Текст книги "Белая сирень"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– Прости меня, – заныла Нарышкина, – я больше никогда, никогда не буду!..

Александр посерьезнел.

– Потеря части воинской амуниции – тяжкая провинность для офицера.

– Да какой он офицер? Мальчишка флигель-адъютантишка. Паркетный шаркун.

– Мы дадим ему отличиться, – играя в серьезность, но про себя злясь, сказал Александр. – Он получит взвод в Царево-кокшайском резервном полку. Можешь первой поздравить его с этой милостью, а заодно вернуть шарф.

Он швырнул ей шарф и покинул спальню под надсадный плач…

…Александр вышел из дома Нарышкиных. Ему подали коня. Он ловко, по-молодому послал тело в седло. Оглянулся на знакомые окна.

– Шлюха! – прошептал брезгливо и будто выплюнул из себя изменницу.

Дал поводья коню. Разгорался прекрасный день – сине-небесный и солнечный. Освобождение от затянувшейся связи порой дарит мужчину не меньшей радостью, чем первое обладание. Александру стало легко на душе, и сразу возникло самое радостное воспоминание его жизни: русские войска входят в Париж…

…Город охвачен ликованием. Изменчивая толпа, еще недавно влюбленная в «маленького корсиканца», приветствует его победителя.

Французы очарованы блеском русских полков, бородатыми лицами казаков, узкоглазыми степняками в овечьих шапках, с луками за спиной, «лоскутьями сих знамен победных, сияньем шапок этих медных, насквозь простреленных в бою», но больше всего – самим императором – молодым, голубоглазым, статным красавцем с доброй, чарующей улыбкой.

Балконы забиты прекрасными дамами, юными девицами, смешливыми гризетками, дерзкими демимонденками и всеми прочими существами женского рода.

– Да здравствует император! – В этом мощном всенародном крике побеждает звень женских голосов.

В Александра летят цветы: розы, гортензии, хризантемы, иные дамы бросают букеты, которые рассыпаются в воздухе и падают на императора многоцветным дождем.

Смуглая рука метнула венок, упавший прямо на каску императора и словно бы увенчавший его лаврами.

Он поднял голову и увидел обнаженные стройные ноги, уходящие в прозрачную темь короткой юбочки. Александр покраснел, что заметила дарительница венка. Она приветно вскинула руки, отчего юбочка поддернулась еще выше, наградив победителя, как пушкинского пастушка, «лицезрением всей прелести».

Александр повернулся к генерал-адъютанту князю Волконскому.

– Ей-богу, князь, ради этого стоило воевать.

– Легко понять того дракона, который брал с покоренной страны дань женщинами, – с улыбкой отозвался Волконский.

– Особенно если эта страна – Франция, – отшутился Александр и снова возвел очи горе.

Его ждало еще много волнующих впечатлений…

…Александр входит в свой кабинет в сопровождении флигель-адъютанта. Зябко потирает руки.

– Воистину – Зимний дворец. На улице лето, а здесь собачий холод. Затопите камин.

И пока флигель-адъютант умело и споро разжигал камин, Александр со вкусом готовил себе работу: достал из бювара гербовую бумагу, придирчиво выбрал и опробовал гусиное перышко, проверил песочницу – полна ли.

От хорошей тяги зашумело пламя в камине.

– Вы свободны, – сказал Александр адъютанту.

Вместо того чтобы повиноваться, тот подошел к государю и подал ему сложенную бумагу, ловко выхватив ее из-под обшлага.

– Что это? – недовольно спросил Александр.

– Плод моего усердия, Ваше Императорское Величество.

– Слухи? – брезгливо сказал Александр, бросив близорукий взгляд на бумагу.

– Список, Ваше Императорское Величество.

– Что еще за список?

– Офицеров, злоумышляющих против Вашего Величества, заговорщиков. Членов тайного общества.

Александр тщательно скатал список в трубку, подошел к камину и бросил его в пламя.

– Занимайтесь своим прямым делом, подпоручик.

– Нет прямее дела, чем радение о благополучии и спокойствии государя! – Верноподданническая тирада прозвучала почти нагло.

И наглость эта смутила Александра. Мальчишка, щенок, знал, что делает, и чувствовал себя в своем праве. Александр сказал неожиданно для самого себя ласково:

– Можете идти, голубчик…

По уходе адъютанта Александр принялся за письмо.

«Любезный друг Михаил Михайлович! Зная, сколь радетельно привержены Вы пермской земле, цветущей под Вашим попечением, считаю все же сию заботу недостаточной для ума и таланта столь великого государственного мужа. Другой Вам надобен простор, другой размах забот, и потому призываю Вас…» – Перо замерло над листом бумаги.

Александр взял колокольчик и позвонил.

В кабинет ступил адъютант.

– Граф Аракчеев еще не явился?

– Давно ждет, Ваше Величество!

– Почему не доложил? Проси!

Вошел Аракчеев: некрасивый, топорный, но крепко сбитый, большестопый, с неуклюже-надежной поступью.

– Вот, Алексей Андреевич, нуждаюсь в твоем совете. Хочу вызвать Сперанского. Хватит ему в провинции крохоборничать. Пора вернуться к прерванной войной работе.

– Это к реформам, что ли? – прищурился Аракчеев – раболепие как-то странно сочеталось в нем с наглостью под покровом простоты.

– Да, пора отважиться. Рабство позорит Россию. Русский мужик заслужил свободу на полях Бородина и Лейпцига. Россия больше всех отдала победе, а в Париж я привел рабов. Рабы-освободители, – горько усмехнулся Александр.

– Казаки не рабы, – проворчал Аракчеев.

– Ты, Алексей Андреевич, вроде парижских девиц, для них все русские – «казакен». Донцы атамана Платова – капля в крепостном море. Так вот, что предложить Сперанскому – Госсовет или особое министерство учредить?

– Ах, батюшка государь, как повелишь, так и будет, – всхлипнул Аракчеев. – Велишь – все под Сперанского пойдем. Топнешь ножкой, спустим штанцы, пущай нас семинарист березовой кашей потчует.

– Заговариваешься, Алексей Андреевич!

– Все от простоты и честности. Не могу лукавить с моим государем. Не приучен. В иезуитских школах не обучался, хохлацкому двоедушию от природы чужд и чернильного семени сроду не грыз. Душа у меня русская – сырая, и русский ум – простак.

– Хорош простак! – воскликнул Александр. – Как Чарторыйского с Кочубеем аттестовал, да и Сперанского не погладил. Крепко засели в помещичью печень мои «молодые друзья»! О Сперанском и говорить нечего.

– Напугали вы верных трону, государь. По молодости лет больно смело коней погнали. Война образумила. А ныне, видать, весенний ветерок снова в душу пахнул? Ах, государь, нетто это надобно русскому народу? И слова-то все чужеземные: конституция, институции, реформа, либерте-эгалите. Не поймут такого, государь, все сословия, а пуще всех простые люди.

– Чего же тут не понять? Хорошо жить будут, свободно, без кнута.

– Кнут и не надобен, хватит розги, – убежденно сказал Аракчеев, – для цивильных. А для служивых – шпицрутены. Россия, государь, не отрок, не девица, а баба, бабы же любят, чтоб их учили. Чем крепче бьет, тем больше любит. Но и бабу нельзя кнутом, тем паче дрыном – испортить можно. Ремешком или своей дланью – это она обожает.

– Ладно, хватит народной мудрости. Вернемся к государственному языку. Что делать со Сперанским?

– Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

– А ты философ, Алексей Андреевич! Думаешь, что он выдохся?

– Сколько воды утекло, Ваше Величество. Вы великую войну выиграли, Наполеона скинули. Венский конгресс провальсировали, Священный союз воодушевили, а семинарист наш сиднем сидел в Перми да с пермяками вольтерьяничал.

– Это неправда, он хороший губернатор.

– Карамзин сказал: России ничего не надо, кроме пятидесяти хороших губернаторов. Один уже есть…

– Однако ты остер, Алексей Андреевич!.. Карамзин мыслит по старинке. Он так и не вошел в наш век. Да Бог с ним! Пора обустроить крестьянскую жизнь. Реформа необходима.

– Да все уже обустроено, государь! По велению Вашего Величества военные поселения растут как грибы после солнечного дождя.

– Почему же ты молчал? Я думал, что идея повисла в воздухе, как и прочие мои начинания.

– Хотел все в наилучшем роде отлакировать, тогда и показать.

– Зачем тянуть? Чай, сейчас косовица, – сказал Александр, гордясь своим знанием деревенской страды.

– И это Государю ведомо! – всплеснул руками без лести преданный.

Слышится стук в дверь.

Входит адъютант с письмом на серебряном подносе.

– От Их Императорского Величества Марии Федоровны!

Александр взял маленький продолговатый конверт с таким видом, словно тот мог взорваться в его руках. Пальцы забегали по атласной бумаге, не решаясь вскрыть.

Аракчеев, ссутулившись, отвешивая поклоны, стал пятиться к двери.

Оторвавшись от конверта, Александр ласково кивнул верному слуге.

– Мне не терпится глянуть на воинов-пахарей…

Записка императрицы-матери была оскорбительно суха и коротка: «Мне необходимо тебя видеть. М…»

…Александр входит в будуар матери. Две фрейлины, хлопотавшие вокруг сидевшей у зеркала государыни, с реверансами удалились.

Мария Федоровна, крупная, моложавая, сильно насурьмленная, с маленькими жесткими глазами, подставила сыну щеку для поцелуя.

– Садись, – сказала она резко, указав на низенькое кресло.

Высокий Александр неловко уселся и сразу ощутил себя маленьким мальчиком перед высящейся над ним матерью. Наверное, так было рассчитано.

– Ты опять принялся за старое? – спросила резко Мария Федоровна.

– Что вы имеете в виду, матушка? – с любезным лицом осведомился Александр.

– Ты вызвал Сперанского?

– Как блестяще поставлено во дворце святое дело сыска!

– Не юли!

– Ваши осведомители, матушка, идут впереди событий. Я лишь подумал о новом назначении Сперанского.

– Значит, я вызвала тебя вовремя, – удовлетворенно произнесла императрица. – Сперанского здесь не будет.

– Возможно, – пожал плечами Александр. – Некоторые считают, что Сперанский опровинциалился.

– Сперанскому здесь делать нечего! – повторила Мария Федоровна. – Хватит в нашей семье одного задушенного.

При всем своем самообладании Александр изменился в лице.

– Это угроза? Мать угрожает сыну?

– Мать предупреждает сына. Я не хочу тебя потерять. Но ты играешь с огнем.

– Мне кажется, я ни во что уже давно не играю.

– О нет! Ты всегда играешь. Всю свою жизнь. Играл в друга Наполеона и в его врага. Играл в либерала, защищал Францию на Венском конгрессе, а кончил Священным союзом. И стал для европейских бунтарей архиреакционером. Признаться, я поверила, что ты образумился. И вдруг ты вернулся к играм молодости: конституцию – Польше, нам – Сперанского с реформами. Ты уже не мальчик, посмотри на себя, у тебя плешь. Пора оставить детские игры.

– Я пытаюсь. За европейскими делами я забыл о своем долге перед Россией.

– Нельзя быть охранителем и революционером одновременно. В Европе – страж порядка, в России – разрушитель. Я не верю в твое свободолюбие. Ты вылитый отец. Сегодня он ненавистник Наполеона, завтра пламенный почитатель. Сегодня мальтийский кавалер-аскет, завтра влюбленный пастушок, сегодня апостол мира, завтра Александр Македонский, завоеватель Индии, утром бормочет буколические стихи, днем рвет усы у офицеров. Ты – Романов, а Романовы все с придурью. Кроме моего дорогого Николая. Это кремень.

Александр пристально смотрит на мать.

– У меня нет наследника… Как жаль, что между мной и Николаем затесался Константин.

– Это поправимо, – спокойно сказала императрица. – Константин не хочет царствовать. Для его фокусов ему достаточно Польши. Кстати, и в этом весь ты: дать Польше конституцию, а к ней – Константина в наместники.

– Я все понял, матушка, – сказал, подымаясь, Александр. – Разрешите откланяться?

– Если действительно понял, то можешь идти. У меня от тебя головная боль.

– Вызовите братца Николая, матушка. Он – хорошее болеутоляющее.

– Я сама знаю, что мне делать. Ступай…

…Александр возвращается в свой кабинет. Подходит к столу, берет недоконченное письмо к Сперанскому, хочет разорвать, но в последний момент удерживается. Какая-то двусмысленная улыбка появляется на его лице. Он макает перо в чернила и красивым почерком завершает свое послание:

«А посему Мы решили назначить Вас губернатором Сибири – земли обширной, богатой, но неустроенной. В заключение поздравляю Вас с орденом св. Александра Невского и лентой. Александр…»

Он старательно запечатывает письмо. Взгляд его голубых глаз проваливается в какую-то далекую пустоту…

…Толпа приветствует вернувшегося с победой императора. Во главе блестящей свиты он едет на белом коне окраиной Петербурга, но впечатление такое, будто это происходит в самом захудалом городе России допетровских времен. На радостях полиция не отфильтровала встречающих, в чествовании участвует без разбора и городское, и подстоличное, и с отдаленных земель население. Чуйки, армяки, картузы, гречишники, деревенские бабьи платки. Тут и крестьяне, и ремесленники, и мелочные торговцы, и всякая городская протерь, нищие, бесприходные попишки, юродивые, отставные солдаты, инвалиды войны. Толпа кричит, вопит, воет, кликушествует, рыдает, стонет.

– Благодетель ты наш!..

– Спаситель!..

– Солнце ясное!.. Месяц светлый!.. Милостивец!..

– Многие лета-а!.. – возглашает бродячий дьякон с синим носом.

Бабы прорываются к коню императора, силятся поцеловать стремя, сапог, хотя бы потный бок коня.

– А Бонапарта ты привез? – орет косоглазый мужик. – Дай его нам. Мы его с кашей умнем!..

Юродивый в одной рубахе, под которой что-то телепалось, заплясал перед мордой императорского коня, пронзительно распевая:

 
Я мудями затрясу, затрясу,
Государя вознесу, вознесу
Выше печки, выше крыши,
На луну и еще выше!..
 

Александр оглянулся на своего друга, генерал-адъютанта князя Волконского.

– Не Париж! – сказал Волконский.

– Несчастный народ! – произнес с болью Александр. – Несчастный и в горе, и в радости…

Теперь уже вся толпа вопила:

 
Выше печки, выше крыши,
На луну и еще выше!..
 

Похоже, это стало народным гимном победы…

…Александр и Аракчеев в сопровождении очень небольшой свиты въезжают в деревню, состоящую из нескольких прямых, как стрела, улиц, обставленных одинаковыми красными домиками с коньком на крыше. Вокруг домиков ни дерева, ни подсолнуха, никакого цветка.

При виде царского кортежа несколько голопопых ребятенков, возившихся в пыли, и старух, вышедших по хозяйской надобности, поспешно укрылись в домах. Улица как вымерла.

Кортеж подъехал к одному из красных домиков.

– Выходи! – гаркнул Аракчеев.

С невероятной поспешностью из дверей выскочил крестьянин-солдат в полной воинской амуниции, двое мальчиков: один лет десяти, другой пятнадцати, тоже в военной форме, и тому и другому несколько великоватой, и стали во фронт у крыльца. Следом выметнулась баба с очумелым от страха лицом и тоже заняла место в строю.

– Пошла вон! – рявкнул Аракчеев.

Баба опрометью кинулась прочь, но не в дом, а за угол, чтобы укрыться в огороде. Остальные члены семьи стояли, не шелохнувшись, выпучив немигающие глаза.

– Здравствуйте, воины-земледельцы! – ласково произнес Александр.

– Здравья желаем, Ваше Императорское Величество! – отозвалась троица, причем у детей оказались такие же грубые, махорочные голоса, как у главы семьи.

– Довольны ли вы своей жизнью?.. – поинтересовался император.

– Премного довольны, Ваше Императорское Величество!

– Нет ли каких жалоб? – допытывался император.

– Никак нет, Ваше Императорское Величество!

– Хороши ли нынче покосы?

– Никак… да, Ваше Императорское Величество!

Неизвестно, сколько бы продолжалась эта оживленная беседа, но послышался треск барабана, из ближайшего проулка возникла воинская колонна: впереди юные барабанщики, за ними ряды косарей в полном военном обмундировании, но вместо ружей на плечах косы.

– Ваше Величество, можно им присоединиться к строю? – спросил Аракчеев.

– Ну разумеется, – улыбнулся Александр. – Я не хочу, чтобы мой приезд нарушил заведенный порядок.

Слабым мановением руки и свирепым взглядом Аракчеев отправил трех оцепенелых ратников в строй.

Бодро шел в поле, как на бой, отряд пахарей-солдат: от семилетних потешных до бывалых мужей с продубленными лицами. Высокий тенор завел любимую походную:

 
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жены?
 

И хор грянул:

 
Наши жены – пушки заряжены,
Вот где наши жены.
 

Тенор спросил:

 
Земледельцы – бравые умельцы,
 Где же ваши сестры?
 

Хор ответил:

 
Наши сестры – косы звонки, остры,
Вот где наши сестры…
 

Смахнув слезу, Александр обернулся к Аракчееву:

– Спасибо, Алексей Андреевич, за русских мужиков.

– Рад старать… – Растроганный всхлип помешал закончить фразу.

– Да, красит дисциплина русского мужика! – мечтательно сказал Александр. – Каким он становится подтянутым, молодцеватым, красивым. Сейчас он идет с песней на косовицу, а грянет миг воинственный, он с такой же звонкой песней пойдет на врага. Этот мужик не забунтует, ему не до того.

– Где ж ему бунтовать? – подхватил осчастливленный монаршим расположением и доверием Аракчеев. – С утра в поле, после сытного обеда артикулы на плацу, после опять в поле. Вечером ужин, спуск флага, молитва. Потом на лежанку к бабе для умножения полезного народонаселения России и крепкий сон. Плотный день, без пустот, мысли злокозненной некуда проникнуть.

– Да, – задумчиво сказал Александр. – У России свой путь. Недаром еще Василий Блаженный говорил, что Россию Господь поцеловал. Устами малых да неразумных вещает сама истина. Путь Европы – не наш путь.

– Да он и для самой Европы не больно хорош, – вдумчиво сказал Аракчеев. – Иначе – зачем Священный союз? Только он и сдерживает блудные силы и всех этих карбонариев. Россия есть государство по хозяйству сельское, а по духу военное. Дав стране военные поселения, вы, государь, соединили две ее ипостаси в одно целое, а сие есть воплощение исконной российской мечты.

– Алексей Андреевич, – растроганным голосом начал Александр, – а что бы в свободный час, на отдыхе в Грузино, возле прелестной подруги своей Настасьи Федоровны, взять да и набросать проект российской конституции?

– Не по разуму мне, государь. Я маленько в военном деле кумекаю, больше в артиллерии, а политическим тонкостям не обучен.

– Что обучение? Разум холоден и склонен к лукавству. Сердцем надо писать основной закон, золотыми буквами веры и любви.

– Ну, уйду я в законотворчество, государь, а кто за военными поселениями доглядит? Тут ведь работы непочатый край. Надо ими всю страну обустроить.

– Правда твоя, – вздохнул Александр. – Конституция может подождать. А ведь ты, Алексей Андреевич, осуществляешь мечты великих утопистов: Томаса Мора, Фомы Кампанеллы.

– Не знаю таких, – сухо сказал Аракчеев. – Не хотите ли, государь, в дом зайти? Глянуть, как живет боевитый Микула Селянинович?

Они вошли в чистую просторную избу с белой печью и каким-то неживым порядком во всем обставе.

– Хозяйка! – крикнул Аракчеев, но ему никто не ответил. – Вот глупая баба, сбежала со двора, даже молочка гостям не предложила.

– Запужалась, – послышался старческий голос. – В печке глечик с варенцом.

Аракчеев раздвинул ситцевую тряпицу, закрывающую угол в черной горнице, там сидел на ящике старик и плел хлыстик из тонких сыромятных ремешков.

– Кто такой? – спросил грубым голосом Аракчеев.

– Человек, – с едва уловимой насмешкой отозвался старик. – Дедушка.

– Встать, когда с тобой говорят! – рявкнул Аракчеев.

– Встал бы, кабы ноги слушались. Какой уж год сидяком сижу.

– Чем ты занимаешься? – мягко спросил Александр.

– Шорничаю помаленьку. Даром хлеб не ем.

– Не обижают тебя?

– Кто ж убогого обидит? Это над молодыми изгаляются, а со старика немощного какой спрос?

– Кто же это изгаляется?

– А всяк, кому не лень, – спокойно ответил старик. – Крепостного разве что курица не обидит, а военного поселенца и курица заклюет.

– Ах ты, смерд! – вскипел Аракчеев и замахнулся на старика, но Александр отвел его руку.

– Алексей Андреевич, не роняй себя.

Аракчеев дрожал от злости, даже царское внушение не подействовало.

– Ты не видишь, с кем разговариваешь? – прохрипел он.

Старик поднял глаза, под густыми седыми бровями зияли пустые глазницы.

– Я с Аустерлица не вижу. А знать знаю, с кем говорю. Не тебя, ты – любой, кто с палкой. А он – царь.

– Как ты меня узнал? – поразился Александр.

– По запаху. От тебя царем пахнет, от него – псарем.

– Алексей Андреевич! – предупреждающе прикрикнул Александр.

Он вынул золотой и положил его на колени старика.

– В память об Аустерлице, – сказал Александр и вышел из избы.

Расстроенный Аракчеев последовал за ним.

– Хороший старик, – душевно сказал Александр. – Он заслужил отдых. Определите его в богадельню для ветеранов. Там он будет среди своих. А здесь его могут не понять.

Лицо Аракчеева разгладилось, он с обожанием смотрел на государя…

Печатают шаг полки. Гудит утрамбованная земля плаца. Хорошо, мощно шагают вышколенные твердой рукой командира – великого князя Николая солдаты с выпученными от усердия глазами, ведомые офицерами с закаменевшими лицами.

Зачарованно смотрит Александр. Поворачивается к Николаю:

– Спасибо, брат. Ты доставил мне истинное удовольствие.

– Рад стараться, Ваше Императорское Величество! – шутливо, но явно польщенный отозвался Николай.

– Ты, право, молодец. Жаль, что по молодости лет не мог принять участие в кампании двенадцатого года. Ты, несомненно, покрыл бы себя славой.

– Вы слишком добры ко мне, – пробормотал Николай, залившийся румянцем.

– Какая великая правда в порядке! – обращаясь не столько к Николаю, сколько к самому себе, произнес Александр. – Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина – вот что нужно стране, Европе, миру. Вот что нужно каждому человеку. Когда все шагают в ногу, гудит земля, но небо спокойно. Когда все поют в унисон, слова не нужны. Вот истинная мудрость, остальное от лукавого… Вели подать мне лошадь.

– Вы не откушаете с офицерами? – обиженно спросил Николай.

– Неужели я обижу таких молодцов? – улыбнулся Александр. – Увиденное взволновало меня, я должен побыть наедине со своими мыслями. Не бойся, я буду вовремя к столу…

…По лесной просеке скачет на гнедом коне Александр. Его задевают сосновые ветки, но он так ушел в думы, что не замечает этих, порой весьма чувствительных касаний.

Не сразу заметил он и пристроившегося к нему сбоку всадника на сером, в яблоках коне. А затем, скосив взгляд, он обнаружил странное: всаднику не хватало места на узкой тропе, но он спокойно наезжал на деревья и спокойно пронизал их, словно был бестелесен.

Александр встряхнулся и сосредоточил взгляд. Что-то очень знакомое было в кургузой, с наклоном вперед фигуре в серой шинели с высоким воротником; небольшая черная треуголка надвинута на лоб.

Похоже, Александр не очень удивился, узнав Наполеона.

– Почему ты здесь? – спросил он спокойным, мягким голосом.

– По вашему вызову, победитель! – Это прозвучало насмешливо, но не зло.

– Откуда такая ирония? – прищурился Александр. – Ведь я действительно победил.

– Да. И вас, и Шварценберга, и Блюхера, и Веллингтона будут помнить, потому что вы победили Наполеона. А меня, потому что я Наполеон. Меня никто не принуждал к бессмертию.

– А нас принудили вы?

– Конечно! Без меня о вас никто и не вспомнил бы. Теперь вы принадлежите истории, а я – стихии.

Александр повернулся в седле и пристально посмотрел на бледное лицо и глубоко запавшие темные глаза.

– Если я говорю с вами, значит, вы призрак?

– А вы?.. – усмехнулся Наполеон. – Вы тоже призрак того Александра, который вошел в Париж на радость всем гризеткам. Да, я умер, – добавил он деловито. – Мне только этого не хватало для окончательного триумфа.

– Вы правда умерли? – Это прозвучало по-детски.

– Ваши друзья-англичане уморили меня слабыми дозами мышьяка. Милейшему Веллингтону не терпелось от меня избавиться. Он все еще боялся изгнанника. Никаких претензий. Я сделал все, что мог, даже продиктовал скучные мемуары.

– А что вы такого сделали? – с горечью сказал Александр. – Залили кровью всю Европу?

– Хорошее кровопускание необходимо народам, иначе они перестают ценить мирную жизнь. Но я сделал больше: дал устав «Комеди франсез». Кстати, я работал над ним в горящей Москве.

– Не велика заслуга!

– У вас и такой нет. Но еще я дал наполеоновский свод законов и завершил Французскую революцию, сделав ее всемирной.

– Священный союз уничтожил разбросанные вами плевелы.

– Священный союз? Этот эфемер! – захохотал Наполеон. – История делается не гусиным пером Меттерниха и не велеречием русского петиметра. История делает себя сама, и каждый раз через одного-единственного человека, который не боится ни людского, ни божеского суда.

– Я догадывался, что вас не раздавило ни чудовищное поражение, ни позор плена и ссылки, ни потеря трона, семьи, сына, но чтобы ни тени раскаяния!..

– О чем вы? Разве есть другой способ заразить духом свободы всю Европу?..

– Во Францию вернулись Бурбоны.

– Это жалкие флюгеры, их снесет первым же ветром. Французы сейчас самые свободные люди в мире. Вам не надо было входить в Париж. Оставили бы это англичанам и немцам – у них нет рабства. Тщеславие подвело. Ваши офицеры, ваши сержанты и ваши солдаты унесли из Франции страшный дар – желание свободы. Так кто же победил, Ваше Императорское Величество?

Наполеон с силой послал коня вперед.

– Куда вы? – почти жалобно крикнул Александр.

– Я вам все сказал, мой несчастный бывший брат!.. – послышалось издалека…

Аракчеев в темном плаще с поднятым воротником и надвинутой на глаза треуголке входит в кабинет Александра:

– Вы готовы, Ваше Величество?

– Как видите.

– Накиньте плащ, государь, и прикройте голову. Будет холодно.

– Вы же сказали, что они собираются во дворце, – подозрительно сказал Александр.

– Дворец – это целый мир, государь: от тундры до тропиков. Вы сами убедитесь в этом.

Александр закутывается в плащ, надевает гусарскую шапку.

– А может, не стоит, Алексей Андреевич? – сказал он неуверенно. – В мире и так довольно злобы.

– Государь должен знать своих врагов.

– Зачем? Я не собираюсь мстить.

– Не мстить, но остановить преступную руку – ваш долг, государь. Злоумышленники готовят переворот.

«Давно пора», – произнес про себя Александр, а вслух сказал:

– Горячие сердца и пустые головы, что они могут?

– Вот это вы сейчас узнаете, государь. Каждому человеку, а тем паче правителю, не мешает знать, что о нем думают. Ваш августейший родитель тоже был чрезмерно доверчив – от гордости.

Пример подействовал, хотя покойный Павел доверял до конца лишь изменнику Палену…

– Ведите! – сказал Александр.

…Это небольшое путешествие в пределах Зимнего дворца навсегда запомнилось Александру, ибо невозможно было представить, что под одной крышей с императорскими апартаментами и службами помещалось огромное и страшное царство хаоса, нежилых, но обитаемых бог весть кем покоев, буйный растительный мир, живущий из себя, без участия человека.

Сперва они шли сквозь какие-то заросли (заброшенный зимний сад), раздвигая то живые и мягкие, то иссохшие, крошащиеся от прикосновений ветви растений.

Иглы, сучки цеплялись за одежду, словно не хотели пустить зашельцев дальше. Несколько раз Александр испуганно замирал от шума птичьих крыльев. Увеличенные собственной тенью, меж высаженных в кадки пальм и кипарисов, апельсиновых и лимонных деревьев проносились голуби, похожие на гарпий, стаи воробьев вспархивали с оглушающим стрекотом. И вдруг заухал то ли сыч, то ли филин.

Они шли сквозь чащу, раздвигая ветки лиственниц, пихт, олеандров, туй, карликовых кленов, с иных ветвей осыпались лепестки белых жирных цветов.

– Куда ты завел меня, Алексей Андреевич? – почему-то шепотом спросил Александр.

– Это «Большой каприз» императрицы Екатерины. Она любила тут отдыхать. А батюшка ваш распорядился закрыть сей парадиз.

– Приют блудницы, – вспомнив, прошептал Александр.

По узкому, залитому лунным светом и продуваемому ветром в разбитые окна переходу они прошли в огромный, хотя и необозримый из-за темноты зал.

Сверкали латами и шлемами фигуры рыцарей в полном боевом доспехе от поножей до кирас и оплечий. Озираясь, Александр чуть не наскочил на громадного, закованного в железо боевого коня, на котором восседал рыцарь с копьем и щитом.

Он посторонился и едва не угодил в объятия собственного отца. Он не сдержал крика. Портрет Павла I в рост стоял на полу, прислоненный к стене, и лунный блик наделял зловещей живостью желтое курносое лицо. Он был в костюме мальтийского кавалера с выставленной вперед тростью и, казалось, шел навстречу сыну.

Александр вытер мокрый лоб, обошел стороной портрет и вновь шарахнулся: к нему качнулась бабка Екатерина в роскошном, хотя и обветшалом платье с оборванными кружевами, с жеманно улыбающимся ртом и лысым черепом – фарфоровая фигура для какого-то увеселения на пружинах и шарнирах. Она продолжала раскачиваться, когда он ее огибал.

И тут его ждал последний и самый ужасный сюрприз: пробная восковая фигура Петра I растреллиевой работы: длинное тулово, острые колени и совершенно голая, без усов, бровей и волос, круглая, как шар, голова. Прижимаясь к стене, Александр ополз великого предка и оказался в другом проходе.

– А вы тут как свой, – обратился он к Аракчееву. – Крепкие у вас нервы, граф.

– Не жалуюсь, государь, – обычным сиплым голосом отозвался фаворит. – Этих бояться нечего, бояться надо живых.

– Далеко нам еще?

– Мы пришли, – сказал Аракчеев, толкнув небольшую и невидную в стене дверь.

Они ступили в крошечную, пустую, совсем темную комнату, лишь под потолком светлело зарешеченное оконце. Аракчеев достал откуда-то складной стул и поставил его к неприметному отверстию в стене.

– Садитесь, государь, я обожду в костюмерной.

– А что я увижу?

– Ничего, государь. Но все услышите. Здесь выход тайного уха, прослушивается левое крыло дворца, ныне необитаемое.

– Я не могу поверить такой дерзости заговорщиков.

– Кто станет их здесь искать? Подземный ход ведет за Фонтанку. О нем никто не знает. Почти никто, – добавил Аракчеев.

– Я ведь глуховат.

– Не беда. Когда я притворю дверь, извольте сдвинуть эту заслонку, государь.

И Аракчеев скрылся.

Несколько мгновений Александр колебался, затем решительно отодвинул заслонку.

– Убить! – ударило ему в ушную перепонку, в мозг, в сердце отчетливое, резкое, словно в лицо брошенное слово. – Истребить весь змеиный род!

– Мы собрались обсудить конституцию, – произнес чей-то холодный голос. – А ты опять за свое.

– Да, за свое. Англичане и французы указали нам путь. Первый шаг революции – обезглавить монархию.

– За что ты его так ненавидишь? – спросил юношеский голос.

– За все! Меланхолия Пьеро и повадки Арлекина. Блудодей и святоша. Душитель Европы и тюремщик России с голубым взором падшего ангела. Сулил конституцию, а дал аракчеевщину.

– Аракчеевщина! – восхитился молодой голос. – Это великолепно!

– Чисто русский парадокс: век Александра обернулся веком Аракчеева, – сказал зрелый и звучный мужской голос.

«И ты, Брут!» – прошептал Александр.

– С Романовым все ясно, – вновь заговорил тот же ледяной голос. – Но мы не можем ввергнуть Россию в хаос. Нужна конституция, манифест о крестьянах, нужны цивилизованные законы…