Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

«Суворочка, душа моя, здравствуй!.. У нас стрепеты поют, зайцы летят, скворцы прыгают на воздух по возрастам: я одного поймал из гнезда, кормили из роту, а он и ушел домой. Поспели в лесу грецкие волоцкие орехи. Пиши ко мне изредка. Хоть мне недосуг, да я буду твои письма читать. Молись Богу, чтоб мы с тобой увиделись. Я пишу тебе орлиным пером; у меня один живет, ест из рук. Помнишь, после того уж я ни разу не танцевал. Прыгаем на коньках, играем такими большими кеглями железными, насилу подымаешь, да свинцовым горохом: коли в глаз попадет, так и лоб прошибет. Послал бы к тебе полевых цветов, очень хороши, да дорогой высохнут. Прости голубушка сестрица, Христос Спаситель с тобою. Отец твой Александр Суворов».

Писалось сие с войны. И об игре большими кеглями железными да свинцовым горохом – невзирая на девический возраст и нежную душу.

«Любезная Наташа! Ты меня порадовала письмом… Больше порадуешь, как на тебя наденут белое платье, и того больше, как будем жить вместе. Будь благочестива, благонравна, почитай матушку Софью Ивановну, или она тебя выдерет за уши да посадит на сухарик с водицей. Желаю тебе благополучно препроводить святки… У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцевали, то я с балету вышел: в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили; насилу часов через восемь отпустили с театру в камеру. Я теперь только что поворотился, ездил близ пятисот верст верхом в шесть дней, а не ночью. Как же весело на Черном море, на лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерлядки, осетры – пропасть! Прости, мой друг Наташа; я чаю, ты знаешь, что моя матушка государыня пожаловала Андреевскую ленту за веру и верность…»

Наташенька давно уже замужем, у нее свой дети. А так обрадует одно лишь воспоминание о ней, любимой!

– Моментами посещает меня, князь Петр, одна мысль: приносили бы нам по воле Господа детей наших птицы-аисты. А жены… Такая, как у меня, зачем она? Разошелся – как отрезало. Когда уж в Кончанском обитал, вдруг прорезалось: стала права на какое-то имущество предъявлять… Я ж все ей, что было мое, оставил! Такая вот она. Не приведи Господи другому похожую на нее. А в первую очередь – тебя от такой вот обереги…

И вдруг, изменившись враз, заходил фертом – руки в боки. И закричал, раскрывая дверь:

– Прохор, окаянная твоя душа! Не пора ли кашу к столу подавать?

За столом совсем уж взбодрился, когда взялся за графинчик тминной водки.

– Грешен: за обедом рюмку-другую всегда с удовольствием пропущу. Красное не пью.

Хотел плеснуть из графинчика гостю, но тот смутился и отказался.

– Ах, забыл, на Кавказе – вино. Эй, Прошка, сыщи для князя ихнего, италийского.

И когда появилась какая-то замшелая бутылка, Багратион повертел ее в руках и, прицокнув языком, плеснул на донышко бокала. Пригубил и закатил выразительно вверх очи.

– Дивная лоза! Простите, Александр Васильевич, лозою у нас на юге называют виноград. А он здесь – отменный. – Он вновь бережно взял бутылку в руки и прочитал: – «Асти». Не знал сей сорт. Но не уступит нашим – киндзмараули и хванчкаре. Однако какой настоящий сын Кавказа станет порицать собственные напитки? Ай-вай, нехорошо, нехорошо я поступил! А с другой стороны…

– А с другой – вы, князь грузинский, нынче гость Италии, – засмеялся Суворов. – Разве не в обычаях кавказских хвалить дары хозяев?

– Благодарность – первейший наш обычай. За гостеприимство. А пуще того – коли кто тебе как бы родным отцом или матерью стал. А мне Россия – вторая родина, что до конца моих дней матерью стала. Вот за нее, нашу с вами Россию, я с великою благодарностью и подниму сей бокал. А за Италию и ее гостеприимство – вдругорядь, – пылко произнес Багратион.

Лицо Суворова порозовело.

– А ты ведь душою – русский. Тебя так и солдаты принимают: наш, православный, хотя и кавказских кровей. Но за слова в честь единого для нас отечества – спасибо. Я вот тоже среди этих гор иду, а знаю: честь России отстаиваю.

Налил себе тминной еще полрюмки. Тут же велел Прохору убрать в шкаф с глаз долой. Сказал:

– А вот что, князь Петр, родимой нашей не жалуешь – трезвость твою ценю. Ты и в бою, не раз говорили мне, когда сама кровь кипит, – холоден и трезв, как стекло. А я – горяч. И честно признаюсь: кипение страстей мне частенько мешает. Тебе не грех позавидовать: кровь южная, горячая, а начал сражение – кровь хладная уже, как вода в ключе. Но то как бы обман: родник, что бьет из-под земли, хотя с виду и на вкус ледяной, только сила в нем такая, что пробивает толщу скал. Вот и у тебя так – умение себя взять в руки тогда, когда, кажется, все клокочет внутри. Редкая, редкая то черта. Однако без нее – полководец не полный!..

Уже кончали обед, в двери объявился адъютант. Андрей Горчаков, племянник, упросивший государя послать его с дядюшкою в поход.

– Небось эстафет монарший из Санкт-Петербурха? – на странный манер произнес фельдмаршал.

– Эстафет, да баронский. Из Вены от Иоганна Амадея Тугута.

– Вскрывай, Андрей, да читай, переводя с их немецкого на наш русский вслух, – нетерпеливо распорядился Суворов.

То был долгожданный «Орд де батайли», иначе – план военных действий, составленный гофкригсратом и скрепленный подписью австрийского министра иностранных дел Тугута, Суворову предписывалось идти и брать неприступную крепость Мантую.

Фельдмаршал вскочил на ноги.

– Слышали: не-при-ступную! – передразнил он. – У страха глаза велики. Так ее хвастливо величал Бонапарт, когда три года назад брал у тех же австрийцев. Вот они с тех пор и повторяют, как очумелые: неприступная, неприступная!.. Это – чтобы себе славы прибавите, хотя и задним числом. А там неприступного – один бастион. Да шлюзы. Подними их – и рвы осушишь. Это он, Бонапарт, осаждал ее месяц и двадцать дней. Мы бы с тобою, князь Петр, в два счета с Мантуей сладили. Но мы займемся тем, что нам и в самом деле по плечу, – крепостью Тортона. Мантую же я отдам австрийцу Краю – пусть практикуется на том, что по силам. А возьмет – ему честь и слава: неприступная ведь!

Крепость Тортона действительно была и мощнее и неприступнее. Считалось, что король Сардинии извел на ее постройку пятнадцать миллионов. Ни тяжелые гаубицы, ни бомбы ей нипочем. Но у Суворова уже был план, как ее взять. Причем с ходу, не прибегая к осаде. А после Тортоны – скорым маршем, через реки Тичино и По – навстречу Макдональду. Разбив же его – обратиться в сторону Турина и взяться за разгром Моро.

– Только тогда можно думать о Париже! – заключил Суворов рассказ о своем замысле.

– Простите, ваше сиятельство, – вставил Багратион, – но сей поход, сдается мне, как раз и не входит в расчеты наших союзников.

– Истина, истина, князь Петр! Ты прав: им бы все крепости, города да земли, что захватил у них еще Бонапарт, быстрее вернуть нашею, русскою кровью. А затем – выставить нас из своих пределов!

– Об этом и я, – подхватил Багратион. – Посему считаю: разделить войска на две части. Одна, по предписаниям венских тактиков, берет крепости. Другая – в основном наши, русские войска – идет бить Макдональда. Резон прост: пока мы не разобьем и его, и войска Моро, какое же это будет завершение кампании? Сейчас – лето. Упустим же время – уходить на зимние квартиры? То ж – что осада Очакова, растянувшаяся на целый год и угодившая в самую макушку зимы – с морозами и гладом…

– И у меня сие на уме: сейчас в их диспозициях – глупость, обернутся же эти «Орд де батайли» – не приведи Господь – сущим предательством. Посему надо спешить. Уходим, уходим, из Милана! Хороший город и храм у них великолепный. А сено-то, сено – дух луговой! Только солдату залеживаться – грех. Это им, австриякам, быстрота в наступлении – неведомая наука. Я днями их генералам письмо отослал. Андрюша, зачти-ка князю копию.

«До сведения моего, – значилось в письме, – доходят жалобы на то, что пехота ваша промочила на марше ноги. Виною тому погода… За хорошею погодою гоняются женщины, щеголи да ленивцы. Большой говорун, который жалуется на службу, будет, как эгоист, отрешен – от должности… У кого здоровье плохо, тот пусть и остается назади… Глазомер, быстрота, стремительность! – на сей раз довольно».

– Сие – верно: кто на войне печется об удобствах и уюте, – усмехнулся Багратион, – пускай дома сидит. А тех, кто наукою военною хочет овладеть, тех должно обучать. Коли выпадет время, я, ваше сиятельство, намерение имею: показать австрийцам сквозную атаку. Убедился уже в бою бок о бок с ними – боятся штыка. Не то что французы – с ними наши считают за честь сойтись на штыках. Так бы и союзников подтянуть.

Сие – мудро, князь Петр. А нога? Мне говоришь: в поход. А сможешь? Сейчас велю за лекарем послать. Про Прошку это я тебе так – чтобы к себе заманить, отдых какой-никакой тебе дать.

Глава девятая

Полковник граф Романов ехал в Италию к русской армии. На всем пути следования, от Санкт-Петербурга до Вены и далее, ему оказывались поистине царские почести. В польских, а затем и в австрийских городах навстречу выезжала местная знать, в его честь давались обеды и балы, а на подставах и почтовых станциях всегда ожидали сильные и сытые лошади.

Поезд необычного путешественника состоял из нескольких огромных, украшенных российскими гербами карет. В одной из них ехал он сам с двумя генералами, назначенными к нему вроде дядек-воспитателей, в других – его адъютанты, пажи, секретари и слуги. А впереди кавалькады скакала чуть ли не рота личного конвоя.

Почет и радушие, которые проявлялись на всем пути следования, его радовали. Высокий, атлетически сложенный, со светло-голубыми глазами, он не скрывал значения своей персоны и еле заметною, но довольною улыбкою отвечал на подобострастно-почтительное к нему отношение.

Полковник был молод: через несколько дней там, в Италии, куда он направлял свой путь, ему исполнится ровно двадцать лет. Потому все в нем бурлило и кипело, подчас прорываясь наружу не просто подчеркнутым проявлением значимости собственной персоны, но в отдельных случаях даже бурными проявлениями крутого нрава, хотя, в сущности, в душе он был добр и незлопамятен.

Полковничий чин, как и положение, которое он должен был занять в армии – волонтер, были для Него наскоро придуманы в Санкт-Петербурге. Дело, собственно говоря, было в том, что великий князь Константин Павлович уже несколько лет находился на генеральских Должностях. Сначала, по вступлении на трон его отца, Павла Первого, он был назначен шефом лейб-гвардии Измайловского полка, затем инспектором всей кавалерии.

Великий князь с детских лет мечтал о военном поприще. Занятия за книгою он презирал. Потому на уроках или засыпал, или под тем или иным предлогом норовил их пропустить. Зато уже на плацу он преображался – овладение ружейными приемами, построениями, парадным шагом поглощало его целиком и полностью.

Старший брат Александр тоже с детства был привержен военной науке. Но разница сказывалась в том, что наследником престола более занималась бабушка, императрица Екатерина Великая, желавшая видеть в своем любимце в первую очередь утонченную натуру.

Предметом для подражания Константин выбрал отца, более всего на свете любившего вахтпарады и маневры. Потом в распоряжение отрока Константина отец отдал полтора десятка настоящих, живых гренадеров, как иным мальчикам в том возрасте дарят, положим, оловянных солдатиков. И как те, иные, строят где-нибудь в своей комнате игрушечное воинство и отдают им, бесчувственным, приказания, иногда за непослушание подвергая их наказанию, – так отрок Константин поступал с солдатами одухотворенными, гоняя их без устали и сострадания с утра до ночи по плацу, ставя в караулы у собственных покоев и на всех тропинках Царского Села.

Великий князь проявил себя крайне усердным служакою. К своим подчиненным он был требовательным в каждой мелочи. Как и его отец, он мог впасть в немилосердный гнев, обнаружив у солдата или офицера неверно прилаженную буклю или косу. Тогда, в ярости, он мог вырвать у фельдфебеля усы, что называется, с мясом, велеть прогнать солдата сквозь строй, а поручика посадить на гауптвахту.

От него не раз во время учений можно было услышать:

– Офицер и унтер-офицер есть не что иное, как машины. Все, что высший командир приказывает своему подчиненному, должно быть в точности исполнено, хотя бы сие была жестокость.

В ту пору, когда по приказу Павла русский экспедиционный корпус Розенберга отправлялся в заграничный поход, великий князь высказал горячее желание принять участие в сем предприятии.

– Мне очень приятно иметь сына с такими чувствами, как ваши, – не скрыл своей радости император.

Однако он заявил, что корпус Розенберга состоит на жалованье у Австрии и он, император России, не хочет, чтобы русский великий князь отправлялся в поход на чужой счет. Когда же во главе всех войск в Италии стал Суворов, положение изменилось: деньги деньгами, но хозяйкою положения, так сказать первою Скрипкою, отныне становилась Россия. Приглашая Суворова в качестве защитника своего собственного трона, Австрия отныне сама оказывалась в зависимости от русской армии и русского военного гения. И подчеркнуть эту изменявшуюся роль державы, послав к Суворову своего сына, Павел теперь нашел не только возможным, но даже в определенном смысле необходимым.

Двигало Павлом Петровичем и другое чувство – хотя и запоздалая, но все же отместка его родной матери. Когда-то, еще во время турецкой войны, он просил у нее позволения отправиться в армию Потемкина в скромном звании волонтера. Но Екатерина не дозволила ему этого под предлогом скорого разрешения от бремени его супруги и выразила к тому же опасение, что Южный климат может повредить его здоровью. То же повторилось и во время шведской войны.

– Что скажет Европа, видя бездействие наследника престола в военное время? – вскипел Павел.

– Она скажет, что ты послушный сын, – спокойно и холодно возразила ему императрица.

Но какое же горькое чувство обиды пережил он, когда вслед за этим она, его мать, сочинила комедию под названием «Горе-Богатырь» и приказала ее разыграть в Эрмитаже. В пьесе был выставлен неразумный сын-царевич, просившийся у матери-царицы на войну. Мать отпустила его неохотно. Он же, вместо того, чтобы проявить в бою образцы мужества и отваги, только смешил всех своими чудачествами и неумными забавами.

Говорили, что своим насмешливым произведением Екатерина хотела высмеять шведского короля Густава Третьего, затеявшего неудачную войну с русской державой. Но более прозорливые тут же без труда догадались, что мишенью, в которую императрица направляла свои стрелы, был ее собственный сын. «Горе-Богатырь» был как бы еще одним подтверждением того решения, что она давно уже вынашивала: не сыну Павлу, который суть слабоумное существо, а ее внуку Александру следовало передать трон.

Теперь Павел мог доказать всем, как чудовищно жестока была к сыну почившая в Бозе императрица и как справедлив к сыну собственному и по-государственному дальновиден он.

Меж тем сражения – не смотры пред окнами дворца. И солдафон не значит солдат. Сии различия до Павла вряд ли могли дойти. Однако о них знал австрийский император Франц, который с распростертыми объятиями принял августейшего гостя, кстати говоря, своего будущего родственника. В те дни как раз уже был подписан договор о браке великой княжны Александры Павловны, старшей сестры Константина, с братом австрийского императора – эрцгерцогом Иосифом.

Великому князю были приготовлены апартаменты в Бурге, императорском дворце, где он и расположился. Обедал постоянно с его величеством, а свита его – за гофмаршальским столом. И почти каждый день – парады и смотры войск. Голова шла кругом у великого князя от такого гостеприимства. И если бы не напоминания Дерфельдена о том, что Суворов в Италии одерживает победу за победой, неизвестно, сколько бы еще дней длилось пребывание в Вене.

Генерал от инфантерии Вильгельм Христофорович Дерфельден был давним сподвижником Суворова, хорошо знал его натуру и близкую ему по духу «науку побеждать». Отправляя его в Италию в свите собственного сына, Павел даже полагал, что старый генерал, коли что случится с самим главнокомандующим, сможет его заменить.

Настойчивость Вильгельма Христофоровича наконец дошла до великого князя, и он заторопился.

– Ваше величество, как ни чудесно у вас в Вене, но долг повелевает мною, – Константин стал прощаться.

– Мой долг сделать все, чтобы воспоминания о Вене и венцах стали самыми приятными в вашей жизни, – произнес император. – Однако долг у нас, августейших особ, всегда должен быть на первом месте… Кстати; а почему бы вашему высочеству вместо Италии не отправиться на Рейн? Ваш будущий зять эрцгерцог Иосиф как раз назначен мною главнокомандующим моею армиею, действующей там против Франции.

«Действующая армия» – то сказано было с некоторым преувеличением. Армия скорее стояла на биваке, не прибегая к активным действиям, ожидая лишь подхода корпуса Корсакова да стремительного прорыва Суворова через север Италии и Швейцарские Альпы.

Что же было в тех словах? Умысел: а вдруг что-либо непредвиденное случится с великим князем там, где войска не просто маршируют, а где льется кровь? И не уберечь, а благословить сына императора-союзника на возможную смерть – сия мысль не могла не беспокоить австрийского императора.

Справедливости же ради следует сказать, что великий князь хотя и начал службу с солдафонства, оказался не робкого десятка. И в дальнейшем Суворову не раз приходилось хвататься за голову и причитать:

– Господи, не дай случиться непоправимому. Коли что произойдет с великим князем, я его не переживу.

Впрочем, подчас отвага ходит об руку с безрассудством. Второе качество даже перевешивает первое. И тогда не знаешь, чего же пуще остерегаться в таком, с позволения сказать, смельчаке.

Выступив из Милана, союзная армия двадцать первого апреля достигла берегов По. А через пять дней уже перешла реку.

Этим стремительным наступлением Суворов спешил вбить клин между войсками Моро и Макдональда. Сейчас же крайней точкою клина, его острием оказался отряд Багратиона, укрепившийся в Вогерах. Сюда, на самый ответственный участок, прибыл фельдмаршал, а следом за ним и полковник граф Романов, иначе – великий князь Константин.

– Какая досада, милейший Александр Васильевич, – обратился к фельдмаршалу сын Павла, – я только что узнал: пала крепость Пескиера. И такой успех союзных войск: взято девяносто орудий и восемнадцать канонерских лодок. Прав был отменно знающий вас Вильгельм Христофорович: мы явились к шапочному разбору.

– После взятия Пескиеры – мы господа на озере Ди-Гарде и над коммуникациями с Тиролем и Швейцарией. Сего мы и добивались, – пропустив похвалу мимо ушей, ответствовал Суворов великому князю. – Хорошо на сей раз дрались австрийцы. После Пескиеры у генерала Края выросли крылья – вон как устремился брать следующую крепость – Мантую. Так пойдет – куда с добром! Я ему и Тортону уступлю. А нам с князем Багратионом отсюда вперед и вперед надобно спешить.

Константин Павлович обратился к Багратиону:

– Еще в Петербурге был наслышан о ваших, князь, успехах. Полагаю, это не будет секретом, если скажу, что в первых же донесениях из сих италийских краев его величеству фельдмаршал Суворов назвал вас, князь, наиотличнейшим генералом, достойным самых высших степеней. От души, как солдат солдата, поздравляю вас, – протянул он свою руку и пожал Багратионову.

– Внимание вашего высочества ко мне – огромная честь, – произнес князь Петр.

– Как же, я хорошо помню вас, – продолжил Константин. – Мы с вами и с вашим зятем князем Голицыным чуть ли не в один день были удостоены новых назначений. Я – инспектора кавалерии, князь Борис получил полк конной гвардии и чин генерал-майора. Вы же были произведены в полковники и стали командиром Шестого егерского полка. Говорят, отличный стал полк.

– В боевых качествах Шестого егерского вы можете лично убедиться, ваше императорское высочество. Полк вот он, на этих позициях. Именно им, моим егерям, да еще приданным мне казакам я обязан всеми успехами.

– О нет, князь Борис рассказывал мне, что в самом наилучшем виде вы проявили себя еще до сего Италийского похода. Не так ли, любезнейший граф Александр Васильевич?

– Все, что известно его императорскому величеству и вашему высочеству о князе Петре, – то истина, – подтвердил Суворов. – Ныне же вы сможете и сами найти подтверждение сим справедливым свидетельствам. Верю: громкие победы Багратиона – впереди. И то, что ваше высочество изволили прибыть именно в авангардный отряд, делает честь вашей прозорливости. Именно отряду князя Петра предстоят наитруднейшие и в то же время самые славные дела. Но развивать наступление предстоит нашим главным силам, руководимым Андреем Григорьевичем.

Услышав о главных силах, великий князь выразил нетерпение:

– Если вы, граф Александр Васильевич, не имеете возражений, я, пожалуй, съезжу к Розенбергу.

Когда Константин, окруженный конвоем, ускакал, Суворов с облегчением вздохнул:

– Я уж и не чаял, как бы его от тебя, князь Петр, спровадить. Далеко ль до беды, когда бы он у тебя остался? Известно ведь: дурная голова не дает и ногам покоя. Вот и кинулся бы, необстрелянный, в огонь. За это – и мне б головы не снести. А ежели плен? Не миновать тогда позора и постыдного мира с супостатами. Вот что может наделать сей августейший пострел, не так ли, князь?

Багратион ответил не сразу. Видно, какая-то мысль пришла и ему. Потом неожиданно сказал:

– Строгостью августейшее высочество не одернешь. Запретительные приказы его лишь более распетушат. Тут, ваше сиятельство, хитростью надо воздействовать.

– Это же как? – вздернулся Суворов. – Назвать наше наступление ретирадою, чтобы упрятать его в обоз?

– Иногда, чтобы унять, следует не унизить, а, напротив, возвысить. Возвысить хотя бы в его же собственных глазах, – уклончиво ответил Багратион.

– Понял, – выкрикнул фельдмаршал. – Сунуть дитяти в руки игрушку. Погремушку какую, так? Токмо у меня здесь – война. Вон мы с тобою, князь, генералы, а не раз уже продырявлены. Оловянные же солдатики, они там, в Санкт-Петербурге и Царском Селе, остались, чтобы ими играться…

Войска Розенберга стояли как раз супротив Валенцы – города на противоположном берегу По. По ночам казаки вплавь переправлялись через реку и гарцевали под носом у французов. По ним постреливали, но не так чтобы сильно. Не уходит ли противник? Вдруг он, чтобы удержать крепость в Тортоне, решился бросить туда свои главные силы во главе с самим Моро?

Великий князь со своею свитою, к которой присоединился и генерал Милорадович, только что проехал на виду Валенцы и подтвердил: там, на высоком противоположном берегу, одни пикеты.

– Выходит, Моро и вправду покинул город, – нерешительно стал размышлять Розенберг. – Но для атаки все же у нас мало сил: я только что отдал приказ моим полкам подтянуться.

Молодцеватый, с красиво посаженной головой и широко развернутыми плечами, Милорадович произнес:

– Ждать – потерять время! Чему учит Суворов? Атака, натиск, штурм…

– От Александра Васильевича я только сей час получил повеление: отойти от Валенцы. Выходит, фельдмаршалу виднее: отошел или не отошел с главными силами Моро.

Повеление Суворова гласило: «Ваше высокопревосходительство Андрей Григорьевич! Жребий Валенцы предоставим будущему времени… Пока все ко мне переправятся, оставить обвещательный казачий пикет. Вы же наивозможнейше спешите денно и нощно российские дивизии переправлять через реку По для соединения в стороне Тортоны, собирая из всех прилежащих к месту наибольшее количество судов».

– Вот же перед нами, у Бассиньяны, переправа через По! Зачем, оставляя ее, искать переход в другом месте? – пожал плечами Милорадович. – Я бы, дорогой Андрей Григорьевич, не стал размышлять. И переправимся по мосту здесь, у Бассиньяны, и Валенцу с ходу возьмем. А соединившись с Суворовым…

– Я первый пойду под суд! – не сдержался Розенберг.

– Ну, в таком случае я умываю руки, – усмехнулся Милорадович. – Разве не того же Суворова наука: смелостью города берут?

Услышав слово «суд», великий князь мгновенно втянул голову в плечи. Он с младенческих лет знал, как беспощаден суд за военные преступления, и никогда за время своей хотя и короткой, но ревностной службы не забывал того зловещего смысла, который таит в себе это слово – суд. Но великий князь страшился суда, который над ним мог учинить лишь император. Императорского суда стоит бояться каждому смертному на земле, каждому генералу, независимо от его прежних заслуг и ослепительной славы. Другой же страх и иная боязнь, от чего бы они ни происходили, были в глазах сына императора только проявлением страха и трусости, тех человеческих качеств, кои он презирал.

Константин распрямил плечи и выпятил грудь. Его нежно-голубые глаза чуть сузились, словно прицелились прямо в лицо, продолговатое и бледное, Розенберга.

– Я понимаю ваше превосходительство, – насмешливо выдавил из себя великий князь, – вы привыкли служить в Крыму. Там было покойно, и неприятеля в глаза не видели.

– Что? – поперхнулся генерал, – Ваше высочество соизволили меня подозревать… И в чем? В трусости, коя меня никогда не посещала…

Он резко выдернул шпагу из ножен.

– Я докажу, что я не трус! – повысил он голос и, обернувшись в сторону, где стояли его солдаты, крикнул: – За мною, на переправу!

Три батальона и казачий полк вихрем сорвались с места и понеслись к Валенце, захватив на пути деревню Ничетто. Но со склонов гор артиллерия и стрелки противника не давали возможности продвинуться далее. Тогда великий князь поднял в ружье две свежие гренадерские роты и повел их в бой. Они сбили стрелков с их удобных позиций, а против орудий французов Константин приказал выкатить свои пушки. Великий князь их так искусно расположил, что французская артиллерия вскоре замолчала.

Но со стороны Валенцы, словно туча, двигались полки. То был сам Моро и другой прославленный французский генерал Виктор.

Худшее свершилось – ни наступать на город, ни укрыться от перешедших в атаку французов не было ни малейшей возможности.

Константин вскочил на коня и бросился за подмогой. Только откуда было ее взять, если полки еще не подошли?

На какое-то время задержал наступавших Милорадович. С одним батальоном он бросился вперед. За ним поднялась пехота, что залегла перед тем под огнем неприятельской артиллерии.

В руках у Милорадовича – знамя. Он оглядел своих гренадеров и воскликнула:

– Вспомним атаку в Лекко, ребята! Как вы тогда опрокинули французов… В штыки!

Под ним ранило двух лошадей, он сломал саблю, врубаясь в ряды французов.

Восемь часов горстка русских сдерживала более двух дивизий неприятеля. Но чтобы не лечь всем замертво, надо было отступить.

Наступила ночь. Жители, которые до этого приветствовали русских, теперь стреляли им в спину. Они же перерезали канат парома и пустили его вниз по течению.

На переправе чуть не погиб и сам великий князь. Его лошадь, испугавшись, бросилась в реку. Подоспевший казак кинулся ей наперерез и, схватив под уздцы, вывел на берег.

Лишь маленький островок посреди реки стал теперь убежищем и спасением. Сбившись на нем в плотную и единую кучку, оставшиеся в живых русские солдаты и офицеры всю ночь не позволяли французам перейти протоку.

Утром, когда группа смельчаков возвратила паром, остатки храбрецов переправились на другой берег. Из двух тысяч солдат передового отряда наших главных сил, сражавшихся с противником, превосходившим в десять раз, осталась едва половина.

Это было первое поражение армии Суворова в Италии. Причем поражение, которое понесли не союзники, а русские войска, до сих пор считавшиеся непобедимыми. И что уж совсем непереносимо обидно – крах по нелепости, по вопиющей самоуверенности. И кого же? Сына российского императора, великого князя, кто, прибыв к армии, мог стать хоругвью, знаменем войска, а стал, выходило, его позором.

Суворов тотчас написал письмо Павлу о происшедшем у Бассиньяны и послал его с курьером. Но вскоре, одумавшись, другим курьером его вернул и попросил самого виновника несчастья явиться к нему.

В комнате было темно, только мерцал язычок лампадки. Возле иконы, пав ниц, истово молился фельдмаршал.

Великий князь, растерявшись, намерился тихонько уйти и подождать за дверью, пока Суворов не окончит молитвы. Но его остановил голос Александра Васильевича:

– Моя молитва – об убиенных. О безвременно лишенных жизни… Сколько их было там, вместе с вами, ваше императорское высочество?.. Я – один. А их, доложили мне, оказалось одна тысяча и две сотни человек… Да, и каждого надо отмолить. А я – один, ваше императорское высочество, кто за них в ответе… Разве не я ответствен за них перед Богом? Так что прошу прощения, не изволит ли ваше высочество подождать, пока я совершу то, что начал.

Суворов вновь бухнулся на колени и почувствовал, как рядом с ним опустился Константин. Он сложил персты и осенил себя крестом. Лицо его было мертвенной белизны. Губы шептали слова, смысл которых было не разобрать. Великого князя душили слезы.