Текст книги "Святые горы"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

8

А потом затравили, сукины дети! И Пушкина не последняя скрипка в том. Ну да сочтемся. Впрочем, не сейчас, от нынешних обстоятельств подальше. Не отмоешься. И думать про то нельзя, про Пушкина то есть. Ведь, пожалуй, заставят чего нахрюкать в «Пчелке» да намекнуть на что-нибудь, а после в иностранную печать сунут.

Булгарин поморщился, пожался. Не хотелось в авантюру встревать. Когда ему чего рассказывали, и слушать избегал, только ладонями плескал. Нюхом чуял развязку. Вот тут-то они не сплошают.

И впрямь по поводу дуэльной истории не обмолвился – сообразил, что к чему. Однако душу втихомолку потешил недоброжелательством. «Жаль поэта – и великая, а человек был дрянной, – писал Булгарин А. Я. Стороженко. – Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его, право, не виновата. (Разрядка моя. – Ю. Щ.). Ты знал фигуру Пушкина: можно ли было любить его, особенно пьяным!»

В трех строках изложил официальную версию.

Булгарин дернул нервно головой. Я ведь владелец вдохновенного Карлово. Когда вспоминал об имении, всегда нервничал. Как оно там? Как пруды? Не затянуло ли ряской? Починил ли Стефан решетку? А оранжерея? С клумбами-то что? Я преданный сын окутанной туманами Польши, подумал он без всякой связи с предыдущим.

Преданный ли?

«Когда наши шли со стороны Праги на Варшаву, я написал к Бенкендорфу: «зачем хотите пробивать лбом стену, когда можете переправиться через Вислу на прусской границе и подойти к Варшаве от Воли!» Бенкендорф задушил меня в объятиях, – а все я остался нулем: раз в жизни попросил безделицы, и отказали со стыдом!!»

Затем путешественник и пылкий любовник. Географические и физиологические приключения он почему-то объединял – «и» вставлялось непроизвольно. Затем оппозиционер и оппортунист. Термины нравились, хотя в подлинный смысл проникал туго. Черт побери, не успел образоваться по-настоящему. Ну да в мое время какое образование! Война шла. Потом в стряпчие да газетиры подался. Зато честен, враг безнравственности и халатников-аристократов. Приверженец тишины и порядка. Любого. В сумятицу и революцию не углядишь – хвосг прищемят. Верноподданный, неважно, правда, кого, главное – верно… Наконец, могучая, не срубленная злодеями ветвь древнего боярского рода Скандербегов. И родина, между прочим, у предков имелась – Западная Русь, а не как у иных гордецов.

В гостиную проник рыжий, с собачьим прикусом уличный шпион Фабр в сопровождении фельдъегеря Вельша и без доклада юрк к начальству. За ним энергичной походкой прошел второй адъютант полковник Львов. Ну, теперь надолго. Опять терзайся! С кем вынужден одним воздухом дышать? Однако здесь тепло, покойно. Свербит узнать все-таки, зачем звал. «Эх, – выдохнул Булгарин с безнадежностью, отворяя дверь в коридор и одновременно придерживая ее на хитроумной заграничной пружине, чтобы не скрипела и не бахала, – эх, если б Наполеона не расщелкали, разве довелось бы мне зубы скалить перед этакой немчурой».

Не любил немцев и многих других иноплеменников. Бесстыдно писал Н. И. Гречу из Карлово: «У немцев вместо сердца – гиря, ум – печатный, с указаниями опечаток, душа бездна, ненасытная фонства, гофратства, ритершафства и всех в мире мелочей. Возьми в пример тайного советника фон Гете, австрийского дворянина фон Шиллера и проч., и проч., и проч.». К сожалению, не удалось узнать, как на сие отреагировал адресат.

«Проводи меня в отхожее место, братец», – хотел попросить он фигуру, маячившую в глубине коридора, однако изменил намерение. «Ну их к черту с ихними порядками», – и опять направился к дивану.

В этот момент из кабинета Бенкендорфа показался Владиславлев и, заметив на физиономии Булгарина какое-то необычное, почти мученическое выражение, пообещал:

– Сей минут вновь доложу графу, драгоценнейший Фаддей Венедиктович.

Булгарин благодарственно склонился перед полковником, да так низко, что тот, хоть и привык к лизоблюдству литераторов, опешил и только погодя нашелся, проворно протянув руку к плечу невинного страдальца.

– Ну что вы, милейший Булгарин, перед коллегой-то?! Ничего не попишешь! Граф занят. Советую вам набраться терпения.

9

Нет, читатель, я не стану спешить. Я задержусь на этих страницах подольше, чтобы ты понял и живо – надеюсь – вообразил себе, что за маскарады устраивались & Санкт-Петербурге!

Ах, Санкт-Петербург, Санкт-Петербург в разгар сезона, в сыром и мрачном январе, когда маскарадная метель, обыкновенная для декабря, начинает напоминать непрекращающуюся снежную бурю, когда volens nolens, если ты почтенный и достойный супруг, нахлобучиваешь дурацкий цилиндр, берешь под руку молодую красавицу жену, валишься в сани и мчишься, в который раз мчишься как сумасшедший, опережая иных, таких же, как и ты, на праздник к Энгельгардту или еще черт знает куда и там бродишь по залам и лестницам неприкаянно, одиноко, покинутый украдкой лукавой спутницей – о, миг законной свободы! – среди вальсирующего серпантина и взрывающегося букетами конфетти, с нудным вздохом изучая – что остается супругу! – нравы любезных сограждан из различных классов общества, потому что – ах, Санкт-Петербург, Санкт-Петербург! – именно в такие маскарады открыт доступ всем и каждому, был бы приличен костюм и вовремя куплен билет.

Семейный бал в аристократическом особняке где-нибудь на Английской набережной был лишен многих живых прелестей. На городских маскарадах до появления монарха бурлила ничем не стесненная жизнь, пусть не всегда благопристойно бурлила. Простота и естественность нравов, обнаженность отношений обладали для многих своей привлекательностью. Гости в залах отогревались, и на часок-другой в них просыпался подмороженный служебными и домашними неурядицами темперамент. Надо только вовремя уехать. К полуночи надзор сторожей ослабевал, страсти накалялись, горячительные напитки делали свое дело и почтенным людям приходилось туго, если они задерживались. Но это все после, после… Когда исчезал с очередной жертвой государь, интриговать которого маскам категорически воспрещалось.

Вяземский не брезговал подобными увеселениями, наоборот, они будоражили его, здесь наблюдательность и злой язык получали пряную пищу, и он приезжал загодя, пораньше, как только в сумерках распахивались двери, чтоб занять удобное место на балконе для обозрения прибывающей волнами публики. Правда, иногда он чувствовал себя незащищенным и соскучившимся, но не прерывал традицию, как, впрочем, и Жуковский, и Тургенев, и Карамзины.

Ни одна, смею уверить, столица в мире, тем паче ни один город не знал подобных празднеств. «Как?!» – недоверчиво воскликнешь ты, читатель. А римские карнавалы, а московские гульбища, а венецианские маскарады, а торжественные шествия в чопорном Лондоне, а парижский Пале-Рояль, на блестящие сборища в который тайно пробирались короли, когда во Франции еще правили настоящие короли?.. Нет, петербургские балы-маскарады, думал Вяземский, нечто совершенно особое. Москва с ее хлебосольным обжорством, семейными танцевальными вечерами, чинными до зевоты раутами, вроде они происходят в Калуге, Москва с ее ежедневным бездарным сватаньем, с ее сплетнями и слухами, разбитой мостовой и скрипучими рыдванами, но зато с разухабистыми тройками под валдайским бубенцом, с ее необычайным катанием на санках от Воробьевых гор прямо вниз, к реке, эта Москва не идет и никогда не шла ни в какое сравнение с блистательным Санкт-Петербургом! Вдобавок ее приятности на любителя, обладающего крепким здоровьем.

«Вечером было гулянье на Елагинском острове вместо 25-го числа, – однажды писал Вере Федоровне Вяземской муж. – Я был, но не видел ни царствующих, ни принца Оскара, хотя они и были. Народа было довольно, но не было народа, потому что здесь нет его: и от того гуляния петербургские без души против московских, или без духа, без русского духа, который в очию совершается. А что значит в очию совершаться духу? Так набздеть, чтобы пар столбом стоял. Другого истолкования не придумаю: покажи Пушкину, что он скажет».

Последнюю зиму Вяземский чувствовал себя неважно, и воспоминания о московских удовольствиях вызывали раздражение. «Ну да что ругать наш немецко-французский Петербург! И за границей не лучше! – думал он, прохаживаясь по галерее между музыкальной гостиной и залой, где развертывалась главная мистерия. – Пожалуй, за границей куда плоше. Взять хотя бы Венецию с ее плебейскими, толкучими до пота маскарадами на игрушечных, загаженных голубями площадях, с ее темпераментным, но часто вульгарным хохотом, с ее лунными серенадами и непристойной пляской, которая волнует кровь, с ее утомительными вереницами рыцарей-крестоносцев, возвращающих путешественника в скудное средневековье, с ее причудливой лепки фонтанами и мраморными бассейнами, наполненными молодым пенным вином, с ее густым в прохладе ночи йодистым запахом водорослей, извечно гниющих под каменными набережными… Нет, Венеция тоже не идет ни в какое сравнение с важным и по-северному медлительным Санкт-Петербургом. Ни даже обожествленный солнечный Рим, сохранивший воспоминания о празднествах Нерона и солдатских вакханалиях Калигулы!» Вяземский про себя заметил, что путешественнику скоро надоедают бесконечные карнавалы, на которых встретишь кого угодно – и опального пэра Англии, обряженного в костюм молуккского искателя жемчуга, и нищего русского художника, но в тысячной боярской шапке из сибирского соболя и в парчовом кафтане со спущенным почти до пят правым рукавом. Парижские сборища в Пале-Рояль тоже не идут ни в какое сравнение. Там прелестная продавщица фиалок, состоящая на учете в полиции, – гляди в оба заезжий герцог из Германии или вялый, с перекошенным от святости лицом испанский гранд! – заманит иноземца в темный переулок, пронизанный душными ароматами пищи и женского тела, но с поэтическим именем, где туго набитый золотом кошелек без лишнего шума перекочует в цепкие руки молодых людей, непринужденно завернутых в черные домино на белых шелковых подкладках. Вот так маскарады! Вот так заграница! Ну разве что-либо похожее подстерегает гостя в честном Санкт-Петербурге, где не то что молодых людей в черных домино на белых подкладках не встретишь, а и заурядного воришку во времена полицмейстера Чихачева. Нынче, правда, похуже, нынче власть у нас заботливая, по мнению Пушкина – единственный европеец в России, но сама-то Европа, кстати, теперь разбойнее степей Татарии. Вот тут и крутись!

В обширном и высоком белоколонном зале порядочному человеку из неприятностей грозит лишь встреча с начальством. Коли улыбнется фортуна, то после утомительных блужданий он все-таки завяжет болтливую интрижку с дочерью негоцианта, офицерской вдовой или девицей, приехавшей из гамбургов да стокгольмов в поисках легкого приработка. Другого серьезного или опасного для жизни приключения тут обычно не бывает, а если какое-то знакомство порой и ждет трагический финал, то по чистой случайности. Браслетки редко теряются, а находят их и того реже.

Превосходен Санкт-Петербург в разгар сезона! Потоки скачущей музыки и волшебного – скрадывающего недостатки – света, волны женской теплоты и цветочных духов, мимолетные прикосновения, игривые взгляды, а за окнами, разрисованными жестоким морозом, тупая в своей непроглядности и непобедимости ночь, среди которой, как ворота в эдем, желтым пламенем пылает подъезд. Неподалеку красномордые жандармы в облаках пара осаживают любопытных, а там, подальше, в глубине уличного лабиринта ледяное и грозное безмолвие пустынной Невы. И все же открыть тайну прелести петербургских празднеств не сумели ни современники, ни потомки. То, что в нынешние времена воспринимается с восторгом, с сердечным волнением, раньше обладало другими, порой грубоватыми очертаниями. Быть может, все дело в соответствии маскарадов стилю тогдашней жизни?

Но так или иначе магнетическая сила каждый раз влекла сюда Вяземского. Он вышел на балконную площадку и увидел сквозь жаркий туман, что вверх по лестнице проталкиваются Жуковский и Тургенев. В вечерних фраках, с вишневого цвета полумасками в руках и цилиндрами под локтем, они направлялись к нему, подавая знаки, чтоб он спускался поскорее навстречу. Но Вяземский презрительно избегал толкучки, предпочитая ждать друзей у поворота перил. Они давно не виделись, не обменивались новостями и ощущали в том настоятельную потребность. Вяземский пригласил их в уютную ложу на манер раковины, примыкавшую к музыкальной гостиной, где плясала на эстраде под мадьярскую скрипку жилистая цыганка Груша. Обнаженные смуглые плечи, мускулистый живот. Горбылем нос, под ним белозубый оскал. Юбка из серебристой ткани до каблуков, в черных кружевных оборках понизу. Золотое монисто – дар обалдевшего от страсти корнета Делицына – густо звякало и сверкало в колеблющихся отсветах огромного канделябра.

10

Скрипка пела, плакала, смеялась, гибкий смычок порхал как безумный, его преувеличенная тень на стене, похожая на индейский лук, как бы дирижировала яростными, конвульсивными жестами цыганки. Наверняка ее танец нельзя было отнести к аристократическим зрелищам, но в какой-то притягательности, в каком-то диком очаровании ему нельзя было отказать. Петербургские балы – сама строгость, петербургские маскарады – пестрая смесь развлечений на всякий, иногда далеко не изысканный вкус. Жуковский, отняв от глаз бархатную бабочку, едва коснулся ею Вяземского.

– Хоть ты и осуждаешь Пушкина, князь Петр, но все равно я спрошу тебя. Что полагаешь предпринять? Я афронт не раз от царя терпел по сему делу. Сшибку предчувствую. Дуэль! Ведь на него страшно смотреть. Он сам не свой.

Вяземский потрогал дужку металлической оправы на носу.

– Но что я могу, Василий Андреевич? Что смог ты? Трудно предугадать, чем завершатся их игры. Мы слухами питаемся, как мертвечиной. Из пятых рук. Плохо! Пушкина, по-моему, ушлют, как пить дать, ежели на дуэль отважится. При его поведении это проще, чем…

И Жуковский поморщился от грубого сравнения, до которых князь Петр был большой охотник.

– Я не оправдываю Геккернов. Ты знаешь, жена отказала Дантесу от дома, – продолжил Вяземский. – Черт бы их побрал совсем! Старший – мерзавец, младший – повеса и мот, но и повеса, стало быть, имеет неоспоримое право на чувство! Мне, короче говоря, все, что творится у Пушкиных, не нравится, ей-богу! Да что теперь поделаешь?! Обидно за поэта! Поединок, по-видимому, неизбежен. О боже, что ждет нашу словесность? Позор! Позор! Он должен был помыслить о ней, о нас, о России!

– Совершенно с тобой согласен во мнении о происходящем, – привычно поддержал его Тургенев. – Совершенно! Однако сомнительно, чтоб опять к поединку дело клонилось.

– Не Россию надобно оплакивать, князь Петр, – возразил с неудовольствием Жуковский, – что с нею станется? А вот Пушкин в новой ссылке – сие опасность, и превеликая. Иное и вообразить невозможно! Кровь стынет в жилах… Да и свинец-то слепой, дороги не разбирает.

– Как прикажешь поступить, добрый Жуко? Что сеешь, то жнешь, – и Вяземский в сердцах отворотился.

Цыганка замерла посреди эстрады, как распустившийся коричнево-серебристый цветок, оборвав отчаянным взмахом головокружительную пляску.

Жуковский брезгливо сморщился: ну и ну! Ну и времена, ну и нравы! Ни капли подлинного вкуса! Куда подевалась благородная сдержанность классического танца с едва уловимым намеком на женские прелести?! Нет, нет, мода на подобные развлечения противна его натуре. Между тем вместо цыганки на помост выкатилось юркое существо, будто бесполое, в синем, усеянном серебряными звездами костюме. Заезжего итальянского гастролера звали Фредерико, и он не имел костей. Под барабанную дробь, нимало не обращая внимания на публику, он сразу без стеснения принялся вытворять забавные штуки – то становился на голову свечой, то сворачивался кольцом, как змея, то, лежа на животе, касался пятками затылка, то закидывал вначале одну ногу, а потом и другую за шею, напоминая обликом удивительное насекомое – вроде тарантула. От Фредерико веяло чем-то разгульно ярмарочным.

Тургенев иронически засмеялся.

– Да взгляни, Жуковский, на артиста. Мы иногда смахиваем на него в своих попытках определить истину. Но мы ее никогда не отыщем, потому что нам неизвестны все нюансы. Я согласен с Петром Андреевичем в принципе, но если поэту угрожают после дуэли Соловки, то сие опасность для России необычайная. Проклятая знать никогда его не понимала и понять не хотела. Что бы мы ни полагали про семейную драму в доме Пушкиных, наша обязанность спасти его. Я не прощу себе равнодушия. Сколько раз мы обсуждали хотя бы с княгиней Верой или с твоей, Вяземский, сестрой печальные события и даже маневры самого Александра Сергеевича! Нет, я не прощу себе равнодушия!

В любом замечании Тургенева всегда присутствовал и второй план. Такова была отличительная черта его беседы. Сейчас он упрекал беспощадно и себя. Умный, дальновидный был человек!

– Что же ты раньше не вмешался, Тургенев? – спросил Жуковский, впрочем, без особого раздражения. – Теперь поздно, теперь мы почти бессильны.

– Ты вот принял участие, Василий Андреевич, и каков результат? – язвительно поинтересовался Вяземский.

Жуковский обиженно понурился.

– Ты никогда не состоял под надзором, – ни с того ни с сего утвердил Тургенев, – ты и понятия не имеешь, что значит быть под надзором.

Он горько покачал головой и посмотрел вдаль, будто что-то припоминая.

– При чем тут полицейский надзор? – встрепенулся Жуковский.

– Эх, Василий Андреевич, Василий Андреевич, дитя ты, большой ребенок. Цветок нездешних стран, пересаженный на российскую почву. Вон князь Петр десятый год занесен в жандармский синодик, так узнай, вольготно ли ему дышится? Воевать с горцем и то не пустили, – и Тургенев грустно усмехнулся. – Нынче сомневаться нечего, нынче, кроме тебя, Жуко, никто его спасти не в силах, да и прежде он никого бы не послушал. Ты государя обязан убедить, что потеря Пушкина невосполнима. Дантесу подорожную в зубы и на Кавказ адъютантом. Тут на державную и европейскую педаль давить выгодно.

Советы Александра Ивановича всегда выслушивались друзьями с необычайным вниманием. Его скорая речь и мягкие жесты, его благодетельно неугомонный характер и зрелая опытность всегда обновляли разговор, привносили в него свое, неповторимое. Вежливая манера соглашаться с собеседником вводила плохо знающих Тургенева в заблуждение. Между тем он, и соглашаясь, умел возразить, отыскать в ситуации оригинальный поворот, указать на главное, подметить почти неуловимое, никогда не кичась и не выдвигая на первый план собственную персону, чтобы оттеснить других. Жуковский особенно ценил в нем эту способность, присущую интеллигентным москвичам, выходцам из университетской среды.

– Окольным путем, через великую княгиню Елену мне шепнули, чтоб на монаршью милость уповал, – сказал Жуковский. – В ноябре стучался, но напрасно. Однако попробую еще раз.

В гостиной внезапно возникло движение. Народу в ней прибавлялось, и народу по внешности значительного, чиновного.

– Сейчас государь прибудет, – догадался наблюдательный Тургенев.

– С чего ты взял? – спросил Вяземский.

– А вон Нессельроде с Волконским в дверях воркуют, позади Малышев мелькнул. Коли Волконский да Малышев слетелись сюда, и Тот обязательно пожалует.

Жуковский прислонил маску к лицу и бросил взгляд в указанном направлении. Нессельроде в изящном и довольно скромном костюме неаполитанского рыбака с черным шерстяным плащом на плечах держался поодаль разноликой толпы. Худощавое, ловкое тело было перетянуто широким поясом. Красноватый цвет щек и оживленная жестикуляция свидетельствовали, что влиятельный дипломат не чурается мирских наслаждений. Он что-то нашептывал Волконскому, свитский мундир которого намеренно не скрывало домино в голубую клетку.

– Мне эта сцена напоминает елизаветинскую эпоху, когда вперед себя царица слала обоз длиной в две версты. Любопытно, о чем секретничает Карлушка? – и Вяземский опять нервически поправил стальную дужку на переносице.

– Я его превосходно изучил и полагаю, что он делится с Волконским рецептом приготовления осетрины. У них в салоне только и болтают про французскую кухню да про Пушкина. Геккерн с Нессельродихой судачат про Дантеса и Наталию Николаевну беспрестанно. Молодой повеса на квартиру к Марии Дмитриевне каждый день скачет с букетом, – ответил Тургенев. – Гнездо там изрядное! Не понимаю государя, что он нашел в португальце?

Тургенев презирал министра, требовавшего выдачи русскому правительству брата Николая.

– Друзья, друзья! Ну какая нам до того забота? – воскликнул Жуковский. – У нас своих полон рот. На чем порешим? Дайте хоть совет, бить челом или ждать? Во внутренние апартаменты нынче меня не зовут и от беседы всячески увиливают…

Итальянец без костей под аплодисменты ушел на вытянутых руках с эстрады. Барабанную дробь оборвали, и по гостиной разлилась тишина.

– Не сомневаюсь, что на государя будет оказан нажим и Нессельроде, и Бенкендорфом, и Уваровым, – произнес Вяземский. – Они за артикул спрячутся, а тебя с кукишем оставят и нас заодно с Пушкиным. Скандала не миновать. Они посильнее тебя, Жуко! Тебе с ними тягаться – сам порток, того и гляди, лишишься, и надежды на домик в Германии рухнут.

– Ну, ну, – опять обиделся Жуковский, – я только с фасаду робок. Я им закатаю. Но трудность имеется, – и, помолчав, добавил: – А насчет домика ты напрасно…

– В чем она? – спросил Тургенев. – Трудность-то…

– Сам Пушкин не позволит врагу отступить, – проговорил с горечью Жуковский. – Сверчок разъярен донельзя.

– Значит, так тому и быть, – решительно отозвался Вяземский. – Нынче же хлопоты тебе возобновить надо. Все-таки что государь отыскал в пренеприятнейшем карлике? Сколько важности, как выступает…

– И сколько лет сидит в кресле, – протянул задумчиво Жуковский. – Бедняга Каподистриа давно помер. А какой человек был! Аристид-христианин!

– И сколько еще просидит, – с сожалением вздохнул Тургенев, которого Нессельроде притеснял как мог: то заграничный паспорт задержит, то посылка в Лондон у таможенников потеряется.

Внезапно по музыкальной гостиной волной прокатился шепот. В дверях возникла фигура царя, которого первым успел приветствовать Нессельроде, нарушая маскарадные обычаи и строгий приказ его величества: ни под каким видом не узнавать!