Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

Глава четвертая

От службы не бегай, но и на службу не напрашивайся.

В любое время в любом государстве человек то ли с мечом, то ли с ружьем в руках – существо подневольное. Так было неполон веков, и так будет до тех пор, пока существуют войны, с помощью которых правители и народы решают самые важные для их жизни и славы проблемы.

А солдат что ж, присягнул на верность отечеству – значит, связал себя до смертного своего часа нерушимым долгом и беспрекословным подчинением приказу.

После Очакова вернулся Багратион на уже привычную «малую» кавказскую войну. То неделями затишье, то нежданно, как лавина в горах, – набег в самом неподходящем месте и в час, когда его никак уж не ждешь. И тогда не пушки, которые тут не развернешь, а так называемое белое оружие – сабля и кинжал – выявляют победителей и побежденных.

Однажды близ аула Алда, весь израненный в такой искрометной схватке, потерявший сознание и много крови, Багратион был схвачен чеченцами. Командира полка полковника Пьери, у кого князь Петр служил в адъютантах, они убили. Не жить бы ему, если бы чеченцы не признали в нем сына того, кто когда-то, проживая в Моздоке, в трудные дни междоусобиц оказывал помощь каждому, независимо от того, кто чеченец, кто грузин или осетин. А обычаи Кавказа святы: ни один волос не должен упасть с головы того, с кем ты когда-то как бы породнился.

Кавказская служба, которой князь Петр отдал в общей сложности двенадцать лет, завершилась пребыванием в Киевском конно-егерском полку. И только в мае 1794 года оказался вдруг в самом главном гарнизоне империи – Санкт-петербургском. Там, уже в чине секунд-майора, получил под свое начало эскадрон, считай, в почти придворном Софийском карабинерном полку.

Однако даже не осмотрелся как следует в столице, как полковая труба сыграла поход на новую, уже в западных, европейских пределах, войну. Двадцать пятого июня только что назначенный командиром эскадрона князь Багратион вступал со своими молодцами в первый польский город – Брест-Литовск.

Тогда она еще не знала ни братьев Орловых, ни Потемкина, когда весь жар ее любвеобильного сердца был отдан молодому красавцу, выходцу из Варшавы Станиславу Понятовскому. Великой княгине Екатерине Алексеевне еще далеко было до императрицы. Она лишь только-только строила планы на то, как бы одолеть постылого муженька и, одолев, получить полную свободу для своих амурных утех, а заодно и трон Российской империи.

И не связывала будущая императрица, наверное, никаких далеко идущих надежд с обольстительным, умеющим ловко овладеть женским сердцем молодым поляком.

Лишь два года спустя, после того как сама взошла на престол, осчастливила и предмет своей былой страсти – сделала Станислава-Августа королем Польского государства[9]9
  Станислав Август Понятовский (1732–98), последний польский король, ориентировался на Россию.


[Закрыть].

Нет, это был не любовный подарок. Это был дальновидный поступок главы Российской империи, в первую очередь пекущейся об интересах не какого-то, пусть даже недавно еще милого ей человека, а об интересах собственных – своего государства, а значит, и своих личных.

В ту пору Речь Посполита простиралась от Балтики до Карпат и от Днепра до междуречья Вислы и Одера. Но жили на сих немалых пространствах не одни поляки, а издавна коренные жители российских; земель – белорусы, украинцы да литовцы с латышами, со времен Петра уже включенные в орбиту русской жизни. Взрывоопасной оказалась такая смесь языков; а главное – вероисповеданий, чреватая всегда беспокойствами для соседней России. И для России же – весьма соблазнительной: там, на польских землях наши единокровные и православные братья, каково им, притесняемым, под властью религии католической?

Но пребывали там и немцы – соседи ведь. Потому волновалась и Пруссия от соблазнительной близости.

Вот тогда-то российская императрица и предприняла меры, чтобы на варшавском престоле оказался свой, надежный человек, который будет вести политику, России угодную.

Меж тем и другая соседка Польши – Австрия – заявила свои права на близлежащие земли. Тогда-то все три великие державы, что окружали Речь Посполиту, полюбовно договорились отщипнуть от соседки по вожделенным кусочкам[10]10
  Петербургскими конвенциями 1770–1790-х гг. территория Речи Посполитой была разделена между Пруссией, Австрией и Россией. (Произошло три раздела Польши – в 1772, 1793, 1795 гг.)


[Закрыть] и на том как бы успокоиться.

Россия по этому, первому, разделу Польши вернула себе какую-то часть белорусских и украинских земель, австрийцы получили земли прикарпатские, пруссаки – побережье прибалтийское.

Лиха беда – начало. Года не прошло, как руки соседей совсем раскромсали польский пирог. Пруссаки завладели Познанью и Гданьском. Россия же вернула себе давние, издревле принадлежавшие ей города Минск, Слуцк, Пинск, что в самом центре Белоруссии, и те, что были на правом берегу Днепра, – Житомир, Каменец-Подольский, Брацлав и Звенигородку.

А в оставшейся части Польши продолжал «править» король Станислав-Август. Екатерина Вторая даже навязала ему конституцию, которую одобрил спешно собравшийся сейм. Только новым порядкам не подчинилась большая часть поляков и взялась за оружие.

В марте 1794 года на Висле вспыхнуло восстание, во главе которого встал Тадеуш Костюшко. Он был одним из тех, кто с первых же устремлений соседних государств расчленить его отчизну выступил на стороне недовольных. Пришлось бежать за океан, где сражался за независимость Соединенных Штатов. Вернувшись домой, он поднял и здесь знамя независимости.

Повстанческая армия освободила Краков, Варшаву, повсюду на коренных польских землях и на тех, что недавно возвращены были под российскую корону, поднимались крупные и мелкие шляхтичи, городские низы и косинеры – вооруженные простыми косами крестьяне.

Всего каких-нибудь два десятка лет назад на Волге, в восточных – если не сказать, почти центральных губерниях России уже полыхал пожар гигантского народного восстания. Память о реках крови, о спаленных селениях и взятых с бою мирных городах, о виселицах, что, словно лес, еще недавно возвышались по всей Волге, еще жила в русских людях.

Наверное, самый обездоленный люд и теперь сочувствовал Пугачеву[11]11
  Емельян Иванович Пугачев (1740/42–75), предводитель крестьянской войны 1773–75 гг., донской казак. Под именем Петра III поднял восстание яицких казаков в августе 1773 г. В сентябре 1774 г. был выдай властям заговорщиками. Казнен в Москве на Болотной площади.


[Закрыть]. Но страх беспощадного бунта; ужасал многих, что были участниками, жертвами и просто свидетелями тех кровавых событий.

Ныне призрак бунта вставал на западных границах – державы. А что это был разлив злобы, жестокости и беспредельной, подчас слепой мести, говорили страшные сообщения, которые леденили душу.

Шестого апреля 1794 года, на Страстной неделе, набатный звон колоколов в костелах разбудил варшавян. Жители столицы вооружались всем, что было под руками В узких улицах началась настоящая охота за русскими солдатами, что размещались здесь гарнизоном. Их убивали жестоко, зверски, а вид несчастных жертв все более возбуждал злобу.

Тех поляков, кто разделял пророссийские настроения, выволакивали из домов, на глазах толпы истязали, а затем лишали жизни.

Особенно жестокой оказалась расправа над одним из известнейших в Польше магнатов, князем Антонием Станиславом Четвертинским. Происходивший из династии Рюриковичей[12]12
  Рюрик, согласно летописной легенде, начальник варяжского военного отряда, призванный ильменскими славянами княжить вместе с братьями Синеусом и Трувором в Новгород. Рюрик – основатель династии Рюриковичей.


[Закрыть], он являл собою как бы воплощенное единство двух славянских народов. Но в глазах соотечественников он стал в ту пору предателем, потому как в сложном противостоянии пытался найти какой-либо путь к разумному примирению.

На глазах тысяч варшавян его вместе с детьми – дочерьми Марией и Жаннет, которым было пятнадцать и четырнадцать лет, и десятилетним сыном Борисом – приволокли на тюремный двор.

– Смерть! Смерть предателю и его семени! – неслось со всех сторон.

В руках окруживших – ружья, сабли, каменья, даже кухонные ножи. Рев сотрясал воздух, и казалось, от него содрогаются сами древние стены цитадели.

На глазах у рыдающих детей отца заставляют стать на колени, а затем волоком, как уже не человека, а какое-то животное, подтаскивают под дерево, с которого свисает веревочная петля.

Команда предводителей беснующейся толпы, и князь повисает бездыханным телом над площадью.

Месть и страх. Кровь и ослепление. Будет ли этому предел?

Ненависть легко разжечь, но как остановить убийства, какими бы священными призывами они ни оправдывались?

Король Станислав-Август сидел в замке, боясь даже подать знак о себе – тише воды и ниже травы. Одно заботило его – только бы не вспомнили о нем те, кому сейчас в столице принадлежит власть, – возбужденная чернь.

Родной брат Станислава-Августа, прима польской церкви Михаил Понятовский, опасаясь за свою собственную жизнь, судьбу брата и жизнь их семьи, написал письмо прусскому королю с просьбой ввести войска в Варшаву, чтобы остановить безумство. Между прочим, в своем письме Михаил сообщал, где находятся слабые места в обороне, через которые легче всего проникнуть в город, чтобы быстрее навести и нем порядок.

Человек с письмом пробрался через кладбище, дошел до леса, за которым он мог уже быть в безопасности, как неожиданно его задержал часовой из отряда князя Юзефа Понятовского, племянника короля и одного из вожаков повстанцев.

Письмо тотчас было обнаружено и пошло по рукам. – Брат нашего короля – предатель! Смерть ему! – от жолнера к жолнеру пронесся по войскам клич.

Юзеф в волнении помчался в королевский замок. А там, под окнами, – толпа, требующая немедленной расправы уже с самим королем и всем его корнем.

Племянник взял со стола перо и протянул его дяде:

– Пишите, ваше величество, немедленно письмо вашему брату. Иного выхода у вас нет.

«Если все это правда, о чем передали мне, и ты действительно виноват, – стал писать король, – прими яд, который я посылаю тебе вместе с этим письмом. Это единственный способ избежать позорной смерти».

Получив послание брата-короля, примас тотчас исполнил, его приказ и, бездыханный, упал на пол в комнате, где его содержали под стражей.

Приговор короля и толпы был исполнен. Об этом в те же минуты объявили народу, что вызвало бурю одобрения и восторга. Король же в оцепенении, забился в самые дальние покои замка и в течение нескольких дней не хотел видеть никого, даже из самых близких людей, не ел и не пил.

И в Санкт-Петербурге в эти дни императрица также не спала и нервно ходила из угла в угол.

– Трус, тряпка, рохля! – говорила она о человеке, которым восторгалась в молодости. – И это тот, кого я боготворила. Что ж, он не пощадил своего брата, дал черни растоптать собственную честь и королевское достоинство. Тем самым дал мне право поступить с ним и его подданными так, как подобает монарху с решительной волей и твердым характером. Я не стану мешкать и ждать, пока пожар с Вислы перекинется на берег Днепра. Я погашу пламя там, где злоумышленники его разожгли, и велю затоптать все до последнего уголька, чтобы никогда уже не возникла ни единая искра. О, этому когда-то научили меня вы, «маркиз Пугачев»!

Императрица вспомнила, какой ужас пережила она, когда узнала о появлении самозванца, за которым – тьма разбойников.

Тень Петра Третьего, ее убиенного мужа, – вот Что заставило ее содрогнуться! Когда возникает бунт, где кровь затмевает людской разум, имя законного наследника престола – что священная Божья хоругвь.

А ежели ныне кому-то из преступников явится мысль ее трон – да в пользу законного наследника, сыночка покойного Петра Третьего – Павла[13]13
  Великий князь Павел Петрович, будущий император Павел I (1754–1801), сын императора Петра III Федоровича и Екатерины II. Ввел в государстве военно-полицейский режим, в армии – прусские порядки; ограничил дворянские привилегии, проявлял самодурство. Убит заговорщиками дворянами. Его отец, Петр III (1728–62), внук Петра I. Вопреки национальным интересам России заключил мир с Пруссией, что свело на нет результаты побед русских войск в Семилетней войне. Ввел в армии немецкие порядки, был свергнут в результате переворота, организованного его женой Екатериной II; убит заговорщиками.


[Закрыть]?

«Что это я, право, как настоящая баба? – остановила она себя. – В страхе любое пригрезится, только страхи – прочь! Это он, польский король, баба – я всегда была мужиком. И при Потемкине – царство ему небесное – мужиком оставалась. Он тешил себя тем, что мною управлял, а делал только то, что нужно было мне. Я же всего-навсего потакала его капризам. Я и теперь – уже три года после Гриши – справляюсь одна. Мне бы только решительного генерала сыскать, которого послать брать Варшаву.

Не один год связан с польскими делами князь Репнин, ныне генерал-губернатор литовский. Только много ли проку в нем? Хотя, каюсь, была у меня задумка сделать его фельдмаршалом. Однако много ли он побед одержал? Вельможную пани, княгиню Чарторыйскую когда-то, право, «взял». Судачат, Адам Чарторыйский – точная копия его, князя Николая Васильевича, и в его доме принят как сын… А что до маршальского звания, то вручить его надобно уже давно бы тому, кто не одну крепость у турок отбил, прославив русское оружие на всю Европу. Опричь того, и с восстаниями имеет опыт отменно расправляться. Стоило его против Пугачева послать, быстро утихомирил бунтовщиков. Не сомневаюсь – враз покончит с Варшавой…»

Так Суворов, к той поре уже граф Рымникский, получил приказ: сниматься с турецкого театра войны и идти штурмовать Варшаву.

Недавний покоритель днестровских и дунайских крепостей в белом летнем колете и коротком холщовом плаще поверх старческих острых и узких плеч, на приземистой казачьей лошадке нагнал русские войска, когда те подходили к Брест-Литовску.

В ту летнюю ночь Софийский карабинерный вместе с другими полками в час пополуночи при лунном свете перешел речку Мухавец и достиг Буга. Из Бреста и Тересполя русских заметили. Поляки выкатили на горушки три четырехпушечные батареи и открыли огонь.

Суворов, решил: в центр неприятеля ударит пехота, с флангов – конница.

Кони и пехота вязнут в песке, всюду рытвины и ямы, а чуть поднимешься выше – кустарник, а за ним лес.

Дважды наши атаки захлебывались. И тогда один из софийских эскадронов на нашем левом фланге взял еще, левее, да так круто повернул, что ударил оборонявшимся в тыл. Это был Багратион и его конники.

Одна из польских колонн почти вся полегла под острыми русскими саблями. Та же участь постигла и вторую цепь, и третью, когда в боевые неприятельские порядки врубились наступавшие в центре и справа.

Чудом уцелевшие стали уходить, оставляя победителям Брест и Тересполь. Но в том ли победа, что занять города, а противнику, хотя понесшему, изрядный урон, дать уйти? Бегущие переведут дух, соберутся вновь вместе, и – что же? – начинай с ними бой заново, опять теряя своих людей?

Багратион уже усвоил с Кавказа – так воевать можно без конца, ежели считать, что ты прогнал врага с какого-то места и сам туда вступил. А он, противник, из-за скалы, с вершины горы, откуда ты даже его не ожидаешь, бах-бах! И ты, считавший себя уже победителем, или оказался в окружении, или понес невосполнимый урон.

– Вперед! Не дай бегущим уйти! – скомандовал князь Петр.

Нет, бегущих не пытались непременно поразить острою сталью. Кто сам кидался на тебя с клинком или пытался сразить пулей, тот получал свое. Но бросавших оружие и поднимавших руки тут же отправляли в тыл, где собирали пленных.

Пятнадцать верст преследовали конники отступавших. Зато знали: впереди на немалые расстояния теперь не встретят серьезного сопротивления.

И все же драться приходилось часто. Седьмого июля, при Седлицах эскадрон Багратиона разбил выходивших из лесов и собиравшихся в боевую колонну повстанцев, взяв несколько десятков пленных.

Двадцать шестого июля с полусотней солдат был командирован в район Деречан, чтобы забрать там оставленный неприятелем фураж. Но неожиданно навстречу – полторы сотни всадников из так называемой народовой кавалерии. Перевес – один к трем! Но Багратион дает команду «За мной!» и врезается в середину колонны. Атака была столь ошеломляющей, что на месте осталось лежать до сотни поляков, а поручика, хорунжего и двух нижних чинов захватили в плен.

Сентябрь, двадцать первое число. Одним своим эскадроном бросился преследовать неприятеля, пытавшегося ударить под селением Татаровка. Гнался около десятка верст, пока не встретил свежие неприятельские силы. Они состояли из одного пехотного батальона и роты коронной литовской гвардии. И снова – атака вихрем. Враг разбит, в плен сдалось семьдесят человек.

Так, в схватках, прошел конец сентября и первая половина октября. И все – по лесным дорогам, прочесывая самые, казалось бы, непроходимые лесные чащи.

Как кстати здесь сошлись опыт великого Суворова с мыслями тридцатилетнего подполковника – не допускать того, чтобы противник, опамятовавшись и вновь собравшись с силами, бил в спину.

Сия мысль была главною в суворовских наставлениях, коим он учил своих подчиненных: бить неприятеля до конца, а не довольствоваться тем, что он, убегая, оставляет тебе территорию.

Уж коли атакуешь молниеносно – так же молниеносно стремись закончить и всю войну. А закончить ее можно лишь одним способом: если у противника не останется армии.

Но в Польше проявилась одна немаловажная особенность, с которою Суворов здесь сталкивался и ранее, в первом своем Польском походе, и особенно в приволжских и оренбургских степях, когда гонялся за остатками армии Пугачева. Милосердие к тем, кто сам складывает оружие.

Если ты отдал наступающему на тебя противнику саблю или ружье, не хочешь ни своей, ни его смерти, – значит, можно простить. А цель все равно достигнута: армия, стоявшая против тебя, не существует. И лучше, что цель сия достигнута не огромною кровью, а милосердием.

Вот почему подполковнику Багратиону, заслужившему сей чин в этой походе, Суворов поручил:

– Походи, походи по лесам, не бойся залезать, если сможешь, в дикие трущобы. А больше сдадутся тебе в плен – меньше и ихней, и нашей крови прольется. Хоть большею частью они не православные, но все же – христиане.

Условились: армия спешным шагом идет к Варшаве, а те, кто очищает леса от заблудших и напрасно рискующих жизнью, соединятся с главными силами в Праге.

Прага – это место на правом берегу Вислы, супротив самой столицы, а на самом деле – часть Варшавы. Но та ее часть, что вся – бастион, вся – неприступная крепость.

Суворов предложил сдаться. Прага еще более ощетинилась пушками.

Кто-то из старослужащих вспомнил язвительный стишок, пущенный Суворовым про Потемкина, когда тот на год затянул осаду Очакова: «Я на камушке сижу, на Очаков все гляжу».

– Нет! – тряхнул седым хохолком на голове Суворов. – Три дня учиться, в день – овладеть штурмом!

Там, в крепости, тридцатитысячный гарнизон, более ста пушек. А перед цитаделью – высокие валы с глубокими рвами, тройные заграждения – палисады, из камня сложенные; дополнительные башни, построенные на горах; наконец, волчьи ямы со вкопанными на дне тонкими, словно бы спицы, бревнами остриями вверх.

Как пройти сии преграды, как овладеть замком, который открывает путь в саму Варшаву?

Полки, батальоны, роты разбились на команды. Одни сооружают деревянные лестницы, по которым – вверх, на гребень крепостных стен, другие вяжут плетни, что надо бросать поверх волчьих ям, третьи учатся плетни сноровисто подносить, не боясь встречной ружейной и пушечной пальбы. У четвертых задача – первыми по этим плетням, фашинам и лестницам вскарабкаться на бастионы и с них – на головы врага уже по ту, неприятельскую сторону крепости.

То здесь, то там вдруг появляется он сам, Суворов:

– Все усвоили, все понятно? Тогда повторяй за мной, как сказано в моей памятке, что я назвал наукою побеждать. Итак, бросай плетни через волчьи ямы, быстро беги по ним, прыгай через палисады, кидай фашины, спускайся в ров.

Переход к другой группе – и прямо с ходу:

– Стрелки-стреляй по головам, лети через стену.

Неприятель бежит в город. Его пушки обороти по нем, бегущему. Коли неприятеля на улицах штыком. Конница – руби. В дома не ходи. Обывателя не обижай – солдат не разбойник. Ставь гауптвахт, расставляй вмиг пикеты к воротам, погребам, магазинам…

Двадцать четвертого октября ровно в пять утра – штурм. Гул, грохот, залпы с обеих сторон. Первые десятки шагов отвоеванного у неприятеля пространства. Вот и первый ров. Накрыли волчьи ямы плетнями, закидали ров фашинами, связанными в огромные пучки прутьями – и перебрались на вал.

Сшиблись в штыки. Первая оборона прорвана, вторая, следом – третья… «Ура!» не смолкает, перекатывается волнами все далее вперед и вперед.

Все укрепления – наши! И тут взрыв огромнейшей силы потрясает все вокруг. Камни – в воздух, от неприступных стен остаются искромсанные зубцы. То наши артиллеристы меткими выстрелами взорвали неприятельские запасы пороха…

Чуть свет на следующий день от варшавского берега – лодки. С белым флагом. Депутация с ключами от столицы.

Суворов принял посланцев:

– Больно смотреть на погибших и на остатки крепостных стен? Много мы положили здесь, в Праге, ваших сынов-поляков. Но разве вы не видели, что мы не щадили и своих жизней? И все для того, чтобы окончилось кровопролитие, которое вы развязали. Да, иногда случается так – войною надо кончать войну. А условия мои такие…

Депутация не поверила своим ушам – русский полководец просит: исправить мост через Вислу, свезти, из Праги все пушки за город и там их побросать. И еще: оказать тотчас всеподобающую честь своему королю.

– Всем сдавшимся – волю. И никто не пострадает от произвола русских солдат, ибо мы – принесли вам мир…

Багратион ходил возле крепостных стен. Думал, высматривал, что-то про себя отмечал.

Лучшим ли маневром действовали наступающие? Сам он со своим эскадроном врубился в драку, когда, поставленный Суворовым в резерв, вдруг заметил, как конница противника вырвалась из ворот, чтобы ударить штурмующим во фланг.

Сей замысел князь Петр угадал сразу. И, выждав, когда все всадники выйдут из ворот и окажутся на открытой местности, бросился им наперерез. Замысел врага был сорван, весь отряд уничтожен.

После штурма, уже в Варшаве, Суворов вызвал к себе Багратиона. И в присутствии многочисленного окружения произнес:

– Знал, что ты отважен и храбр. Не ведал другого: что терпелив, холоден как лед в опасности.

Многие переглянулись, не совсем понимая смысла сказанного. Только сам Багратион еле заметно усмехнулся.

– Ага, догадался, князь Петр, о чем я? В любой схватке есть момент, как ахиллесова пята, известный одному Господу. Вот его и надо выждать! Выждать, как бы ни разрывались: нервы и как бы коварная мысль тебя ни убеждала пора, не теряй время! Ты же, как Господь, ведаешь сам, когда и куда ударить. И ты – как лед! Будто это не война вовсе, а, положим, прогулка. Но пришел момент, только тебе известный, – и победа! Так ведь, князь Петр? Я тогда смотрел на тебя: выдержит ли, сумеет схватить себя за руку, – не поддаться соблазну? Сумел! Сумел! Дай я тебя обниму…