Текст книги "Белая сирень"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Александр задвинул заглушку. «Боже!.. – шептал он словно в забытьи. – Я говорил с вами… смеялся… пил вино… Я подарил тебе деревянную лошадку, мальчик, на день рождения… А тебя я обнял под Аустерлицем… А ты поцеловал мой портрет, когда я тебе его подарил… Мы играли в волан с твоей сестрой… Я узнал все ваши голоса… голоса друзей, как мне казалось… Что с вами сталось?.. Или со мной?..»

Он опрометью кинулся вон из комнаты, ударился о дверь и попал прямо в руки Аракчееву…

…И снова кабинет Александра.

Александр почти падает в кресло. Аракчеев смотрит на него, вынимает из-за обшлага мундира копию знакомого списка и кладет перед государем. Тот берет список и, не глядя, медленно, старательно разрывает на мелкие клочки. Аракчеев выпрямился, щелкнул каблуками, являя готовность избавить государя от своего присутствия. Что делать – не угодил.

– Кто ваш духовник? – слабым голосом спросил Александр, то ли не заметивший, то ли пренебрегший маневрами фаворита.

Даже железный Аракчеев смешался.

– Наш грузинский батюшка, – пробормотал он каким-то бабьим голосом. – Отец Варсонофий.

– Я не о том, – поморщился Александр. – Я слышал, к вам ходит какой-то Иван Яковлевич.

– Он не духовник мой и вообще не духовного звания. Настасья Федоровна его приветила за благость и бесхитростную правдивость.

– Я хочу его видеть.

Пепельно-бледное лицо Аракчеева налилось тяжелой кровью.

– Он гундосый, государь, то бишь гугнивый, вы его не поймете. Имея таких духовных наставников, как архимандрит Фотий, князь Голицын…

– Сановный пастырь и сановный мистик, – перебил Александр. – А мне дурак нужен. Святой русский дурак, простой и бесстрашный. Чтобы видел во мне не царя, а овцу заблудшую.

Аракчеев уже все понял и сразу овладел собой. Но тон взял вкрадчивый.

– Я, государь, по артиллерии маленько кумекаю, за военными поселениями досмотреть могу, но коли надо, то и Кощеев ларец со дна морского добуду. Отыщу я в петербургском вертепе чистейшее сердце, праведного дурака, который всех Голицыных мудрее…

…Карета с Александром и Аракчеевым останавливается у ветхого деревянного домика возле Крестовского перевоза.

– Государь, блаженного в народе Фомушкой кличут, но он только на Фому Ипатьича откликается. С большим самолюбием человек. Денег ему не предлагайте, он обидеться может. Вы их незаметно его домоправительнице и духовной сестре суньте. Лучше перстенек или золотую цепочку. Они бессребреники. С Богом, Ваше Величество, а я в карете подожду. Вы запомнили: во дворе налево, за помойкой, одноэтажный деревянный флигелек. Постучаться трижды.

Александр без труда отыскал скромное жилище блаженного. Он постучал условным стуком, ему сразу открыли. У графа Аракчеева осечек не бывало.

Присмотревшись к темноте, едва озаряемой лампадкой из горницы, Александр угадал в огромной бабе домоправительницу блаженного и почтительно поклонился ей.

– Идем, – сказала баба, крепко взяв его за руку. – Он тебя ждет.

Они вошли в горницу. У киота молился мужик с худыми лопатками, выпирающими из посконной рубахи. Молясь, он раскачивался, как китайский болванчик, что-то бормотал, а порой вскрикивал.

Александр пригляделся к святому человеку, и перед ним возникла картина победного возвращения в Петербург. Он сам на белом коне, а вокруг чуйки, армяки, картузы, гречишники, яркие платки. Восторженные вопли толпы и ее раболепие с целованием стремян и сапог, и юродивый в одной рубахе, пляшущий перед мордой императорского коня и выкрикивающий поганые вирши, тут же подхватываемые толпой. С легким ужасом Александр узнал в пастыре петербургского высшего света того самого юродивого – безобразного Фомушку.

Первым движением Александра было бежать, но управительница блаженного загородила дверь своим необъятным туловом, а сам юродивый, будто угадав его намерение, вскочил с колен и заплясал, задергался, затрясся перед глазами ошалевшего посетителя.

– Признал, признал слово заступника перед Господом? То-то!.. Не робей, воробей, не таких еще у нечистого отмаливали. Ты хоть не белый, а и не черный, не пегий. Мы тебе и восславить могем. Подать мне коня!

Баба грохнулась на колени и подползла к Фоме Ипатьевичу. Он взобрался на нее, широко раскинув голые волосатые ноги.

– Скачи вперед, мой славянский конь. На Царьград! Да здравствует император!

 
Я мудями затрясу, затрясу,
Государя вознесу, вознесу
Выше печки, выше крыши,
 

а ну, подхватывай:

 
На луну и еще выше!..
 

Он заскакал кругами по горнице, истошно распевая эту песню. Баба ему вторила. И вдруг Александр с ужасом и каким-то странным облегчением поймал себя на том, что подпевает им:

 
Выше печки, выше крыши,
На луну и еще выше.
 

Так они скакали по жарко натопленной комнате, потея и горланя, блаженный о конь впереди, Александр позади, пока Фома Ипатьевич не крикнул:

– Тпру! Будя! Хватит его гордыню тешить!

Он сполз на пол, а баба, держась за поясницу, распрямилась.

– Пить хочу! – объявил блаженный.

Баба мощным движением выпростала из-под кофточки огромную грудь с сизым соском. Александр невольно отпрянул и увел глаза.

– Ты не гребуй! – наблюдательно возопил блаженный. – Не отвращай взгляда от чуда, содеянного Творцом. Девица сия не токмо не рожала, но не принимала мужа в лоно свое. А неиссякаемый млечный ключ бьет из сосцов, подобно святой сладимой афонской струе.

Он нажал на сосок, и молоко брызнуло из груди, как у Геры, когда ее цапнул ручонкой младенец Геракл, незаконный сын Зевса, отчего и образовался Млечный Путь. Блаженный подставил хлебало и стал жадно глотать молоко.

– Отведай, раб Божий Александр, сподобься благодати.

Растерянный, с трудом преодолевая дурноту, Александр зажмурился и втянул в рот чудовищный сосок. Странно, но он не оторвался сразу от жутковатого источника.

– Не усердствуй чрезмерно, – остановил его блаженный, – чревоугодие тоже смертный грех. Так. Поблагодари Господа и сидай под образа.

А когда они уселись в уголке друг против друга, Фома Ипатьевич проел Александра глазами и сказал человечьим голосом:

– А ты ведь всерьез о правде недужишь. Не то что этот шут Голицын и эта коза Курдюкова. «Дева, облаченная в солнце!» – передразнил он кого-то. – Бесплодная смоковница, лицедейка, дырка без баранки. – Он повернулся к чудо-деве. – Марья, пошла вон!

Поразительная перемена свершилась с Фомой Ипатьевичем, будто какая-то пелена сползла с него, на государя смотрел серьезный и печальный человек.

– Дай руку, – сказал Фома Ипатьевич. – Дай темя… Дай сердце… – Он ощупал императора с врачебной тщательностью. – Не трать себя на мирскую грязь. Не в этом твое спасение. Будешь болтаться меж страхом и надеждой, своей души не спасешь, а чужие загубишь. Уходи. Слышишь, уходи. Замаливай свой грех перед Богом, а не перед людьми. У них ты не заслужишь, как ни тщись. Ты хочешь хорошо, а выходит гадость, смрад. Не вознес я тебя – дурость это. Податлив ты на темное, которое мнишь светлым. Помни: не на путях земной суеты твое спасение, а в смирении, умалении себя. Марфа печется о мнозем, а единое есть на потребу. Стань наижалчайшим среди жалких мира сего, авось тебе и отпустится. Твой верх внизу, твой низ наверху – смекай! А сейчас уходи, душно мне с тобой. Манька! – заорал он как оглашенный. – Дай благодати испить! Горло саднит.

Александр не стал дожидаться нового млекопития, быстро поклонился блаженному и – к двери. По пути он успел сунуть в потную Манькину ладонь золотые вещицы…

Оказавшись во дворе, он прислонился к помойному ящику, его вырвало…

Александр возвращается во дворец. По его виду никак не скажешь о пережитом потрясении.

Флигель-адъютант, не скрывая радостной улыбки, ибо знает, что новость доставит радость императору, докладывает:

– Ваше Величество, вас ждет гость!

Александр удивленно, распахнул дверь маленькой гостиной. Навстречу ему шагнул высокий, статный господин, с красивым, гордым лицом и чуть тронутыми сединой каштановыми волосами.

– Боже мой, Адам! Вот сюрприз так сюрприз! Порывисто обнимает князя Чарторыйского, тот отвечает чуть скованно.

– Надолго к нам?

– Нет, государь. Я тут ходатаем за одного невинно осужденного.

– Адам, прошу вас, в память старой дружбы называйте меня Александр. Я почти отвык от своего имени.

– Это трудно… – тихо сказал Чарторыйский.

– Вы сердитесь на меня? Конечно, кому же, как не князю Чарторыйскому быть вице-королем Польши. Но, Адам, я не так самовластен, как думают многие, в том числе вы. Дать Польше конституцию, а вице-королем – патриота из патриотов князя Чарторыйского – это вызвать взрыв. Выкуп за конституцию – вот ничтожный, хроменький человечишко, которому я отдал принадлежащее вам по праву место. Все равно вы истинный глава Польского королевства.

– А ваш брат Константин?

Александр вздохнул.

– Он останется в Варшаве. Я знаю о всех его безобразиях, но в управление он не вмешивается.

– Неужто все так плохо? – участливо спросил Чарторыйский.

– Как ни плохо, – улыбнулся Александр, – считайте, что ваше ходатайство за невинно осужденного увенчалось успехом. Это я еще могу.

– Спасибо, Александр, – сердечно сказал Чарторыйский.

– Вы помните слова мадам де Сталь: государственный строй России – это деспотизм, умиряемый цареубийством. Я вспоминаю их каждый день.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Ввести парламентский строй или покрыть всю Россию виселицами? Последнее куда проще. Только не для меня, Адам.

– Боже мой! А как прекрасно все начиналось! «Молодые друзья», где они?

– Вы остались верны идеалам, но ваше сердце отдано Польше. Милый и честный Строганов умер. Виктор Кочубей – отменный министр внутренних дел, все тот же ясный ум и малороссийская уклончивость, и никаких иллюзий. Новосильцев, сами знаете, правая рука Константина, умен, жесток и всегда пьян. Забудем о них.

– А вы сами, Александр?..

– Что я?.. Просто счастливый случай. Хватит о грустном. Сделайте меня счастливым, Адам, подарите мне день молодости.

– Увы, я слишком стар для этого.

– Вы старше меня всего на семь лет. А выглядите куда моложе. Я не предлагаю вам никаких безумств. Мне просто хочется вернуть пережитое.

– Я не могу вам отказать… Александр.

– Отлично! Мы ужинаем сегодня у Елизаветы Алексеевны.

Чарторыйский вспыхнул.

– Захочет ли Ее Величество видеть меня?

– Это моя забота. Значит, договорились?..

…Гостиная Елизаветы Алексеевны. Хозяйка, несколько увядшая, хотя все еще красивая какой-то тонкой, тающей красотой женщина, встречает входящих гостей. Впереди Александр с цветами, за ним Чарторыйский.

– Добрый вечер, дорогая! – Александр целует жене руку. – Смотри, кого я привел.

Он делает шаг в сторону. Томительная пауза. Бывшие любовники не смеют взглянуть друг на друга. Словно не замечая их замешательства, Александр ставит цветы в вазу. Как и полагается женщине, Елизавета первой берет себя в руки.

– Добро пожаловать, князь. Сколько лет, сколько зим.

Подает ему руку, он почтительно целует. Александр достает из ведерка бутылку «Клико». Хлопает пробка. Пенная струя разлита по бокалам.

– За встречу через жизнь! – провозглашает Александр. Он залпом осушает бокал, остальные едва притронулись к вину.

Старенькое фортепиано привлекает взгляд Александра.

– Боже мой, я подарил его тебе на свадьбу. Где ты отыскала это старье?

Садится к инструменту, бравурно играет «Марсельезу», напевая:

 
Алон занфан де ля патри!..
 

– Как это бодрит! И до чего жалкий гимн сочинил Руже де Лиль в мою честь в Париже. В искусстве нельзя фальшивить.

– В жизни тоже, – прошептала Елизавета так тихо, что, похоже, никто не услышал.

Входит лакей:

– Кушать подано!

Александр сделал озабоченное лицо.

– Ужинайте, мои дорогие. Я вынужден вас покинуть.

– Я думала, ты подаришь мне этот вечер, – упавшим голосом сказала Елизавета.

– Увы, бедный русский царь не располагает даже своим временем. – И Александр откланялся со всеми знаками уважения к жене и дружбы – к Чарторыйскому…

Александр сбегает вниз, садится в кабриолет и бросает груму:

– К Нарышкиным!..

…Елизавета и Чарторыйский за столом. Они не притронулись к еде.

– Зачем ему это надо? – хмуро и печально спросил Чарторыйский.

– Он, видимо, решил вернуться к своей пассии, – задумчиво сказала Елизавета. – И для куража создал знакомую ситуацию.

Чарторыйский внимательно посмотрел на нее.

– Вы очень умны, мадам.

– Я всегда одна. Мне ничего другого не остается, как думать и… умнеть. – Это прозвучало очень женственно. Елизавета на миг словно вся высветилась изнутри.

– Вы все так же безбожно очаровательны, – вздохнул Чарторыйский. – Но могу я говорить с вами вполне откровенно?

– Вы, конечно, можете, но отвечу ли я вам тем же – не знаю.

– Что ж, попробуем. Зачем он нас сводил? Тогда, в молодости?

– Как ни странно, это было доброе в нем. Мы начали с любви. Ах, как мы любили друг друга! Затем у нас родились дочери. И одна за другой умерли. Мне кажется, он не простил мне этого, хотя никакой вины моей не было. Я стала ему в тягость. И тут появилась красавица Нарышкина. Он влюбился страстно. Но меня жалел. Он никого так не ценил, никем так не восторгался, как вами, и сделал мне воистину царский подарок.

– Но вы же любили его?

– Да… И вас… немножко. Не сердитесь на откровенность. Вы правда мне очень, очень помогли.

– Чем же все это кончилось?

– Вашим отъездом. Его разрывом с Нарышкиной. Она обманывала его со смазливым мальчишкой, флигель-адъютантом Гагариным. Александр сослал его в какой-то захудалый полк.

– Как не похоже это на Александра.

– Его оскорбили. И он далеко не так отходчив, как кажется. Ко мне он так и не вернулся.

– Но, кажется, вернулся к той?

– Не знаю… Время лечит и не такие раны.

– Вы не находите, что он стал странен? Говорлив. Рассеян. Возбужден. И как будто все время озирается.

– Он несчастлив. Я это знаю, но ничего не могу поделать.

– И все-таки берегите его… мадам… – Чарторыйский поклонился и встал.

Елизавета Алексеевна тоже поднялась. Внезапно Чарторыйский в страстном порыве прижал ее к груди.

– Князь, опомнитесь! Вы же рыцарь!..

Чарторыйский тут же отпустил ее.

– Я польский рыцарь, мадам. А если есть хоть тень шанса, поляк обязан им воспользоваться. Не ради себя – ради дамы.

– Я ценю вашу любезность, князь. Прощайте, Адам, чует мое сердце, мы больше не увидимся.

– Вы лучшая женщина на свете. И это говорит не поляк, а человек, навсегда околдованный проклятым очарованием вашей страны…

…Александр подкатил к дому Нарышкиных. Сквозь зашторенное окно будуара пробивался свет, остальные окна были темны. Александр спрыгнул на землю и отпустил грума.

– Завтра в шесть!

Зацокали копыта.

Александр поднялся на крыльцо, дернул ручку колокольчика. Дверь отворилась не так быстро, как надо бы, и почему-то вместо чопорного швейцара предстала перепуганная горничная Нарышкиной.

– Ах! – только и сказала она, сделав попытку захлопнуть дверь.

– Ты что – не узнала меня? – спросил Александр, потеснив горничную.

– Г-господина Нарышкина нет дома, – залепетала горничная. – И сегодня не будет.

– Вот и хорошо! – засмеялся Александр. – Но госпожа дома, я видел свет в будуаре.

– Ах, туда нельзя! – вконец растерялась горничная. – Госпожа нездорова.

– А я ее вылечу, – все еще пребывая в отменном расположении духа, сказал Александр и шагнул к лестнице.

– Нет! – вскричала горничная, раскинув руки. – Я вас не пущу!

– Ты повредилась в уме, бедняжка? Забыла, с кем говоришь?

Горничная опустилась на колени.

– Умоляю вас, Ваше Величество! Туда нельзя!.. Не надо!.. О, Господи, что ж это будет?

Наконец-то до Александра дошла горькая правда. К чести его, он сразу овладел собой.

– Так кто же у госпожи? Скажи, не бойся. Тебе ничего не будет.

– Государь, увольте! Меня прогонят!

– Говори. – Этот негромкий голос, случалось, перекрывал шум битвы.

– Князь Гагарин из Опочки прискакал. – Девушка заплакала.

А государь неожиданно расхохотался.

– Такая верность заслуживает награды.

Александр достал блокнотик с золоченым карандашом и быстро набросал: «Поздравляю полком, князь, Четвертый егерский стоит в Красном Селе. А.»

– Передай князю. Госпожа тебя щедро наградит.

Хлопнула парадная дверь. Александр пошел пустынной улицей. Месяц челноком нырял в бегущие тучи. То ли от гордости своим великодушным поступком, то ли от жестокого разочарования он опять увидел себя в свой лучший миг вхождения в Париж во главе победоносных войск. Гремела музыка, звучала величальная Руже де Лиля, ревела толпа, влюбленно стонали женщины, забрасывая цветами красавца императора…

Он не заметил, как пошел дождь, сперва вуалькой мелкого петербургского сеянца, затем вхлест. Зашумело в ветвях, запузырились лужи.

Александр прибавил шагу, потом побежал. Он увидел с края парка беседку. Каменными буквами значилось: «Павильон Армиды». Он вбежал туда. Павильон был сквозным, продуваемым ветром, несущим ливневую влагу. Александр скрючился у колонны…

…Спальня Александра. Он лежит в постели, обложенный подушками, с красным, воспаленным лицом, пересохшим ртом и лихорадочно горящими глазами. На ночном столике баночки и бутылочки лекарств с бумажными шлейфами.

Елизавета Алексеевна, поддерживая его голову, дает ему освежающее питье.

– Спасибо, родная, – шепчет Александр потрескавшимися губами. – Ваш муж – старая развалина, одна ночь под дождем – и неделя в постели. А когда-то на бивуаке я спал на промерзлой земле с охапкой листьев под головой. – Кашляет, хватаясь за грудь.

– Вам надо на теплое солнышко.

– Нам обоим это надо. Дорогая, вам кажется, что я сплю, а я лежу с закрытыми глазами и слушаю ваше затрудненное дыхание, какой-то тихий стон в вашей нежной груди. – Голос его пресекся, он взял ее руку и стал целовать. – Любимая, я так боюсь за вас.

– Я согласна умереть, чтоб только услышать такие слова, – с невыразимой нежностью сказала Елизавета.

– Надо было все потерять, чтобы вернуть вас. Я лишился всех и вся: друзей, доверия армии и дворянства, любви матери, поклонения братьев, даже уважения врагов. У меня остался один Аракчеев, этот монстр…

– И старая больная женщина.

– И лучшая из женщин. Я опять богат. Богаче всех на свете. Я не хочу возвращать отвернувшихся, не хочу карать изменивших. Я хочу лишь одного: быть с вами. Уехать из этого проклятого города. Туда, где тихо, пустынно и тепло. Чтоб были только мы, солнце и море.

– Вы всегда любили Крым.

– Крым – это наместник Воронцов, его дворец, куча прихлебателей, приемы, балы, бесконечные парады и смотры, тот же Петербург, только провинциальный и потный. Вы знаете такой город Таганрог?

– Нет, где это?

– На Азовском море. Даже не город – селение. Мы будем совсем одни. Возьмем только верного Волконского, лейб-медика Вилие, двух-трех лакеев и вашу горничную.

– Вы все продумали?

– Намечтал. Чтобы всерьез продумать, нужно ваше согласие.

– Неужели вы в нем сомневались?..

…Покои вдовствующей императрицы. Мария Федоровна, Александр и Николай за чайным столиком.

– Как я буду радоваться, – с доброй улыбкой обращается Александр к Николаю, – когда увижу тебя с женой, проезжающими мимо меня, и я, затерянный в толпе, буду кричать вам.

Раздувшийся от гордости Николай тщетно делает вид, что его ничуть не привлекает, даже отвращает подобная перспектива.

Императрица Мария Федоровна куда трезвее относится к происходящему.

– Отречение чревато немалыми опасностями. Тем более двойное отречение: сперва ты, потом Константин. А ты уверен в Константине?

– Он дал мне слово.

– Письменное свидетельство надежнее.

– Есть и письмо, – улыбнулся Александр материнской предусмотрительности.

– И все-таки ты не Диоклетиан и не Карл V, а Россия не Древний Рим и не Испания XVI века. Наш народ непредсказуем.

– Вы хотите сказать, маман, что моя смерть была бы предпочтительнее? – наилюбезнейше спросил Александр.

Николай вздрогнул, с ужасом переводя взгляд с брата на мать.

– Я хочу сказать, – ледяным голосом отозвалась императрица, – что момент отречения должен быть выбран умно и точно. Я бы не спешила с этим. Мне не нравятся умонастроения офицерства.

– Что-о? – вытаращил и без того выпуклые глаза Николай. – Да я их в бараний рог согну.

– Вы молоды и горячи, Николя, – мягко пожурила сына Мария Федоровна. – Никогда не рубите сплеча. Учитесь выдержке у вашего брата.

– Это семейный заговор, – сказал Александр. – Для всех мы едем на курорт. Сперва я, чтобы все подготовить, следом моя жена. Ее здоровье внушает серьезные опасения.

– Таганрог – не лучшее место для отдыха, – заметил Николай. – Начнутся пересуды.

– Вот ты их и прекратишь. Настолько тебя хватит?

– Можете не сомневаться, – каким-то новым голосом ответил Николай…

…Александро-Невская лавра. Лаврские ворота. Золото одежд митрополита, архимандритов. Здесь же монахи и прочая церковная братия. Все собрались для встречи государя.

– Одного ладана вчера ведро принесли, – шепчет юный монашек своему пожилому собрату. – А свечей!..

– Восковых, – уточняет второй. – Бо-о-лыная служба…

– Государь хочет обычное молебствие… как чин для благословения в путешествие… А где он – Таганрог?

Вопрос остался без ответа, потому что к воротам подкатила легкая, запряженная тройкой коляска. Из нее вышел Александр – в сером плаще, в фуражке, без шпаги и без всякого сопровождения.

Александр быстро подошел к митрополиту, поцеловал ему руку.

– Я несколько опоздал приездом, владыко…

…Служба в соборе. Александр преклонил колено, его окропили святой водой. Митрополит благословил царя иконой Спасителя. Александр приложился к иконе, потом оглянулся на перводиакона:

– Доставьте эту икону ко мне в коляску.

Протоиерей взял икону и пошел вперед, икона старинная, много золота, лик Спасителя прекрасен.

В толпе монахов старец-схимник. Александр вдруг встретился с ним взглядом. Схимник поднял иссушенную руку, словно благословил государя.

– Могу я заглянуть в келью к этому старцу? – спросил Александр митрополита…

…Келья схимника поражает мрачностью, пол и стены обиты черным сукном до половины стены, большое распятие с предстоящей Богоматерью и евангелистом Иоанном. Длинная узкая скамейка, лампада светит тускло.

Схимник упал на колени, шепча молитву.

– Где же ты спишь? – спросил пораженный Александр.

– Здесь же и спит, где молится, – негромко сказал митрополит, – указывая на пол.

Схимник встал с колен и поманил пальцем Александра, приглашая пройти за перегородку. Государь последовал приглашению.

– Вот моя постель, – указал схимник на открытый гроб. – Все здесь будем, и надо помнить об этом. – Голос его обрел какие-то особенно глубокие, проникновенные ноты. – Государь, ты покинул дворец и отправился в глубь России. Не смею заглядывать в будущее, в твои намерения, не знаю, куда приведет тебя путь. Хочу лишь одно заложить в твою память. В Саровской пустыни обитает смиренный инок Серафим. Он не спит в гробу, не иссушает плоть. Он спит на сухих душистых травах, пьет молочко, ест медок и рыбку, но праведнее его и глубже вещей душой нет никого в православии. Осмеливаюсь говорить такое при самом владыке, не опасаясь его укоризны. Вспомни о Серафиме Саровском, государь, если не сможешь сам нести свою ношу.

– Благословите меня, святой отче… – склонился перед схимником Александр…

…Катится, покачиваясь, карета сквозь чухонскую ночь.

В какое-то мгновение Александр почувствовал, что он не один. И похоже, не слишком удивился, когда услышал знакомый сиплый голос.

– Я решил попрощаться с тобой, мой мальчик.

– Ваш дух так и не успокоился, отец?

Теперь ныряющая в облаках луна позволяет видеть новоявленного седока. Павел сильно изменился с последней встречи: это скелет в истлевшей одежде, а под низко надвинутой треуголкой скалится череп.

– Сам виноват. Зачем вызываешь меня? Да еще так внезапно. Я даже не успел подготовиться. Явился во всем могильном неглиже.

– Наверное, я тоже хотел попрощаться с вами, отец. Ведь я не вернусь в Петербург и не приду больше к вашему гробу.

– Это может стать прощанием навсегда, – грустно сказал Павел. – Если ты выдержишь искус.

– Что это значит, отец?

– Как будто сам не знаешь, хитрюга! – почти игриво сказал скелет. – Искупление… – И с тем исчез…

…Панорама Таганрога в разгар лета.

Таганрогский «дворец» – провинциальный ампирный дом с белыми колоннами.

Подъехала коляска, из которой вышел Александр I в сопровождении генерал-адъютанта Волконского. Вошел в дом…

…Скромный будуар Елизаветы Алексеевны. Заглядывает горничная.

– Его Величество спрашивает разрешения зайти.

Елизавета – она вышивала – отложила работу и кинулась навстречу Александру.

Всякая чопорность, церемонность исчезли между супругами. Они встретились нежно и сердечно, как два простых любящих человека. Той же сердечностью отмечено все их поведение: они пользуются каждой возможностью, чтобы поцеловаться, обняться, погладить, просто коснуться друг друга.

– Я нарвал тебе по дороге прекрасных цветов, – говорит Александр, – но они завяли.

– А полевые цветы вообще быстро вянут. Разве ты не знал?

– Что я вообще знаю о природе? Я никогда не был в лесу, только в парках. Я никогда не был на лугу, в поле, в роще, лишь в царскосельских садах. Но, хоть я без цветов, все же привез тебе маленький подарок.

Он достает старинную, выложенную полудрагоценными крымскими камнями: сердоликами, топазами, черными агатами – коробочку.

– Какая прелесть! Это что-то очень, очень старинное.

– Вилие – он же завзятый коллекционер – утверждает, что эта коробочка с корабля Одиссея.

– Почему Одиссея?

– Считается, что Одиссей, странствуя, побывал в Крыму. У Воронцова хранится лопасть древнегреческого весла… Мне надо привести себя в порядок с дороги. Ты приглашаешь меня к ужину?..

– А можно к перловой каше добавить что-нибудь вкусное?..

…Елизавета и Александр ужинают в уютной столовой.

– Тебя что-то тяготит? – спрашивает Елизавета. – Поездка в Крым была неудачной?

– Она была такой, какой только и могла быть. Парады, разводы, маневры, стрельбища, ужины, офицерское фанфаронство и двуличность. Воронцов – провинциальный Октавиан Август. У него даже был свой Овидий для травли – неугомонный Пушкин. Балы, пиры, приемы, интриги, романы, наушничество, кляузы, воробьиные страсти. Как хорошо, что мы не поехали в Крым.

– Здесь чудно!.. Самые счастливые дни в моей жизни. Когда ты здесь. Но ты уехал, и стало ужасно пусто.

Александр встал и поцеловал жене руку, поцеловал ее губы и глаза.

– Будем благодарны судьбе за то, что она нам дала.

Слышится осторожный стук в дверь.

Вошел князь Волконский, явно чем-то взволнованный. Просит почтительным поклоном извинения у императрицы и что-то шепчет на ухо Александру. И тот – при всем своем хваленом самообладании – меняется в лице.

– Прости меня, родная, неожиданное и срочное дело…

Оба мужчины спешат к двери и не видят, какой мукой исказилось безмерно счастливое еще минуту назад лицо женщины…

Александр и Волконский уселись в карету. Покатили.

– Когда это случилось? – спросил Александр.

– Сегодня. Около четырех пополудни.

– Каким образом?

– Наиглупейшим. Фельдъегерь Мамонов гнал, как оглашенный, бричку, наехал на камень, опрокинулся, ему размозжило голову.

– Он давно служит?

– С полгода. Его прислали из Оренбурга. Сорвиголова, пьяница и бабник. Доездился.

– Надо обеспечить его семью.

– Они еще в Оренбурге. К похоронам не успеют. Но все будет сделано как надо.

– Его сумку осмотрели?

– Да. Ничего важного. Обычная рутина…

Карета подъехала к госпиталю. Александр и Волконский спустились в морг.

На оцинкованном столе лежало большое тело, прикрытое простыней. Помощник прозектора отдернул простыню, открыв искалеченную голову и верхнюю половину туловища.

Александр несколько секунд вглядывался в покойника.

– Бедный человек!.. Хирургам придется потрудиться, чтобы привести его в порядок.

– Лейб-медик Вилие уже собрал опытную команду…

…Площадь в Таганроге. Кучки людей окружают афишные тумбы и фонарные столбы, на которых вывешены листки бюллетеней о состоянии здоровья государя-императора. Какой-то грамотей читает по складам: «За ми-нув-шую ночь в здо-ро-вье государя-императора насту-пи-ло рез-кое у-худ-ше-ние…»

…Дворец. Покои Елизаветы Алексеевны. Заходит Волконский.

– Ваше Величество, государь соборовался. Он в полном сознании, но конец может наступить в любую минуту. Государь желает видеть вас.

Елизавета Алексеевна молча встает, прямая и стройная, она твердой походкой идет за Волконским в спальню мужа.

На мгновение приоткрывается дверь спальни; мелькнула подушка и бледное лицо государя.

Люди в комнате: Волконский, лейб-медик Вилие, его помощник, адъютант и двое слуг замерли, как неживые, боясь малейшим движением, шумом нарушить таинство происходящего за дверью, где лежал умирающий.

Где-то вдалеке напольные часы отбили четверть.

Дверь отворилась. Елизавета Алексеевна с сухими, будто незрячими глазами вышла из спальни. Сделала несколько шагов и, словно вспомнив, произнесла:

– Император преставился…

…Траурный звон стоит над Таганрогом. Черным крепом увиты колонны дворца.

В церквах идет заупокойная служба. Толпы прихожан молились об успокоении души новопреставленного раба Божьего Александра…

…Городская застава. Смена стражи. Тот, который отдежурил, спрашивает сменщика:

– Ну, как там, отправили тело?

– Какое тело? – не понял тот.

– Ты что – местный или просто дурак? Тело почившего в Бозе императора Александра.

– Так бы и говорил! Тело! Это у тебя и у меня – тело. А тут августейшие останки, балда! Траурный кортеж, – явно гордясь нахватанными словами, разливался стражник, – покинул город сразу после поминальной службы.

– А государыня? Вот небось убивалась, бедная!

– Государыни в соборе не было. Занемогла, – важно сказал стражник. – Она посля выедет.

– Ну дела! Жил, жил человек и вдруг помер. Давай тяпнем на помин души. У меня вроде чегой-то во фляжке плескалось.

Они глотнули поочередно из горлышка и закусили рукавом. После чего сменный стражник отправился восвояси.

Когда он ушел, сменщик достал свою фляжку и основательно приложился. Потопав ногами и похлопав в ладони, чтобы разогнать обогащенную сивухой кровь по организму, стражник хотел что-то спеть, но спохватился, что день траурный.

Месяц скрылся в облаках, тьма сгустилась, и все пространство странно затихло, словно обеззвучилось. И в мертвой этой тишине очень гулки показались приближающиеся шаги.

– Стой! – крикнул стражник. – Кто идет?

Ответа не последовало, но в темноте долгим сгустком, уплотнением непрогляди вырисовалась высокая фигура человека.

– Ты что – глухой? Стой, тебе говорят!

Человек продолжал идти. На нем было надето что-то длинное, узкое, бесформенное, что можно было принять за монашескую рясу и за саван.

– Стой! – завизжал стражник. – Стрелять буду! – и щелкнул затвором.

Человек подошел вплотную, вскинул голову, приложил палец к губам, погрозил кулаком и миновал шлагбаум. Звякнуло ружье, стражник потерял сознание…