Текст книги "Святые горы"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

19

– Если дуэль вопреки данному мне слову все-таки состоится, – начал царь, – то не миновать камер-юнкеру Пушкину восьмилетнего срока церковной епитимьи. Кстати, где наметили сшибку?

– На Черной речке, – опередил остальных Дубельт.

– В Екатерингофе? – спросил царь.

– Нет, ваше величество. Поблизости Комендантской дачи.

– Ну ладно… Смотри, Дубельт, не опоздай… Первые четыре года пусть посидит на частной квартире без права сочинять и печатать, вторые четыре – на благоусмотрение духовной и военной цензуры, с местом поселения…

Тишина зловеще нахохлилась черной птицей.

– С местом поселения, – повторил, помедлив, царь, – в Соловецком монастыре. Дантеса подержать в крепости и долой из России. Пролитая кровь не повлияет на мое решение. По выздоровлении приговор исполнить.

Птица взмахнула крыльями и опять выжидающе нахохлилась.

– Все одно строчить исхитрится, – промял губами Бенкендорф, – сложно углядеть. И без бумаги, говорят, стихи складывают.

Фраза прозвучала куда как беспомощно и нелепо в устах главы жандармского ведомства. Дубельт испугался, что царь тотчас разнесет их в пух и прах, но, к удивлению, он не разнес их в пух и прах, а милостиво усмехнулся.

– Доволен ли ты, душа моя Христофорыч? – спросил с ласковостью царь. – Киево-Печерская лавра недалеко от Петербурга, да и окрест своих хватает. Если на Кавказ паломничать сообразят, не отвадишь.

– Атмосфера, даст бог, в столице очистится, – кивнул Бенкендорф, – ведь наша цель, как вы ее сами определили, ваше императорское величество, освободить страну от мерзости, от разного рода крамолы, привить ей здоровые начала. Ведь со времен Грибоедова подобных отвратительных пасквилей на действительность российскую никто не писывал. Порядочному человеку и житья нынче не стало от людей с исключительными – тут Бенкендорф едко скривился – дарованиями. Москва кипит, как котел. В салонах только и болтовни, что о Чаадаеве. Здесь, в Петербурге, деваться некуда от Пушкина. Промышленность же наша и торговля нуждаются в спокойствии. Пушкин – возмутитель оного. И Петербург, и Москву, ваше величество, стало быть, полезно утишить. Чаадаев! Пушкин! А недавний его выпад против Уварова? Как вы знаете, ваше императорское величество, многое нас с Сергеем Семеновичем разделяет и во взглядах на просвещение, и на методы воспитания молодых людей, но стишки-то Пушкина – подлость!

– Не нападай хоть на Грибоедова, Христофорыч, – расхохотался царь. – Он мертв. Грибоедов – талантливый дипломат нессельродевской школы, а Туркманчайский мир – жемчужина моей короны. К тому же он превосходный комедиограф, и я искренне сожалею, что приходится ограничивать постановку на театре его пиесы. Я хохотал над злоключениями бедняги Чацкого. Уж эти мне московские барыни! Раззадорить – так и ты от них спрыгнешь с ума, как Чаадаев.

Небезынтересно вспомнить хронологию московских событий: конец сентября – выход в свет Надеждинского «Телескопа» с «Философическим письмом», 22 октября Николай I накладывает резолюцию на дело Чаадаева, 29 октября полицмейстер Брянчанинов и жандармский полковник Бегичев отбирают бумаги на Басманной, в начале ноября ведутся поиски переводчика и интенсивная переписка между Петербургом и Москвой, 6 ноября – шестой день объявления Чаадаева сумасшедшим, 17 ноября он отвечает на предъявленные вопросы, 19 ноября С. С. Уваров посылает в следственную комиссию выписки из «Телескопа», 30 ноября 1836 года император отдает окончательные распоряжения по поводу ее выводов…

Наложим эту хронологию на петербургскую, и мы увидим, чем напряженно занималось III отделение в осенние и зимние месяцы 1836–1837 годов и сколько беспокойства оно испытывало и в той, и в другой столицах. Пушкин прекрасно знал, что происходит с Чаадаевым, очевидно, и Чаадаев имел сведения о том, какой шабаш устроили вокруг имени Пушкина. Понятно, что люди, обладающие широкими взглядами на исторический процесс, не могли недооценивать известные им факты, другой вопрос, как и насколько демонстративно они на них реагировали. Надо признать, что «невоенный», в сущности, человек – Пушкин – не подчинился насилию и ответил на травлю выстрелом, ответил как бунтарь. Обладатель многих боевых наград Чаадаев поступил по-иному. Что здесь сыграло основную роль – убеждения, характер или жизненная ситуация?

– Рискую навлечь на себя ваш гнев, государь, но замечу, что напрасно вы благословили «Ревизор» этого… как его… малоросса, – недовольно промолвил Бенкендорф.

Фамилия провинциального писателя улетучилась из его головы.

– Гоголя-Яновского, – подбросил Дубельт Всегда Начеку.

Он регулярно посещал репетиции и надрывал животик от забавных приключений Хлестакова, а Добчинский и Бобчинский чего стоят! Дочка городничего – прелесть! А заштатная чиновничья компания?! Ляпкин-Тяпкин, Земляника! Смешно! И как их в финале жандарм – свой брат – окоротил: пожалуйте, господа, бриться! Нет, Гоголь-Яновский – молодчина!

– Между «Ревизором» и «Горе от ума» есть разница, – сурово утвердил царь, – и важная. «Ревизор» – сатира на естественные человеческие недостатки, на мелкие несовершенства нашего совершенного общества. Автор борется с диавольским искушением, со взяточничеством, с ложью. Весьма полезная критика. Крепкий удар по воровской бюрократии, с которой и ты, Христофорыч, воюешь. А «Горе от ума» сеет зерна бунта, революции. Если Чацких не превратить в вице-директоров да в столоначальников, они, чего доброго, воздвигнут баррикады, ибо имеют политические амбиции и при минимальных возможностях и образовании максимальные претензии. Августейший брат, Христофорыч, от сих вопросов отворачивался, но ты-то, чай, помнишь, какое наследство мне вручили? Смерть нашего посланника от рук персиан есть злая выходка жестокого рока. Поприще дипломата ныне почетнее и прибыльнее, чем на манер французов ругать нравы и возбуждать публику. Грибоедов никогда бы ничего подобного более не сочинял и отлетел бы в вечность статс-секретарем моего министерства иностранных дел.

– Дерзостью ли сочтете несогласие с вами, ваше императорское величество? – и Мордвинов подал тело вперед из желтоватого сумрака.

– Отчего же, Александр Николаевич? Не соглашайтесь, не соглашайтесь. Я люблю, когда со мной спорят, – ответил царь. – Да вы, я вижу, единодушны. Это хорошо!

Бледная бюрократическая личность Мордвинова вызывала у А. И. Герцена острый интерес. Он считал Александра Николаевича единственным «инквизитором по убеждению» в «центральной шпионской конторе» Бенкендорфа. Мордвинов происходил из дворянской семьи, воспитывался у генерала Н. Н. Муравьева, в детстве дружил со своими сверстниками Муравьевыми – Декабристом, Карским и Виленским. В 1812 году воевал, а затем подвизался в министерстве полиции и помощником статс-секретаря в Государственном совете. В 1834 году коллеги по отделению поздравили его статс-секретарем.

В 1831 году, когда умер «милейший» М. Я. фон Фок, Мордвинов получил должность управляющего, с которой расстался не без содействия своего протеже Дубельта. В первом томе сборника «Сто русских литераторов» читающая публика с удивлением и радостью обнаружила прозу незадолго перед тем погибшего на Кавказе А. А. Бестужева-Марлинского. Весь фокус заключался в том, что в типографии ухитрились напечатать не только портрет писателя-декабриста, но и его полное имя, отчество и фамилию. Шум поднялся невероятный. Началось разбирательство, которое установило, что позволение на выпуск книги в свет дал сам Мордвинов, и Николай I выгнал проштрафившегося бюрократа за халатность.

Сведений об А. Н. Мордвинове сохранилось немного. Одно из его писем к Пушкину свидетельствует, с какой особой тщательностью жандармы наблюдали за отношениями Пушкина с ссыльным декабристом Кюхельбекером. К «Affaire de Pouchkine» и дуэли на Черной речке он также прикосновенен хотя бы потому, что наиболее «секретные дела, в том числе и работа тайной агентуры, были подчинены непосредственно управляющему III отделением… Управляющий отделением вместе с двумя-тремя наиболее ответственными сотрудниками собственно и являлся центральным двигателем всей системы. Он непосредственно сносился с тайными агентами, на его имя поступали многочисленные доносы и жалобы, от него зависело дать делу тот или иной оборот, так или иначе средактировать всеподданнейший доклад и т. п.».

Фигура А. Н. Мордвинова заслонена от нас Бенкендорфом и Дубельтом, но Дубельтом позднейшего периода – 40-х годов. Именно Мордвинов в самое жестокое время травли Пушкина, закончившееся катастрофой, занимал второе кресло в «центральной шпионской конторе». Мордвинов по должности несет ответственность за вялый розыск автора анонимного диплома и бездействие полицейских властей в день дуэли. Здесь, правда, он эту ответственность делит с начальником штаба корпуса жандармов.

Мордвинов замешан еще в одной подлой антипушкинской затее. Когда граф А. Ф. Орлов получил письмо с утверждением, что Пушкин погиб в результате заговора и что иностранец его убил преднамеренно, то по приказу Николая I развернулись поиски человека, укрывшегося под таинственными инициалами «К. М.».

Призрак революционного возмущения тревожил верхушку правительства. Обеспокоенный возможностью беспорядков при погребении поэта, царь решил усилить охранительные мероприятия, и из-под пера Мордвинова появился беспримерный документ, увенчавший его анти-пушкинскую деятельность на протяжении пяти с половиной лет, то есть с I сентября 1831 года. «Милостивый государь Алексей Никитич! – обращается он к псковскому губернатору Пещурову. – Г. действительный статский советник Яхонтов, который доставит сие письмо Вашему превосходительству, сообщит Вам наши новости. Тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца. Я просил г. Яхонтова передать Вам по сему случаю поручение графа Александра Христофоровича, но вместе с тем имею честь сообщить Вашему превосходительству волю государя императора, чтобы Вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. К сему не излишним считаю, что отпевание тела уже здесь совершено. С отличным почтением и преданностию имею честь быть Вашего превосходительства покорнейший слуга Александр Мордвинов. С.-Петербург 2-го февраля 1837 г.». В распоряжении Бенкендорфа, которое служило первоисточником процитированного документа, сказано несколько иначе: «…пусть он (Пещуров) запретит для Пушкина все, кроме того, что делается для всякого дворянина; к тому же раз церемония имела место здесь, не для чего уже ее делать».

Разве исследователь ошибался, когда указал на редакторские возможности управляющего III отделением? Мордвинову показалось недостаточным воспретить «церемонию» в соответствии с требованиями высшего начальства, и он нацеливает губернатора против вторичного отпевания в храме. Несомненно, что одним из вдохновителей грязной жандармской возни в доме умирающего поэта и затем в районе Конюшенной церкви и улицы был управляющий III отделением Александр Николаевич Мордвинов.

– «Ревизор» вовсе не так безобиден, как мнится уваровским цензорам, – отчеканил Мордвинов. – Сия пиеса крайне опасна возможностями изобразить взлелеянную царствующим домом общественную систему, как навязанную извне и нуждающуюся в улучшении, а не как органично существующую и отвечающую в абсолюте различным традициям и государственным устремлениям русского народа. Ежели актеры вступят между собой в злодейскую стачку, то мы еще нахлопочемся с этим Гоголем-Яновским. А дипломатические таланты Грибоедова, ваше императорское величество, направленные на пользу отечества, не уничтожают той простой истины, что, сколько волка ни корми, он все в лес норовит.

Он говорил медленно, округляя каждую фразу, будто писал, а не выражался устно. Речь его, ясная и четкая, точно доносила мысль, свидетельствуя о незаурядных редакторских дарованиях управляющего III отделением. Оборот за оборотом легко нанизывался на нить, и где-то в середине монолога Мордвинов почувствовал себя свободно и покойно, как за столом в своем собственном служебном кабинете.

– Грибоедов на тифлисских пирах врал тамошним князьям про Россию гадости. Он и Пушкин – одного поля ягоды. Над верой отцов измывались, национальными святынями пренебрегали, а попы и монахи противнее для них чертей и разбойников. Зато яд глупой якобинской славы им всегда был приятен. И, я полагаю, Грибоедов не оставил бы литературные упражнения. Единая смерть способна охладить сумасбродов. Грибоедов действительно мертв. Это истина, ваше императорское величество. Только мертвые перестают писать совершенно.

Последние слова Мордвинова прозвучали как-то особенно веско. По комнате разлилось томительное молчание, однако без оттенка неловкости. Государю-надеж-де можно и должно говорить правду, что думаешь. Дубельт едва не прослезился.

– Вы честный человек, Александр Николаевич, но слишком прямолинейны. А мысли ваши хвалю за сжатость и точность. Впрочем, Грибоедов сам виноват в своей гибели.

Царь взглянул на Бенкендорфа, затем на Дубельта и отчеканил, одобряя:

– Мертвые перестают писать совершенно – вот изречение, достойное древнего римлянина. Однако не будем перекладывать на себя заботы Александра Христофоровича. Он как никто умеет охладить сумасбродов и не раз доказывал нам свою умелость.

Бенкендорф строго выпрямился.

– Мы воспринимаем ваши слова, ваше императорское величество, как безусловную поддержку прошлым и будущим действиям III отделения собственной его величества канцелярии и корпуса жандармов, коим я командую.

Царь одобрил Бенкендорфа наклоном головы и поднес рюмку ко рту. Он с неторопливостью, кадыкасто втягивал в себя красноватый на просвет бальзам.

Последние слова царя отражали существующую почти официально точку зрения.

Недорисовывая пока в своем повествовании образ графа Нессельроде, приведу еще одно его, на этот раз антигрибоедовское высказывание. Получив 22 марта 1829 года от М. Я. фон Фока через своего старого соратника по павловской казарме Бенкендорфа копию полицейского донесения под названием «Разные рассуждения и толки между короткими друзьями Грибоедова», он в тот же день откликнулся поразительным по недоброжелательству посланием: «Я возвращаю Вам, любезный друг, суждения несчастного Грибоедова. Его друзья, приводя их для его оправдания, не проявляют большой прозорливости. Они должны производить впечатление совершенно противоположное и доказывают, что, несмотря на несколько лет, проведенных в Тавризе, и беспрестанные столкновения с персами, он плохо узнал и плохо оценил народ, с которым имел дело.

Тысячи приветствий Нессельроде».

Кстати, донесение было отчасти основано на сведениях, предоставляемых III отделению Ф. В. Булгариным.

Царь заговорил о своей молодости, о Европе, о паломничестве в Англию, к Вальтеру Скотту, о славной мадемуазель Жорж, о последних петербургских маскарадах и премьерах, о близящейся масленице и прочих приятных всем вещах. Беседа протянулась далеко за полночь. Потом он проводил жандармов к дверям, неторопливо и ласково прикасаясь к плечу Бенкендорфа, чувствуя каждый раз, как под ладонью благодарно вздрагивает плечо друга и верного слуги.

20

Спору нет, многое вместе пережили, о многом передумали сообща. Процитирую несколько глубокомысленных свидетельств, принадлежащих перу Бенкендорфа и откомментированных императором.

Пример первый: «Потом войска прошли церемониальным маршем перед государем, а турецкие знамена, в числе нескольких сот, были поставлены в Преображенский собор, украшенный впоследствии оградою из орудий большого калибра, отнятых у турок в эту достопамятную войну».

Николай не без тайного самодовольства заметил: «Это неверно: они были взяты в Варне и отданы мною полякам в память гибели короля Винцеслава (Winceslas) под этими же стенами Варны; поляки в благодарность повернули их год спустя против нас; гвардия снова их взяла; я их подарил тем, кто дважды ими побеждал ценою своей крови».

Пример второй: «В следующее утро государь во фраке прохаживался с князем Лихтенштейном по городу, зашел по дороге в несколько магазинов и накупил там подарков для августейшей своей супруги; потом по возвращении домой он поехал с князем же, в простой извозчичьей карете, в монастырь, где покоится прах императора Франца».

Рукою Николая написано: «Нет, один».

Очень важно для потомства. Память лучше, чем у гоффурьерского журнала.

Пример третий: «После четырехдневного пребывания в Праге все августейшие гости начали готовиться к отъезду, и мы собирались отправиться в Силезию, как вдруг утром, когда уже поданы были экипажи, государь, подойдя к Фердинанду, сказал ему: «У меня есть до вас просьба; позвольте мне съездить в Вену, чтобы засвидетельствовать мое почтение вдовствующей императрице, вашей матушке и вдове друга брата моего Александра и моего». Этот неожиданный вызов очень тронул бедного Фердинанда, который принял его с живою радостию и благодарностию».

Выделенные слова вымараны, и против них написано: «Это неверно; мы возвращались с учений по артиллерийской стрельбе, когда я у него спросил о его поручениях в Вене. Он мне ответил так, как если бы речь шла об обычных вещах, что он поручает мне поклониться императрице-матери. Царствующая императрица выразила свое удивление, которое он понял».

Пример четвертый: «К предстоящему торжеству стеклось все теплицкое население и явились вместе священники римско-католический, лютеранский и один православный, а также выписанные из Петербурга дворцовые гренадеры из числа сражавшихся и раненых в Кульмском бое».

Выделенные слова вымараны Николаем, и против них написано: «Это неверно».

Пример пятый: «Чудеснейшая погода благоприятствовала празднику, на котором из участников славного тройственного союза присутствовал уже один только Прусский король. Совершена была панихида по положивших свой живот в этой достопамятной битве; наши старые гренадеры, отдавая честь памяти своих сотоварищей, заливались слезами, и все присутствовавшие были глубоко растроганы».

Выделенные слова вымараны, и против них написано: «Это неверно; там было освящение по католическому обряду первого камня строящегося монумента».

Пример шестой: «Государь сделал предварительный смотр войскам, в виде приготовления к тому, к которому ожидались Прусский король и столько иностранных принцев и генералов. Потом он забавлялся учением конно-мусульманского полка, составленного из магометан, обитающих в Закавказском крае. Эти воины, числом около 500, были богато одеты, по образцу персиян, в разноцветные одежды, что придавало им чуждый для остальной Европы вид азиатского войска. Разделившись на две партии, они начали нападать друг на друга с необыкновенною ловкостью и удалью, но постепенно до того разгорячились, что государь признал нужным положить конец их стычке и велел всем собраться вокруг их знамени. Партия, находившаяся насупротив знамени, вообразив, что приказано его схватить, бросилась на него с такой стремительностию, что произошла очень серьезная сшибка; знаменщик, сбитый с лошади, вместе с своими товарищами совсем не в шутку защищал вверенную ему святыню; посыпались сабельные удары, с той и с другой стороны полилась кровь, и государь, кинувшись между сражавшихся, едва успел, с нашею помощью, разогнать и усмирить враждебные партии. После того они прошли мимо государя церемониальным маршем, с криками «ура» и с видом величайшего самодовольства».

Николай сделал против заметку: «Это поэма! Она не была столь серьезна и, к счастью, там не было ни сабельных ударов, ни крови, но было близко к тому и только с трудом я их успокоил».

Записки второго человека в Российской империи поражают своим духовным убожеством. Неужели это составляло содержание жизни людей, обладавших такой громадной властью?

Царь сам открыл замок и поднял приветственно ладонь. Не ожидая, пока жандармы и Мордвинов возвратятся в приличествующее двуногим положение, он, перегнувшись через перила, скомандовал:

– Фельдъегеря сюда! Вонифатия!

Легко, как бабочка, наверх взлетел умытенький и раздушенный юноша в расцвеченном выпушками, лычками и кантиками мундирчике. Вдобавок он благоухал средством от пота и распространял запах чуть подпаленного глажкой сукна. Замер, редко мигая и таращась перед собой фарфоровыми глазками.

– Жди меня внизу, Вонифатий, – приказал царь. – Послушай, Александр Христофорович, – неожиданно обратился он к Бенкендорфу, – мне передавали, что за последние годы Пушкин несколько переменился. Так ли ты считаешь?

Бенкендорф вопросительно посмотрел в лицо царю. Слова прозвучали для него новостью.

– Да, да… Будто распространялся где-то наш поэт о полезности сильной власти и прочной империи.

– Ваше величество, Пушкин более заботится о личной свободе ваших подданных, – вставил Дубельт.

– Какая чепуха! – пробормотал царь. – Сильная власть несовместима с личной свободой подданных. Личные свободы подтачивают прочность государства! – И, вытащив из кармана связку ключей, он исчез, притворив дверь, маслянисто щелкнувшую изнутри.

Бенкендорф, Мордвинов и Дубельт, опустошенные долгим напряжением, неторопливо спустились, сопровождаемые фельдъегерем.

Часовой у лестницы сменился. Впрочем, никакой разницы. Тоже безмыслие. Прежде торчал старый гренадер, теперь молодой. Приклеенные усы покороче.

«Черт бы их побрал! – выругался в душе Дубельт. – Ну какое отношение весь этот дурацкий маскарад имеет к охране дворца?! Пока гром не грянул, не перекрестятся».

И он в досаде закусил губу.

– До завтра, Леонтий Васильевич, – сонно пробормотал Бенкендорф. – Поутру заезжай в военное министерство. Да, погоди… – внезапно он встрепенулся, и его правая бровь упрямо полезла на лоб. – Я твоих слов сейчас не понял. Что ты наврал государю о заботах Пушкина? Что-то о личной свободе? Это все чепуха, Леонтий Васильевич! Пушкин соединяет в себе два отдельных существа. Он поэт… Ну, может быть, крупный… И великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он не изменился и не изменится в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. Вот, собственно, что дало повод государю обмануться. Запомни насчет Пушкина наикрепчайше! И поступай соответственно. С богом!

Озадаченный длинной речью, Дубельт молча взял под козырек, а потом резко кивнул, как бы пробуя, не отвалилась ли еще голова, и направился к тройке, которую осеребрили блики от чугунных – на цепях – светильников. Усаживаясь в сани, он с обидой подумал, что Бенкендорф его действительно не понял, не понял иронии и насмешки над поэтом.