Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

Сия открытость и доброта, лишенные всякого притворства и кокетства, и охладили дядюшку. Ценя ее искреннюю привязанность, все более и более обращавшуюся в верность и преданность, Григорий Александрович в то же время стал охладевать к ней как к женщине.

А может, всему виною, что усмотрел раскрывающиеся другие бутоны – Танюшу, а затем и Катеньку?

Ладно, Танюша – куда ни шло, вешалась на каждого. Но вот Катенька, Катюша, самая младшенькая, тихая и бессловесная, вся с виду точно замороженная ледышка, кою и отогреть-то, казалось, нельзя, как она вошла в его сердце и оказалась самой желанной?

Бывает любовь-страсть, любовь-каприз или коварство. Тут же с ее стороны, наверное, проявилась любовь-жалость. Да, именно так Катенька оценивала свое отношение к дядюшке: любила его за то, что он ее полюбил, и только хотела одного – угодить ему, не сделать ему такого, из-за чего бы он расстроился и стал переживать.

К тому же и по натуре своей она была в отличие от всех ее сестер, можно сказать, ленивой и совершенно лишенной всяческой собственной энергии, собственных расчетов и желаний.

Однако по отношению к младшей, Катеньке, у императрицы были свои планы.

До Екатерины доходило, что амурные отношения ее всемогущего фаворита с собственными племянницами зашли уже слишком далеко.

– У нас с тобою, Гришенька, давний уже, уговор: ни я, ни ты не в претензиях к тому, что у каждого из нас случается на стороне. Видно, что и к племянницам своим ты не чисто родственные чувства питаешь. Об одном молю: Катеньку, тезку мою, не попорть. У меня на нее, ангела, свои виды.

Знал Потемкин: Катька большая мечтала женить на Катеньке Энгельгардт подраставшего графа Бобринского, сына своего от Григория Орлова[4]4
  Григорий Григорьевич Орлов (1734–83), граф, фаворит Екатерины II, один из организаторов дворцового переворота 1762 г.


[Закрыть]. Императрице хотелось, чтобы ее кровь и кровь Григория Потемкина объединились. Но государыня опоздала – и младшая оказалась на той же стезе, что и все остальные. Потому и решено было: пока не поздно, двух оставшихся – замуж!

Санечке, подобрал Ксаверия Браницкого. Человека в годах, зато графа и гетмана коронного с богатством неописуемым.

И для Катеньки вышел тоже граф Скавронский. Тоже с состоянием несметным. И надо же такому случиться – царских, так сказать, кровей.

Да, как хотела Екатерина Вторая, так и произошло: кровь светлейшего князя Потемкина соединилась в сем браке с кровями царскими – Екатерины Первой, супруги Петра Великого[5]5
  Екатерина I Алексеевна (1684–1727), вторая жена Петра I. Дочь литовского крестьянина Самуила Скавронского. В Мариенбурге попала в русский плен и вскоре стала фактической женой Петра I. Церковный брак оформлен в 1712 г.; в 1724 г. состоялась коронация.


[Закрыть].

Известно было: вторая жена Петра была до их нечаянной встречи Мартой, то ли литовской, то ли курляндской простою крестьянкой, находившейся в услужении у обыкновенного деревенского пастыря. Когда уже Марта стала Екатериною Алексеевною, императрицею русской, разыскали власти и ее двоих братьев и двух сестер, тоже, как и она когда-то, простых крестьян. Так началось возвышение новой графской фамилии – Скавронских.

Особенно обласкала родню, своих двоюродных братьев и сестер, императрица Елизавета Петровна[6]6
  Елизавета Петровна (1709–61/62), российская императрица с 1741 г., дочь Петра I; возведена на престол гвардией. В ее царствование были достигнуты значительные успехи в развитии хозяйства, культуры и во внешней политике России, чему способствовала деятельность М. В. Ломоносова, П. И. и И. И. Шуваловых, А. П. Бестужева-Рюмина и др.


[Закрыть]. Они, родичи, от власти стояли как бы в стороне, но почести и богатства их стороною не обходили. Так, граф Павел Мартынович Скавронский оказался наследником преогромнейшего состояния, когда умер его отец, Мартын Карлович, генерал-аншеф, обер-гофмейстер императорского двора и андреевский кавалер.

Юный граф как раз вернулся из Италии, где в последние годы жил со своею матерью Марией Николаевной, по рождению баронессой Строгановой.

Жених был богат, знатен, хотя, следует признаться, с виду очень уж захудалый и болезненный.

Потемкин поморщился, когда узнал, что до молодого графа дошло о порочной молодости Катеньки. Потому сразу пошел ва-банк – пообещал завидное место не ниже чем посланника где-нибудь в италийских краях, так милых сердцу молодого графа. И удивился, когда не скрыл радости жених, заискивающе схватил руку и хотел ее поднести к губам.

– Ни к чему сие, – отдернул руку светлейший. – Сие расположение к вам ради вашего же блага и счастия моей любимой названой дочери, для коей я ничего не пожалею.

– Вижу, вижу, ваша светлость. – Бледное и болезненное лицо графа оживилось. – А уж я, поверьте… За мною Катенька будет жить как принцесса…

Обе свадьбы – Санечкину и Катеньки – играли в один день, двенадцатого ноября 1781 года. Торжества были сначала в Эрмитаже Зимнего дворца в присутствии императрицы и всего двора, затем в потемкинском Аничковом дворце. Потом продолжались на загородной даче Григория Александровича, откуда теперь, в самом начале нового, 1782 года, сразу после Рождества, молодые и гости начали разъезжаться по своим пристанищам.

Самыми первыми упорхнули княгиня Варвара и князь Сергей Голицын. Они были довольны приемом у императрицы и у дяди и, обласканные, направились в свои саратовские края.

С явной неохотой, которую не старалась даже скрыть; уезжала графиня Александра Браницкая, нежная и преданная дяде. Санечка, со своим уже тронутым годами, некрасивым и плешивым гетманом Ксаверием.

Забегая вперед, следует сказать, что в Белой Церкви, под Киевом, у Браницких будет всякий раз останавливаться Григорий Александрович на своем пути в причерноморские края. И ее, Санечку, он подчас станет брать с собою в Херсон и другие новые города, где будут размещаться его походные ставки.

Кстати, Александра Браницкая окажется единственным родным и близким Потемкину существом в его последний, смертный, час. Занемогшего в дороге, его вынесут из кареты и положат, по его же велению, на ковре посреди степи. И Санечка бросится с рыданиями ему на грудь, неутешная в горе, которым завершится ее давняя и тайная любовь…

Теперь же в загородном дворце – только Катенька с мужем.

– Заходи с ним, Скавронским, – запахивая халат и опоясываясь кушаком, промолвил Потемкин.

За половину зимы молодой граф еще более сдал. А что особенно бросилось в глаза, привязалась грудная хворь – надсадный кашель.

– Тебе бы, граф, в теплые края, где горы и море, – встретил его Григорий Александрович.

– И не говорите, ваша светлость, – старался улыбнуться, отчего лицо сразу напомнило сморщенную обезьянью мордашку. – Только предамся мечтам, и вот они, пред моим внутренним взором – величавый Везувий и пронизанный солнцем, весь из белого камня Неаполь.

– С чего ж только в мечтах? – вырвалось у Потемкина. – Что посещает тебя в дремах, может вскоре обернуться и явью. Днями говорил о тебе, граф, с государынею нашею – щедрою и не устающею делать добро другим. Так вот – всемилостиво просила сообщить, что твердо обещает даровать тебе место посланника, сиречь полномочного министра Российской державы в королевстве Неаполитанском.

– Да пребудет в веках матушка наша всемилостнвица! – воскликнул Павел Мартынович и подался вперед, чтобы и на сей раз – к руке.

Только и теперь был остановлен. Пальцы, унизанные перстнями с алмазами и бриллиантами, сами прикоснулись к плечу графа.

– Благодарность свою выразишь ее величеству, когда дело определится и государыня пригласит тебя, новоиспеченного посла, на аудиенцию. Но тут вот с Катенькой как? Пока будешь там, в италийских краях, обустраиваться и обживаться, не пользительнее ли для ее хрупкого здоровья пересидеть под моим отеческим приглядом? Да, собственно говоря, не столь под моим – я-то днями направляюсь к себе в Херсон, а вот государыня-матушка несказанно будет рада, ежели Катенька украсит ее общество.

Тут Павел Мартынович закатил глаза, выражая тем самым неподдельный восторг, и из груди его, прерываемая внезапным кашлем, вырвалась некая вокальная рулада.

– Прощения прошу, кашель замучил, – объяснил он. – Это я взял первые ноты сонаты, которую вознамерился сочинить и преподнести в знак своего величайшего верноподданнического чувства нашей государыне Екатерине Алексеевне. Не правда ли, торжественное начало? Ах, как я счастлив! Как счастливы мы с тобою оба, моя несравненная Катенька!

Он обратил любовный взгляд на юную жену и, взяв давешнюю ноту, счастливый, выбежал из кабинета.

– О, как он успел мне надоесть, любезный дяденька, со своими ариями! – сморщила очаровательный носик Катенька. – Одно дело, что не люб он мне вовсе, а другое – и стыдно за него. Передавали мне, что все в Италии смеялись над ним, когда воображал он там из себя непревзойденного оперного певца и одаренного сочинителя музыки. Срам, да и только! Не знаешь, куда глаза отвести, когда за спиною судачат о муже такое. А это вы славно придумали про общество императрицы. А на самом деле я остануся подле вас, не правда ли?

Потемкин не успел ничего сказать, как вошел камердинер и доложил:

– К вашей светлости княжна Грузинская.

– Которая, говоришь, княжна? – переспросил и сам себе ответил. – Ах, эта, фаворитка князя Александра Михайловича… Проси.

Глава вторая

Ни одна красавица Москвы давно уже не вызывала такого бурного всеобщего восхищения, как княжна Анна Александровна Грузинская. Высокая, притом стройная, как тростник, с большими темными, с поволокою, глазами на чуть смуглом, точнее сказать, слегка матового цвета лице, напоминавшем благородный мрамор, она с первого же взгляда поражала своей необычностью всякого, кто ее видел.

– В кругу даже самых прелестных и милых русских или даже польских, в общем славянских, женских лиц княжна Грузинская поражала именно необычной в северных краях, что называется, восточной изюминкой. Но одного этого экзотического качества, вероятно, оказалось бы недостаточно, чтобы она приводила в оцепенение и заметный душевный трепет все мужское население первопрестольной.

Шарм и очарование сей красавицы заключались именно в соединении, в каком-то тесном и естественном слиянии ее внешнего необычного восточного облика с поразительно глубоким и резким умом, мягкости и доброты с твердостью характера, о чем говорили и выражение ее глаз, и манера вести беседу – легко и приятно и в то же время не избегая прямоты и даже резкости суждений.

В пору, о которой мы ведем речь, княжне шел всего девятнадцатый год, хотя она не то чтобы выглядела старше своего возраста, но производила впечатление самостоятельной, обладающей определенностью и твердостью своих убеждений женщины.

Дом, в котором с самых молодых лет она была принята и, можно сказать, считалась совершенно своею, был всем известный в Москве дом на Девичьем поле знатного еще с елизаветинских времен вельможи князя Александра Михайловича Голицына. Сей князь был когда-то чрезвычайным и полномочным послом России в Париже, а затем в Лондоне, при матушке Екатерине Алексеевне стал вице-канцлером империи, сенатором и обер-камергером. И лишь с недавних пор, выйдя в отставку, поселился в любезной сердцу Белокаменной.

Что свело старого князя с молодою особой? Москва, как и Санкт-Петербург, падкая на сплетни и пересуды, готова была приписать княжне привычную для осьмнадцатого века и в глазах двора будто бы даже вовсе не зазорную роль приживалки и содержанки, то бишь фаворитки. С сей стороны нам многое неизвестно. Посему не пойдем вслед за разнородными догадками и предположениями, а лучше отметим то, что вернее может объяснить, почему молодая грузинская княжна оказалась своею в аристократическом окружении сначала первой, а затем и второй российской столицы.

Еще до елизаветинского управления, в первой четверти восемнадцатого столетия, Вахтанг Шестой, спасаясь от турецкого нашествия, вынужден был покинуть родную Грузию и искать покровительства и защиты у России. С правителем Грузии под надежное русское крыло пришли его сыновья и более тысячи трехсот дворян – вся, можно сказать, знать древнего и гордого народа. Единые по вере православные братья образовали свои поселения близ Астрахани и самую мощную свою колонию в Москве.

Один из сыновей Вахтанга, Бакар, сразу вступил в русскую военную службу и закончил ее генерал-майором. Его сын, Александр Бакарович, тоже пошел по отцовскому пути: будучи, как и отец, грузинским царевичем, стал капитаном русской гвардии и женился на княжне Дарье Александровне Меншиковой. От сего брака и произошла в Москве внучка и дочь царевичей грузинских – Анна Александровна, хотя и стала значиться княжной Грузинской.

Русская знать, как, впрочем, и дворянство во многих иных европейских странах, давно уже связала свои генеалогические древа с ветвями иноземными. Достаточно упомянуть, что самые что ни на есть русские аристократы Голицыны пошли от литовского великокняжеского корня[7]7
  Древнейший дворянский род Голицыных берет свое начало от великого князя литовского Гедимина. В России княжеская ветвь Голицыных (Гедиминовичей) вторая по знатности после Рюриковичей.


[Закрыть]. Естественно, стали соединяться, входить в русскую жизнь, обретя новую по духу и вере родину, лучшие сыны Грузии.

Так частичкою нового отечества стала дочь Грузии, княжна Анна Александровна. Уже, скажем, даже наполовину природно русская – княжна и по отцовской и по материнской линии. Что же было не считать ее своею многим самым знатным домам России, не открывать перед нею широко двери, почитая ее, как в дальнейшем и произошло, самым желанным членом семейства?

На обе свадьбы, что проходили у – светлейшего, куда сошелся весь верх Петербурга, гости прибыл и и из Москвы. Князь Александр Михайлович, понятно, был зван в первую очередь. Но, шестидесятилетний, он не отважился на утомительное путешествие и еще более утомительные торжества у государыни и затем у не звавшего меры в расточительстве и празднествах светлейшего князя-Таврического.

Но Голицыны прибыли: как же без сих столпов русского дворянства, коли через их представителя, князя Сергея Федоровича, род их сплетается с потемкинско-энгельгардтовской ветвью?

Анна Александровна, скорее всего, приехала в столицу в обществе Сергея Федоровича и Варвары Голицыных, которым старый князь, вице-канцлер, и поручил опекать ее и непременно посодействовать ей в одном важном предприятии.

Дело это, собственно говоря, выражено было в письме Александра Михайловича, адресованном его светлости генерал-фельдмаршалу и вице-президенту Военной коллегии Григорию Александровичу Потемкину.

Княжна Грузинская была представлена светлейшему Сергеем Голицыным и передала ему письмо, привезенное ею из Москвы.

Молодая гостья поразила всесильного фаворита в такой степени, что он, как бы забыв на миг привычное свое окружение, всецело подпал под ее очарование. Он отвел ее к кушетке, где сел рядом с нею, и открыл Письмо старого князя.

– Полагаю, оно касается вас, коли вы его мне привезли, – старался улыбнуться он. – Я не ошибаюсь, княжна?

– Простите, ваша светлость, но не в моих правилах прибегать к протекциям, касающимся лично до меня. Но сделать добро другим, кто нуждается в содействии и помощи, – в моем обыкновении. Впрочем, как, безусловно, и в обыкновении вашей светлости.

– Надеюсь, что вы в этом сможете убедиться. Но для этого позвольте мне пробежать послание любезного Александра Михайловича, – произнес Потемкин и через какую-то минуту: – Как понял я из сих строчек, князь и вы, очаровательная княжна, хотели бы обратиться к моему содействию записать вашего только что появившегося на свет дорогого племянника в какой-либо полк? Дабы годам к десяти он стал бы уже капитаном или полковником.

– О нет, ваша светлость, мой племянник уже теперь может стать в строй в качестве настоящего солдата.

– У такой юной княжны и такой взрослый племянник? – выразил искреннее удивление Григорий Александрович. – Я не ошибусь, если скажу: вы моложе моей самой младшей племянницы, нынешней невесты, Катеньки. Надеюсь, вы не станете скрывать вашего возраста, поскольку – такие юные, как ваши, лета могут составлять для любой женщины один лишь предмет гордости.

– Мне пошел девятнадцатый. Моему же племяннику Петру вскоре будет семнадцать.

– Ах, если бы я не был так стар, очаровательная княжна!.. – картинно вздохнул Потемкин. – Для воина, у которого большею частью жизни нет и крыши над головою, мои сорок три – уже старость. Не пожалеете, что любимого племянника отдаете в безжалостные руки Марса? Объятия сего воинственного бога могут не токмо безвременно состарить, но ненароком и бессрочно укоротить саму жизнь.

– Наш с Петром пращур, грузинский царь Вахтанг, – в глубине черных глаз княжны вдруг вспыхнул огонь, – был доблестным и отважным воином. Потому мечта моего племянника – стать таким же мужественным и храбрым, как его прадед, и с честью служить своему отечеству – России.

– Я сделаю для вас все, о чем просите. К тому же всегда буду счастлив видеть вас у себя, милая княжна, – заключил свой первый же разговор с нею Потемкин.

И вот Анна Грузинская вновь перед ним.

– Как кстати! – галантно прикоснулся губами к руке княжны красавец атлет, которого нисколько не портило то, что он был одноглаз. – Если бы вы сию же минуту не прибыли ко мне собственною персоной, я собирался посылать за вами курьера. Фельдъегерь давно уже в карете и только ждет моего сигнала.

Он сделал знак кому-то из многочисленных своих адъютантов, и почти тут же офицер, лихой франт, щелкнул каблуками.

– Скачи на Царицын Луг, в дом, что снимает ее сиятельство княжна Анна Александровна. Тотчас доставишь из дома ко мне князя Багратиона. Кажется, так, княжна, зовут вашего племянника?

– Но, ваша светлость, позвольте!.. Как же это – так внезапно и неожиданно? – возразила княжна.

– Говорите, внезапно и неожиданно? – захохотал Потемкин. – Так каким же солдатом будет князь Багратион, ежели не станет так же внезапно, как снег на голову, атаковать неприятеля? А вы, княжна, подарите мне первый танец, пока мой курьер выполняет наше с вами поручение. У меня сегодня бал. И лучшим украшением его непременно явитесь вы, моя прелестная гостья…

Появление потемкинского курьера в апартаментах княжны Грузинской вызвало сущий переполох. Особенно растерялась прислуга, и вместе с нею конечно же сам князь Петр Багратион.

«Как, куда? К самому князю Таврическому, и немедля? – возникли в его голове пугающие мысли. – Но почему без тети, и к тому же в чем я предстану перед светлейшим?»

Пожалуй, сия последняя причина пугала пуще всего остального. Как только вслед за Анной Александровной юный Багратион прибыл в Санкт-Петербург, первым ее, тетиным, распоряжением было заказать ему выходные пары.

Господи! И надо же было мальчику из своего далекого Кизляра, с самого Кавказа, приехать в каком-то нелепом длиннополом бешмете с каким-то смешным, если не сказать дурацким, башлыком! И все это из грубого верблюжьего сукна, к тому же хранившего запах не то животного пота, не то какого-то сала.

Камзолы, панталоны, чулки – все было заказано у лучших столичных портных. Конечно, зять, Иван Александрович, мог бы пошить приличную одежду для сына дома, в Кизляре, или в ином близлежащем к Кавказу месте. Полковничьего содержания, поди, достало бы. Но в последние годы пристрастился не такой уж и старый князь к дарам Бахуса, а сие могло и весь дом пустить прахом. Потому и отважилась младшая сестра покойной жены князя Ивана вызволить из родного, грозившего лишь бедами очага пытливого, подающего немалые надежды юношу, чтобы уверенно дать ему достойное направление в жизни.

Посыльный, передав наказ светлейшего, выбежал к стоявшей у подъезда карете на санном ходу.

– Жду внизу, ваше сиятельство! – только и крикнул, выбегая.

Что ж было делать? И тогда старший лакей Карелин бросил взгляд на нового своего барчука. Рост, стать – как и у него. А ну долой со своего плеча только что справленный кафтан!

– Ваше сиятельство; не забрезгуйте – примерьте. Как влитой на вас будет сидеть.

И впрямь кафтан оказался впору. Пришлось позаимствовать и лакейские панталоны с камзолом. Все чин чином пришлось. И как в одно мгновение изменился пришелец с далекого Кавказа! То был худ, черен, щупл. Теперь же – ловок, благообразен, хотя взгляд из-под густых бровей и из-под непокорной шапки вьющихся, черных как смоль волос по-прежнему насторожен и диковат.

Возок с ходу взял бег. Трое сытых лошадей, морды в пене, на козлах – кучер в ливрее да на боках кареты – потемкинский герб! Боже праведный, да думал ли он когда-либо, что так – с ветерком, вскачь, когда все встречные – в стороны, – он, сын Кавказских гор, будет мчать по улицам царской столицы!

Не углядел, как кончился город. Замелькали по сторонам верстовые столбы, и вместо дворцов – каменных, отделанных мрамором и гранитом – стали мелькать деревянные дома, тоже не простые, богатые, скорее даже затейливые.

Дачи. Здесь летом живут большею частью те, кто сейчас заполняет те самые дворцы, что остались позади их кареты.

А вот дворец, да еще какой! Слева от дороги – двухэтажное каменное строение с четырехугольными башнями с двух сторон. На башнях – часы. А к дому ведет широкая терраса, по которой они въехали.

Как только вступил в первый же зал – зажмурил глаза от неожиданного света и блеска. Люстры – в сотни свечей, блеск от расшитых золотом мундиров, сверкание бриллиантов на платьях дам.

Его родная тетя решительно и в то же время величаво шла навстречу ему через весь зал. И на лице ее – ни тени изумления по поводу того, как вырядился он, племянник. Взяла за руку и подвела к гигантскому человеку.

– Ваша светлость, князь Петр Багратион.

Глаз Потемкина мгновенно обежал щуплую фигурку, толстые губы готовы были выказать то ли удивление, то ли откровенное разочарование. Но тут взгляд словно натолкнулся на что-то неприступное, точна сталь, – так, не мигая, смотрели на светлейшего два больших черных глаза из-под курчавой, чуть ниспадавшей на высокий чистый лоб шевелюры.

Маленькая, изящная ладонь юноши провалилась в глубине потемкинской ладони. Однако, к удивлению своему, Григорий Александрович тотчас ощутил, как тонкие, длинные и гибкие пальцы юного князя сильно и крепко сжали его собственную руку.

«Однако же!» – отметил про себя Потемкин, в его грубо вылепленная физиономия осветилась дружескою улыбкою.

– Надеюсь, что милая княжна не будет обойдена вниманием моих любезных гостей, если мы с вами, любезный князь, подымемся в мой кабинет? А вот в кавалеры… – Григорий Александрович сделал широкий жест рукою, показывая, как сразу несколько кавалергардов и молодой гусарский полковник бросились к Анне Александровне.

В кабинете Потемкин тотчас сбросил мундир и накинул на плечи свой халатный затрапез.

– Глядите сюда, князь. Одному из первых намерен вам показать.

Снятые откуда-то с высоких полок, на длинном столе у стены выстроились наклеенные на картон цветные рисунки.

– Что это? – Голос светлейшего был резок.

– Солдаты иноземных войск? – неуверенно произнес Багратион.

– Дудки! Сие – воины будущей в скором времени российской армии. Видите: светло-зеленая форма – инфантерия, синяя – кавалерия. Красный цвет – у артиллеристов, белый – флот. Но и цвета – не весь фокус!

Рядом, на столе, лежал чистый лист, и Потемкин, схватив уголек, резкими и четкими штрихами начертал абрис мужской головы.

– Каковы нынче украшения сей капители? – произнес светлейший, чуть отпрянув от стола и пристально, как бы с вызовом, всмотрелся в Багратиона.

Юноша быстро перенял у Потемкина уголек и короткими движениями руки пририсовал на листе под висками завитые букли и сзади длинную косу.

– Ого! – восхитился Григорий Александрович. – Учились рисованию, у кого?

– Я сам, – неохотно признался Петр.

– Однако отменно способны. И главное, видна манера. Похвально, похвально, князь! Но – к делу. Итак, сия коса, или – по-ихнему, по-прусски, откуда мы переняли сей причиндал, – гарбейтель. А по-нашему, по-русски рассадник вшей. Далее – пукли. Нашто в полках развели парикмахерские? Нашто пукли в бумажки, яки конфеты, завертывать, будто солдат – курва старая? Завиваться да пудриться – воинов ли дело? А ведь у солдат да офицеров ни времени; ни кауферов нету, чтобы голову по парикмахерским правилам содержать.

Он снова схватил пальцами уголек и ловко отсек на рисунке косу, букли и парик.

– Голову полезно только мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою и шпильками. Туалет солдатский должен быть таков: встал – и готов! А еще – другой резон…

Рука Григория Александровича потянулась к противоположному краю стола, где громоздились стопками какие-то книги. Перебрав верхние, выудил из-под них листки и ткнул в них пальцем.

– Тут, князь, я на досуге вывел интересную и многозначительную для государственной казны цифирь. Фунт муки мелкого помола – вместо пудры – стоит четыре копейки. Дальше: сало для напомаживания голов да еще ленточки в косы – один рубль и пять копеек. А чулки возьми, от коих никакого проку?.. Коротко, копеечки обращаются в рублики, те – в сотни и тысячи… Кто платит за все сии игрушки и украшательства? Мужик, что солдата и так должен кормить, поить и одевать. Так что одевать – с умом. И не токмо чтоб дешево. То – особ статья. Главное – чтоб удобно и целесообразно.

Пошарив на верхней полке, светлейший достал еще три-четыре рисунка.

– Не закончил еще – сам ведь малюю. Другому на словах не передашь, что держишь в голове, что зародилось в рассуждении. Я тут как раз удобство хочу отразить.

На пашпортах – короткие куртки, шаровары, удобные башмаки.

– Ну да, зачем же солдату камзолы до колен? – Князь Петр показал на собственное, то есть взятое напрокат, одеяние, отчего возглас его приобрел непритворную убедительность. – Короткая куртка – и бежать и прыгать сподручнее. То шаровары. А чулки? И впрямь только дамам…

– Спасибо, князь. То и хотел от тебя услышать, – вдруг перешел на «ты» светлейший. – Рад, что, еще не став в строй, обнаружил трезвые и умные резоны. Хочешь у меня служить? В Херсон с собою возьму. Рисовать – способен. А как с другими науками?

Краска смущения залила лицо Багратиона.

– Да я только дома и учился – где сам по книгам, где у соседей.

Губы светлейшего скорчились в нескрываемую гримасу.

– Н-да, не густо. А языки? Иноземные или, к примеру, звучные эллинский и латинский?

– В Кизляре у нас и вокруг – армяне, чеченцы, другие горцы. По-ихнему могу. Французскому начал учиться нынче у тети, в Москве. Где ж было сыскать хороших наставников в наших глухих краях?

Глушь. Окраина. Коли бы не случай – из смоленских, тоже, почитай, глухих мест отроком попасть в Москву, остался бы и он, Гришка Потемкин, неучем. В Белокаменной же дядя, взявший от отца на воспитание, отдал мальчонку в пансион. А тут и первый набор в только что открывшийся по велению императрицы Елизаветы Петровны Московский университет. Не все в нем пришлось по душе и нраву, потому вскоре и вышел из него. Но одно вынес из той учебы – мог по трое суток, не емши и не спамши, читать книгу за книгой… Геометрию полюбил, рисование – тоже. И по-французски стал болтать бойко, хотя более всего по душе пришлась речь эллинская… Жаль, что княжна Грузинская, вернее, ее отец и мать не выписали сего, видно, даровитого юнца ранее в Белокаменную. Нет слов, славно бы преуспел в науках сей молодой князь. А ныне…

– При своей персоне намерение имею держать людей, во многих науках зело сведущих, – произнес вслух Потемкин. – А посему…

– Осмелюсь заметить вашей светлости, – твердо заявил Багратион, – я не устремлен к искательству места. Все, что мне надобно, – солдатская лямка. Чтобы всю единственно любезную мне с детства военную науку – с самых азов. Так что, если на то будет ваше благословение, определите в любой полк.

Генерал-фельдмаршал обратил снова взор на хрупкую, тонкую фигурку, хотел, как и давеча в зале, что-то такое ответствовать, выражая явное неудовольствие, но вновь встретился с твердым взглядом черных глаз.

– Что ж, быть по-твоему, князь. Волею, данной мне государыней императрицей как вице-президенту Военной, коллегии, повелю зачислить тебя на штатное место сержанта в Кавказский мушкетерский полк.