Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

Часть II
По образу и подобию Суворова

Из русских генералов лучше всех Багратион,

Наполеон

Глава первая

Гатчинское лето, как повелось уже в течение последних четырех лет, завершилось большими маневрами и парадом войск. Вечером предстоял фейерверк и бал прямо в парке, под открытым небом.

Настроение у Павла Петровича с утра было восхитительным. Он первым появился на просторной лужайке у дворца, когда полки еще не подошли, и на линейке, вдоль которой должен был состояться церемониальный марш, находились лишь солдаты лейб-егерского батальона. Все как на подбор – стройные, рослые, одетые в зеленые двубортные кафтаны, из-под которых выглядывали камзолы такого же цвета.

Пуговицы на мундирах – желтые. На головах егерей – треугольные шляпы без обшивки, но с кистями желтого же цвета на углах. На правом плече каждого – желтые гарусные аксельбанты.

Но нет, император оказался на плацу не первым – вдоль линии быстро шел ему навстречу в сопровождении двух офицеров шеф батальона князь Багратион. На нем, генерале, как и на подпоручике и прапорщике, что вышагивали чуть поодаль, была та же форма, но аксельбанты и широкие позументы на шляпе золотого шитья.

Князь и офицеры вышагивали, высоко поднимая носки и твердо припечатывая землю каблуками. Лики их были неподвижны, но в то же время исполнены того высочайшего вдохновения, что, в представлении императора, должно было выражать неколебимый воинский дух.

– Раз-два, раз-два! Левой-правой, левой-правой, раз-два! Ноги прямо, носки вон! Раз-два… – не удержался государь и сам, повинуясь собственной команде, двинулся навстречу шефу своего главного в Гатчине и Павловске охранного батальона.

Павел наконец высоко вскинул трость и дал команду остановиться.

– Князь Багратион! – произнес он. – Я восхищен выправкою и внешним видом моего батальона. Прикажите от моего имени выдать нижним чинам по чарке водки и по фунту говядины. Я видел: вчерашний день егеря на маневрах показали образцы в атаке колонною, а также и в рассыпном строю. Как вы знаете, князь, рассыпной строй не введен мною в новый устав войск. Но для егерей – метких охотников, долженствующих действовать подчас в условиях пересеченной местности и нередко в одиночку, – я повелел сделать исключение. Вернее, вменить в правило: действовать расчетливо, проявляя личную сметку и отвагу. А под вашим, князь, предводительством маневр сей доведен до совершенства!

– В том – не токмо моя заслуга, но, смею заметить вашему величеству, опыт недавнего Италийского и особенно Швейцарского похода, – произнес Багратион. – Горы, теснины. И солдат – на узкой тропинке, окруженный скалами, за каждой из которых – неприятель. Тут не на строй надежда – лишь у каждого на самого себя.

Взор императора обратился в сторону парка, аккуратно расчерченные аллеи которого уходили далеко в глубь лесов.

– Там, на войне, мне докладывали, проявлялось немало вольностей, – неожиданно произнес Павел. – Вы знаете, я многое, порушенное самоуправством, вновь ввел в караульную и боевую службу. Одно нарушение внешнего вида солдат сколько испортило мне крови! Но то, что окажется необходимым применить здесь, в условиях летней лагерной жизни, я не стану запрещать. Рассыпной строй – не знаю, как в бою, но для охраны территории, на коей проживает императорское семейство, – самая наивыгоднейшая форма несения караула. Дворцовый парк – это деревья, беседки, впадины и горки. Разве не трудно злоумышленнику сие преодолеть, за ухищрениями природы запрятаться и невидимым объявиться во дворце? Но я – хитрее: за каждым стволом и увалом – мои славные егеря, моя неусыпная стража! Не так ли, любезный князь?

– Совершенно правильно ваше величество изволили определить основную тактику поведения батальона в условиях боевой тревоги, – подтвердил Багратион. – Именно этому я постоянно обучаю солдат: действовать смело, неожиданно, сообразуясь не токмо с общею командою, но в первую очередь исходя из того, кто перед тобою в данный момент неприятель и как его ловчее поразить.

– Спасибо, князь. Преданность мне – главное, что я верно в вас определил. И рад, что не ошибся. Ах, если бы все генералы были так же безгранично верны мне и в повседневной выучке солдат видели лишь одну главную цель – не жалея своих жизней, защитить меня, своего государя и самодержца!..

Меж тем луг перед дворцом уже заполнился полками. Прозвучали команды, и начался парад войск.

– Раз-два, раз-два! Левой-правой, левой-правой! Ноги прямо, носки вон! Штык равняй, штык равняй! Раз-два, раз-два!.. – Павел резко вскидывал вверх, в такт барабанам и флейтам, свою трость.

Хорошее настроение, вызванное выправкою егерей его личного лейб-гвардейского батальона и беседою с исполнительнейшим князем Багратионом, обещало от государя передаться и всем участникам парада.

Генералы – шефы и командиры полков и батальонов, штаб– и обер-офицеры уже предвкушали изъявление монаршей благодарности и, может быть, как ее следствие и продолжение, – краткосрочный отпуск в Санкт-Петербург, по которому они уже соскучились за лето. Однако вдруг все сломалось и на глазах пошло кувырком и наперекосяк.

– Командира конной гвардии – сюда! – разом обрывая визг флейт и дробь барабанов, раздался возвысившийся до крика голос Павла Петровича. И, когда подскакал князь Борис Андреевич Голицын, – к нему: – Это кто у вас там, в третьем ряду, соизволил скомандовать «дирекция – направо», вместо «дирекция – налево»? Кто, я спрашиваю вас, князь Голицын, сбил строй?

– Простите, недоразумение, ваше величество, – смутился командир. – Корнет Игнатьев сбился, но тут же поправился. Он, видите ли, накануне…

– Молчать! – Лицо императора обрело свекольный цвет. – Когда я говорю, извольте, сударь, не умничать, а слушать. Я не должен и не хочу знать, кому сделалось в строю дурно, как кисейной барышне, а кто бражничал всю ночь и не может держаться в седле. У вас в полку, князь, – вольница. Да-с, сударь! Почему подкладки кафтанов – не по уставу? Вон у того всадника? Где великий князь, инспектор кавалерии?

Великий князь Константин предстал перед отцом.

– Приказываю вашему высочеству сегодня же отправиться с конногвардейским полком на его постоянную стоянку – в Царское Село, – смиряя клокотавший в нем гнев, приказал Павел. – Отныне на вас, цесаревич, возлагается непосредственное начальство, над сим полком до тех пор, пока полк не будет доведен до желаемого совершенства. А посему вашему высочеству предписывается иметь местом своего пребывания – оное Царское Село, из коего ни под каким видом не отлучаться без моего на то высочайшего повеления!

Император взмахнул тростью, и оркестр грянул походный марш, под который полки точно ветром сдуло с плаца. Но еще ранее полков, ни на кого не глядя, спешно покинул поляну сам император.

– Костя, что он сегодня, точно сорвался с цепи? – оглянувшись на окна дворца, обратился великий князь Александр к брату, когда они остались одни. – Ведь он же так тебя любит! Еще недавно иначе как героем и своим первым любимцем и не величал. Признаться, меня подчас начинала беспокоить ревность. Сегодня Же – точно муха какая укусила. Не ведаешь, с чего сия перемена?

– Не ко мне, Саша, перемена, – ответил брат. – Видит, чувствует: недовольство вокруг него. Даже нам с тобою не верит – шагу не дает вольно, без его пригляда, ступить, полагая, что и мы, его сыновья, можем оказаться супротив его воли. Но я, Саша, жизнь свою отдам за него отца и императора нашего. И ты таков, брат.

Одинаково рослые, почти погодки, они тем не менее разнились между собою. Александр имел более нежное и скорее более благообразное выражение лица и в повадках был сама мягкость, предупредительность и даже некая украдчивость. Константин же – суров, резок, но за сими качествами угадывалась пылкая и открытая душа, лишенная коварства, которое кое-кто мог, по первому взгляду, охотно в нем предположить.

– Ладно! – вдруг сказал Константин. – Не переживай из-за меня. Я сам давно имел намерение заняться с конногвардейцами, и князь Голицын об этом меня просил. Да и пожить одному – милое дело! Так что не было бы счастья, да несчастье, как говорится, помогло.

– Не смейся! – остановил его брат. – А мне вот не по себе. Я, знаешь, Костя, с тобою был бы рад укрыться в Царском! Не поверишь – мерзко и гадко у меня на душе, так муторно, что впору руки на себя наложить…

– Это с чего так? Аль совесть в чем нечиста? Не перед ним ли, отцом? – Константин пристально вгляделся в глаза брата. – Но ты ж – сущий ангел, Сашенька! Откуда такая боль в душе? Не верю, не верю, брат. То – испуг, то мягкая и чистая твоя душа не вынесла резкой выходки его величества. Но власть – она должна быть и сурова. Тебе бы, брат, следовало сие постигать – у тебя первое право на престол. Когда-нибудь и тебе быть императором. Это мне в государях не ходить – не по праву и, сознаюсь, не по нутру. Терпения и постоянства недостанет. Ты ж – мягок, но внутри тебя – стержень из стали. Недаром любимый внук бабушки.

Что-то переменилось в лице старшего брата.

– О каком троне ты говоришь? – судорожно, почти с испугом вцепился Александр в рукав брата. – Побойся Бога, Костя, при живом отце… Да у меня и в мыслях, во сне подобное никогда не возникнет!.. Или слышал что, а? Признайся, брат, говори…

Но Константин, завидев проходившего мимо князя Багратиона, отошел от брата, спешно бросив ему: «Прости».

– Как я рад видеть вас, князь Петр Иванович, – неподдельно приветливо произнес Константин Павлович. – Всем и всегда говорю: берите пример с лейб-егерского батальона! Право, и вчера и нынче лучше ваших – никого. А вот мне и князю Борису, слыхали, влетело. «Кругом, марш – в Сибирь!» – весело передразнил бытующий в войсках анекдот. – Ну, не в Сибирь – в Царское Село все ж угодили! А как праздник, как сегодняшний карнавал? Все уже готово?

– Как комендант сих мест, могу доложить вашему императорскому высочеству – полный ажур, – улыбнулся Багратион. – По сему поводу как раз спешу к ее императорскому величеству Марии Федоровне – все до крайности рассказать, как будет устроен праздник. А Гостей, гостей сколько ожидается из Петербурга! Надеюсь, ваше высочество не покинет нас в самый канун долгожданного бала?

– Если вы, князь, как всегда, размягчите сердце его императорского величества, – не пряча улыбки, ответил Константин Павлович. – В самом деле, замолвите за меня словечко – отец только вам и доверяет.

Первое свое загородное владение сын Екатерины Великой получил в 1777 году по случаю рождения собственного сына Александра. Тогда великодержавная матушка и бабушка выделила в качестве презента пустынную, но в высшей степени живописную местность, лежащую в четырех верстах от Царского Села и в двадцати пяти от Санкт-Петербурга.

Местность сия, где была возведена скромная дача, получила название Павловска. Однако уже через пять лет владения опального сына значительно обогатились. Желая попрочнее удалить его с глаз своих, императрица подарила ему невдалеке от незатейливого и плохо освоенного Павловска целый город – Гатчину.

Гатчина лежала у пересечения больших дорог из Петербурга в Москву и Варшаву и насчитывала около двух тысяч душ населения. Но главной достопримечательностью ее был роскошный дворец, построенный знаменитым итальянским архитектором Ринальди для екатерининского фаворита Григория Орлова. После его кончины матушка не нашла ничего лучше, как презентовать имение сыну.

Дворец сразу полюбился Павлу Петровичу. Громадное здание сие было возведено сплошь из темного камня в духе старинного замка с двумя высокими башнями по углам. Строительство велось прежним владельцем в течение пятнадцати лет и стоило несметных сумм. Зато сооружение сразу же обрело славу самого великолепного частного имения в окрестностях северной русской столицы.

Собственно говоря, это был настоящий царский дворец. Роскошная меблировка его комнат, собрание картин, статуй, древностей и различных редкостей покоряли воображение каждого, кто хоть раз появлялся в этом замке.

Под стать интерьеру дворца был и роскошный парк, наполненный развесистыми дубами. Среди них вился ручей, до такой степени прозрачный и чистый, что, когда его обратили в обширные пруды, то на дне их, на двухсаженной глубине, можно было разглядеть каждый камешек.

Гатчина стала постоянным местом пребывания Павла и его семьи. Здесь, под предлогом охраны семейства от разбойников, промышлявших в окрестных лесах, наследник престола обзавелся сначала батальоном пехоты и эскадроном кирасир. Вскоре же отряд сей вырос чуть ли не до размеров регулярной армии, насчитывающей несколько тысяч человек, даже с собственною артиллериею. И все войско было экипировано, снабжено и обучаемо по прусскому образцу.

С воцарением Павла Гатчина сохранила роль главной его резиденции вплоть до поздней осени 1800 года. В то время в Санкт-Петербурге было завершено сооружение Михайловского замка. Он был построен в Летнем саду, на том месте, где когда-то стоял дворец императрицы Елизаветы, в котором Павел и родился.

Туда, в Михайловский замок, императорская семья должна была переехать на зиму. Но все лето, с весны до осени, августейшее семейство и ее многочисленный двор по-прежнему намерены были проводить в Гатчине и Павловске.

Однако и хрупкие строения Павловска с его дачными ротондами и беседками, воздвигаемыми по указанию Марии Федоровны, и каменная громада гатчинского дворца-замка с тяжелыми чугунными изваяниями на дорожках парка – все было пропитано духом огромной солдатской казармы. С утра, до вечера здесь, под непосредственным приглядом самого императора, под грохот барабанов и визг флейт, без устали строились, разводились и маршировали полки.

На все лето войска к Гатчине и Павловску стягивались из всей округи и конечно же приходили из самого Петербурга. Они располагались в специально разбиваемых лагерях в самых красивых местах. С привилегированными полками, особенно с гвардиею, прибывали генеральские и офицерские жены, иногда даже со всеми чадами и многочисленною прислугою. И тогда летний отдых петербургских дам и шумный армейский быт их мужей и кавалеров составлял картину, в коей причудливо смешивалось все – мундиры и дамские наряды, офицерские аксельбанты и девичьи ленты, поцелуи в укромных беседках и грохот пушек в лесах и на лугах.

Лейб-егерскому батальону князя Багратиона вверена была караульная служба. И он, в силу этого обстоятельства, значился комендантом обеих главных царских резиденций – Гатчины и Павловска.

Таким образом, князь Петр Иванович даже в глазах императорского семейства являлся самым главным лицом, которое якобы и распоряжалось течением всей жизни в сих благословенных местах. Однажды императрица Мария Федоровна, совершенно сбитая с толку маневрами войск под окнами дворца, оглушенная вконец барабанами и полковою музыкой, обратилась к Багратиону:

– Любезный князь, будьте так добры – прикажите производить смену караулов без музыки. Иначе дети, услышав барабан или рожок, бросают свои занятия и бегут к окну. После того они в течение всего дня не хотят заниматься ничем другим.

Но по снисходительной улыбке генерала императрица поняла, что Обратилась не по адресу. Парадами и разводом войск всецело занимался ее супруг-император, а любезный князь – лишь один из многочисленных исполнителей, в особенности которого входило четкое и беспрекословное исполнение приказов государя.

Тогда же князь Багратион открылся Марии Федоровне с неожиданной стороны. Разговор происходил в ее рабочем кабинете, где она любила заниматься гравированием. На столе лежали отливки гипса и отшлифованные пластины мрамора, на которые императрица наносила рисунки и затем собственноручно резцом придавала им рельефные формы.

– О, как восхитительно это у вас выходит, ваше величество! – не сдержался Багратион. – Надеюсь, вы брали уроки у больших мастеров?

– Да, училась у известных французских и немецких художников, в том числе у мадам Виже Лебрен, – произнесла Мария Федоровна. – А вас, любезный князь, с какой стороны интересует сей предмет?

– С Виже Лебрен, ваше величество, меня однажды познакомила моя тетя – княгиня Голицына. А рисование – моя страсть.

– Вы, князь, рисуете? – услышал он вдруг голос девочки, которая сидела рядом с матерью у мольберта и выводила углем какой-то затейливый орнамент. – Но когда же и где вам удается брать в руки карандаш? На войне или, как теперь, на плацу и маневрах?

Взгляд девочки был ироничен, о чем говорили слегка приподнявшиеся бровки и чуть искривившиеся губки. Но выражение лица было открытым и приветливым. И все же Мария Федоровна остановила дочь:

– Катиша, ты не находишь, что твое обращение к князю не совсем любезно?

– О, что вы, ваше величество, – привстала дочь с места, – я была так приятно удивлена признанием князя, что в моем вопросе не было ничего иного, кроме восхищения! Вы разве обиделись на меня, князь Петр Иванович?

– Ни в коем случае, ваше императорское высочество! – поспешил заверить Багратион. – У меня и правда нет времени упражняться в рисунке и живописи. Но если оказывается в пальцах карандаш, я готов забыть обо всем.

– Надеюсь, вы доставите и мне и великой княжне Екатерине удовольствие полюбоваться вашими работами, не так ли?

– Право, ваше величество, вы ввели меня в крайнее смущение. Разве я могу сравниться с вами или великой княжной? Но тем не менее обещаю наперед: если удастся что-либо создать достойное внимания, вы станете первыми моими судьями…

Через какое-то время Петр Иванович принес императрице два карандашных рисунка с натуры, сделанных в гатчинском парке, и несколько узорчатых восточных орнаментов, сделанных его же рукою.

Мария Федоровна тотчас ухватилась за орнаменты.

– Великолепно! Это ваша фантазия, князь, или нечто существующее в природе? – спросила она. – Если вы оставите рисунки у меня, я попробую перенести их на слоновую кость.

– Сие кубачинская чеканка – червленое серебро, если говорить об оригиналах, вдохновивших мою работу, – объяснил Багратион. – Но слоновая кость, этот благороднейший материал, в самом деле может придать особую изысканнейшую жизнь кавказской вязи. В этом ваше величество совершенно правы.

Так неожиданно в коменданте Гатчины императрица Мария Федоровна и ее дочь великая княжна Екатерина Павловна обрели человека, с которым было интересно говорить о деле, занимавшем не только мужчин, но и их, женщин. Катиша, эта двенадцатилетняя, не по летам умная и развитая девица, несколько раз приглашала князя Багратиона на пленэр. Она с гувернанткою брала с собою мольберт и краски и забиралась куда-нибудь на берег пруда, где наносила на бумагу все, что перед нею открывалось: стену замка, увитую плющом, или камешки на дне хрустального ручья, лист земляники со спелыми ягодами или упавшую сверху, с высокой ели, чешуйчатую шишку. У Багратиона не всегда хватало времени. Но такие минуты в обществе милой художницы были для него настоящим подарком судьбы.

Теперь, в самый канун праздника, Мария Федоровна и Катиша знали, что князь обязательно забежит к ним, чтобы подробнейшим образом рассказать, как и где будут расположены костры в парке, какая возжжена иллюминация, какой фейерверк озарит ночное небо.

Все было, конечно, предопределено императором, все расчислено пиротехниками и специальными людьми, отвечающими за церемониал, но Марии Федоровне и Катите было приятно, что в числе самых посвященных оказывались они. И, как им казалось, их советы и пожелания внимательно выслушивает любезный князь и они обязательно будут учтены.

Праздник набирал силу час от часу. После стольких лет походной жизни, когда редко в доме, а большею частью – охапка сена или соломы под бок, жизнь императорского двора казалась Багратиону сказкой. Нынешнее же торжество и вовсе напоминало феерию, где каждый ее участник казался пришельцем волшебного мира.

Особенно поражало общество дам, среди которого лучшим украшением вечера выглядели появляющиеся то здесь, то там юные и свежие лица девиц, не достигших, наверное, и полных своих двадцати лет, но по всей стати являющихся истинными царицами бала. Многие из них были с мамами и даже бабушками, и потому молодость, свежесть и красота их, не знающая еще искусственных румян и белил, восхищали своей естественностью и прелестью.

Однако и эта самая молодая поросль высшего петербургского света тоже была по-своему неоднородна. Одни прелестницы стояли с мамами и тетями чинно и скромно где-нибудь в уголке зала или у окна. Другие же, более бойкие; самостоятельные и уже не раз испытавшие действия своих неотразимых чар на самых изысканных вечерах, выделялись именно своею полною независимостью от взрослых опекунов и, наоборот, держались от них отдельно, уже окруженные целыми стайками кавалеров.

Одна такая красавица, на вид лет восемнадцати, если даже не меньше, с чудным цветом лица, напоминающим чистейший мрамор, и с золотистыми волосами, стояла в окружении нескольких офицеров и громко С ними о чем-то разговаривала. Изредка оттуда раздавался ее колокольчатый, заливистый смех, сопровождаемый восторженными возгласами поклонников.

– И вы полагаете, господа, что я не осмелюсь этого сделать? – донеслись до Багратиона ее слова, когда он проходил по зале шагах, наверное, в двадцати от веселой компании.

И тотчас молодая фея оказалась перед ним, преградив ему дорогу.

– Ваше сиятельство, – незнакомка сделала перед Багратионом книксен, приподняв щепоткою пальцев край греческой туники, украшавшей ее тонкий изящный стан, – простите мою отвагу, но никто из моего окружения не осмелился представить мне вас, храбрейшего нашего генерала. Вот почему я, презрев мнение света, сама решилась представиться герою, одно имя которого сводит меня с ума.

От неожиданного поведения гостьи Багратион побледнел, затем краска смущения залила его лицо.

– Простите, сударыня, но я не имею чести вас знать, – все еще не приходя в себя, произнес он, намереваясь обойти незнакомку, чтобы направиться дальше.

– Нет, постойте, князь, и не отвергайте меня. – Она вновь преградила ему дорогу. – Я поклялась себе и другим, что вы обязательно обратите на меня внимание. Поверьте, я так мечтаю, чтобы именно вы, герой и краса русского воинства, оказали мне внимание. Вы не откажете мне, генерал?

С этими словами молодая фея взяла Багратиона под руку и под взглядами десятков, нет, сотен изумленных глаз повела в глубь зала, к окну, где расступившиеся в одно мгновение ее бесчисленные кавалеры и подруги уступили им кресла и тотчас сами исчезли.

– Князь Багратион, – продолжила молодая красавица, – я назову себя. Я – графиня Скавронская. Мой папа долгое время был российским полномочным министром в Неаполе, и я, можно сказать, с самого раннего детства жила в тех краях. Там теперь проживает моя бабушка, мама покойного моего отца. Когда я узнала, что вы в числе доблестных суворовских войск были в Италии, мое итальянское детство стало как бы и другою причиною, по которой мне захотелось с вами познакомиться. Но первая, поверьте, – это безмерное восхищение вашей, князь, беспредельной храбростью воина; Таким, как вы, должен быть в моем представлении каждый истинный мужчина. И какое женское сердце устоит пред таким человеком, как вы, мой милый отважный герой!..

Звонкий голосок ее давно уже перешел в шепот. Он лился и журчал теперь как чистый хрустальный ручей, и взор Багратиона теплел от ее признаний.

«Господи! – вздрагивало все его существо, когда он слушал ее речи. – Неужели ее слова – от самого сердца, из глубины ее ангельской непорочной души?» И разве ее поступок – суть предосудительное поведение, за которое он, неопытный ухажер, человек, начисто лишенный женского внимания, мог принять поначалу смелый порыв ее открытой натуры? Нет, так безыскусно, так непосредственно могла объясниться лишь чистая и нежеманная девушка, лишенная одновременно и кокетства и предрассудков.

«Так что же я, никогда не знавший женщин высшего общества, даже не подозревавший о существовании вот такого ангельского создания, чем могу я ответить На порыв чувств милой моей незнакомки?»

– Право, графиня, я не заслуживаю всего того, что вы произнесли в мой адрес, – наконец нашелся он. – И мой возраст, и моя походная жизнь вряд ли могут служить в глазах такой молодой и прелестной особы предметом сердечного внимания. С другой же стороны, сие могло бы явиться для меня идеалом самого немыслимого, самого неимоверного счастия…

– Гм! – Глаза молоденькой графини приняли вдруг загадочно-таинственное выражение. – Видите ли, милый князь, между теми чувствами, на которые вы изволили только что намекнуть, и тем, что возникло в моем сердце при первой же встрече с вами, я считаю, существует, вероятно, немалая разница. И вряд ли вы, закаленный непростою жизнию человек, можете, подобно мне, юной и ветреной, делать далеко идущие предположения. Не лучше ли нам с вами, князь, остаться добрыми друзьями, как мы могли бы быть и до сегодняшней нашей встречи?

– Простите, графиня, но как же тогда ваши слова? – вновь стушевался генерал. – У меня ведь до ваших признаний ничего подобного не было и в мыслях. Иль ваши откровения – кокетство и даже простая уловка, так сказать, выигранное вами пари, которое вы заключили давеча с друзьями?

Юная дама загадочно-тягуче посмотрела в черные, восхитительного рисунка глаза Багратиона и слегка дотронулась кончиками пальцев до его нервно вздрогнувшей руки.

– Как вы могли так дурно подумать обо мне, милый мой герой? Разве каждое мое слово, сказанное вам, не есть слово моего искреннего восхищения, моего подлинного чувства к вам?..