у директора. Квартиру опять не дали.
– Опять? – Потю тяжело вздохнула, уронила на колени руки. – Сколько же лет нам высиживать тут? Знают ведь, дом-то наш какой. Решето решетом. Как зимовать будем? Их бы самих загнать в такой волчий хлев.
– Да знают они все, но…
– Если бы столько лет не муторили нас с квартирой, может, сейчас бы уж новый мы построили. Обманывали только…
– Не знай, не знай. Это ведь не сарай строить… Ты, что ли, будешь? Я-то лишь ночевать прихожу… – Миколай помолчал и добавил со злостью: – Если они с нами так, то и мы с ними так же! И мы чужими станем!
– Как чужими? – не поняла Потю.
– А вот так! Соберемся и уедем отсюда. В другой совхоз. Насовсем. Сюда и носа не покажем.
– Ой, – схватилась Потю за грудь. – Да кто нас ждет там, в другом-то совхозе?
– Ждут. Механизаторы везде нужны. Сама посуди: как приедет к нам кто – ему квартиру в первую очередь. И такое везде. Так что пусть попляшет наш директор: взял со стороны одного тракториста – потерял сразу двух. Пусть локти кусает, раз так.
– Легко сказать – уедем. Как я все это оставлю? С каким лицом приду сюда хотя бы в гости?
– Как замуж за меня выходила, разве не оставила свою деревню, свой дом, даже матери с отцом не пожалела, – с усмешкой напомнил Миколай.
– Скажешь тоже. Я же сюда по любви ехала, ждали меня здесь. А там ни одного знакомого, заново всю жизнь начинать придется.
Миколаю ужасно понравились ее слова о том, что сюда, в Пуял, пришла она по любви. Радостно, легко стало на душе. Даже спина перестала ныть.
– Не стара еще, привыкнешь.
– Ой, не знаю…
– Чего тут знать?! Сели да поехали.
– Миколай, давай еще годик подождем, а? Год-то много ли? Может, и дадут, не будут же все время обманывать?
– Не могу. Понимаешь, не могу. Кому надо, пусть тот и ждет. А у меня вот тут, – он постучал кулаком в грудь, – все горит прямо. Если я здесь не нужен…
Он не договорил, резко встал и вышел в огород.
Сегодня нет дождя, лишь низко над самой землей висит черная, в любую минуту готовая прорваться туча. Когда хлеба убирали, стояла хорошая погода. А перешли на картошку – грязь непролазная. Копать еще много. И у самого остался клочок в огороде. На несколько дней хватит. Лишь пенсионеры давно все выкопали, теперь сидят дома, не тужат…
– Миколай! – донеслось вдруг со двора.
– Чего?
– К тебе пришли.
Миколай вышел на улицу. Под окном стоит Никанорыч. Он немного постарше Миколая, худой, щеки ввалились, волосы преждевременно побелели.
– Чего не заходишь?
– Некогда, – Никанорыч подошел к воротам, подал руку. – Бригадир послал. Не заболел ли? Почто на работу не идешь?
– Что, картошку копают?
– Нет, в поле не выйдешь… Но на работу выйти надо.
– Ты скажи бригадиру, да и директору: Миколай, скажи, больше на работу не выйдет. Уходит, скажи, из совхоза.
– Да ты что? Какая муха тебя укусила?..
– Такая же, как тебя в Мари-Туреке… Подожди, заведу трактор. Чего тебе топать пешком по такой грязи. А мне он больше не нужен…
– Может, подумаешь?..
– Я сто лет сидел думал… Садись и – покто веле, корно сай, как говорят, – дорога хорошая, погоняй лошадку!
– Как знаешь…
Никанорыч молча сел на Миколаев трактор и укатил. А он долго глядел вслед своей машине, как будто отняли у него первую любовь и везут ее, чтоб отдать кому-то другому. Потом махнул рукой, снова пошел в огород. Сел, задумался.
«Неужто все-таки придется уезжать? Что же делать? Если жене так дороги эти места, то мне они еще дороже. Здесь я родился, здесь ума-разума набирался. Три года служил в армии, хлебал туркменский песок. Все остальные годы прошли здесь. Каждый овраг знаю, каждую тропку, каждое деревце. Умом их вижу и понимаю. Все что ни есть – трогает в памяти свою струнку. И людей знаю: кто как живет, о чем думает. А приезжие? Моя земля им – чужая сторона. Ничего им здесь не жалко. Не понравится – дальше укатят… Пусть, пусть приходят, пусть топчут все без сердца, без души. И то правда – механизаторы везде нужны. Да, а разве у них нет своей земли? Им-то почему она стала чужой? С какой совестью бросили? Неужели там они тоже не нужны, потому что свои, как и я здесь? А какая меж нами разница? Беречь, жалеть нужно каждого человека. Все мы свои люди, все советские…»
Дойдя до такой мысли, он почувствовал в душе беспокойство: что-то тут не так, что-то неправильно. А что – нельзя понять. Ведь вроде все так просто, а понять нельзя…
Тяжело поднявшись, зашел в избу. В доме сумеречно, незаметно пришел вечер.
– Почему свет не зажигаешь?
Потю молчит, будто и нет ее дома. Сидит у стола, подперев голову рукой, смотрит в одну точку.
– Где у нас бумага и ручка?
– Что хоть делать-то? – подает Потю тихий, жалобный голос. – Вот и мы уедем. Пропадет ведь деревня…
– Ты это о чем? Себя спасать надо, не деревню, – отвечает Миколай. Он не узнает жены. О чем это она спрашивает? Чего о деревне вспомнила?
– Так деревню спасем – себя спасем… Понимаю немножко-то…
– Да как ее спасешь? Все поразъехались… Так и так уезжать. Квартиру бы дали – в поселок бы переехали. Все одно…
– Хочешь-таки написать? – Потю поворачивает голову к мужу.
– Напишу! – Миколай положил перед собой листок бумаги. Не зажигая лампочки, он пишет при свете фонаря с улицы, единственного в селе. Он пишет заявление на имя директора совхоза «Ошла». Совхоз этот рядом, в пригороде Йошкар-Олы. Миколай скрипит пером, думая о той чужой для него земле, на которой придется работать, а видит свой родной дом, свою землю-кровинушку…
На улице стало темно, и голосов не слышно. Вообще-то и днем здесь редко услышишь голоса людей. Это только сегодня всполошились, поднялись. А так – мертвая деревня. Иногда от нечего делать лениво взбрехнет собака. Чужие сюда не заходят, а своих она знает каждого в лицо и по запаху. Потому всех жителей считает хозяевами.
И в избе темно. Муж с женой сидят друг против друга, долго сумерничают, и разделяет их лишь длинный стол с дубовой столешницей. Сидят тихо, не разговаривая, не зажигая света. Долгие думы думают.
Хорошо думается в тишине, в темноте. Легко, свободно, ничто не отвлекает. Думай и думай, если есть о чем подумать…
КОШЕЛЕК
Перевод А. Спиридонова *
В один прекрасный день Йыван Какшанов повез на рынок свинину. Вообще-то в деревне летом скотину не колют, обходятся супами да картошкой, это уж когда гости нагрянут или праздник какой большой – только тогда разрешают себе побаловаться курочкой. Свинью пришлось заколоть из-за денег: Йыван дом начал строить.
Удачно распродав мясо, он пошел по базару, чтобы в какой-нибудь палатке купить жене платок, а детям леденцов. И вдруг наступил на что-то твердое. Глянул – кошелек лежит. Толстый такой. Поднял его и не знает, что делать. Посмотрел на людей, на одного, на другого: все спокойно ходят, никто караул не кричит. Как теперь быть? Не станешь же кричать на весь базар, чьи, мол, деньга? Крикнешь так, а какой-нибудь из тех, кто побойчей, схватит да убежит. А может, и хозяин давно уж ушел… И он сунул кошелек в карман, чтоб не стоять с протянутой рукой, как побирушка.
Сунул и тут же забыл. А может, и не забыл. Сами знаете, что он новый дом затеял строить. Пока это дело до конца доведешь, ой-ой, сколько расходов будет. Лес надо рубить, вывозить его, шкурить, тесать, доски пилить, плотников нанимать, к тому же поить и кормить их, на фундамент кирпич нужен, цемент… Всего и не сочтешь.
Вернувшись домой, Йыван раздал подарки и, усевшись поудобней за столом, принялся пересчитывать выручку.
– Держи! – сказал он жене. – Ровно двести сорок семь рублей. – И подумал: «При нужде и это деньги. А плотники подождут, свои люди. Вот получу тринадцатую зарплату, тогда и рассчитаюсь с ними».
Вообще-то он надеялся выручить побольше, да что поделаешь, не сам же цену на рынке устанавливаешь.
Снимая пиджак, он коснулся рукой чего-то твердого в кармане и сразу вспомнил про тот кошелек. Снова сел за стол.
– Что это у тебя? – спросила Анна.
– На базаре нашел.
– Дай-ка, сама посмотрю! – жена выхватила находку, взвесила в руке, и глаза ее вспыхнули зеленым огнем. – Что тут?
– Не смотрел, некогда было.
– Деньги, чай. И немалые…
Она открыла кошелек и вытряхнула его содержимое на стол. Выпали деньги, целая волна денег вылилась из кошелька, аж руки задрожали. Йыван потянулся, чтобы пересчитать их.
– Я сама! – Анна хлопнула его по пальцам. Пересчитала трижды. Оказалось триста восемьдесят рублей и пять лотерейных билетов. Да еще какая-то бумажка.
– Это тебе, – сказала Анна, протягивая ему бумажку. – Остальное мне. Слава тебе, боже, что деньжат подкинул. Как знал, что мы за дом принялись. Теперь почти все расходы покроем. Здесь больше, чем ты, муженек, на свинине выручил.
– Тут адреса какие-то, – сказал Йыван, разглядывая бумажку.
