Текст книги "Белая сирень"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

– Ваш другой папа? – повторил он медленно.

– Да, он приходит, когда тебя нет, – благожелательно пояснил Сторм.

– Вот и последний подарок, – пробормотал про себя Нексе, а вслух сказал: – Тебе очень хочется его видеть?

– Нет! Мы его и так часто видим, а тебя редко.

…Нексе и Сторм возвращаются домой. Нексе устало, механически передвигает ноги. В нем как будто погас свет. Сторм нетерпеливо тянет отца. Вокруг «Зари» сад в полном цвету. Четверка заспавшихся ребят выбегает навстречу отцу. Он рассеянно гладит их по нагретым солнцем головам. Заходит в дом.

Маргрете с красиво уложенной головой, но в фартуке – она хозяйничает на кухне – выходит навстречу гулявшим.

– Вот и вы! Сейчас будем пить шоколад. Не бойся, Мартин, это не из посылки Бехера.

– А я и не боюсь, – тускло отозвался Нексе.

Чувствительная к каждой интонации мужа, Маргрете внимательно посмотрела на него.

– Что с тобой? Ты устал? Плохо себя чувствуешь?

Нексе пожал плечами. Трудно было ломать праздничное настроение в доме, лишать себя последней надежды, к тому же рядом крутились дети.

– Сейчас я тебя порадую. Держи! – И Маргрете выхватила из кармана фартука письмо в нескладном самодельном конверте.

– От моих ребят! – оживился Нексе и с неловкой усмешкой: – Хоть кому-то я дорог.

– Вот те раз! А нам ты не дорог? А своим читателям?

– Читатели бойкотируют «Дитте». А книготорговцам велено не продавать книги большевистского прихвостня.

– Так ты из-за этого такой мрачный? – вроде бы с облегчением сказала Маргрете. – Плюнь! В первый раз, что ли?.. Они считают тебя большевиком? А ты и есть большевик. И назло всем врагам мы подымем на флагштоке красный флаг.

Она достала из тумбочки сверток, развернула его и пустила волной кумачовое полотнище.

– Господи, откуда это? – взволнованно спросил Нексе.

– Мой подарок тебе.

– Спасибо! – Нексе растроган, и тут вся боль разом выплеснулась из него.

– Грета, Грета, ну как ты могла?

Она удивленно посмотрела на него, долго вздохнула и сказала детям:

– Ступайте наверх! Нечего под ногами крутиться. Сторм, я кому говорю? – Когда дети повиновались, тихо сказала: – Я знала, рано или поздно ты узнаешь, но мне так не хотелось, чтобы это случилось сегодня.

– Какая разница?.. Значит, ты не отрицаешь?

– Зачем же лгать, Мартин.

– А разве твое поведение не было ложью?

– В ответ на твою ложь, Мартин.

В ней нет ни растерянности, ни смущения, ни раскаяниями странная ее уверенность сбивает Нексе с толку.

– Что ты имеешь в виду? – смешался он.

– Неужели ты думаешь, что я ничего не знаю? Ты слишком заметная фигура, и твои поездки…

– Что тут общего? – возмущенно перебил Нексе. – Случайная близость в промозглом вагоне и длительная связь у всех на виду. Эта добрая русская женщина просто пожалела меня.

– Я имела в виду не добрую русскую женщину, а кельнершу из мюнхенского погребка, – жестко сказала Маргрете и вдруг улыбнулась. – Сколько в тебе еще детского, Мартин! Ну откуда я могла знать о твоем русском приключении? Но ведь ни для кого не секрет, почему ты повадился в Мюнхен.

– Мне необходим юг… из и моих легких… – Он совсем запутался. – Все равно, это не одно и то же.

– Ну конечно!.. Писатель, сложила противоречивая, мятущаяся натура, ему все дозволено. Но я тоже живой человек. И я устала от одиночества, от того, что тебя никогда нет. Даже когда ты дома, тебя нет. Ты называешь меня Дитте, не узнаешь Сторма, дети тебя раздражают. Тебе куда легче любить выдуманных тобой детей, – и прости, самарские дети тоже выдуманные, – чем своих собственных из плоти и крови.

– Дались тебе самарские дети! За что ты их ненавидишь?

– Какая чушь! Может быть, немного ревную… Я не хотела тебе говорить, но коль на то пошло… Ты думаешь, Иеппе Окьер послал им бочку рыбьего жира? Черта с два! Он сам сидит без гроша. Это я из сэкономленных денег…

– Как ты умеешь все запутать! Еще немного, и окажется, что это я виноват.

– Да! Ты видел во мне только хранительницу семейного очага. Пенелопу, у которой нет другого дела, как ждать своего ненаглядного. А я не Пенелопа. Я не могу тупо прясть и распускать пряжу, пока не нагуляется муж-странник. Ты сам сделал меня такой, хотя и не стремился к этому. Ты научил меня думать, жить не только домом и кухней. Но в свою главную жизнь ты меня так и не пустил.

– Неправда!.. – слабо протестует Нексе.

– Правда! Я для тебя подушка, в которую можно выплакаться от всех невзгод. А кому выплакаться мне? Ты ведь не допускаешь, что у меня могут быть свои горести, сомнения, поиски. Я оказалась в пустоте. И нашлись люди, художники, живые, горячие, ищущие, они вырвали меня из этой пустоты, дали почувствовать себя человеком. Неудивительно, что один из них стал мне близок.

– Я догадываюсь, кто это: Боже, такое ничтожество!..

– Конечно, ему далеко до мюнхенской официантки. Ты не находишь, что подобный разговор низок?

– Наверное… Но мне больно, больно тут. – Беспомощным жестом он показал на сердце. – И мерзко. Представляю, как нам перемывают косточки!

– Мало ли о нас сплетничали? Ты всегда был выше этого.

– А дети, Грета? Дети знают.

Лицо ее сразу осунулось, постарело.

Они слишком малы…

– Сторм сказал мне о «втором папе».

– Детская болтовня! – Маргрете вновь взяла себя в руки. – Он сказал это, не вкладывая никакого смысла… Насчет Сторма не беспокойся.

– Да не в Сторме дело! – вскричал он. – Что мне делать?

– Постарайся простить меня, Мартин, как столько раз прощала я тебе.

– Но ты хоть любишь меня? – И это прозвучало как признание своего поражения.

– Очень люблю.

– «Очень» – это меньше, чем просто люблю, Грета, – бледно улыбнулся Нексе.

– Я люблю тебя.

– Ну а что же дальше?

– Начнем сначала, – сказала Маргрете. – Есть семья, есть дом, есть литература, есть твоя борьба. Может быть, она станет и моей борьбой. Твоя бывшая жена Маргрете была хорошая женщина, но ей нужна была только твоя верность. Я же прошу о другом, о большем. И если это будет, то Бог с ней, с кельнершей.

– Нет, с этим покончено! – вскричал Нексе. – Начнем сначала!

…Вечером, за скромным праздничным столом Нексе гасит свечи, воткнутые в пышный пирог. Осталась одна-единственная свечка, и Нексе вдруг заколебался.

– Мне почему-то не хочется ее гасить. Пусть себе горит.

– Не положено, сынок, – твердо сказала остроносая опрятная старуха, его мать. – Дурная примета, коли не погасишь.

Нексе с силой дует, и комната погружается в темноту.

…Невыспавшийся, встрепанный Нексе сидит в пижаме на застеленном диване в кабинете. На письменном столе в беспорядке набросаны исписанные чистые листы бумаги, газеты. Входит Маргрете.

– Ты только встал?

– Вернее, я только лег. И не могу заснуть.

– А как работа?

– Плохо.

– Опять наша жизнь пошла кувырком. Но тогда ты хоть писал «Дитте», а сейчас из-за газетной статьи.

– Я старею, и мне все труднее пишется. Да и тоскливо кричать в пустоту.

– Почему ты не хочешь спать нормально в своей постели?

– Почему? – У него становится злое лицо. – Потому что в ней нормально спал другой человек.

Он ждал ответной вспышки. Но она лишь устало опечалилась.

– Ты не можешь выкинуть этого из головы?

– Из головы могу, из сердца не получается. – Теперь у него лицо не злое, а несчастное. – Дом стал мне ненавистен, здесь все захватано чужими руками, и Дания мне ненавистна. У меня ничего не вышло тут. Ни с литературой, ни с личной жизнью. – И будто осененный внезапной идеей: – Грета, давай продадим дом!

– Продать дом? Ты на это решишься? Сколько вколочено в него денег, труда, душевных сил! А твой сад, Мартин?

– Я разобью другой сад.

– Где же мы будем жить?

– Только не в Дании. Начнем сначала, но по-настоящему.

– В России? – спросила она неуверенно.

– Я же не знаю языка. А для писателя это смерть. Поедем в Германию. Ну, хотя бы на Баденское озеро. Там красиво и чудесный климат, мои легкие окрепнут. И самое главное – книги Андерсена-Нексе там широко продаются.

– Как все неожиданно! – Маргрете не может прийти в себя.

– Поедем, Грета. У меня много знакомых в издательских кругах. Я буду хорошо зарабатывать. А ведь это необходимо, когда на руках семьдесят душ. Да и отношение многое значит. Меня не будут травить, не будет косых, злорадных усмешек и гнусного шепотка. Там республика, Германия сейчас ведущая страна в европейской культурной жизни.

– Наверное, ты прав… Но это как снег на голову.

– Но и то… другое… тоже как снег на голову. Уедем, Грета, мы сохраним семью, друг друга и будем опять счастливы.

Она, смотря на него:

– Давай попробуем, Мартин. Еще раз начнем сначала…

…Медленно опускается с флагштока на крыше «Зари» красный стяг.

– Полная капитуляция? – с бледной улыбкой спрашивает мужа Маргрете.

– Нет, временное отступление. – В глазах Нексе печаль и надежда.

…Набережная. Идет погрузка на паром, отходящий к берегам Германии. Запарившийся с вещами Нексе вытирает мокрый лоб платком, потом обращается к стоящему без дела рослому рабочему:

– Помоги, друг! Отблагодарю.

Тот смотрит на Нексе, перекатывая во рту жеваную сигарету, хватает два самых больших чемодана и легко несет по сходням на паром. Нексе, Маргрете и вся ребятня, забрав, что каждому по силам, спешат за ним.

– Спасибо, – говорит Нексе и протягивает рабочему две кроны.

– Мало! – резко бросает тог.

– Сколько же ты хочешь?

– Десять крон.

– Ого! Да это грабеж среди бела дня!

Рабочий злобно смотрит на Нексе, и тот нехотя дает ему десятикроновую бумажку.

– Считай, что это в счет твоего долга социал-демократической партии. – И, сплюнув окурок под ноги Нексе, рабочий уходит.

– Последний привет родины, – грустно шутит Нексе.

Паром отходит, но кажется, что отодвигается берег. Скрывается в утреннем тумане отвергшая своего великого сына Дания…

…В привокзальном ресторане немецкого маленького городка в ожидании поезда Нексе заказывает кофе кельнеру.

– Четыре кофе и три молока маленьким.

– Пожалуйста. Чашка кофе стоит пять миллионов марок. Стакан молока – три миллиона.

Маргрете смеется.

– Да, скоро будет дешевле оклеивать стены денежными купюрами, чем обоями, – говорит Нексе. – За покупками придется ходить с чемоданом, набитым деньгами.

Какой-то грубый шум снаружи привлекает внимание сидящих в ресторане. Слышатся отрывистые слова воинской команды, стук солдатских сапог. Все взгляды дружно обращаются к окнам.

Перрон кишит солдатами, которыми командует офицер с тяжелой челюстью. Потесненная ими вокзальная толпа взирает на солдат с тревогой и тем коренящимся в глубинах духа вожделением, какое вызывает в немцах военная форма.

– Опять война?.. – испуганно-радостно упало в пустоту.

Затем из той же пустоты донеслось:

– В Мюнхене беспорядки…

– Ваш заказ! – говорит кельнер, гремя посудой.

Нексе достает из кармана бумажник.

– Девять миллионов за чашку кофе и четыре за стакан молока, – бесстрастно сообщает кельнер.

– Вы же сказали: пять и три.

– Весьма сожалею. Пока вы сидели, цены поднялись.

Нексе раскатисто хохочет. Вынимает пятидесятимиллионную бумажку и протягивает кельнеру.

– Пожалуйста, и два миллиона на чай. Впервые я так роскошествую. Приятно быть миллионером.

В ресторан, громко разговаривая, входят двое: гигант Майер, самоуверенный, вызывающе элегантный, и какая-то почтительная личность со смазанными чертами. Они проходят к ближайшему от семьи Нексе столику, и рысьи глаза Майера немедленно узнают старого знакомца.

– Аве, Нексе, певец обездоленных! Какими судьбами! – Майер не без изящества кланяется Маргрете, подмигивает детям и плюхается на стул рядом с Нексе.

– Что тут у вас происходит? – спрашивает Нексе.

– Тут? Ровным счетом ничего, играют в солдатики. Ну, а в Мюнхене осадившийся пивом шизофреник пытался совершить переворот.

– Всего лишь? А кто этот спившийся шизофреник?

– Некто Гитлер, в девичестве Шикльгрубер. Бывший ефрейтор, контуженный то ли гранатой, то ли пивной кружкой. Но всю компашку быстро обезвредили и кинули за решетку. Этот детский бунт уже получил прозвище «Пивной путч»… Одним словом, ничего серьезного.

– Пивной путч – смешно. Но как бы потом плакать не пришлось. История щедра на печальные примеры: начинают дети и сумасшедшие, а расплачиваются взрослые, серьезные люди. Я давно приглядываюсь к послевоенной Германии: из-за растерянности, подавленности, показного миролюбия и демократических поз все чаще выглядывает кабанье рыло реваншизма.

– Вы всегда были слабым политиком, Нексе. Ваша Веймарская республика – дама покладистая, но, когда надо, и жестокая. С военными авантюрами покончено. Но думать, что Германия удовлетворится ролью второстепенной державы и будет послушно принимать скудную пищу из чужих рук, – ребячество, хуже – идиотизм. Мы недолго сохранили название рейха. Такой народ в узде не удержишь. И черная кровь Рура…

– Да оставьте вы Рур в покое! – вскричал Нексе. – Дайте людям нормальную жизнь, покончите с инфляцией, поставьте измученной стране здоровые и достойные цели, ведь ваше правительство называет себя народным…

– Яйца курицу не учат, – жестко сказал Майер. – Мы знаем, что делаем. И, как видите, зорко храним республику от всяких посягательств. Лучше скажите, как вы? Почему здесь?

– Я устал от Дании, а Дания устала от меня. Поживем врозь…

– Заигрывание с большевизмом к хорошему не приводит, – наставительно сказал Майер. – Здесь кое-что известно о ваших подвигах. Но мы не такие провинциалы, как ваши соотечественники, и по-прежнему держим двери открытыми. Терпение – величайшая добродетель социал-демократии.

– Я это уже слышал. Какой теперь удар рабочим вы замыслили?

– Вы неисправимы, Нексе, – гнусаво сказал Майер. – Но жизнь научит вас уму-разуму.

– Я всегда учусь у жизни, – улыбнулся Нексе. – Похоже, подали наш поезд. – Он поднялся. – Сервус, Майер! Где-то встретимся мы теперь?..

…Зимний вечер. Женщина смотрит в окошко на облетевшие деревья, на темную пустынную деревенскую улицу, на холодно поблескивающее под луной озеро. Это Маргрете. Лицо ее замкнуто и печально. Прислушалась, прошла в детскую. Инге разметалась во сне, что-то бормочет, порой вскрикивает. Маргрете пробует ладонью лоб дочери, накрывает ее одеялом и прогоняет страшный сон – девочка притихла.

Хлопнула входная дверь. Маргрете вышла из детской, зажгла свет в гостиной, и в этот свет шагнул из прихожей Нексе с красным, нахлестанным ветром лицом. Его бодрый, здоровый вид резко контрастирует с сумрачным обликом Маргрете.

– Уже вернулся?.. – сказала она тусклым голосом.

– Нельзя сказать, что меня приветливо встречают.

– Я не ждала тебя так рано. Будешь ужинать?

– Меня накормили после лекции. Отличные свиные сосиски и кружка баварского пива.

– Ты где ляжешь?

– Почему ты всякий раз спрашиваешь меня об этом? – сердито сказал Нексе.

– Разве?.. Не замечала.

– Ты стала какая-то странная, Грета, то рассеянная, то резкая, порой просто грубая. Откуда это у тебя?

Она чуть помолчала, затем сказала, глядя прямо в глаза мужа:

– Мне не нравится немецкий вариант. Ты выгадал себе полную свободу, а меня лишил всего. Думаешь, мне очень весело в этой дыре?

– Тебе не хватает общества художников?

– Если хочешь – да!

– Не надо, Грета, мы же условились…

– Мало ли о чем мы уславливались, но ты не выполняешь условий. Что у меня есть: дети и кухня, дети и кухня, и так до одурения. Время забито, а душа?..

– Мне кажется, ты делишь и другие мои заботы, – осторожно сказал Нексе.

– Ты имеешь в виду, что спихнул на меня своих самарских питомцев?.. Я радовалась и этому, хоть какой-то выход из четырех стен. Но кончился твой голубой самарский период. Вот письмо. Советское правительство сердечно благодарит, но больше в варягах не нуждается.

Нексе берет письмо, пробегает его глазами.

– Я рад. Что ж, – говорит он слегка наигранным тоном, – значит, у Советов дела идут на лад. А я могу теперь засесть за большую работу.

– Господи, опять начнется старый кошмар!

Нексе испытующе смотрит на нее.

– Наверное, нам полезно на время разъехаться. Я смогу работать, как привык, а ты не будешь раздражаться. В Констанце легко найти пустующий домик. А по воскресеньям я буду приезжать. Хочешь, вызову маму тебе на подмогу?

– Чтобы она следила за мной – этого еще не хватало! Нет, Мартин, если я уж что решу, меня никто не остановит.

– О чем ты, Грета? Я хочу спасти нашу жизнь. Мы плохо живем. Мы оба стараемся, но ничего не выходит. Видимо, не так легко простить…

– Я тебе все простила, – искренне сказала Маргрете.

– Есть все-таки разница…

– В чем она?

– Русские говорят: плевок из дома, плевок в дом. Моряков, возвращающихся из далекого плавания, нередко поджидает в семье лишний малыш.

– Я знаю моряка, который привез из плавания шестьдесят пять малышей, и жена их всех приняла.

– Мне не до шуток, Грета. Если хочешь, разница в том, что я не растрачивал на других душу.

– Тогда это еще хуже… – тихо сказала Маргрете. – Беда в том, что и на меня ты не хочешь потратить ни вот столечка души. Ты сам по себе, я сама по себе.

– Давай сделаем еще попытку. Проверим нашу нужность друг другу.

– Ох, Мартин, ты всегда умеешь настоять на своем, – устало сказала Маргрете. – Только к добру ли это?..

…Ранняя весна. Нексе сходит с поезда и быстро шагает по дороге к своему дому, мимо цветущих кустов и деревьев в молодой листве. В руках у него букетик полевых фиалок. Подходит к дому. Ставни наглухо закрыты, и это придает дому какой-то нежилой вид. Распахнув калитку, он быстро пересекает маленький садик, открывает ключом английский замок и входит в дом. От запертых ставен тут темно, как ночью. Нексе нашаривает выключатель и зажигает свет.

– Грета! Грета!.. – зовет он.

Никто не отзывается.

– Вставайте, сони! Отец приехал. – Он идет в гостиную-столовую, мертвая тишина. И первые следы разора ударяют его по глазам. Вся мебель на месте, но нет скатерти на обеденном столе и штор на окнах, со стен сняты фотографии в рамках, исчезли все те мелочи, что делают дом живым. Охваченный страшным предчувствием, он распахивает дверь в спальню и видит голый остов кровати. Он пятится в гостиную и наконец-то замечает письмо посреди стола. Медленно подходит, разрывает и без сил опускается в кресло. Букетик выпал из его руки.

– Все… – шепчет он. – Все!..

…Он и сам не знал, сколько времени так просидел. Он очнулся от присутствия чего-то постороннего в комнате, чего-то непомерно-огромного, вытеснившего стоялый воздух и наполнившего жилье запахами зверя и луга. Прямо перед ним высился громадный бык с устрашающей и добродушной мордой и кольцом в носу. А между могучих рогов пристроился подросток лет двенадцати в рваных штанах и грубой рубашке с закатанными рукавами. Его большой рот и пристально-пытливый взгляд делают его, несмотря на разницу в возрасте, разительно похожим на поникшего в кресле старика. Но тот, погруженный в свою боль, не сразу это замечает.

– Допрыгался? – развязно спрашивает мальчишка. – Сам виноват. Какую женщину потерял!

Нексе смотрит на него с возмущением.

– Что ты в этом понимаешь, щенок? И нечего разъезжать на быках в моем доме.

– Кто при скотине живет, все про любовь понимает, – нахально говорит мальчишка, оставляя без внимания второе замечание. – Она в сто раз лучше тебя, честнее, добрее, искренней. Да ведь ты свое дрянное мужское самолюбие тешил. Ну и получай!

По лицу Нексе катятся слезы.

– Что нюни-то распустил! Как был плаксой, так и остался.

– Помалкивай! – разозлился вдруг Нексе. – Как ты ревел, когда девушки-работницы стащили с тебя штаны?

– Нашел что вспомнить! С тебя сейчас тоже штаны стащили. Ну и видик!.. Ты же голый, перед самим собой голый, а это похуже, чем перед дурами-девчонками. Борнхольмский гранит! Так тебя прозвали. Да какой ты, к черту, гранит – мешок с мокрой глиной.

– Издеваться легко. А как жить дальше? Я не могу без нее. Я только сейчас это понял… Просить прощения, кинуться в ноги?..

– Дурр-рак! – со смаком сказал мальчишка. – Когда женщина сама уходит – это все… Назад не жди. Мужик может вернуться, женщина – никогда.

– Откуда ты можешь это знать, такой сопляк!

– У меня же твои мозги, только малость посвежее.

– Ну и наглая морда!

– Ладно. Хоть ты и гроша не стоишь, мне хочется тебе помочь.

– Задавала!

– Перво-наперво, брось реветь. Второе, пойми, что это навсегда. Греты больше не будет в твоей жизни. Ни-ког-да. Но ты еще крепкий мужик и можешь что-то написать, иначе с тобой и возиться не стоило бы. Помнишь, что ты сделал однажды, давно-давно, когда жизнь тебя тоже крепко столкнула?

– Н-нет.

– Ты взял свой старый велосипед и поехал куда глаза глядят.

– Ну и что? Кажется, я что-то себе повредил…

– Не важно. Зато спас душу. Бери велосипед и шпарь вслепую, не разбирая куда. Кривая вывезет. Поверь умному человеку. Э-гой! – вдруг закричал мальчишка и ударил быка ногой по губе, ладонью по рогам, и бык повернулся, медленно и плавно, как корабль, и понес его прочь…

Нексе подымается с кресла, выходит из дома, выкатывает из сарая старый велосипед, не без труда взгромождается на седло и катит по дороге.

Мелькают дачи, деревья, кусты. Он крутит педали все быстрее, ветер свистит в ушах, еловые шишки упруго вылетают из-под колес, вспархивают с земли испуганные птицы. Движение подчинило его себе, окружающий мир смазался, утратил географическую реальность: что это – датский ландшафт или африканская саванна?.. И вдруг, повинуясь внутреннему толчку, он убирает руки с руля, закрывает глаза и мчится вслепую. Сперва по дороге, потом, перемахнув через кювет, по траве под откос и со всего разгона ударяется о каменную ограду. Он перелетает через руль, грохается на землю, но прежде, чем лишиться сознания, успевает сказать: «Насоветовал, змееныш!»…

Он не знал, сколько времени оставался без сознания. Он не был уверен, что сознание действительно вернулось к нему: в яви или в бреду видит он это тонкое девичье лицо, будто источающее слабый золотистый свет. Лицо повисло над ним, закрывая весь окружающий мир.

– Ты кто такая? – спросил он не очень любезно.

– Иоганна, – доверчиво ответила девушка.

Она как-то странно смотрела на него, он боялся поверить этому взгляду, потому что тут была не только жалость к свалившемуся с велосипеда пожилому господину. Девушка задумчиво поднесла ноготь ко рту.

– Не кусай ногти! – сказал он грубо, – призраки не терпят бытовых интонаций и сразу исчезают.

Но это видение не исчезло, явив тем самым свою материальную природу. Девушка смущенно убрала руку и чуть отодвинулась. Теперь он видел ее всю: довольно крупную, голенастую, грациозно-неуклюжую.

– Почему ты не спросишь, кто я?

– А можно?.

– Я – Нексе! – сказал он значительно, готовый к почтительному изумлению.

Девушка засмеялась.

– Что тут смешного? – озадачился он.

– Нексе похоже на «хексе», но ведь мужчины ведьмами не бывают.

Она не знала, кто он такой, и почему-то это его обрадовало.

– Конечно, нет. Я старый колдун.

– Нет, – она покачала головой, – колдуны не падают с велосипеда. Вы ехали с закрытыми глазами, я видела. – Она таинственно понизила голос: – Зачем?.. Куда?..

– К счастью. Оно прячется в темноте. Поцелуй меня, Иоганна.

Она посунулась к нему лицом.

– А куда девать нос?

– Он сам это знает.

И девушка прижалась мягкими губами к его сухому, опаленному рту…

Он услышал знакомый тяжело-мягкий топот и открыл глаза. Меж рогов огромного быка сидел мальчишка и смотрел на него насмешливо-одобрительно.

– Будешь слушаться умных людей?.. Э-гой!.. – И плавно повлекся, истаивая, назад в детство…

…Курортный городок Баден-Баден. Нексе пишет у открытого окна.

– Папа! – влетает большеротая девочка с копной темных вьющихся волос. – Где мама?

– Не мешай, Дитте, – машинально отвечает Нексе. Он тут же испуганно дернулся и с облегчением рассмеялся. – Пойди сюда, Дитте – дитя человеческое! Как хорошо, что тебя так назвали. Теперь уж я не оговорюсь. А мама пошла в ратушу.

– Зачем?

– За мясом.

– А почему мясо продают в ратуше?

– Когда мяса нет ни в магазинах, ни на рынке, его продают в ратуше. Вернее, распределяют. – Девочка явно не удовлетворена этим объяснением, и он терпеливо продолжает: – Понимаешь, корова каменщика Цишке проглотила столовую ложку, ее забили. Теперь в порядке очереди в ратуше будут продавать по полтора килограмма мяса на семью.

– Ты все выдумал, пап?

– Нет, доченька. Иногда жизнь причудливей всякой выдумки. Это добрый старый обычай. Когда-то люди жили сообща. В моем детстве так было у нас в Борнхольме. Видишь, старое возвращается.

– Ты объясняешь всегда длинно и непонятно, а мама коротко и все понятно.

– Так то мама!..

А вот и она – взволнованная, испуганная, с выбившимися из-под шляпки волосами. Нынешняя Иоганна – статная, видная женщина, совсем не похожая на тоненькую голенастую девочку, нашедшую разбившегося велосипедиста.

– Как успехи? Будет у нас датский суп с клецками? – весело спросил Нексе.

– Я не попала в ратушу, – тяжело дыша, говорит Иоганна. – Там эти… в коричневых рубашках. Штурмовики, что ли… Запрудили весь центр. И всюду их паучий знак – на знаменах, на рукавах…

– Нацисты!.. Но тебе-то что до них?!

– Меня обозвали «большевичкой»… Они шептались: «большевичка» и показывали на меня. У них были такие страшные глаза. Я не выдержала и побежала. По-моему, за мной гнались…

И тут Дитте, не понявшая, конечно, рассказанного, но видящая страх и смятение матери, на всякий случай разревелась. Иоганна взяла ее на руки, принялась утешать. Нексе потянулся за пиджаком, висевшим на спинке стула.

– Куда ты?

– Пойду взгляну, что там происходит.

– Не ходи, Мартин!

– Я должен пойти, – говорит он таким тоном, что Иоганна замолкает…

Нексе быстро достиг центра. Казалось, весь город высыпал на улицы, но того беспорядка, о котором говорила Иоганна, нет и в помине. Чья-то могучая воля управляет происходящим. Жители выстроились на тротуарах вдоль проезжей части улиц, по которым сомкнутыми рядами маршируют к площади Ратуши коричневые наци. Это настоящий воинский строй, и видно, что люди вышколены воинской дисциплиной, знакомы с употреблением холодного и горячего оружия, с искусством нападать и защищаться, и ведут их кадровые офицеры с железными лицами в насечке шрамов. Гремят оркестры, лихо взлетают вверх булавы капельмейстеров.

Нексе замешивается в толпу. Он видит пустые, готовые на все лица, ноги в сапогах, жестко отбивающие шаг, хваткие руки убийц, и с болью сердечной прозревает будущее этой страны.

Но пожалуй, еще страшнее – реакция зрителей. В глазах людей, еще не оправившихся от тяжелого военного разгрома, – восторг, упоение. Многие кидают цветы. Какая-то старушка в вечном трауре (по виду генеральская вдова) хочет бросить букетик белых роз, но ей никак не удается. Стоящий рядом гигант с маленькой головой берет букетик и ловко кидает прямо в руки возглавляющего очередную колонну офицера. Но тот пренебрегает этим трогательным знаком внимания, и букетик падает на мостовую под сапоги шагающих нацистов. Неудача ничуть не смутила гиганта, он продолжает приветственно махать рукой и кричать: «Хох!»

– Социал-демократический букет под ногами нацистов? – обратился к нему Нексе.

Майер – это был он – удивленно обернулся.

– Ах, это вы-ы!.. – кисло протянул он.

– Поучительное зрелище, – продолжает издеваться Нексе. – Социал-демократия устилает фашистам путь розами.

– Вы политически безграмотны, – обозлился Майер. – Фашизм в Италии. Это движение называется национал-социализм. Как звучит в ваших ушах второе слово?

– В сочетании с первым – отвратительно.

– Ни черта вы не понимаете! Это молодость Германии. Пора влить каплю свежей, горячей крови в дряхлую иудейскую сукровицу Веймарской республики.

– Вон что! Далеко же вы ушли, Майер, с той встречи на вокзале.

– Да, мы не стоим на месте. Германия очнулась от летаргии, громада двинулась…

– Почему социал-демократия всегда склоняется перед грубой силой?

– Вы обречены быть среди неудачников, Нексе.

– А вы среди победителей.

– Да, потому что я чувствую, куда дует ветер истории.

– Бог даст, мы еще вспомним об этом разговоре…

Над колонной появляется портрет человека с косой челкой и чаплинскими усиками. Толпа восторженно приветствует его.

– А вот и ваш спившийся шизофреник…

– Тс! – Майер наступил Нексе на ногу.

– Предводитель молокососов и сумасшедших, – невозмутимо продолжает Нексе.

– Вы с ума сошли!

– Просто повторяю ваши слова.

– Я этого никогда не говорил, зарубите себе на носу, – Майер приблизил свое мерзкое, искаженное страхом и злобой лицо вплотную к Нексе, – если хотите жить в Германии!

– Нет, Майер, в такой Германии я жить не хочу…

…А когда Нексе вернулся домой, Иоганна спросила тревожно:

– Ну, что ты видел?

– Я видел, что социал-демократия уступает страну коричневым. Вот что я думаю, Иоганна: для нас самое лучшее уехать в Данию, если ты в состоянии покинуть родину.

– Моя родина там, где ты, – просто сказала Иоганна.

– Мне чужд ура-патриотизм. Но сети затягиваются. А в Дании все же существуют традиции свободы духовной жизни… Если еще существуют… – добавил он со вздохом.

…Нексе работает в своем саду в Хиллерде. Июньский день. Он осматривает розы, обрезает их, пропалывает землю между кустами. Рядом копошится подросшая Дитте.

В сад входит Иоганна.

– Я схожу на почту. Получу твои московские книжки.

– Спасибо, дорогая. Ты возьмешь Дитте с собой? Она мне немножко мешает.

Оскорбленная Дитте прижимается к матери.

Иоганна и Дитте идут к калитке. Внезапно возле их дома появляется группа парней в полувоенной зеленой форме и высоких сапогах. Они останавливаются у ограды и громко, нарочито грубыми, «мужественными» голосами поют:

 
Вперед, товарищи,
Пока не настроили баррикад…
Мы будем гвардией Дании,
Зеленое войско победит…
 

Смысл песни не сразу дошел до Иоганны, она продолжала идти вперед. Но при словах «Сметем марксистскую чуму» она все поняла, повернулась и, крепко сжимая руку испуганной дочери, устремилась назад.

Парни в зеленом улюлюкают, свистят ей вслед.

Бледный от гнева, Нексе кидается в сени дома, срывает висящее на стене двухствольное дробовое ружье и быстро идет к калитке.

– А ну, убирайтесь отсюда!

– Сам убирайся!..

– Катись в Россию!.. Нам в Дании такие не нужны!..

– Продажная шкура!..

– Вон отсюда! – закричал Нексе и вскинул ружье. Один из парней повернулся к нему задом и спустил зеленые брюки.

– Поцелуй меня в ж…

Грянул выстрел. Парень с воем кинулся прочь. Его товарищ потащил было револьвер из кармана, но Нексе прицелился в него, и вся шарага брызнула врассыпную. Все-таки то не были волки, а лишь злые и трусливые волчата.

На выстрел из дома выбежала охваченная ужасом Иоганна. Нексе подошел к ней тяжело дыша.

– Ты убил его?!

– Свиной щетиной не убьешь.

– Слава Богу! А если они вернутся? И не со щетиной?

– Не вернутся. Шакалье трусливое. А вернутся, что ж, у меня найдется чем их встретить.