Текст книги "Белая сирень"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

К нему подошел священник, но был решительно отстранен.

Старкову накинули на плечи шинель, от шапки он отказался.

Процессия идет через устланный снегом двор. Вдалеке гремят барабаны.

Вот и виселица. Палач, подручный и петля ждут жертву.

Старков легко взбежал на помост. Расстегнул ворот. За ним поднялся священник с крестом. И снова Старков отстранил его. Он смотрит на морозный, искрящийся мир.

Ему хотят накинуть капюшон, он бросает на помост заскорузлый от слез и соплей его предшественников колпак. Сам надевает нашею петлю. Он стоит очень красивый, от светлых волос над головой – ореол.

Барабаны смолкают…

– Как хорошо! – шепчет Старков. – Как хорошо!..

И просыпается на тюремной койке в тот же день, с которого начался наш рассказ.

Да, это был только сон, а исполнения того, что ему приснилось, надо ждать три долгих дня, с хамом-санитаром, дураком-надзирателем, болью в плече, дурной пищей и вонючей парашей. Старков вздохнул, потянулся, ерзнув головой по подушке, и увидел женщину. Она сидела на табуретке возле изголовья койки.

Он поморгал, чтобы прогнать видение, но женщина не исчезла. Лицо ее, немолодое, приятное и терпеливое, было незнакомо Старкову. Спицы ловко двигались в ее руках. Это были маленькие руки с тонкими, длинными пальцами и миндалевидными ногтями. Аристократические руки, которым не шло вязальное крохоборство. Старков рассмотрел ее всю, наслаждаясь своей бесцеремонностью, ведь женщина не заметила, что он проснулся.

Внезапно что-то привлекло внимание Старкова. Он пошевелил плечами и потрогал бинты на ране. Скосив глаза, он увидел свежую, чистую, тугую марлю и понял, что эта женщина перевязала его, пока он спал.

– Вы сестра милосердия? – спросил Старков.

Женщина вздрогнула от неожиданности, и клубок шерсти скатился с ее колен. Тихонько охнув, она подняла его и сказала тихим, мелодичным голосом:

– Как вы меня напугали! Я думала, вы спите.

– Я и спал. Пока вы надо мной мудровали.

– Простите, что без спроса. Не хотелось вас будить, вы так сладко спали. Наверное, вам снилось что-то радостное.

Старков захохотал. Смех у него был ухающий, как ночной голос филина.

– Сон был, и правда, хоть куда. Мне снилась виселица.

– Боже мой! О чем вы говорите? Какой ужас! – Она прижала к вискам свои тонкие изящные пальцы.

Старков смотрел на нее пристальным, изучающим взглядом.

– Вы находитесь в камере смертника. Разве вам не сказали?

– Бог не допустит! – истово сказала женщина и перекрестилась.

– Как еще допустит! – Старкову нравилось шокировать ее. – Но вы не ответили на мой вопрос. Впрочем, я и сам вижу: вы не сестра милосердия. Вы ряженая.

– Что вы имеете в виду? – смешалась дама.

– Вы из этих – сочувствующих… Дам-благотворительниц, патронесс или как вас там еще…

– Простите, – дама обиженно поджала губы. – Но я действительно сестра милосердия. Не любительница, а дипломированная. Была на войне и даже удостоилась медали. – Обиженно-чопорное выражение покинуло ее лицо, она молодо рассмеялась. – «За храбрость», можете себе представить? Я такая трусиха! Боюсь мышей, тараканов, гусениц. А при виде крысы могу грохнуться в обморок.

– Значит, я прав. Старая мода – играть в сестер милосердия, толкаться в госпиталях, щипать корпию.

– Но я не играла. Я была на полях сражения, помогала раненым. Как я вас перевязала и как это делал санитар?

– Он или безрукий, или просто хам. По-моему, он меня ненавидит, только не пойму за что. Перевязали вы здорово, даже поверить трудно, что вы дама из высшего, – Старков иронически подчеркнул слово, – общества.

– Я и не отрицаю. Разве это такой грех?

– Так и живем, – невесть с чего Старков начал злиться, – для курсисток – революционные кружки и брошюрки, для светских дам – госпиталя и солдатики.

– Вы так презрительно говорите о курсистках, а разве вы сами не революционер?

– Я – одинокий волк. Не хожу в стае. Пасу свою ненависть сам. А вы хорошо надумали: в мирное время солдатский госпиталь – скука. Куда романтичнее иметь дело с нашим братом – политическим. Особенно смертниками. Хорошо полирует кровь.

– Господи! О чем вы? Что я вам плохого сделала?

– А вам не приходит в голову, что вас никто не звал? Или вы думаете, ваше присутствие так лестно, что и спрашивать не надо? – Старков зашелся. – А может, вы мне мешаете?

– Простите! Бедный мальчик! Вам надо в туалет? Где ваша утка?

Она нагнулась и стала шарить под койкой.

– Тут не госпиталь. Нам утки не положены.

Дама беспомощно огляделась. Увидела парашу.

– Дать вам эту… вазу?

Старков снова заухал филином, гнев его подутих.

– Еще чего! Я ходячий больной.

– Вы не стесняйтесь. Я в госпиталях всего нагляделась.

– Да тут и смотреть не на что, – нагло сказал Старков. Он поднялся и пошел к параше, по пути расстегивая штаны. Он долго и шумно мочился, а дама умиротворенно вернулась к вязанию.

Старков вновь улегся на койку, но в отличие от дамы умиротворение не коснулось его жесткой души. Полуприкрыв веки, он присматривался к милосердной посетительнице, думая, к чему бы придраться. Он обнаружил, что она вовсе не старуха, ей было немного за сорок. Ее старили бледность, круги под глазами, скорбно поджатый рот и проседь в темных волосах. Ее маленькие ловкие руки были моложе лица. Прочная лепка головы и всех черт не соответствовала увядшим краскам щек и губ, а вот глаза, светло-карие, с чуть голубоватыми белками, не выцвели, были сочными и блестящими. Она то ли перенесла недавно тяжелую болезнь, то ли какой-то душевный урон – голова ее на стройной шее начинала мелко трястись. Она тут же спохватывалась, распрямлялась в спине и плечах и останавливала трясучку, но через некоторое время опять допускала жалкую слабость. Чтобы несколько замаскировать свое наблюдение, Старков делал много необязательных движений. Тянулся за кружкой с водой, стоявшей на полу под койкой, пил звучными глотками, утирал рот тыльной стороной кисти, возвращал кружку на место. Взбивал и перекладывал подушку. Затем он достал из-под матраса мешочек с махорочным табаком, дольки бумаги, стал сворачивать папироску. Прикурив от кресала, пустил сизый клуб дыма.

Женщина продолжала вязать, порой ласково взглядывая на Старкова.

– И долго вы можете этим заниматься? – не выдержал Старков.

– Это вас раздражает? – Она тут же перестала вязать и убрала работу в сумочку. – Говорят, что вязанье успокаивает…

– …тех, кто вяжет, – договорил Старков. – Напоминает парижских вязальщиц.

– Простите, вы о чем? – не поняла она.

– Французская революция… – Голос его звучал лениво. – Гильотина… Старухи вязальщицы. Не пропускали ни одной казни. Все время вязали и не упускали петли, когда падал нож.

– Господь с вами! – Дама быстро перекрестилась. – Государь милостив.

– Я не просил о помиловании, – сухо сказал Старков.

– Но почему? – с болью спросила дама. – Неужели вы так не цените жизнь?

– Если не щадишь чужой жизни, нельзя слишком носиться с собственной, – сентенциозно заметил Старков и, почувствовав свою интонацию, слегка покраснел.

Дама промолчала, раздумывая над его ответом.

– И вообще, у меня все в порядке, – как-то свысока сказал Старков. – Я сделал что мог, значит, прожил жизнь. Долгую жизнь. Мудрец сказал: хорошая жизнь – это и есть долгая жизнь.

– Я не знаю этого мудреца, – сказала дама, – но убить Великого князя Кирилла, которого все так любили, – ничего хорошего в этом нет.

– Нам друг друга не понять. – Старков начал раздражаться. – Для вашего круга он любимый, а для народа… – Он замялся в поисках слова и, разозлившись на собственное колебание, выпалил: – Хуже чумы!

– Ну, ну!.. – Дама тихонько засмеялась, ничуть не обиженная. – Зачем так резко? Вы же его совсем не знали. Люди вообще плохо знают друг друга. Гораздо проще придумать для себя человека, это снимает ответственность. Какой же вы еще мальчик! Вы, наверное, мне в сыновья годитесь?

– А в пансионе для благородных девиц позволено рожать?

Дама опять задумалась, она не отличалась излишней сообразительностью.

– О, ведь это комплимент! Вы думаете, я так молода? Мне сорок три.

– А мне двадцать шесть.

– Я уже вышла из пансиона, когда вы появились на свет. Я вам так и не представилась. Меня зовут Мария Александровна. А вас Дмитрий Иванович. Можно, я буду называть вас Димой?

Старков не успел ответить. В дверь постучали. Возникла голова надзирателя.

– Прощения просим! Карета подана!

Старков громко рассмеялся. Дама с удивлением посмотрела на него.

– Льву Толстому камердинер утром докладывает: «Ваше сиятельство, соха-с поданы-с!» Пахарь, сестра милосердия… Вы все ряженые. Сострадатели! Оставили бы в покое нашу маету!

– Но вы нас тоже не забываете, – отпарировала Мария Александровна.

Она перекрестила Старкова, взяла свою сумку и вышла из камеры. Старков откинулся на подушку. Курит…

…Зимний лес. Отягощенные снегом деревья. Стая красногрудых снегирей налетела на далеко простершуюся ветвь березы и будто окропила сгустками крови.

Чей-то живой голос ухает в чаще. Трещат под тяжестью снега сучья, лопается кора деревьев. Но все эти звуки лишь подчеркивают звенящее безмолвие зимы.

И как будто покорный этой тишине, очень тихо, осторожно пробирается через лес человек.

Вот он остановился – мы узнали Старкова, – снял варежку, зачерпнул с ветки снегу и отправил в рот. Двинулся дальше, с усилием выдирая ноги из глубокого снега.

Рябчик вылетел из-под снега, и треск его слабых крыльев показался оглушительным. Старков замер, огляделся и пошел дальше.

С другой стороны леса, навстречу Старкову, не соблюдая тишины, ломила группа охотников. Впереди, возвышаясь над всеми, – Великий князь в коротком ладном полушубке, меховых сапогах и треухе, в руках у него рогатина. На полшага отставая, идут егеря с дробовыми ружьями.

Старков видит и слышит охотников, хотя находится от них на значительном расстоянии, – в хрустально-чистом воздухе далеко видно и слышно.

– Вот здесь, – говорит старший егерь, указывая на сугроб под грудой валежника.

– Выгоняйте! – приказал Великий князь и вынул портсигар. – И сразу все – прочь!

– Ваше Высочество, – осмелился сказать старший егерь. – Больно здоров зверь. Его в одиночку не возьмешь.

Великий князь вынул папиросу, чуть размял в длинных, сухих пальцах, прикурил от золотой зажигалки и выпустил облачко дыма.

– Делайте, как вам сказано.

– Ваше Высочество, – мнется старший егерь. – Ее Высочество не велели пускать вас одного.

Послышался треск. Охотники дружно оглянулись.

Наступивший на ветку Старков едва успел распластаться на снегу.

– Отставить разговоры! – по-военному прикрикнул князь. – Подайте мне зверя, и все вон!

Егеря подчинились. Подошли к берлоге и стали тыкать туда рогатинами.

Великий князь спокойно курил.

Медведь не подавал признаков жизни.

– Выкурить его! – приказал Великий князь.

Егеря сварганили факел и, запалив, сунули в берлогу. Оттуда повалил дым, но зверь не появился, даже голоса не подал.

– Сдох он, что ли? – раздраженно сказал князь.

Отстранив егерей, он своей рогатиной прощупал берлогу.

– Да его там в помине нет, – сказал насмешливо. – Эх вы, растяпы! Упустили зверя.

– Третьего дни еще был, – сконфуженно произнес егерь. – Неужто проснулся и ушел? Тогда беда. Медведь-шатун – сатана леса.

Старков поднялся и, скрываясь за деревьями, кустами, где, пригибаясь, где чуть не ползком, стал пробираться к охотникам.

Новый близкий шум ударил по нервам. Он припал к земле.

Прямо на него – так показалось с испугу – пер огромный медведь. Он то ковылял на всех косых четырех, то вставал на задние лапы, издавая глухое, клокочущее рычание, с тоскливым, жалобным подвывом.

Ему по пути попался куст калины с пунцовыми ягодами. Голодный зверь начал объедать ягоды, затем вырвал куст из земли и стал пожирать ветви, смерзшиеся комья снега, корни с землей.

Охотники услышали медведя.

– Идет! – с почтительным трепетом сказал старший егерь. – Шатун. Ох и лют голодный медведь!

– А верно, что он гвозди глотает, подковы? – спокойно спросил Великий князь.

– Хушь топор, хушь бритву, – подтвердил старший егерь. – Ему лишь бы брюхо пустое набить. На шатуна с рогатиной не ходят. Мы его жаканом возьмем или картечью.

– Я вам покажу жакан и картечь! – пригрозил Великий князь. – Вон отсюда!

Все остальное видел замерший за буреломом Старков.

Они сошлись на солнечной полянке: обезумевший от голода зверь и человек с рогатиной. Князь еще не успел сделать две затяжки, потом отшвырнул окурок, крепко ухватил рогатину, взял ее наперевес. Медведь встал по-человечьи, словно открывая себя для удара, но когда князь сделал выпад, зверь ударом лапы выбил у него рогатину и переломил ее, как соломинку.

Он насел на князя, но тот отлепился, выхватил из кармана маленький пистолет, сунул ствол в ухо зверю и спустил курок. Старков даже не услышал выстрела, но медведь зашатался и рухнул.

Великий князь поставил на него ногу. Его горделивая, вызывающая поза заставила Старкова очнуться. Он достал из кармана бомбу и, сильно размахнувшись, метнул ее в князя.

Он видел, как бомба упала возле охотника и медведя, сразу уйдя в снег, и прижался к земле, чтобы его не задело осколками.

Прошло несколько томительных мгновений, но взрыва не последовало. Старков приподнялся.

Великий князь спокойно курил, даже не заметив бомбы, а егеря трудились над тушей медведя, чтобы перенести ее в охотничий домик. Управившись, они подняли тушу на двух шестах и с веселыми шутками потащили. Великий князь последовал за ними журавлиным шагом.

Старков с растерянным видом вглядывался в сугроб, приютивший бомбу. Затем медленно двинулся к ней.

И тут бомба запоздало спародировала взрыв, издав звук, который сопровождает удар мушиной хлопушки.

Старков машинально присел, а когда выпрямился, увидел небольшое черное пятно на белом снегу.

Он вцепился себе в виски, стал биться головой о ствол сосны. Злые слезы бежали по его искаженному стыдом и болью лицу…

…Камера. Старков во сне колотится головой о спинку койки. Просыпается. Жадно, обливаясь, пьет воду из жестяной кружки. Снова засыпает…

…И сразу возникает желтый, блестящий звериный глаз, исполненный свирепости, а затем и вся ощеренная морда зверя. Кажется, что опасный зрак и оскал зубов принадлежат крупному зверю. На самом деле это не так. Пахульский набивает чучело мелкого, хотя и самого злого хищника – хорька в своем убогом ардатовском домишке. Вокруг много чучел: голуби, длиннохвостая сорока, сова и филин, ястреб со вскинутыми крыльями, есть и зверье: ласка, куница, заяц, лиса, дикая кошка.

Пахульский сиплым, задышливым голосом распекает понурившегося на стуле Старкова:

– Упрямство – хорошая штука, но нет ничего хуже упрямого дурака. Я говорил тебе: избегай непросчитанных ситуаций. Конечно, лес соблазнителен – и подобраться проще, и уйти есть шанс…

– Я об этом не думал, – пробормотал Старков.

– Конечно, не думал. Твоя задница за тебя думала. Эта часть тела очень себя бережет и не любит, когда ее обижают. Что ты знал о княжеской охоте?

– Да при чем тут охота? – не выдержал Старков. – Бомба не сработала.

– А почему она не сработала? Мороз, снег?.. Неизвестные факторы. Исключи из расчетов все нерядовые действия клиента, где возможны любые случайности.

– Но он постоянно охотится, играет в теннис, плавает, скачет на лошадях.

– Постоянно он ходит на службу, возвращается домой, спит с женой. Все остальное – время от времени. – Пахульский закашлялся. А когда отдышался, продолжал: – Терроризм – это работа. Упорная, кропотливая, скучная работа. Следить, наблюдать, примерять на себя разные личины. Ты уже дважды скиксовал. Третья попытка может стать последней. Собери себя в кулак, у тебя все данные для хорошего террориста. Или бросай все к чертовой матери. Женись, нарожай детей, заглядывай в околоток – просвещай власти о настроениях. Глядишь, и выслужишь себе теплое местечко.

Старков все ниже опускает голову под градом жестоких, но заслуженных упреков…

…Утро. На койке проснулся узник. Секунду-другую он словно привыкает к своему унылому и пустынному обиталищу. Затем рывком сбрасывает тело с койки.

Делает гимнастику. Служитель принес ему завтрак: кружку чая, ломоть хлеба и стаканчик с какой-то оранжевой жидкостью.

– А это что такое? – удивился Старков.

– Прохладительное, – важно пояснил служитель. – Оранжад называется.

Старков попробовал.

– Апельсином пахнет.

– Вашего брата балуют, – проворчал служитель, – не то что нас.

– И тебя побалуют, – весело пообещал Старков, – перед виселицей.

– Тьфу на тебя! – Тюремщик плюнул и перекрестился. – Вот уж право – отпетый!

Он отпер дверь камеры и почти столкнулся с вчерашней посетительницей Старкова – Марией Александровной. Тюремщик подобострастно пропустил ее и бархатно притворил дверь.

– Здравствуйте, Дмитрий!

– Господин Старков, – сумрачно поправил узник, неприятно удивленный этим визитом.

– Ох, какой строгий!.. Я принесла… – Она вынула из сумочки какую-то бумагу в большом конверте, но раздумала давать ее Старкову и положила на табурет. – Нет, сперва лечение.

Старков таращил на нее глаза, не понимая, что с ней произошло. А произошло нечто очень простое, непонятное лишь такому неискушенному человеку, как Старков, – она надела другое платье: светлое шелковое, переливающее на себе скудный свет тюремного окошка, и сразу помолодела.

Легкий грим освежил ее миловидное, а вчера увядшее, сдавшееся лицо. Она предстала женщиной в полном расцвете и тем почему-то усилила неприязнь Старкова.

– Эта водица, – вдруг сообразил, к чему придраться, Старков, – от ваших благодеяний?

Она уже занялась его плечом, осторожно и ловко сматывая бинты, и так ушла в это дело, что оставила вопрос без ответа.

– Это вашими заботами меня осчастливили? – нудно и зло допытывался Старков.

– Вы о чем?.. Да, я попросила дать вам сок. Это полезно.

– Мне не нужны подачки. И вообще, на каком основании вы вторгаетесь в мою жизнь?… В мою смерть, – поправился он. – Завтра казнь, а вы заботитесь о моем здоровье.

– Никакой казни не будет, – сказала она, осматривая его рану. Смотрите, как мазь помогла. Уже образовалась корочка. Два-три дня – и будете молодцом.

– Два-три дня!.. Вы что – оглохли?

– Я все слышала. – Она старательно смазывает ему руку. – Вы подпишете эту бумагу, а я позабочусь, чтоб ей дали ход.

Старков резко отстранился.

– Не лезьте не в свое дело! Никакой бумаги я не подпишу. Я сто раз говорил! – Он схватил с табурета бумагу и разорвал в клочья. – Уходите!.. Слышите?..

– Успокойтесь!.. Умоляю вас!

Старков схватил ее за плечи, подволок к двери и что было силы пнул ногой в трухлявое дерево. Дверь сразу же открылась. Старков выпихнул Марию Александровну прямо в руки надзирателя.

– Дайте хоть забинтовать! – беспомощно взывала посетительница.

– Вон!.. Вон!.. – кричал Старков.

Надзиратель поспешно захлопнул дверь. Некоторое время из коридора доносилась какая-то шебуршня, потом все стихло.

Старков взял бинт и попытался перевязать рану, но одной рукой это не удавалось.

Вошли надзиратель и санитар. Первый собрал в совок клочья бумаги, использованные бинты, взял сумку Марии Александровны и вышел.

– Ну что, оглоед, доволен? – с ненавистью сказал санитар. – Осрамил знатную даму…

– Заткнись! – перебил Старков. – Делай свое дело и проваливай.

Санитар посмотрел на него белыми глазами и принялся бинтовать плечо резкими, злыми движениями.

При всей выдержке к боли Старкова передернуло.

– Осторожнее, дубина! У тебя руки из задницы растут.

– Больно нежный! Людей в клочья рвать – это можно. А самого пальцем не тронь.

– Каких это людей я в клочья рвал?

– А Великого князя, царствие ему небесное! Или забыл уже? – В голосе санитара чувствовались слезы.

– Нешто он человек… Тиран, кровоядец. Я его за всех нас, за народ приговорил.

– Сам ты кровоядец. Такого человека погубил. Я с ним на войне был… – Санитар всхлипнул. Орел, герой, а как о нижнем чине думал!..

– На водку не жалел? – усмехнулся Старков. – Эх ты, рабья душа!

– Я не рабья душа… Это ты рабья душа, завистник, хам, убийца!.. А еще о народе талдычет!.. Такие, как ты, самая зараза для народа!..

Сильный удар в челюсть оборвал бешеную брань. Санитар отлетел к стене, ударился спиной и сполз на пол. Старков схватил парашу и нахлобучил ему на голову.

В камеру ворвались надзиратель и два служителя. Они освободили санитара, а Старкова повалили и связали.

Подоспел начальник тюрьмы.

– В карцер его!..

Старкова поставили на ноги, накинули на плечи шинель, на голову нахлобучили шапку. Подтолкнули к двери. Он уже не сопротивлялся. Овладев собой, он с ироническим спокойствием подчинялся тюремщикам…

…Старкова втолкнули в карцер. Дверь с лязгом захлопнулась. Темно. Свет едва проникает сквозь зарешеченное окошко высоко под потолком. Старков сел на деревянные нары.

– Жестковато, – произнес с усмешкой. – Но для последней ночи сойдет…

Он лег. Смотрит в потолочную темь. Закрывает глаза…

…Среди ночи узник проснулся от шума отпираемой двери. Он приподнялся и сел на койке.

Свет полной луны, проникая в крошечное подпотолочное окошечко, падал на дверь, и когда она наконец поддалась, впустив в камеру две темные фигуры, узник мгновенно узнал в них санитара и надзирателя. Последний держался чуть сзади.

Старков соскочил с койки.

– Бить пришли?

Он озирался, выискивая, чем бы защититься, но не было ни табурета, ни стула, и даже парашу – испытанное оружие – заменяла мятая жестянка из-под машинного масла.

Санитар приблизился, по пути прихватив шинель Старкова.

– Втемную – падлы? – орал Старков. – Не возьмете, суки!..

– Тише!.. Тише!.. – свистящим шепотом отозвался санитар. – Стражу разбудишь. Мы за тобой. Тикай, парень, отсюда!

– Знаю я вас! – надрывался Старков. – Сучье племя!

– Заткнись, – грубо сказал тюремщик. – Мы за тебя жизнью рискуем.

– Прости меня, Митяй, – сказал санитар. – Прости за давешнее. Дурак я был. Прости, брат.

Тут только дошло до Старкова, что эти люди устраивают ему побег.

– Тошно мне от царских ищеек бегать, – пробормотал он с ноткой пробуждающегося гонора.

– Ты там нужнее, – горячо дыша ему в лицо, убеждал санитар. – Сколько еще недобитков кровь народную сосут. Уходи, Митяй, уходи, наш мститель!

Он накинул на Старкова шинель, все трое покинули камеру и двинулись гуськом по темным переходам, едва подсвеченным луной из узеньких окошек.

Потом они вошли в сырой, вовсе темный тоннель, в конце которого брезжил просвет.

– Ступай дальше один, – шепнул санитар Старкову. – Нам туда нельзя. Иди все прямо и прямо, тоннель тебя сам приведет.

Он обнял Старкова и скрылся.

Старков пошел вперед, наступая в какие-то лужи, спотыкаясь о выбоины, коряги. Тоннель отчетливо тянул вверх. Затем он уперся в дощатую преграду. Вез труда оторвав изгнившие доски, Старков вырвался из земляного плена в предрассветную ясность утра.

Он стоял на помосте виселицы, перед ним чуть раскачивалась веревочная петля, за которую держался палач. А по сторонам недвижимо, словно высеченные из камня, высились фигуры прокурора, начальника тюрьмы, врача, священника, стражей…

…Старков вскрикнул и проснулся.

Карцер. Утро глядело в мрачную щель голубизной высокого окошка. Он не сразу вспомнил, где находится. Оглядывает свои «хоромы», и к нему возвращается память о вчерашнем дне и о поманившем его свободой сне.

Он тяжело поднялся. Поискал умыться и нечего не нашел.

Постоял, раздумывая, и, встряхнувшись, стал делать гимнастику. Но после двух-трех вздохов и выдохов растерянно остановился, вспомнив и последнее: сегодня конец.

– Зачем?.. – произнес он вслух и сам себе ответил: – Перед смертью не надышишься.

И с этой шуткой висельника вернулась к нему его невероятная выдержка. Он продолжал упражнения: приседания, повороты, бег на месте.

Он еще «не добежал», когда за ним пришли: начальник тюрьмы, врач, надзиратель карцера и двое низших служителей.

– Уже? – спросил Старков. – А мне дадут зайти в камеру?

– Зачем? – спросил начальник тюрьмы.

– Побриться. Помыться. Я хочу быть в порядке.

– Вы были бы в порядке, если бы не учинили скандал. Такие выходки расцениваются как бунт.

– Дайте руку, – сказал врач.

Он посчитал пульс.

– Вы сделали всю гимнастику?

– Да. Успел.

– Тогда нормально.

Он вынул стетоскоп и послушал сердце арестанта.

– Ну и насос у вас! – сказал восхищенно.

– Никогда не жаловался.

– Что вчера случилось? Сдали нервы?

– С нервами у меня все в порядке. Но я не допускаю ни тюремного, ни вельможного хамства.

– Но-но, полегче! – одернул его начальник тюрьмы.

– Вы уже ничего не можете мне сделать, – насмешливо сказал Старков. – Кончилась ваша власть.

– Ничуть. Лишу прогулок.

– Каких еще прогулок?

– С сегодняшнего дня вам разрешена прогулка…

…Старков и двое тюремщиков идут по внутреннему двору тюрьмы. Он впереди, они на полшага позади.

Старков идет очень медленно, приостанавливается, задирает голову и ловит лицом солнечный свет чистого морозного утра. Тюремщики тоже останавливаются и терпеливо ждут, когда арестант последует дальше.

Старков увидел свежий конский навоз и над ним стайку суетливых воробьев.

– Воробьи, – говорит он, оглянувшись на тюремщиков.

Пошли дальше. Он приметил куст рябины, сохранивший красные прокаленные морозом ягоды.

– Рябина, – сказал он неуверенно.

– Послушать тебя, так ты долгий срок мотаешь, – сказал более общительный из тюремщиков. – Давно ли тут? А уж весь Божий мир позабыл…

– А я его раньше не помнил, – тихо проговорил Старков…

…Свежий, раскрасневшийся после прогулки, Старков возвращается в свою камеру. Здесь ею ждет неприятный сюрприз: на табурете уютно устроилась с вязаньем изгнанная им Мария Александровна. Он провел рукой по глазам, пытаясь прогнать наваждение.

– Опять вы?.. – произнес он ошеломленно.

– От меня так просто не отделаться, – сказала она с добродушным смешком. – И хотите злитесь, хотите нет, я подала прошение на имя государя.

– Вы подделали мою подпись?

– Боже избави! За кого вы меня принимаете? – Мария Александровна рассмеялась. – Я от себя подала. Государь мне не откажет. Не может отказать.

– Я не знаю, кто вы, – тягуче, предохраняя себя от нового взрыва, произнес Старков. – Но я никого не уполномочивал вмешиваться в мои дела. Слышите? – Он опять начал заходиться. – Я вас не знаю. И знать не хочу!

– Да нет же, – с кротким упорством сказала Мария Александровна. – Вы меня знаете. Только притворяетесь зачем-то… Я вдова Кирилла Михайловича.

Он молчал, то ли все еще не понимая очевидного, то ли не желая понимать. Она шутливо надула губы.

– Какой беспамятный! Вы же прекрасно знали моего мужа.

– Извините, – бессознательно продолжая сопротивляться слишком тягостному открытию, деревянным голосом сказал Старков. – Я не имел чести знать вашего супруга, даже не был представлен ему.

– За что же вы его тогда?.. – как-то очень по-домашнему удивилась Мария Александровна.

Ее наивность разрядила обстановку. Старков испытал странное облегчение – теперь все встало на свои места.

– Можно не объяснять? – Он едва скрыл усмешку.

– Как хотите, – сказало она чуть обиженно. – Но Кирилл Михайлович был очень хороший человек. Если бы вы знали его ближе, вы бы его полюбили.

Старков очень пристально и недобро уставился на нее. Она заметила это и, подняв голову над вязаньем, улыбнулась ему.

– Правда, правда, – сказала детским голоском.

– Тут правда не ночевала, – жестко сказал Старков. – Говорят, любовь слепа. Но не до такой же степени. Вы не могли не знать, какова общественная репутация у вашего мужа. Меня это не касается. Я хочу понять другое: что вам от меня надо? Зачем вам сдалась эта фальшивая и утомительная игра?

Она перестала вязать и с огорченно-растерянным видом уставилась на Старкова.

– А теперь я вас не понимаю. Какая фальшь, какая игра? Спасти человека – это игра?

– Меня нельзя спасти. Да я и не желаю.

– О, вы хотите искупить свою вину. Как это высоко! Вы благородный юноша! – В глазах ее заблестели слезы.

– Погодите! – поморщился Старков. – Забудьте хоть на минуту о своем прекраснодушии. Есть более точное слово – детскость, ребячливость мысли, поведения…

– Инфантильность? – подсказала Мария Александровна.

– Во-во!.. Это у вас, если… – глаза Старкова недобро сузились, – если только не ханжество или отвратительная игра.

Она всплеснула руками.

– Опять вы говорите об игре! Для чего мне играть?

– А как же! Поманить помилованием, а когда дурак раскиснет – бац и петля. Хорошая шутка!

– Бедный человек! – сказала она из глубины души. – Как недобра была жизнь к вам, если вы… Бедный человек!

– И вовсе не бедный. Со мной этот номер не пройдет. Я не хочу помилования. Но не по тем причинам, которые вы придумали. Я не раскаиваюсь. Если бы пришлось, я бы все повторил сначала. Я не хочу таскаться остаток жизни с тачкой на каторге или греметь кандалами на руднике. Нет, спасибо! Уйти надо спокойно и чисто, а не размазывать слизью свою судьбу.

– Но почему все так мрачно? Кончится срок…

– И я вылезу на волю больным, ни на что не годным стариком.

– С каторги и бежать можно! – азартно воскликнула Мария Александровна.

– Браво! Вот слова, достойные Великой княгини. – Голос его опять пожесточал. – Выслушайте меня внимательно. Я не боюсь смерти и равно не боюсь подождать ее еще неделю-другую. Меня этим не собьешь. Я не потерял сон и не начну бить поклоны Боженьке. И уповать на милость его помазанника тоже не буду. Для меня все Романовы ублюдки, а первый ублюдок ваш недоделанный царь. От меня явно что-то ждут. Может, власть ослабла в коленках? Или бесит мое презрение к царской милости?

– И вы считаете меня участницей всех этих подлостей? – В голосе – обида и укоризна.

Старков посмотрел в лицо женщине, отвел глаза, но не отступил.

– Почем я знаю? Может, вас просто используют, зная вашу…

– Инфантильность, – снова помогла Мария Александровна.

– Вот, вот! Не теряйте на меня время. У вас своих забот хватит.

– Вы совсем не верите людям?

– Я не верю Романовым.

– Романовы разные. Государь очень порядочный человек. Невезучий и слишком деликатный. Этим пользуются нечестные люди. И мой Кирилл был рыцарем без страха и упрека.

Старков нагнулся, нашарил под кроватью табак и кресало, свернул папироску, закурил, пустив в лицо гостьи – непреднамеренно – вонючую махорочную струю.

– У вас нет спичек?

– Не положено. Я могу отравиться или поджечь камеру.

– Крепкий у вас табачок.

– Какой есть. А сколько всего Романовых?

– Романовых? – Вопрос ее удивил. – Право, не знаю. Никогда не считала. Что-то много.

– Меня интересует мужское поголовье. Совершеннолетние.

Она наморщила лобик.

– Ну, таких куда меньше. Несколько десятков.

– Значит, нужно всего несколько десятков бомб. Вот вздохнула бы Россия!

– Какое ребячество! Ну, перебьете вы Романовых, придут Голицыны или Долгоруковы. Разве в царской фамилии дело?