Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

Глава двенадцатая

С вечера Наполеона знобило, лихорадка не давала заснуть. Кутаясь в шинель, он выходил из палатки и, всматриваясь в полыхавшие в стороне Шевардинского кургана красные вспышки выстрелов, нетерпеливо подергивал плечом.

– Что, Неаполитанский король, Даву, Компан и князь Понятовский решили продолжать спектакль до утра? Разве не ясно я выразил свою мысль еще в середине дня: редут должен быть взят!

– Сир, ваше повеление было выполнено, – осмелился напомнить генерал-адъютант Арман Коленкур. – Как еще два часа назад я имел честь доложить вашему императорскому величеству, особенно отличились воины железного шестьдесят первого линейного полка дивизии Компана. Это его третий батальон первым ворвался на редут и водрузил на бруствере русских штандарт с золотым орлом. Однако тут неожиданно последовала атака сразу нескольких русских гренадерских полков. Натиск оказался чудовищным по своей силе, и нашим доблестным егерям ничего не оставалось, как временно отойти. Зато к середине ночи редут вновь оказался в наших руках.

Стакан горячего пунша, который Наполеон выпил, возвратясь в свою спальню в походном шатре, согрел и укрепил нервы. Но чуть свет он оказался вновь на ногах. Подсел к столу и, положив в рот вынутую из табакерки лепешечку лакрицы, принялся набрасывать диспозицию на завтрашний, по его убеждению, решительный день, который наконец-то поставит точку в этой идущей по варварским правилам войне.

Он часто выходил из палатки и видел, как невдалеке собираются его маршалы и генералы, которым он сейчас выразит свою окончательную волю – покончить с русскою армиею и тем самым все сделать для того, чтобы он, император Франции и владыка всей Европы, здесь, в поверженной Москве, принудил царя Александра подписать унизительный и позорный мир.

– Сколько русских вчера сдалось в плен? – спросил он у Коленкура, возвратившись к столу и наблюдая за генералами, которые входили в его походные апартаменты.

– Ни одного, сир, – чуть замявшись, ответил генерал-адъютант. – Они вчера предпочитали умирать, но не сдаваться.

– А те, что остались живы? – Раздражение императора не унималось. – Вы что, их отпустили с миром?

– Нет, сир, русские покинули редут ночью.

Пред Наполеоном оказалась стопка листков – итоги утренней переклички в батальонах и ротах. Император нетерпеливо перебирал отчеты и, найдя то, что, очевидно, искал, обратил взор на Компана:

– Вы, генерал, забыли включить в ваш отчет сведения о личном составе третьего батальона. Где он?

– Сир, третий батальон остался там, на редуте. Его железные воины пали геройской смертью, – по-солдатски ясно и вместе с тем скорбным голосом доложил дивизионный генерал.

– Что – весь батальон целиком, до последнего солдата? – воскликнул император и, услышав подтверждение генерала, спросил: – Так сколько мы вчера потеряли?

– Около шести тысяч человек, сир, – поспешил доложить Бертье. – Но я полагаю, что урон неприятеля – не меньший.

Император вскочил из-за стола и, шмыгнув распухшим от насморка носом, кинул в рот очередную пластинку лакрицы.

– К черту ваши сопоставления с русскими потерями! Маршал Бертье, – возвысил он голос, преодолевая кашель. – Я для того и пришел в их скифские леса и степи, чтобы уничтожить русских как можно больше! А завтра мы сотрем их армию в порошок. Здесь, у берегов Москвы-реки, они найдут для себя могилу. Вот план атаки, которую я намерен начать завтра с рассветом.

По диспозиции, которую Наполеон успел начертать, завтра, седьмого сентября, или по исчислению, коим пользовалась Россия, двадцать шестого августа, основным силам «Великой армии» предписывалось следующее расположение и направление действий.

Королю Неаполитанскому Мюрату со своими тремя корпусами наступать от Шевардинского редута на левое русское крыло с целью Отрезать его от основных сил русской армии. Князь Понятовский, предназначенный к обходу русского левого же фланга, располагается за войсками Мюрата.

Маршал Даву, долженствовавший бить по оконечности также левого русского крыла, обязан был поставить дивизии Компана, Десекса и Фриана между Шевардином и лесом, который тянется до селения Утицы – до самой крайней точки левого русского фланга.

Маршалу Нею предоставлено было пробивать неприятельскую линию в промежутке между левым их крылом и центром. У Нея для этого был свой корпус и приданный ему еще корпус дивизионного генерала Жюно. Ней построился между Шевардином и Алексинским хутором, вытянув свой третий корпус в первой, а восьмой корпус Жюно – во второй линии.

Вице-король итальянский Евгений Богарне со своими войсками образовал левое французское крыло и должен бить в крыло правое русское. При вице-короле находились корпуса: его собственный, кавалерийский Груши и дивизии Жерара и Морана из первого, маршала Даву, корпуса. Они назначены противостоять центру и правому крылу русскому и составлять таким образом левое крыло армии французской.

Закончив чтение приказа, император оглядел своих генералов.

– Господа! Если каждый из вас в точности исполнит мною предписанное, мы пожнем лавры невиданной еще до этих пор победы. Я вижу ее отблеск на лицах каждого моего солдата. И этот отблеск – ярче, чем солнце Аустерлица. Русские ждут вас – придите к ним, на их позиции, и уничтожьте их!

Ближе всех к столу, почти рядом с зятем Наполеона, Неаполитанским королем Мюратом, стоял герцог Ауэрштедтский, князь Экмюльский, или иначе – маршал Луи Никола Даву. Сияние победы еще не обрамляло лысый череп маршала – он лишь поблескивал желтым пергаментным светом под лучами утреннего солнца, проникавшего сквозь створки дверей императорского шатра. Тонкие губы его были плотно сжаты, если не сказать, сомкнуты злобою по отношению к своему соседу и сопернику – Неаполитанскому королю.

«Я так и знал, – говорило выражение сухого, аскетического лица Даву, – что этого выскочку император поставит в своей диспозиции на первое место, хотя не он, а я оказался вчера победителем русских. Но я не собираюсь там, на поле боя, уступать ни на гран своей славы. Моя голова – не деревянная болванка, которая только и предназначена для того, чтобы ее разукрашивать страусовыми и павлиньими перьями да локонами до плеч, как, прости Господи, у девки из провинциального бардака».

– Сир, не сочтите за дерзость, но позвольте сказать тому, кто вчера открыл первое сражение с русскими, – разомкнув узкий рот, произнес Даву. – Вчерашний день показал: неприятель намерен биться насмерть. И не вернее ли будет позволить мне ударить моим корпусом на левое неприятельское крыло с моим выходом в тыл противнику? Как показало вчерашнее дело, левое крыло русских – самый уязвимый их участок. И если мы их обойдем, а затем ударим с тыла по центру, – армия Багратиона будет обречена. Даю слово, сир, я не оставлю от нее ни одного живого солдата!

Они были когда-то товарищами по военной школе. И Наполеон не раз отдавил должное Луи, его четкой логике и изворотливому, острому уму. И теперь предложение его говорило о том, как верно он определил самое уязвимое место в построении русских войск. Впрочем, сам император еще вчерашней ночью, когда заварилось, а затем окончилось дело у Шевардина, чуть ли не громко воскликнул: «Эврика!» – когда понял, что там, у русских, за этим чертовым курганом! А там, за курганом, укрепленным до зубов, – голая равнина, лес да болота. Туда, именно туда он, полководец, и решил завтра же обрушить всю мощь своей армии, чтобы, сломив сопротивление Багратионовых войск, окружить Кутузова и сбросить его в Москву-реку.

«Сию мысль, – сказал себе теперь Наполеон, – я не стал подробно выражать в своей диспозиции. Главное – ввязаться в драку, а там, в ходе схватки, я отдам Даву, Мюрату и Нею те приказы, что уже вызрели в моей голове. Однако хитрец Луи замысел мой раскусил. Только одно дело – идея и совсем иное – ее исполнение. А с этим у старого друга Луи не все получается по-задуманному, если меня нет с ним рядом. Но самое главное, что движет сейчас моим верным маршалом, это, скорее всего, желание мести. Да-да, мести его недавнему оппоненту на поле боя под Могилевом – генералу Багратиону. Эк, как сей ловкий русский генерал обвел хитрющего Даву вокруг пальца! Будучи в несколько раз слабее, он тем не менее смело вступил в бой одним своим корпусом со всеми силами Даву, а ночью ушел из мешка, который мог играючи завязать Луи! Теперь же почему не взять реванш за ошибку, до сих пор не дающую покоя уязвленному самолюбию? К тому же еще и отпихнув от будущих лавров своего давнего соперника и недруга, моего зятя?»

– Спасибо, герцог, за удачную мысль. – Наполеон обратился к Даву. – Признаться, я и сам имел в виду левое русское крыло, занимаемое Багратионом. По нему мы и нанесем свой главный удар. На сей счет я дам и вам, герцог, дополнительные указания. Но – не в самом начале сражения. Отнюдь! Вчера мы с ходу ввязались в битву, начав тем самым генеральное сражение с русскими. Меж тем вы видите, господа, начался новый день, а противник не подает никаких признаков своего стремления к бою. Слава Святым Отцам, что русские хотя бы остались на месте и не ушли, как они уже делали не раз в этой войне – и под Могилевом, и под Витебском. Потому я начну завтра сражение ударом на Бородино, на их центр, дабы не спугнуть дичь и не дать ей спохватиться и улететь.

Иоахим Мюрат, выставив вперед ногу в алом, украшенном бриллиантами ботфорте, и горделиво окинув взглядом своего соперника Даву, сказал в слишком уж оживленной своей манере, в какой никто, кроме него, не позволял себе высказываться в присутствии императора:

– Сир! А чего ждать с этой вонючей русской деревнею, что нагло выставила перед Эженом купол своей церкви? Прикажи, и Эжен сегодня уже положит сей клоповник к твоим ногам!

«Мать Мария! Один советчик глупее другого!» – произнес про себя Наполеон, готовый тут же резко оборвать зятя. Но он сдержал себя и спокойно пояснил, чтобы особенно подчеркнуть свою волю – действовать лишь по его строгому плану:

– Село Бородино от нас не уйдет. Русские так уверенно опираются на этот пункт, что всполошить их заранее не имеет никакого смысла. Завтра Дельзон двинется и с ходу займет Бородино. Это дело одной минуты! А уж следом за ним действуйте и вы все, господа.

Язвительные губы Даву снова образовали узкую щель, придав лицу выражение непоколебимой уверенности и решимости.

«Да, завтра каждому из нас судьба приготовит свой жребий, – подумал он. – Но я ни с кем не намерен делить право отомстить Багратиону за то, что он сотворил со мною на Днепре!»

Ровно в шесть утра двадцать шестого числа августа месяца сонная тишина, улегшаяся с ночи на огромном пространстве между Новой и Старой Московскими дорогами, неожиданно была разбужена пушечным выстрелом со стороны Шевардинского кургана. И следом по всему более чем тысячесаженному пространству, тянущемуся вдоль реки Колочи, воздух, остуженный за ночь росными туманами, стал с треском и грохотом разрываться на части, словно какой-то волшебный богатырь растянул над полем, лесами и дорогами гигантское холщовое полотно и рванул его с такою остервенелою силою, что оно порвалось на отдельные кусочки. Сразу стал упругим и вязким воздух, которым тяжело было дышать, а земля под ногами заходила ходуном, отзываясь на каждый удар пушки толчками, идущими откуда-то из ее земляного, потаенного нутра. И ветер, невесть откуда набежавший, донес до людей острый и кислый запах пороха и гари.

Меж тем весь вчерашний день на необозримом пространстве, оглушенном теперь неслыханною канонадой, ничто не говорило о том, чем окончится неправдоподобная тишина. Лишь изредка с русской стороны доносились дробные стуки топоров, визги пил, покрикивание старших и смех солдат. То в Семеновской и на кургане в расположении корпуса Раевского заканчивались спешные работы по возведению укреплений. А супротив происходило движение людских масс, и тоже слышались выкрики, но не работающих, а торжествующих людей.

– Да здравствует император! – то здесь то там вспыхивали бравые клики, утихшие лишь к ночи, когда с первыми блеклыми осенними звездами в рядах двух выстроившихся друг перед другом армий запылали цепочки бивачных костров.

На русской стороне ночью мало кто спал. С вечера Багратион издал приказ: варить кашу. Привезли водку. Но от, нее все дружно отказались: не такой впереди день. Зато извлекли из ранцев чистые рубахи и надели их на себя.

Самая пора для второго главнокомандующего, как продолжали величать князя Петра, было бухнуться на топчан и, по привычной своей манере, соснуть хотя бы часа два. Он и вытягивался под шинелью, смыкал веки, да тут же их снова раскрывал и, приподнявшись на локте, продолжал еще и еще раз строго допытывать себя: всюду ли побывал нынче, где намечал, все ли сделал, что собирался. Выходило, что ничего вроде бы не упустил, а воображение в то же время рисовало перед ним то одно, то другое, что все же надо было углядеть, подправить и попросту взять на заметку для будущего.

Мучило: сам не спал – ладно, но по его примеру скрипит досками, ворочается с боку на бок Николай. Ему, адъютанту Меншикову, не выдюжить бы тех бесчисленных разъездов из копна в конец, коли не его молодые силы. Однако молодость, она и на сон охочая. Набегался за день, а к ночи, где бы ни притулился, уже, видит свой первый сон. Только сегодня и он, Николай, – взведенный, как стальная пружина.

– Ну что, был вечером у тезки? – зная, что Меншиков не спит, спросил у него Петр Иванович.

– Получшело ему к ночи, – тут же откликнулся адъютант. – Доктор уверяет: молодость возьмет свое. Но пока князь Николенька, как и вам давеча, когда мы вместе приезжали к нему, жалуется: в голове – как оркестр. Музыкант ведь – потому такое сравнение выбрал. Иные в подобных случаях говорят: голова как колокол.

Последние фразы Меншиков, высказал нарочито бодро, даже с нескрываемым как бы смешком: самому понравилось выражение тезки об оркестре и чтобы за Голицына Петр Иванович излишне не переживал.

А надо сказать, что сообщение о том, что смертельно ранен на редуте его ординарец князь Голицын, Петр Иванович воспринял как удар током. Господи! Ведь понимал же – мальчик он! К тому ж и правда – музыкант, талант милостью Божией. Зачем же еще тогда, в Симах, раззадорил его своими разговорами о войне? И теперь вот подвел к гибели. Как станет смотреть в глаза родной и милой княгине Анне Александровне, зная, что то – его непростительная вина? Но словно пуды свалились, когда сам бросился на перевязочный пункт с Николаем другим, Меншиковым. Жив! Доктор показал фуражку, которую принесли вместе с жертвою. Пробита насквозь. Пуля же лишь обожгла, обдала тугою волною выше виска.

Теперь, услышав от Меншикова шутку об оркестре, Петр Иванович вдруг снова ощутил тревогу: он же и впрямь музыкант, как же будет теперь слышать струны виолончели, коли в голове останется постоянный шум?

– Успокойтесь. – Николай Меншиков встал со своего места у самой двери сарая и приблизился к Петру Ивановичу. – Доктор в который раз уверенно меня обнадежил и велел передать вам: контузия пройдет и не оставит следа. Да в том же уверил главный медик ваш Гангарт. Право, постарайтесь забыться, хоть часок сосните. Я уже подремал, выйду, чтоб вам не мешать, во двор. Хочется на звезды взглянуть – ясным ли будет завтрашний день.

Первые же ядра угодили в расположение Второй сводно-гренадерской дивизий Воронцова и двадцать седьмой дивизии Неверовского; что были выдвинуты впереди флешей у деревни Семеновской. Земля фонтанами пыли и дыма поднялась в нескольких местах, где сидели или лежали, отдыхая, солдаты. Они подхватились и, разбежавшись по сторонам, тут же снова соединились, чтобы составить строй. Батальон за батальоном занял Свои места в обороне.

Багратион, вскочив в седло, был уже у флешей, где подавал команды Воронцов.

Грохот стоял неимоверный. То началась дуэль французской и русской артиллерии.

Как и недавно при торжественном выезде в Смоленск, на Петре Ивановиче была полная парадная форма, а не привычный и особенно любимый им зеленый лейб-егерский сюртук. Блестели и переливчато сверкали золото и алмазы орденов, переливалась густыми небесными оттенками муаровая Андреевская лента, надетая через правое плечо.

– Смотрите, ваше сиятельство, – показал Воронцов рукою в сторону Бородина, – там – такая же канонада. Штурм села иль то – обманный маневр?

– Мы, мы, дорогой Михаил Семенович, – главная Наполеонова цель! – прокричал почти в ухо начальнику дивизии Багратион. – Село, без всякого сомнения, они возьмут с ходу. Но далее – стоп! Далее – только мы их главная добыча, любезный граф.

Генерал-майор Воронцов, сын посла в Англии и сам все детство и отрочество проведший в Лондоне, был по-джентльменски сдержан. Но все ж русская порода в сей необычный и возвышенный момент и в нем взяла верх.

– Стоять будем, пока живы! – воскликнул он. – А может, и мертвыми вызовем страх у неприятеля. Как второго дня при Шевардине. Помните, земля на редуте и даже пушки завалены грудами тел и французы в ужасе отступают.

– Нынче день обещает быть жарким, – неожиданно сбил пафос Воронцова князь Петр. – Вон князь Меншиков ночью не раз выходил из дверей поглядеть, ясно ли высыпали звезды.

Адъютант крутанул красивою головою, отозвался в тон:

– Звезды, ваше сиятельство, многое могут предсказать. Но для сего надобно знать их язык, коим они переговариваются там, во Вселенной. А наш язык – вот он, гремит, точно небеса рушатся, и не на чем будет теперь бедным созвездьям держаться!

– Им, звездам, известна планида каждого из нас, на земле живущих, – вернулся к своей серьезной и в то же время сдержанной англиканской манере Воронцов.

Лицо Багратиона обрело вдруг по-восточному непроницаемое, даже загадочное выражение.

– Мне моя планида давно известна, – едва слышно, как бы про себя, произнес он и тронул шпорами лошадь. – Удачи, граф, тебе и твоим гренадерам.

Теперь ядра тяжелых двенадцатифунтовых русских пушек на расстоянии почти целой версты колошматили ряды строящейся в колонны французской пехоты. Картечь косила целые взводы, но стена синих мундиров казалась неколебимой. Колонны двигались в обход флешей по Старой Смоленской дороге и от Шевардина – по прямой, в лоб. То спешили дивизии Даву и Понятовского, как и предписывала им составленная накануне Наполеонова диспозиция.

Лишь менее получаса длилась эта, под барабаны, атака французов, но, рассеянная пушечным и ружейным огнем, она сорвалась. И снова через полчаса – барабаны сзывают на приступ.

Старые знакомцы по давешнему сражению при Шевардине – егеря Компана идут в полный рост. Вот уже до них триста, двести пятьдесят, двести шагов. Шрапнель рвется над их головами, разит наповал.

Кто-то первый из французов, не выдержав, бросается в лес. За ним – остальные. Но в гущу сбившегося людского стада врывается генерал. Золотые пышные эполеты сверкают огнем. Лошадь топчет тех, кто не желает остановиться и, закрыв головы руками, панически бежит под защиту деревьев.

Паника в неприятельском стане как мгновенно возникла, так быстро и прекратилась. Генерал на коне уже впереди. Это сам дивизионный командир Компан. Он, герой Шевардина, теперь непременно хочет получить и лавры покорителя Семеновских флешей. Но что это? Генерал падает с седла. Его подхватывают и выносят на опушку леса. И этого довольно, чтобы войска снова попятились к лесу!

Маршал Даву как раз оказался всего в сотне шагов от того места, где упал тяжело раненный Компан.

«Святые Отцы услышали мою молитву! – осенил себя размашистым католическим крестом самолюбивый маршал. – Я сам поведу этих баранов, потерявших своего пастыря, в бой до полной победы. Не поляк Понятовский, не хвастун Мюрат займут Багратионовы флеши, а я – бессменный командующий самого первого корпуса «Великой армии».

Он привстал на стременах и, оглядев столпившихся вкруг него солдат, крикнул:

– Вперед! Да здравствует император!

Пушки – в цепь. Пехота – на приступ. Ядрам, кажется, негде упасть. И вот уже свалка на южной флеши. Где синие французские, где темно-зеленые русские мундиры – все вперемешку, все сцепилось, скаталось в рукопашной в один клубок.

И вдруг – вновь оторопь в неприятельских рядах, что волна за волною катятся к Багратионовым флешам.

– Маршал убит! Даву…

Задним не видно, что с их вождем, куда и как его угораздило. Те, кто уносят маршала на плаще, передают, что он весь в крови, сразу не разобрать, убит или ранен.

Теперь ведет солдат в ответный приступ Багратион. Он – в пешем строю, со шпагою в руках. Не отставая, за ним – Неверовский. Это его дивизии дан приказ: отбить занятые укрепления.

И – флешь снова у русских!

Сражение идет уже час, даже чуть с лишком. Но – никакого ощутимого успеха у французов! Даву приходит в сознание после контузии. Оказывается, под ним была убита лошадь, и он, залитый ее кровью, грохнулся на землю. Он морщится, когда узнает, что император распорядился послать к нему на подмогу корпуса Нея и Жюно, а всю кавалерию переподчинить Мюрату.

Багратион, пришпорив лошадь, одним махом вскочил на высокий гребень оврага за деревней Семеновской. Весь горизонт был в султанах дыма; в перелесках, то мелькая, то вновь пропадая за кустами, двигались французские колонны.

«Сплошной ад ожидает нас сей день. Нет, тут не найдется места даже трусу, чтобы где-либо укрыться», – сказал он себе и оглянулся, заслышав приближающийся конский топот.

– Ваше сиятельство, – молодой поручик, серый от хлопьев пыли, привстал в седле, – в ваше распоряжение послан второй пехотный корпус. Я – от самого генерал-лейтенанта Багговута.

– Идет ко мне Карл Федорович? – переспросил Петр Иванович.

«Так он же в Первой армии! Кто его послал?» – хотел расспросить порученца, но тот сам, не дожидаясь вопроса, уточнил:

– Это – приказ Михаила Богдановича. Барклай, сообщил мне Карл Федорович, самостоятельно распорядился направить к вам наш корпус. Полагаю, через какой-нибудь час войска к вам подойдут.

«Барклай, сам? На свою ответственность?.. Через час… – пронеслось в голове Багратиона. – Что ж мне остается, кроме благодарности Михаилу Богдановичу. И я выражу ее. Непременно выскажу ему при случае. А теперь – держаться!»

Началась третья атака французов. Ее возглавил Ней. Он летел на коне впереди колонны, и ни пули, ни осколки ядер и гранат не брали огненно-рыжего Мишеля, храбрейшего из храбрых, как скажет о нем Наполеон. Маршал Ней будет возведен здесь же, на поле Бородина, в степень принца Московского. И, наверное, по заслугам: так стремителен и смел окажется его натиск на Багратиона.

Впрочем, и сам Багратион воздаст ему должное. Когда он, после контузии Неверовского, поднимет остатки дивизии в штыковую атаку против французов, не сможет удержаться от того, чтобы не воскликнуть «браво».

– Браво, отважные французы! – громко выкрикнет князь Петр, сходясь с пехотою Нея.

На каждом редуте у Семеновской – так же, как было два дня назад у Шевардина, – горы трупов. А штурм: не утихает. Начинается четвертая атака из восьми, что обрушат с шести утра до полудня на левое крыло русских войск главные силы Наполеона.

Да, восемь атак! Натиск восьми из одиннадцати французских корпусов на самый малочисленный и самый незащищенный участок русских войск!

Что было в те часы в мыслях главнокомандующего Кутузова, о чем он думал, когда, истекая кровью, армия Багратиона одна сражалась почти со всею Наполеоновой армадой?

Впрочем, ему, вероятно, довольно было осознавать лишь одно, что являлось тогда для него главным: там – Багратион, он спасает всю остальную армию. И он ее спасет. Разве не так было когда-то под Шенграбеном?

Однако уже пятая атака. Багратион спешит к Воронцову и видит, как того, поддерживая под руки, выводят из огня. В руке у графа Михаила Семеновича – обломок шпаги.

– Ранены? Куда? – тревожный вопрос Петра Ивановича.

– В ногу, – показывает Воронцов. – Кажется, я не сдержал своего слова – первым из генералов нынче убываю из строя. Но моя дивизия остается здесь – она почти вся вот в этой земле!

И от дивизии Неверовского – жалкие остатки.

А время – только девяти утра. Три часа кровавого кошмара – позади и еще три таких же, если не ужаснее, – впереди.

Рвутся вперед корпуса Нея и Даву, Жюно и Понятовского… А вот и бешеный натиск сразу трех кавалерийских корпусов Мюрата. Но Багратион бросает навстречу Неаполитанскому королю дивизию кирасир.

Мюрат скачет впереди – всадник с развевающимися над головою перьями, весь в блеске дорогих одежд.

Можно побиться об заклад, что в голове короля и маршала теперь одна мысль: как было бы благородно, если бы они сошлись здесь, на глазах двух армий – два рыцаря, он и давний его знакомец отважный Багратион! Но какой это, право, поединок, если вокруг – сущий ад? О Боже! Разве можно теперь помышлять о каком-либо благородстве, когда еще в Смоленске он, Мюрат, с отчаяния упал в ноги Наполеону и умолял немедленно окончить войну и вернуться, пока не поздно, домой? А принц Багратион – у себя дома. И он дерется затем, чтобы защитить свой дом.

Мюрат будет сражаться до самого конца, до окончательного падения наполеоновской Франции и его Неаполитанского королевства. И в последние свои дни – тоже за свой дом. Вернее, за то, чтобы вернуть себе королевство. Много будет намешано в его красивой голове с развевающимися до плеч смоляными локонами – и сумбурного, и недальновидного, и не совсем рыцарского. Но смерть свою он встретит до предела мужественно. Приговоренный к расстрелу, он откажется от того, чтобы ему завязали глаза, и, глядя в дула ружей, прикажет солдатам целиться ему в самое сердце и притом сам скомандует им: «Огонь!»

Теперь же, в день Бородина, спасая свою кавалерию, он отступает от Багратионовых редутов.

Семеновские высоты… Флеши и редуты Багратиона, не сломленные никакими атаками… Вот что выводило из себя французского императора. Как могут они так долго сопротивляться? Неужели эти русские и впрямь предпочитают умирать, но не сдаваться и не отступать? Ведь он, гениальный полководец, все заранее продумал, все учел и все подсчитал.

Да, он принял предложение Даву – обойти левое крыло русских, чтобы всю остальную армию прижать к Москве-реке и уничтожить. Но как их обойти на этом неприступном чертовом левом фланге, когда они стоят как утес и сковывают все главные силы «Великой армии»?

Нет, они должны быть взяты и окружены, Семеновские высоты! Тогда он приведет в действие остальную часть своего плана – ударит в центр и разгромит русских наголову.

И вот она, решительная восьмая атака. У Багратиона с подоспевшими резервами – около двадцати тысяч защитников. Против него только в первой линии наступающих – более сорока тысяч. И четыреста пушек – ровно две трети всей артиллерии Наполеона!

Нет, это уже поединок принца Багратиона не с Неаполитанским королем в рыцарской сшибке, о чем когда-то мечтал Мюрат. И не реванш маршала Даву за поражение на Днепре. Это – Багратион против самого Наполеона. Это вся сила русского духа против смелости, отваги и вышколенности «Великой армии», покорившей уже всю Европу.

Можно ли свершить невероятное – остановить смертоносный вал наступления? Свыше семисот пушечных стволов с обеих сторон на пространстве не более одной квадратной версты – вот царство смерти, вот ее безраздельное владычество! И ничто уже не страшно тем, кто устремляет свой шаг к Семеновским высотам.

«Значит, ничем нельзя их остановить и заставить повернуть вспять? Как бы не так! – озаряет Багратиона внезапно возникшее решение. – Есть в моем распоряжении великое дело, коим я не премину воспользоваться именно в сей безвыходный час. Это – русский внезапный натиск и русский штык. И пусть снизойдет на каждого из нас в сей час тень великого Суворова!»

– Построить всех в линию! – Багратион передает команду по рядам сражающихся. – И – вперед, с Богом!

Казалось, все уже было истощено – и чудеса храбрости, и сверхъестественное терпение, и отвага, помноженная на отчаяние. Но проявилось то, на что рассчитывал в сии минуты князь Петр, – решимость к великому самопожертвованию, что одно в самый непоправимый, казалось бы, момент придает силы.

И сил этих хватило, чтобы сломить натиск и вновь отстоять Семеновское.

– Теперь в бой – кирасиры! – взмахнул рукою Багратион, делая знак, чтобы развить успех боя.

Он был горд и торжествовал победу – победу, столь немыслимую еще час, еще полчаса назад! Однако произошло непредвиденное и в полном смысле слова роковое. Петр Иванович вдруг содрогнулся всем телом, ощутив страшную боль в левой ноге. Глянув вниз, он увидел, как на рейтузах появилось алое пятно, и оно стало молниеносно все более и более расширяться.

– Что с вами, ваше сиятельство? – подскочил к нему Меншиков. – Вы бледны! Вы ранены?

И только тут Николай увидел, как кровь залила всю ногу князя выше ботфорта и он вот-вот готов вывалиться из седла.

Адъютант спрыгнул с лошади и стал помогать Багратиону слезть с коня.

– Погоди… Не надо, чтобы увидели, – превозмогая невыносимую боль, проговорил князь, но голова его в тот же миг упала на грудь.

Багратиона осторожно положили на землю, сняли сапог. Уже появились санитары с носилками. Но он отстранил их.

– Оставьте меня… Я не могу… Я не должен покинуть сего места, пока не увижу, чем закончится атака кирасиров. Помогите мне встать.

Его тем не менее уложили на носилки и стали уносить к уже подоспевшим дрожкам. Над ним склонился его ординарец Андрианов:

– Ваше сиятельство! Вас везут лечить, во мне уже нет вам больше надобности. Так дозвольте мне за вас отомстить.

Андрианов вскочил в седло и на виду тысяч сражавшихся врезался в рассыпанный строй кавалерии Мюрата.

– Вот вам за князя! – сразил он одного, второго и третьего всадника и сам упал, пронзенный вражеской сталью.

– Спасите, спасите Андрианова! – простер руки в сторону сечи Багратион, и слезы полились по его лицу.

И хотя собственная боль жгла нестерпимо, то выступили, скорее всего, слезы отчаяния и бессилия: как случилось, что не смог, не успел сберечь жизнь так верно служившему ему человеку?

Но в этот момент он не знал еще другого: весть о том, что он смертельно ранен, мгновенно ужаснула тех, кто был сейчас в атаке, что вот-вот должна была закончиться успехом. Армия, потрясенная тем, что погиб, убит ее главнокомандующий, дрогнула и стала отступать.

С трудом ее удалось остановить Коновницыну и привести в порядок смешавшиеся ряды. Семеновского было уже не удержать. Но за деревнею войска вновь стали стеною. Круглоголовый, плотно сбитый Дохтуров, принявший командование левым крылом, никогда не выделявшийся красноречием, сказал, подъехав к занявшим новую позицию: