Текст книги "Белая сирень"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Этот брак, в котором – во всяком случае, с одной стороны – действовали разум и душевный расчет, оказался на редкость удачным именно в силу своей рациональности. Наталья Александровна хорошо знала, что от нее требуется, и стала Рахманинову замечательной женой. Чем старше он становился, тем необходимей была ему эта умная, спокойная, умелая и бесконечно преданная женщина. Она сопровождала его в гастрольных поездках, образцово выстроила быт со святыми часами работы, прекрасно вела большой гостеприимный дом, воспитывала двух милых дочерей. Можно от души порадоваться за Рахманинова, но попробуйте сделать из этого драматургию.

Располагая только отечественным материалом, можно подумать, что в жизни Рахманинова не было ни страстной любви, ни увлечения, ни просто какого-нибудь естественного для полноценного мужчины грешка, который, что ни говори, освежает жизнь. Ничего, кроме призрачной мимолетности на фоне ивановских сиреней, возни с пьяным мужем слезливой матроны и долгих брачных отношений с женщиной, в которую он никогда не был влюблен. А откуда же романсы, напоенные страстью, томлением, грустью, нежностью, трепетом, откуда вообще вся музыка Рахманинова, на редкость богатая чувством? Это ведь не поздние сочинения Стравинского, которые могли быть и вовсе безлюбыми, впрочем, это темное дело, из какого источника рождается атональная музыка, но искусство Рахманинова и композиторское, и пианистическое насквозь человечно, в нем поет все великолепие жизни. Почти у каждого крупного композитора была главная большая любовь: у Бетховена, у Шопена, у Листа, у Глинки, даже Чайковский влюбился по ошибке в певицу Дезире д'Арто. Любовь не обязательно должна быть незаконной, запретной, грешной, мучительной, нет ничего прекрасней, глубже и богаче, чем любовь к собственной жене, как дважды случалось с Бахом, как было у Шумана, Грига, Прокофьева. А из симпатии, уважения, признательности, привычки песни не сложишь. Не случайно Рахманинов обмолвился лишь одним, да и то шуточным романсом в адрес Натальи Александровны: «Икалось ли тебе, Наталья?»

Трудно сделать сценарий о такой сухой жизни. Кому нужно механическое пианино, робот, прорывавшийся вдруг творческим актом?

Нас очень заинтересовала младшая сестра Натальи Александровны, Софья, на редкость преданная душа, добрый гений дома Рахманиновых. Кстати, она оставила содержательные, но слишком корректные воспоминания, из которых не вычитаешь никаких тайн. Впрочем, даже в наших целомудренных источниках этой Софьи как-то слишком много в чужой семье, она явно теснит Наталью Александровну, в трудные минуты жизни оказывается к Рахманинову ближе, нежели жена, иногда начинает казаться, что она и вообще душевно ближе, нужнее Рахманинову, что с ней его связывают более тонкие и чувствительные нити. Блудливо-ищущая мысль киношников заподозрила роман, весьма банальный роман со свояченицей. З. Апетян, которую мы тщетно пытались превратить в нашу союзницу, с негодованием отвергла это предположение. Софья была слишком некрасива, мужеподобна, чтобы подозревать ее в романтическом чувстве, а тем паче в чувстве разделенном, да и как вы могли подумать так о Рахманинове?!

Много позже, когда мы начали работать над вторым сценарием, дочь знаменитого Зилоти, двоюродного брата и консерваторского учителя Рахманинова, на вопрос: была ли влюблена Софья в Рахманинова, воскликнула с живостью, пленительной в девяностолетней даме:

– Ну конечно! Мы все были влюблены в него. В нем было что-то на редкость привлекательное для женщин. Молчаливый, мрачнюга, хотя дома мог быть детски веселым, он действовал на женщин безотказно. Был ли роман? Не думаю, Софья внешне была очень непривлекательна. Но кто может сказать об этом уверенно? Она была всегда под боком, умная, преданная, как собака, не обремененная собственной судьбой, очень удобная… А когда притрешься к человеку, перестаешь замечать его наружность. Вот с певицей Кошиц у него был заправский роман. Они ездили вместе на гастроли. Ему нравился ее голос, и как она исполняет его романсы, и ее красота, да и все остальное вполне устраивало. Наталья Александровна знала об их отношениях и относилась с… пониманием. Даже благодарила Кошиц за ее заботу о Сергее Васильевиче. Кошиц надеялась увести его из семьи. Потом он понял, что она дрянная баба. В эмиграции Кошиц преследовала его, распускала слух, что он отец ее дочери. Рахманинов боялся ее, как огня. Да что вы, сами об этом не знали?

За окнами скромной квартиры престарелой учительницы музыки лиловели февральские нью-йоркские сумерки. Пришлось напомнить милой хозяйке, что мы прибыли из других сумерек, где не полагается слишком много знать.

– У вас такое аскетическое общество? – удивилась Зилоти.

– О да! – подтвердил я и рассказал ей одну историю из недалекого прошлого.

В юбилейную дату Пушкина «Литературная Россия» (тогда еще приличная газета) собиралась напечатать мой рассказ «Царскосельское утро». Там вскользь упоминалось о лицейском романе Пушкина с крепостной актрисой. Я лечился в Карловых Варах, когда позвонила жена и расстроенно сообщила, что рассказ не пойдет.

– Почему?

– Наверху, – значительно сказала жена, и я представил себе, как она возвела очи горе, – приняли решение: у Пушкина была только одна любовница – Керн.

– А как же Ризнич? – закричал я, забыв о собственном огорчении. – Неужели мы потеряем «Для берегов отчизны дальной»? Такой гениальный романс!

– Мы потеряем не только это, – грустно сказала жена.

Рассказ все-таки появился – в «Неделе», то ли туда не дошло решение, то ли власти одумались.

– Хорошо, что я уехала, – без улыбки сказала Зилоти.

В отношении Рахманинова не было решения, но как набросились на сценарий музыковеды за то, что мы подарили Рахманинову не роман даже, а случайную, в жару и бреду нервной горячки (горячка и неизлечимый недуг – удобные литературные болезни) близость с красивой горничной Мариной, тайно в него влюбленной. Добавим, это произошло в сценарии с еще холостым Рахманиновым.

Подобный грех, только не в горячке, а в легком подпитии, случился у Герцена вскоре после женитьбы. Он поздно вернулся из клуба, разгоряченный, счастливый, влюбленный в молодую жену, но не донес своего чувства до супружеской спальни, расплескав с миловидной, теплой со сна служанкой, открывшей ему дверь. Он сразу покаялся жене, но не получил ожидаемого прощения, она приняла случившееся трагически.

А Рахманинову и каяться было не в чем и некому. Но отечественные блюстители нравственности взвились от возмущения.

А между тем мы точно высчитали возможность такой близости. В Библиотеке конгресса я обнаружил письмо Софьи, где она с неожиданной в ней яростью выговаривает Рахманинову за Марину, он ведет себя с горничной слишком интимно. Если не ошибаюсь, в последнем переиздании одного из сборников Апетян это письмо появилось. Софья – не ревнивая истеричка, она человек умный, сдержанный и весьма осмотрительный. И если ее прорвало, значит, к тому были основания. Марина была не просто служанка, а наставница-наперсница Натальи, она с детства жила в доме, много читала, любила музыку, сама хорошо пела, знала иностранные языки. На нее оставили Рахманиновы квартиру и все имущество, покидая страну. Соскучившись по Марине, они вызвали ее к себе, кажется, в Германию и не хотели отпускать назад. Марина все же уехала. Она чувствовала в себе ту болезнь, которая меньше чем через год свела ее в могилу.

У меня нет сомнений, что Рахманинов был увлечен Мариной, и это придает живую краску его несколько замороженному образу. Мы имели полное право на такую линию в сценарии.

Та же Зилоти, спрошенная о Марине, ответила с живостью:

– О, Марина была прелесть! И, как все, влюблена в Сережу. Он был бы дурак, если б прошел мимо.

Вот как человечески просто можно относиться к тому, что вызывает стародевический стыд и гнев у наших моралистов.

Мариэтта Шагинян с чуть излишним напором отводит подозрения, что ее близость с композитором – вначале эпистолярная, потом личная – носила любовный характер. Мы обязаны верить ей, с чего бы отказываться от такого живописного витка судьбы. Но отношения эти не были лишены волнения, причем больше со стороны Рахманинова. Серьезную, поглощенную искусством Мариэтту Сергеевну больше занимали творческие проблемы, поиски музыкальных тем и стихотворных текстов для романсов Рахманинова, а Сергея Васильевича тянуло на отдающие легким кокетством личные признания.

Но и нашумевший роман с Кошиц, и другие мутноватые отношения с женщинами меркнут перед тем, что открылось, когда мы с Кончаловским приехали в «Сенар», швейцарскую усадьбу Рахманиновых, ныне принадлежащую их внуку Александру Конюсу. Из всех многочисленных мест проживания лишь Ивановка была Рахманинову еще дороже, чем «Сенар» (аббревиатура: Сергей и Наталья Рахманиновы), и воспоминаниями юности, и тем неимоверным трудом, который он вложил в нее, чтобы превратить запущенное имение в «табакерку» – выражение Фета. Странствующий музыкант тогда впервые обнаружил и привязанность к месту, и незаурядные хозяйственные способности. Вторично свою созидательную – в прямом, материальном смысле слова – хватку Рахманинов проявил при строительстве «Сенара» на почти голой скале. Каменный громозд разровняли взрывами, затем навезли родящую почву. Большой деревянный дом, выдержанный в простом и строгом стиле норвежского сельского жилья, внутри поражал наисовременнейшим комфортом, имелся даже лифт для прислуги из подвальной кухни в столовую. Внутренние телефоны связывали спальни, солнце заливало огромную столовую, в доме имелась прачечная, бельевая, гардеробная, котельная, комнаты для прислуги, необъятный погреб. Фу ты, разошелся, как агент по продаже недвижимости! Дом смотрит на чудесную зеленую лужайку, обрамленную хвойными и лиственными деревьями. Когда-то частая сетка испещряла шашечкой рыжину отличного теннисного корта, ныне запущенного, крутой спуск вел к купальне и причалу, где покачивалась на слабой озерной воде моторная лодка.

Нынешний владелец «Сенара» не использует всех его возможностей. По профессии финансист (Кончаловский снижает его ценз до бухгалтера), он обнаружил в последние годы интерес к музыкальной судьбе деда, хлопочет об устройстве рахманиновского фестиваля в Люцерне, а прежде отдавал время лишь профессиональным заботам и спорту, был членом сборной Франции по бегу. Он и сейчас гордится худобой, силой мышц и легким шагом. Мы познакомились с его молодой женой и двумя ее очаровательными детьми от первого брака. Я не помню ее имени и для удобства рассказа назову – Жанна.

Как-то так получилось, что в первый день Жанна целиком завладела разговором. Она пришла в «Сенар», имея весьма смутное представление о Рахманинове, но, видимо, призраки, населяющие старое жилье, завладели ее впечатлительной душой, она стала завзятой рахманиноведкой и уже выпустила книгу о великом насельнике «Сенара». Она рылась в сваленных на чердаке и в необитаемых комнатах бумагах, письмах, собирала устные предания, легенды, сплетни. У нее весьма самостоятельное мнение о прежних обитателях дома, далеко не идиллическое. Мне не хочется касаться тех воистину сенсационных, но ничем и никем не подтвержденных открытий, которыми она нас буквально засыпала, а вот о том, что широко известно и окрестным жителям, и посетителям «Сенара», но, естественно, неведомо на родине композитора, я расскажу.

Чрезмерная разговорчивость Жанны, отодвинувшая мужа на второй план, привела к тому, что ее отстранили от участия в телевизионных съемках, которые состоялись на другой день силами наших мастеров маленького экрана, прибывших из Женевы. Они, собственно, прибывали дважды, ибо в первом случае потеряли ключ от багажника, где находились камера и кассеты. Чисто русское разгильдяйство, помноженное на советскую безответственность. Жанна ранеными глазами смотрела на счастливцев, со значительным и почему-то скорбным видом раз за разом – для дублей – вышагивающих лужайку, бормоча «семьдесят – восемьдесят», ибо съемки были не синхронными, и требовалась лишь артикуляция на предмет последующего озвучания.

Ее обида обернулась повышенной нервностью и своеобразной местью мужу. Когда мы спустились к озеру, где раньше находились купальня и лодочный причал, откуда Сергей Васильевич уходил в плавание, Жанна разделась догола при всем честном народе и выкупалась. Выйдя из воды, она принялась стряхивать с загорелой кожи водяные капли, не торопясь одеваться. При этом она вела французский разговор с Андроном на рахманиновскую тему. По чести, я сперва не осознал неприличия ее поступка, тем более что Андрон очень спокойно, будто так и принято в светском обществе, беседовал с нагой дамой, быть может, чуть чаще, чем обычно, поправляя – фокусируя? – очки. Я даже не обратил внимания, что дети с плачем убежали домой, а бухгалтер начал выписывать круги журавлиным шагом, вскидывая колени к подбородку и медленно отжимая ногу. Ведь никого не шокирует на Западе «топ-фри» – открытая грудь, может, мода шагнула дальше, обнажив не только верх, но и низ?

И лишь когда за обедом хозяин продолжал тем же смешным шагом кружить вокруг овального стола, словно не мог остановиться, я понял, что он находится в нервном шоке. А с маленькой дочерью случилась истерика. Но это позже. А пока, на пляже, отряхиваясь и отжимая мокрые волосы, Жанна рассказывала ровным голосом, а Кончаловский переводил для меня, что в маленьком городке, где мы остановились в гостинице, у Рахманинова была любовница из местных жительниц, намного его пережившая. Плодом долгой связи оказался сын-дебил, недавно умерший в пожилом возрасте. Все это не являлось тайной для обитателей «Сенара».

Наталья Александровна, и в юности не отличавшаяся красотой, разве что статью, рано постарела и утратила женскую привлекательность. Жалея ее, Рахманинов играл в добрую игру, постоянно восхищаясь наружностью жены и как бы подавляя уколы ревности. Его отношение к своей многолетней спутнице до конца оставалось безукоризненным – сердечным и почтительным, но что поделать, он был еще сильным мужчиной, и природа брала свое. Наталья Александровна ни разу не оскорбила брачный союз бездарной женской сценой. Она умела закрывать глаза на то, с чем не могла справиться, да и не видела в том нужды.

Но как удивительно умеет мстить жизнь за попытки навязать ей путы благостной лжи. Наши ханжи и лицемеры кидались на сценарий из-за бедной Марины, раз не сдержавшей сердца и обнявшей находившегося в забытьи любимого, а по крутым тропкам вокруг «Сенара», волоча ноги, ковылял седой дебил, в чьих искаженных чертах пробивалось сходство с отцом.

Вовсе не обязательно тащить вышеизложенное в сценарий, но, вместе с тем, эта история вполне может быть основой для любого художественного произведения, если знать все обстоятельства, всю глубину человечьих чувств и человечьей муки, которой оплачено то, что другим не стоит и полушки. Не надо пудрить и украшать великих покойников, не надо улучшать и редактировать прожитую ими жизнь, надо знать ее, стараться постигнуть изнутри и максимально правдиво изобразить. Правда не может унизить гения, его грехи искуплены творчеством, тем, что он дал людям. Он все равно бесконечно выше бездарных радетелей о его посмертной репутации.

Мне все-таки хотелось понять, что движет странной рахманиноведкой, с каким-то торжеством раскрывающей домашние секреты, пусть это секреты Полишинеля. У нас с Жанной был язык для прямого общения – немецкий.

– А я думал, вы любите Рахманинова, – сказал я.

– Он прекрасен! – То была интонация страсти. – Несчастный, счастливый, живой! Он наказан в своем потомстве…

В очередной приезд в Москву Конюс-Рахманинов – он удлинил фамилию – появился в моем доме с другой женой. У нее было одно неоспоримое преимущество перед Жанной – она не занималась Рахманиновым…

Я думаю, из всего вышесказанного понятно, почему мы отложили написанный и принятый «Мосфильмом» – с легким испугом, несмотря на всю «правильность» – сценарий и взялись за новый. Мы получили доступ к незнакомым материалам, возможность встретиться с людьми, которые лично знали композитора и его дом, побывать в «Сенаре» и приблизиться к истинному Рахманинову, а не к тому изнывающему в ностальгической тоске советскому патриоту, каким он оказался в умелых руках наших музыковедов. Совсем по-иному открылся и образ его эмигрантской жизни, яснее определился социальный и исторический фон, куда полнее и богаче – семейные отношения, да и Шаляпин предстал в своей очаровательной буйности, без сусального золота.

Почему же все-таки не состоялся фильм, которого многие ждали? А. Кончаловский в интервью и телевыступлениях говорит, что его не устроила концепция второго сценария. Это типичная режиссерская, скажем мягко, неправда. Все проще и сложнее. Прямая причина: продюсер Джон Дейли отказался субсидировать невероятно сложный постановочно и оттого дорогой фильм. Он сказал – со слов Кончаловского: я не «Парамаунт», не «Метро-Голдвин-Майер» и не «Коламбиа пикчерс», чтобы делать убыточный суперфильм. Он прав: фильм многие ждали, но куда больше – ничуть не ждали. Кому нужен давно отыгравшийся пианист и композитор-классик в век Майкла Джексона и Мадонны? Культура нынче не в почете ни на Востоке, ни на Западе. Прорыв «Амадеуса» состоялся раньше, к тому же шел через театр, долгую, изнурительную возню, и за ним стоял Форман в расцвете славы. Да ведь и Рахманинов не так всемирен, как творец «Волшебной флейты».

Джон Дейли рассчитывал на скромный биографический фильм, а ему предложили эпос, нечто вроде «Кольца нибелунга». Не знаю, почему Кончаловским овладела вдруг мания грандиоза. До этого он ставил за границей очень локальные фильмы, где пристально рассматривал характеры двух-трех человек, иногда семьи. Мне эти фильмы нравились куда больше громоздкой и холодной «Сибириады», где, впрочем, была одна замечательная серия – о первой любви. Два талантливых актера, ведомые умным режиссером, трепетно разыграли юношескую сказку. Возможно, Кончаловскому хотелось утвердить себя как режиссера-монументалиста, эдакого нью-Бондарчука? Иначе зачем понадобилось обременять сценарий колоссальными сценами: коронация (требовалось указать все кирасирские, драгунские, уланские, гусарские, мушкетерские полки, принимавшие участие в церемонии), трагедия Ходынки, начало Первой мировой войны? Ведь Рахманинов не участвовал в этих исторических событиях, они ничего не определяли в его мирочувствовании.

Но есть и другой важный момент. Советские кинорежиссеры, за редким исключением (Тарковский, Абашидзе, Параджанов, Динара Асанова, может, еще кто найдется), ставя фильм, решают две задачи: первая – побочная – сделать картину, вторая – главная – варьируется: прорваться в кинопродукцию или хотя бы снимать за бугром, взять на главную роль жену, попасть на международный кинофестиваль, схватить отечественную премию, обобрать сценариста, на худой конец, улучшить жилищные условия. Кончаловский, обеспеченный от рождения всеми жизненными благами, чужд мелким материальным расчетам. У него все сложнее и тоньше. Задумал он картину о Рахманинове в начале своего полуэмигрантства, когда к нему предельно сурово относились и киновласти, и верховная власть. Достаточно сказать, что приехать в свою страну он, сохранивший советское подданство, мог только по вызову. Так вот, через Рахманинова хотелось объяснить собственную, вынужденную, как он считал, разлуку с Родиной. Тогда концепция страдающего Рахманинова, беззаветно любящего оставленную землю, тоскующего по ней и мечтающего о возвращении, вполне устраивала.

Но изменилось время, брежневский застой сменился горбачевской перестройкой, распахнулись границы для всех изгнанников и для режиссера-самоизгнанника, в корне изменился взгляд на эмигрантов. Они не только ни в чем не виноваты, они жертвы злостного режима, Родина открывает им свои объятия, скорей, скорей домой, хотя бы в виде трупов. Рахманинову уже ни к чему заниматься мучительным самокопанием, отыскиванием какой-то своей вины в случившемся (равно и Шаляпину), он может сам предъявить счет тем, кто заставил его уехать. Он переходит в наступление. Таково и ощущение режиссера, его физическая и душевная биография вновь соединяется с обновленным рисунком душевной жизни композитора.

Но время опять меняется. Трагические события августа 1991 года по какому-то невероятному, возможному только в нашей «стране-наоборот» выверту предают окончательному забвению благородное кредо Анны Ахматовой: «Я была всегда с моим народом // Там, где мой народ, к несчастью, был». Героем становится не дурак-домосед, разделяющий всеобщие тяготы, а тот, кто не вернулся, сбежал, предал, утек с поста. С такими носятся, их самоохранительной ловкостью восхищаются, даже позорное признание в трусости умиляет: какая искренность, какая честность! – и случается, награждают орденами за дезертирство.

Естественно, в такой атмосфере – вернемся к нашим баранам – концепция второго сценария тоже устарела, теперь нужно что-то совсем, совсем другое, но это уже не моя забота. Меня больше не занимает, как можно в свете последних событий срастить монолит с флюгером. Пастернак сказал: «Я не рожден, чтобы два раза // Смотреть по-разному в глаза». Мне бы пришлось это делать в третий раз.

Кроме того, я убедился, что Рахманинов сейчас действительно никому не нужен. Во всяком случае, у себя на Родине. В этом году был двойной круглый юбилей композитора: сто сорок лет со дня рождения и пятьдесят лет со дня смерти – все в феврале. Центральное телевидение обратилось ко мне с предложением сделать передачу, подобную той, что я делал о Бахе, только не двух, а – гулять, так гулять – четырехчасовую.

Едва я начал работать, мне сказали: довольно и трех часов, потом сократили до двух – мол, Баху этого хватило, хватит и Рахманинову. Когда же приехали снимать, выяснилось: дают только час.

В торжественный день юбилея передачу свели к… пятнадцати минутам и в таком виде показали. Но еще больнее поразило меня, что по другой программе, почти в то же время, на экран вызывали дух Рахманинова.

Коли моим соотечественникам нужен не Рахманинов, а его призрак, я скажу, чуть перефразируя предсмертные слова Меркуцио, оплатившего жизнью вражду Монтекки и Капулетти:

– Чумак на ваши домы!..