Текст книги "Белая сирень"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Ну что в «Гюльдендале?» – озабоченно спрашивает она.

– Все отлично! Я с ними расплевался.

– Господи! – Маргрете опускается на стул. – Что же с нами будет?

– Завтра напишу в «Аскехауг», они давно приманивают меня.

– Я боюсь перемен. К тому же «Гюльдендаль-Соукал» – демократическое издательство.

– А что это дает? Они жмут из нас сок почище консерваторов.

– Но с «Гюльдендалем» мы как-то существовали. И срок уплаты за дом подходит. Где мы возьмем тысячу крон? Господи, мне так хочется сохранить наш домик. Ведь у нас ничего больше нет.

– А думаешь, мне не хочется? Тут каждый гвоздь вбит нашими руками, каждый кустик посажен нами. Но продаваться за это в рабство? Да пропади все пропадом!..

Маргрете удивленно смотрит на мужа.

– Знаешь, что они мне предложили? Отказаться от моего авторского права на все написанное! Тогда они готовы сунуть мне эту тысячу!

– Ишь, чего захотели! – Маргрете возмущена до глубины души. – Молодец, что послал их ко всем чертям.

Нексе с восхищением смотрит на жену.

– Ты чудо, Грета! Что бы я без тебя делал?.. Знаешь, – продолжал он задумчиво, – иной раз страх берет: как жить дальше? А глянешь на семью обходчика, и стыдно становится за свое благополучие.

– Да, – тихо говорит Маргрете, – нам ли жаловаться, когда кругом такая беда, такая нищета!

– А главное – надо работать. Остальное приложится.

– Только поешь сначала. Мне посчастливилось достать кусочек почти свежей конины.

– Спасибо, дорогая. Лучше попозже. Лев Толстой говорил, что писать надо на пустой желудок. Иначе плохо думается.

– Типичное рассуждение заевшегося человека! Граф – что с него взять? – не на шутку рассердилась Маргрете.

Нексе сидит за своим рабочим столом, пишет. Что-то исправляет, зачеркивает, снова пишет. Прочитывает страницу, шевеля губами, в сердцах комкает лист и бросает в переполненную корзину для бумаг. Снова пишет. И видения, теснящиеся в его мозгу и становящиеся образами на бумаге, зримо возникают перед нами…

Вот мечется по улицам Копенгагена маленькая женщина, похожая на девочку-подростка, с нежным, тающим лицом. Ну конечно, это Дитте – дитя человеческое. Она разыскивает своего пропавшего возлюбленного Георга. Метет снег, ветер закручивает подол вокруг худеньких ног, но ее подгоняют отчаяние и надежда. Надо обойти все трактиры и погребки, где он бывал и куда могли его затащить. И обежать всех приятелей! Как товарищей по работе, так и тех жалких забулдыг, с которыми он водил компанию, когда ему случалось загулять. Со слезами пробирается она по длинным коридорам разных трущоб, стучится во все двери, и жалобно звучит вопрос: «Простите, вы не видели Георга?» – «Нет, девочка», – слышится в ответ. Но вот на улице, в портовом квартале, где кабачки и веселые дома, открылось окошко, оттуда выглянула женщина в пестром капоре, навалившись грудью на подоконник, и крикнула: «Эй! С час назад в Нью-Хавне выудили одного… Видать, свалился в потемках. Ступай, взгляни, не твой ли!..»

Скрипнула дверь, прогнав видения. Нексе с раздражением обернулся. Входит Маргрете с подносом, на котором бутылка пива и три бутерброда.

– О Господи! – с досадой говорит Нексе. – Неужели нельзя не мешать? Я же просил…

– Милый, ты знаешь, который час?

– Н-нет…

– Без четверти двенадцать. Нельзя же ужинать на другой день.

– Неужели так поздно? О, быстротекущее!.. Ладно, поставь тут.

– Как идет работа? – спрашивает Маргрете.

– Как паралитик за молоком. Огромное рвение и никакой скорости.

– Ты наговариваешь на себя.

– Что за болезнь такая – писание? – Шутливый тон не скрывает искреннего огорчения. – Все, что я делаю, не то, в лучшем случае – рядом. Я, как слепой плотник, который бьет по доске, по пальцам, только не по шляпке гвоздя. Какая пропасть между замыслом и тем, что получается на бумаге. Это настоящая мука, клянусь тебе! – Но тут самолюбие берет верх. – Одно утешительно, что у других обстоит не лучше.

– У тебя все получится, – уверенно говорит Маргрете. – Как и всегда получалось.

– Ты думаешь? – спрашивает он с надеждой. – Должно, обязано получиться. Наш дом, каша для детей, тухлая конина для нас – все в этих жалких листках.

– Там и еще кое-что, Мартин. Твое бессмертие.

– Ого!.. Ну, так высоко я не заношусь. Но ты молодец, старушка! – смеется Нексе. – Здорово умеешь меня завести. А теперь – ступай.

И она уходит, покорно, бесшумно, и прикрывает за собой дверь.

Он опять склоняется над столом, даже не притронувшись к ужину.

…Тот же кабинет. Утро. На столе нетронутый ужин. Небритый, усталый, с красными глазами, Нексе сидит над рукописью. Едва ли он сознает, какой сейчас час, даже какой сейчас день. Ведь у Дитте, его Дитте, несчастье: у нее отбирают швейную машинку, которую она почти выкупила. Он видит страдание огромных глаз на худеньком лице. Ласковый приемыш Петер утешает свою мамочку:

– Когда ты опять возьмешь машинку, мы будем ее караулить. Я все время буду стоять у двери, а если придут, скажу, что никого нет дома.

И Дитте улыбается сквозь слезы своему мальчугану…

Конечно, Нексе не замечает, как возле стола появляются Олуф и Инге. Мать послала их посмотреть, что делает отец: спит или бодрствует, но они не вытерпели у дверей и ворвались в кабинет. Олуф трется о локоть отца, тот безотчетно кладет ему руку на голову.

– Петер? – вздрогнув, произносит Нексе. – Как ты сюда попал?

– Какой Петер? – обиделся Олуф. – Я – Олуф.

– Олуф… – Нексе все еще во власти своих грез.

– А я Инге!.. – кричит девочка.

– Что такое?..

– Мы твои дети, папа, – укоризненно говорит Инге.

– Знаешь, чего я сегодня видел? – лепечет Олуф. – Божью коровку!

– Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба! – поет Инге.

Нексе приходит в себя, но не испытывает раскаяния.

– Грета! – кричит он раздраженно. – Забери своих детей!

Входит Маргрете. Несколько обиженно говорит:

– Наших детей, Мартин.

– Наших, твоих, моих, всех! Они мне мешают.

– Ты же говорил, что любишь, когда крошки путаются в ногах.

– Да, но не в литературе.

Маргрете уводит детей. Видно, она оскорблена.

* * *

…Под уклон дня, когда удлиняются тени, приходит почтальон и вручает Маргрете послание для Мартина в большом официальном конверте. Обратный адрес: издательство «Аскехауг». Взволнованная Маргрете решает потревожить мужа, несмотря на строгое предупреждение.

Она входит в кабинет, где ничего не изменилось, разве лишь прибавилось табачного дыма да переполненная корзина уже не вмещает литературных отходов.

– Я же просил… – начал Нексе, но жена молча протянула ему письмо.

И по тому, как жадно он его схватил, как задрожали его пальцы, разрывая конверт, поняла Маргрете, в каком страшном напряжении живет ее муж.

– Ну, вот и договор, – чуть устало говорит Нексе. – Видишь, можно обойтись и без «Гюльдендаля».

– А условия? – робко спрашивает Маргрете.

– Что ж, условия… Все редактора на один покрой: взять как можно больше, дать как можно меньше, – уклончиво отвечает Мартин. – Во всяком случае, придется крепко подналечь.

– Еще подналечь? – в ужасе говорит Маргрете. – Ты загонишь лошадку, Мартин.

– Чепуха! Сопливым мальчишкой я вкалывал на ферме, – почище взрослого батрака. Трудности меня только подстегивают. И ставка слишком высока, чтоб делать себе поблажки.

Маргрете собирается что-то сказать, но тут возникает новая фигура: пожилой рабочий в грязноватом комбинезоне.

– Хозяева дома? – спрашивает он веселым хрипатым голосом.

– Кто вы такой? Как вы сюда попали? – накидывается на него Нексе.

– Вот те раз! – с нагловатым добродушием хрипит пришедший. – Сами звали. А попал через дверь, как же еще?

– Это маляр, Мартин, – робко говорит Маргрете. – Ты сам посылал за ним.

– Нет, нет, только не сейчас! Я не уйду из кабинета.

– Дело хозяйское, – благодушествует хрипатый. – А неустоечку придется уплатить, за вызов, значит.

– Сколько?

– Лишнего не возьму – десять крон.

Нексе ощупывает карманы, жалобно смотрит на жену, но у той каменное лицо.

– У меня нет мелких, – бормочет он. – Ладно, раз уж пришли, делайте свою работу. Нельзя же даром беспокоить человека. А я перейду в столовую. Надеюсь, дети не будут шуметь. Долго вы тут провозитесь?

Маляр окидывает взглядом кабинет с закопченным потолком и отклеившимися, выгоревшими обоями.

– Ежели по-быстрому, за недельку обернусь…

…Снова утро. Дети возятся в саду под кустом боярышника. Олуф что-то мастерит из щепочек, несмышленыш Сторм копается в земле, а Инге, изображая взрослую, «штопает» чулок. Внезапно Сторм издает громкий крик: то ли его кто-то ужалил, то ли взбурлила в маленьком существе безотчетная сила жизни.

– Тс! – прикладывает палец к губам Инге. – Папа работает.

– Он что – всегда будет работать? – интересуется Олуф.

– Конечно! Все папы работают.

– Плохо наше дело! – поник светлой головой Олуф. – Слушай, а разве это работа?

– А что же, по-твоему?

– Не знаю. Вот папа Бьорна работает – доски пилит, папа Хенрика – камни разбивает, а наш – все пишет и пишет. И в корзину бросает.

– Он не все бросает, – свысока поясняет Инге. – Что-то остается. Из этого делают книги.

– А книги для чего?

– Какой ты дурак! Чтобы на полку поставить. Ты видел, сколько у папы книг?

– Это все он написал?

– А ты думал кто? Папа Бьорна или папа Хенрика?

– Хорошо бы наш папа умер, – мечтательно говорит Олуф. – Можно будет бегать, играть, гудеть, как паровоз. Я так давно не гудел…

– Что ты несешь, дрянной мальчишка? – Незаметно подойдя, Маргрете слышала последние слова сына. Она хватает Олуфа за локти и трясет.

Олуф с готовностью начинает реветь и сразу смолкает, пораженный выражением материнских глаз. Все четверо со страхом косятся на окно столовой, за которым темнеет силуэт Нексе…

…В окно заглядывает ветвь березы с уже пожелтевшими листьями. Нексе работает в своем кабинете, оклеенном новыми обоями. Ранний вечер, но Нексе одолевает сон. Он мигает, трет глаза, потягивается, зевает. Не выдержав, достает из шкапчика темную бутылочку, наливает из нее в мензурку и глотает лекарство. Вошедшая с ужином Маргрете застает его на месте преступления.

– Опять?.. Ты же дал слово.

– У меня слипаются глаза.

– И хорошо! Ложись и выспись, Мартин. Ты работаешь на износ. Не забывай о своих легких.

– С легкими все в порядке. Мне надо кончить книгу.

– Это не жизнь, Мартин! Ты замуровался в четырех стенах. Мы тебя совсем не видим. Дети затравлены, боятся громко сказать слово.

– Прости меня, Дитте… Грета, – поправился он, – но у меня нет выхода. Я должен поставить точку.

– В договоре сказано, что книгу будут издавать по частям. Ведь первая часть давно готова?

– Да. – Нексе наклоняет голову, ему тяжел этот разговор. – Но она не пойдет в набор, пока я не представлю вчерне всей книги. Они хотят знать, к чему я приведу своих героев.

– Так вот какой договор ты подписал! И когда срок сдачи?

– Срок истекает, Грета. Не сегодня-завтра явится посыльный. И если я не сдам, они расторгнут договор.

– Господи!.. Ну и черт с ними совсем! – Ярость овладела Маргрете. – Здоровье важнее. И в Копенгагене можно жить. Я пойду работать. Неужели из-за этой халупы и обесценивающихся крон ты должен губить себя?

Нексе медленно качает головой.

– Нет, Грета, нет, дорогая… Теперь уже дело не в издательстве, и не в моем профессиональном самолюбии, даже не в доме. Это они меня не отпускают.

Маргрете с испугом глядит на мужа: уж не помешался ли он?

– Кто это «они», Мартин? – спрашивает осторожно.

– Дитте, Карл, Ларе Петер… Мои другие дети.

Маргрете глубоко вздыхает.

Тогда я замолкаю… Бедный ты мой великий человек! – и тихо выходит…

…За окнами воет ветер, швыряя в стекла сухую снежную крупу. Октябрь перевалил на середину. Нексе пишет.

Он видит нищую каморку, и Дитте в предсмертной агонии, и склонившегося над ней верного Карла. Дитте мучается от удушья.

– Бедняжка моя, – говорит Карл, обнимая ее голову, беспокойно мечущуюся на подушке. – Постарайся успокоиться, милая, милая моя Дитте.

– Успокоиться, – в полузабытьи говорит Дитте. – Конечно. Но если меня то и дело зовут… Как это утомительно!

Где-то поблизости заплакал ребенок. Его плач раздавался среди полной тишины и делал ее еще более ужасной, гнетущей.

– Ребенок, наверное, замарался! – сказала вдруг Дитте громким, звенящим, как хрусталь, голосом. – А матери нет. Но я не пойду возиться с ним. Не хочу я вставать из-за него.

– Дитте, – сказал Карл дрожащим голосом, – а помнишь ты девочку, которая ужасно боялась темноты и все-таки встала впотьмах, якобы дать кошке молока?

В лице умирающей Дитте появилось страдальческое выражение, как будто воспоминания причиняли ей боль.

И вдруг она откинула одеяло, поднялась со своей жалкой постели и, худая, тоненькая, как свечка, в длинной серой рубашке, очутилась перед Нексе.

– Ты хочешь убить меня? – говорит она слабым, мучающимся голосом. – За что? Я так мало жила. И так плохо жила. Мне не выпало даже крошечного счастья. И все-таки мне хочется жить. Дай мне пожить хоть немного, пожалей меня…

– Прости меня, Дитте, – отвечает Нексе, его лицо мокро от слез. – Так надо… Я люблю тебя и хочу, чтобы ты жила долго и счастливо, но это невозможно. Беднякам отказано в счастье. Ты должна умереть, чтобы в черствых душах пробудилась совесть, в робких – гнев, в усталых – сила.

– Я не хочу… Дай мне хоть несколько лет. Тебе же ничего не стоит. Ну, ради Карла, он столько ждал и надеялся. Будь добрым, прошу тебя!..

…В своей спальне не спит Маргрете. Ей тревожно, она к чему-то прислушивается. Потом встает и идет по спящему дому к кабинету мужа. Возле дверей она слышит какой-то грубый шум, словно бы падение тяжелого тела. Распахивает дверь – Мартин неподвижно лежит на полу. Она бросается к нему, берет его голову в свои руки.

– Мартин!.. Мартин!.. Что с тобой?.. Мартин, милый!..

Он приоткрывает веки – черные на белом, без кровинки, лице.

– Дитте умерла, – говорит он и снова теряет сознание…

…Нексе лежит в кровати. Доктор собирает инструменты в сумку.

– Полагаю, вы и без меня знаете, что с вами: острое истощение – физическое, нервное, умственное. Необходим полный покой, никакой работы и усиленное питание.

– Ну, в наше время это проще простого! – с серьезным видом говорит Нексе и – вдогонку уже достигшему двери врачу: – Доктор, а зернистую икру мне можно?

Вскинув с оскорбленным видом плечи, доктор ретируется. И почти сразу в сопровождении Маргрете входит немолодой сухопарый человек с чопорным и недобрым лицом.

– Здравствуйте, господин Нексе, я из «Аскехауга». Есть у вас что-нибудь для нас?

Нексе бросает на Маргрете заговорщический взгляд.

– Видите ли, я немного приболел. Переутомление и все такое. Не дадут ли господа издатели мне маленькую отсрочку?

– Господин Нексе, они это предвидели и дали мне соответствующие инструкции, – мстительным голосом завзятого человеконенавистника говорит посланец. – Ни дня для пролонгации. В противном случае прежнее соглашение аннулируется и вы несете финансовую ответственность. Полагаю, что в этом письме все изложено. – И он протягивает Нексе письмо.

Нексе берет письмо и, не глядя, медленно разрывает на части под оторопелым взглядом посланца.

– Я это тоже предвидел. Вот рукопись. – Он достает из ночного столика увесистую рукопись и протягивает посыльному. – Дайте мне расписку. С господами из «Аскехауга» надо держать ухо востро…

…Семейная трапеза в доме Нексе: первая за многие месяцы. Бледный, осунувшийся, но вновь оживленный, с горячими глазами, Нексе сидит во главе стола. Дети – на высоких стульчиках, младший – на руках Маргрете. Она кормит его вареным картофелем, размоченным в соусе. На столе блюдо жаркого и несколько бутылок пива.

– Ты задала нам настоящий пир, Грета! – отодвигая тарелку, говорит Нексе.

– Ты должен хорошо питаться. Хочешь еще пива?

– Спасибо. Я выпил целую бутылку, надо растягивать удовольствие. Жаркое особенно удалось.

– Да, этот Большой Клаус не успел залежаться у мясника, – обрадованная похвалой мужа, говорит Маргрете. – А вымоченный в уксусе – хоть на королевский стол!..

Слышится долгий автомобильный гудок. Нексе встает и подходит к окну.

– Ого! «Роллс-ройс»! Кто бы это мог быть?

Услышав название знаменитой фирмы, Олуф и Инге бросились к окну, не обращая внимания на возмущенные крики матери.

– Ну, Грета, ты можешь гордиться. К нам пожаловали первые бонзы социал-демократической партии. Наш отечественный Боргбьорг и знаменитый Майер из Берлина.

Взволнованная визитом высоких гостей, Маргрете поспешно спроваживает детей из столовой, хватает блюдо с Большим Клаусом и уносит в кухню. Слышится звонок и тяжелые шаги в холле. Нексе со сдержанным интересом ожидает появления нежданных визитеров. И вот они вошли: редактор «Социал-демократен» Боргбьорг с длинной красной раздвоенной бородой и Освальд Майер, которому друзья по справедливости дали кличку Слон. Но этот заплывший свежим розовым жиром гигант с непропорционально маленькой головой движется удивительно легко, а жесты его ловки и округлы.

– Мы без предупреждения, – говорит Боргбьорг, – прямо с обеда. Но дело крайне срочное…

– Хотите кофе? – предлагает Нексе. – Конечно, цикорий…

– Кейн кафее, нур бир! – решительно заявляет спутник Боргбьорга.

– Настоящий немец! – восхищается Боргбьорг. – Знакомься, Нексе. Освальд Майер – один из столпов немецкой социал-демократии.

– Весьма польщен…

– Абер эйнен круг! – взывает Майер, ловко срывая крышки с пивных бутылок.

– У нас нет кружки, – растерянно говорит Нексе. Стрельнув округ глазами, Майер хватает вазу с засохшими гвоздиками, вынимает цветы и опорожняет в вазу бутылки.

Боргбьорг, с восхищением следивший за манипуляциями Майера, берет оставшуюся бутылку и пьет из горлышка с громким бульканьем. Нексе раздражает вся эта бесцеремонность, к тому же жалко пива.

– Я жду, – говорит он довольно резко.

– Прости, Нексе. – Боргбьорг оторвался от бутылки. – Но какие могут быть церемонии между старыми партийными товарищами? – и без всякого перехода: – Тебе, конечно, известно, что у нас катастрофа с топливом?

– Еще бы! Но министр труда только и умеет трепать языком.

– А вот немецкие товарищи не треплют языком. Они предлагают реальную помощь.

Нексе мгновенно настораживается.

– С чего бы вдруг?

– Наша партия, как ты знаешь, стоит на стороне Германии, – доверительно говорит Боргбьорг. – В рабочем движении немцы наши учителя. К тому же, без всякого сомнения, Германия победит. И тогда для рабочего класса начнется новая жизнь… Кайзер обещал немецкому народу всеобщее процветание, а кайзеру можно верить.

– При чем тут нехватка угля?

– Германия воюет на два фронта, но, несмотря на это, протягивает нам руку помощи. Немецкие партийные товарищи предлагают организовать совместно топливное предприятие.

Он кивает в сторону Майера, который продолжает поглощать пиво из вазы, будто этот разговор его ничуть не касается.

– …Мы получим уголь. В большом количестве. На благо нашему трудящемуся, населению.

– Ну хорошо, – нетерпеливо говорит Нексе. – А что взамен?

– Взамен, взамен!.. Какой ты недоверчивый, – ворчит Боргбьорг. – Одна братская услуга стоит другой. Германии нужна рабочая сила. У нас полно металлистов, они голодают и мерзнут. Нам дадут уголь и кокс, а пятьдесят тысяч наших безработных получат работу в Германии. И нам хорошо, и немцам хорошо.

– Наши рабочие на это не пойдут, – мрачно говорит Нексе.

– Почему? Никто не собирается ввязывать датчан в войну. Их используют на трудовом фронте. Остальное сделают немецкие солдаты.

– И победа прусских юнкеров станет победой немецких рабочих?

Оказывается, Майер понимает по-датски. Он с силой хлопает своей огромной кружкой по столу, вытирает пивную пену с губ и говорит на ломаном, но понятном датском:

– Наш промышленный рабочий сидит на голом камне. Сырье он получает извне, продукты питания тоже, он не может существовать без мирового рынка. Интересы немецкого рабочего совпадают с интересами заводчиков, финансистов и юнкеров: надо завоевать мировой рынок.

– А не лучше ли покончить с империализмом? – иронически спрашивает Нексе.

– «Бессерист бессер» – так мы говорим. Но не будем заноситься. Империализм… социализм… А если сочетать оба «изма»? Получится чудо-дитя: социал-империализм.

– Это высоко, Майер! – вскричал потрясенный Боргбьорг. – Для нас, жалких провинциалов, даже слишком высоко.

– Но чудо-дитя, – продолжает Майер, – должно быть плодом взаимной любви: ему необходим жар с обеих сторон.

– Вряд ли оно получит этот жар со стороны рабочих, – сухо замечает Нексе, – независимо от того, будет уголь или нет.

– Боже, как вы отстали! Наше движение топчется на месте, ему нужны новые цели, новые идеалы, мы должны встряхнуть рабочих, и война приходит нам на помощь… Дания – маленькая страна, и все у вас маленькое, мы, немцы, даем вам масштаб и выход в мир. Так протяните же и нам братскую руку помощи!

– Я понимаю ход ваших рассуждений… – начинает Нексе.

Майер не дает ему договорить.

– Великолепно! Боргбьорг займется политической стороной сделки. А вы, мой дорогой Нексе, выступите в рабочей прессе. У вас смелое и острое перо. Но иногда вас слишком заносит влево. Впрочем, сейчас это нам на руку. Именно оттуда мы ждем ожесточенного сопротивления. Итак…

Майер встает. Боргбьорг стряхивает в рот последние камни пива.

– Вы меня не дослушали, – спокойно говорит Нексе и сопя встает. – Для меня ваши проекты – смесь военных спекуляций, империализма и партийного предательства.

Майер наклоняется к Нексе, его маленькие глазки сощуриваются. Но нельзя сказать, что он обескуражен, для этого он слишком верит в низкие стороны человечьей сути.

– Вы можете говорить что угодно. Социал-демократию отличает безграничное терпение. В этом наша сила. Но помогите получить рабочих.

Нексе молчит, ошеломленный этой наглостью.

– Господин Нексе, вы должны быть на стороне прогресса. Поверьте, вы не прогадаете. – Майер делает красноречивый торгашеский жест. – И после победы мы вспомним, кто был с нами и кто против нас.

Нексе взбешен, он уже не владеет собой.

– Вот Бог, а вот порог! – говорит он, дрожа от ярости.

– Ты что… выгоняешь нас? – потрясен Боргбьорг.

– Не будем горячиться, – с поразительным хладнокровием говорит Майер. – Подумайте обо всем хорошенько, дорогой Нексе, ставка слишком высока.

– Вон! – только и сказал Нексе.

Майер подхватил Боргбьорга и увлек за собой. В комнату вошла встревоженная Маргрете.

– До чего дошло! – с горечью и презрением говорит Нексе. – Бонзы хотели купить меня, чтобы я вел военную пропаганду в пользу юнкеров.

– Что же все это значит, Мартин? – с болью говорит Маргрете. – В моей семье молились на первых рабочих лидеров. И куда они пришли?

– К предательству. Когда-то я сетовал, что мы ходим по кругу, но вот мы двинулись вперед – прямо в объятия капиталистов. Очевидно, такова неизбежная судьба реформизма.

– Но ты хорошо вмазал им, – мстительно говорит Маргрете.

– Это чепуха! Но я вмажу, да и не раз, через прессу… Я иду работать. Спать буду в кабинете.

– Опять? – говорит она с упреком. – Ты же обещал мне…

– Не сердись, дорогая, так надо.

– Неужели твоя «Дитте» не может подождать, пока ты окрепнешь?

– «Дитте» может, не могут рабочие, которых хотят гнусно надуть. «Сколько стоит мешок кокса?» – хорошее название для статьи?..

…Раннее утро. Нексе сидит в своем кабинете, исписывая последние листы бумаги. От кофейной чашки на столе пятно.

Внезапно он поднимает голову. Снаружи слышны шаги. Почтальон принес газету. Нексе выходит, берет еще сыроватый номер «Социал-демократен», благодарит почтальона и закрывает за ним дверь. Через весь газетный лист – огромная шапка: «БОЛЬШЕВИКИ ВЗЯЛИ ВЛАСТЬ В РОССИИ».

На миг он прикрывает глаза. Потом смотрит в окно на розовеющий зунд. На востоке поднимается солнце.

– Грета!.. – кричит он во всю силу легких. – Грета!..

Прибегает жена, он сует ей газету.

– Начался новый отсчет времени…

Спросонья она не может охватить случившегося.

– Ты видишь?.. Боль-ше-ви-ки, то есть большинство, а большинство – это простой народ, Грета! Впервые простой народ будет сам себе хозяином. Всю Европу продует свежий ветер!..

Хмурый ноябрьский день 1918 года. Нексе идет по улице Копенгагена. В витринах магазинов объявление: «ЗАКРЫТО В СВЯЗИ С ГЕНЕРАЛЬНОЙ ЗАБАСТОВКОЙ». На стенах расклеены воззвания: «СВОБОДУ НАШИМ АРЕСТОВАННЫМ ТОВАРИЩАМ!» Те же надписи – на стенах домов, заборах, тротуарах. На плакатах – руки, вцепившиеся в тюремную решетку.

На площади Грёнторвет, где собралось около пятидесяти тысяч человек, на трибуне, украшенной красным флагом, Тёгер Тёгерсен из социалистической рабочей партии произносит речь. Доносятся его последние слова:

– Когда они слышат наш мощный клич: свободу нашим арестованным товарищам, солидарность с борющимися рабочими России и Германии, они дрожат от страха. Но пусть они увидят и наши сжатые кулаки. И если они не отдадут нам власть добром, мы возьмем ее силой! – Последние слова покрываются мощными аплодисментами…

Нексе входит в подъезд здания, где находится «Социал-демократен», и взгляд его падает на строки Окьера, выведенные золотом над лестницей: «Если ты будешь защитой бедняков, если ты будешь плетью для богатых, ты не получишь орденов и звезд, зато тебе вознесут хвалу трепетные сердца».

Нексе улыбается горькой улыбкой, поднимается по лестнице на второй этаж, входит в небольшое помещение, где за барьером сидит дежурный редактор. Нексе кивает ему и проходит в дверь наискось от барьера. «БОРГБЬОРГ, РЕДАКТОР» – значится на дощечке. Нексе стучит, но никто не отзывается.

Нексе толкает другую дверь. Это секретариат редакции – вместительное помещение. За подковообразным столом расположились молодые люди в рубашках с засученными рукавами. Всюду – газетные полосы, гранки, отпечатки первополосных шапок, из которых явствует, что мировая война закончилась два дня назад. Но похоже, сидящих в комнате журналистов весьма мало заботят мировые события, им смертельно скучно. Они дремлют, курят, роняя пепел на брюки, ковыряют спичками в зубах. Вид у всех похмельный.

– Добрый день, – говорит Нексе.

Молодые люди не отзываются. Лишь склонившийся в углу над корректурой сутулый человек в поношенной жилетке, Расмус Андерсен, подает голос:

– Добро пожаловать, писатель!

– Можно поговорить с Боргбьоргом?

– Двойная борода пошел получать орден во дворец.

– Вон как! Иеппе Окьер утверждает, что защитники бедняков не получат ни орденов, ни звезд.

– Это за кокс для датских рабочих.

– Серьезно? Война кончилась, а все по-прежнему сидят без топлива. Ну, а звезду от кайзера успел он получить? За белых рабов для немецкой металлургии?

– Вы же сами помешали Боргбьоргу отличиться, – скрипуче смеется Расмус Андерсен. – Звезда светила на пятидесяти тысячах, а не набралось и половины.

– Бедный Боргбьорг! Хвалы трепетных сердец ему тоже не дождаться. Теперь я понимаю, почему меня перестали печатать в «Социал-демократен».

– Вы прекрасно обходитесь без нас.

– Но я хочу печататься в газете моей партии, пока еще моей.

– Что значит «пока еще»?

Нексе не успел ответить. Вошел Боргбьорг с ленточкой в петлице. Сотрудники приветствуют его ироническими аплодисментами. Расмусен встает и поздравляет шефа.

– Спасибо, спасибо! – отмахивается Боргбьорг. – Надо работать, мальчики, – обратился он к молодым журналистам. – Война кончилась, аквавита подешевела – все так, но газета должна выходить. – Взгляд его без особой симпатии остановился на Нексе. – А-а, писатель! Ко мне? Прошу!

Они проходят в кабинет: Боргбьорг показывает Нексе на кресло, садится за стол напротив и закуривает сигару.

– Ты пришел о чем-то просить нас? – свысока спросил Боргбьорг, которого распирает от чванства.

– Свергнутый русский царь говорил о себе во множественном числе, – усмехнулся Нексе, – и получил под зад коленкой. Я пришел не к «вам», а к тебе, главному редактору «Социал-демократен», и не просить, а требовать, чтобы газета выступила в защиту арестованных рабочих.

– А какое нам до них дело?

– Что-о? Молодых парней швыряют в тюрьму без суда и следствия, а все их преступление в том, что они хотят работать. Мне думается, рабочая газета обязана вмешаться.

– Они смутьяны… раскольники.

– Навесить ярлык проще всего. Мы должны занять ясную позицию в классовой борьбе, которую ведут рабочие.

– В какой еще «классовой борьбе»? – с величайшим презрением произнес Боргбьорг. – Ты живешь в прошлом веке. Писатель может витать в облаках, но мы, практики, обязаны защищать достигнутое…

– И сотрудничать с врагами рабочих?

– Не передергивай. Нельзя пускать по ветру наши завоевания из-за того, что кучке смутьянов охота драть горло. Эти раскольники разлагают неустойчивую часть рабочей массы.

– «Неустойчивая часть» и есть настоящий пролетариат, а вы опираетесь на рабочую аристократию и городское мещанство.

– Порядок и дисциплина, – не слушая его, вещает Боргбьорг, – вот что нам надо. Иначе наступит анархия…

Дверь отворилась, и вошел молодой человек: франтоватому костюму не соответствует промасленная рабочая куртка.

– Шеф, – шепелявит он, – эти крикуны переходят от слов к делу.

– Гм, – предупреждающе кашлянул Боргбьорг и незаметно кивнул на Нексе. – Наш новый сотрудник, сын редактора Йоргенсена.

– Ценное приобретение, – проворчал Нексе.

– Ладно, Альберт. У нас есть кому позаботиться о порядке. Законы надо уважать. Держите меня в курсе событий.

Криво усмехнувшись, Альберт выходит. Нексе с отвращением смотрит ему вслед. С улицы доносится грозный шум.

– Я жду, – говорит Нексе. – Отвечай же, не мне, а им. – Он кивнул на окно.

– Я уже ответил, – устало говорит Боргбьорг, – мы не можем быть с этими парнями в картузах… Мы должны вести реалистическую политику. Эта политика привела нас в правительство. Нам остался один шаг до власти.

– И один шаг до полного и окончательного предательства рабочего класса, – дрожащим от ярости голосом произнес Нексе.

Боргбьорг встревожился.

– Брось, Мартин, – говорит он примирительно. – Ты отличный писатель, гордость нации, но в политике сущий ребенок. Наши отношения разладились в последнее время. Ты подложил мне свинью, но я не злопамятен. Наша партия не держит зла и снова протягивает тебе руку. Хочешь стать депутатом-парламента?

– То бишь политическим кастратом под эгидой социал-демократии?

– Не хочешь – не надо. Сколько в тебе злости…

Нексе вдруг засмеялся. Боргбьорг с удивлением смотрит на него.

– Мне вспомнилась фраза Ленина-Ульянова. Кому тюрьма и каторга, кому парламентские кресла. Это о коммунистах и социал-демократах.

– Ты цитируешь большевика? – гадливо сказал Боргбьорг. – Вон куда дело зашло! Пора тебе раз и навсегда определить, с кем ты.

Шум и крики за окнами усилились, задребезжали стекла.

– С ними! – кивнул Нексе на окна и вышел из кабинета…

…Нексе с трудом пробирается сквозь толпу, запрудившую Фредериксброгаде. С моста Королевы Луизы идет трамвай. Толстый, усатый вагоновожатый изо всех сил звонит, но вынужден остановиться перед толпой. Люди кричат, ругаются, требуют, чтобы вагоновожатый слез.