Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

Глава шестая

Девятого апреля 1812 года российский император выехал из Санкт-Петербурга в Вильну. А чуть ранее, в середине марта, он подписал указ правительствующему Сенату: «Генерала от инфантерии князя Багратиона всемилостивейше утверждаем в звании главнокомандующего Второю Западною нашею армиею со всеми правами, властию и преимуществами главнокомандующего большою действующею армиею…»

Спустя три дня таким же указом главнокомандующим Первой Западною армиею был назначен Барклай-де-Толли, с оставлением за ним поста военного министра.

Зима, а до нее и осень, когда по высочайшему повелению войска, расположенные у западных границ державы, в любой день могли быть приведены в движение, давно уже отошли в вечность. И в вечность отошла сама мысль о превентивном ударе по авангарду Наполеона, еще только подходившему к германским и польским землям.

Что ж изменило планы, на которые полгода назад все-таки решился государь? Наверное, единой определяющей причины не существовало, а одна за другою выявились неблагоприятности, кои и вынудили отказаться от уже принятого плана.

Начать хотя бы с того, что война с Турциею все еще продолжалась, и долгожданный мир был как бы в тумане. До конца не ясно было и поведение Швеции, находящейся на другом, противоположном фланге театра будущей войны. Зато поведение двух бывших союзниц России – Австрии и Пруссии – определилось окончательно. Обе державы заключили тайный военный союз с Францией, обязывающий их принять участие в походе против России.

И, наконец, полным провалом завершились секретные же с русской стороны переговоры с военным министром герцогства Варшавского князем Юзефом Понятовским о переходе польских войск на сторону России. Напротив того, Понятовский резко отклонил предложение Александра и выдал его Наполеону.

При таком раскладе сил в европейских государствах вводить войска в чужие страны было более чем рискованно. Когда Австрия с Пруссиею находились в единстве с Россиею, и то выступление против французских сил завершилось полным провалом. Каким же новым Аустерлицем и Фридландом могло окончиться движение русских войск в страны враждебные, связанные союзом с главным нашим врагом?

Все эти неприятные мысли не выходили из головы Александра Павловича. И каждый раз, когда сии раздумья не давали ему покоя, пред ним снова и снова вставала тень заговора. Именно затем, чтобы освободиться от наваждения, окружавшего его и стенах Зимнего дворца, император решился покинуть столицу и оказаться там, где собрались его армии и где вот-вот могла разразиться война, теперь уже не по его воле, а по воле и решимости его смертельного, а главное, непримиримого личного врага.

«Я или Наполеон, он или я! – вот уже, наверное, в течение более чем года царь жил с этой мыслью. – Да, вместе нам на земле не существовать. Потому пусть все решит жребий, пусть нас рассудит судьба».

Но что значит судьба, что должен означать жребий, он и сам вряд ли мог себе объяснить.

Сознавал ли царь, что сможет стать победителем военного гения Наполеона? Вряд ли. Более того: он предпочитал даже вслух высказывать предположения, что французский император, коли решится на военное единоборство, может одержать верх. В таких выражениях он, например, говорил с французским послом Коленкуром года два назад, когда в отношениях с Наполеоном появились первые зримые трещины.

Если император Наполеон начнет войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, но это не даст ему мира. Испанцы часто бывали разбиты, но от этого они не побеждены, не покорены, а ведь от Парижа до нас дальше, чем до них, и у них нет ни нашего климата, ни наших средств. Мы не скомпрометируем своего положения, у нас в тылу есть пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Имея все это, никогда нельзя быть принужденным заключить мир, какие бы поражения мы ни испытали.

И, глядя собеседнику в глаза, царь пояснил тогда свою мысль:

– Императору Наполеону нужны такие же быстрые результаты, как быстра его мысль; от нас он их не добьется. Мы предоставим нашему климату, нашей зиме вести за нас войну. Французские солдаты храбры, но менее выносливы, чем наши: они легче падают духом. Чудеса происходят только там, где находится сам император, но он не может находиться повсюду. Кроме того, он по необходимости будет спешить возвратиться в свое государство. Я первым не обнажу меча, но я вложу его в ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю провинции или подпишу мир в моей завоеванной столице.

Скорее всего, с такими мыслями Александр Первый покидал Санкт-Петербург и с такими же мыслями прибыл в главную квартиру Первой Западной армии, что размещалась в Вильне.

Чтобы не случилось кривотолков в Европе по поводу того, что, несмотря на свои уверения, он все же первым намерен обнажить меч, еще не выезжая из столицы, Александр заверил дипломатов: его поездка к границам сугубо мирная. Он не только сам не желает, войны, но, зная, что к Кенигсбергу приближаются колонны французских войск, хотел бы помешать своим генералам сделать какое-нибудь неосторожное движение, способное привести к непоправимому.

И когда поздним вечером на балу в окрестностях Вильны Александр получил известие, что французы перешли Неман и вторглись в пределы России, царь наружно остался предельно спокойным и даже не сразу удалился из зала.

«Господи! Ты услышал мои молитвы, – произнес он про себя, ощущая легкость от того, что словно гора свалилась с его плеч. – Видит Бог, не я первым начал. И потому теперь все пойдет, как я в душе хотел, чтобы так свершилось».

Страшный призрак заговора исчез. А с ним, мучавшим его призраком, как бы удалился куда-то в сторону и он сам, страстно, всею силою души страждущий погибели своего злейшего врага. «Или он, или я. Вместе нам не существовать», – продолжала звучать в его голове давняя клятва. Но ему самому уже не была страшна эта схватка не на жизнь, а на смерть. Ибо, не он, император, начал сию войну, и не он ее далее поведет. В жестоком и страшном поединке против Наполеона окажется теперь сама Россия, ее народ.

Вот почему и в тот вечер на балу на лице царя не дрогнул ни один мускул. И в таком же хладнокровном спокойствии, как человек, уверенный в том, что на поединок выйдет не он сам, а кто-то другой, Александр Павлович на третий день войны уедет из Вильны в Свенцяны, где будет находиться его гвардия, а затем уже из Полоцка, – в Москву и оттуда в Петербург.

А Первая и Вторая Западные армии, расположенные тонкою ниточкою вдоль протянувшейся на многие сотни верст державной границы, с разрывом друг от друга более чем в сто верст, не соединенные ни единым командованием, ни единою волею, будут оставлены пред лицом наступающего врага единственно на произвол своих командиров да еще на промысел Божий.

Вражеское нашествие застало царского флигель-адъютанта полковника Чернышева на возвратном пути из первопрестольной в Дрисский укрепленный лагерь, куда уже успела отойти Первая армия Барклая-де-Толли и где с нею находился император.

Лагерь у Дриссы, расположенный между Динабургом и Витебском, был так бездарно построен и укреплен, что не только не мог послужить для целей обороны, но представлял собою западню, которую со всех сторон легко могли захлопнуть французы. Только теперь, сам оказавшись в сем своеобразном капкане, Александр понял, как он жестоко просчитался, доверив генералу Фулю, выходцу из немцев, и строить этот лагерь, и разрабатывать план всей кампании в расчете на то, что Дрисса одновременно закроет вторжению пути к Петербургу и Москве.

Что же теперь оставалось делать Барклаю, уже потерявшему на пятый день войны Вильну и оказавшемуся со слабыми своими силами перед наступающим врагом? И как быть со Второю армиею, вдвое по сравнению с ним меньшею числом, что осталась далеко на юге и расстояние от которой увеличивается с каждым часом?

В первый же день войны Барклай, как военный министр, прислал Багратиону указание государя императора, как надлежит ему действовать. Армии Багратиона, насчитывающей около сорока тысяч человек и расположенной в районе Белостока и Волковыска, следует совместно с корпусом атамана Платова ударить во фланг наступающему неприятелю и продолжить движение для соединения с войсками Первой армии. Ежели Первой армии, говорилось в том сообщении, нельзя будет дать выгодного сражения пред Вильною, тогда сражение может быть дано около Свенцян. Туда-де и следует, устремиться Второй армии. Но если сего не произойдет, то пунктом отступления надобно считать Борисов.

Ни у Вильны, ни у Свенцян, ни у Дриссы сражений с неприятелем не последовало. Армия Барклая, покинув лагерь, продолжала свое отступление к Витебску.

От самой Вильны отход совершался настолько организованно, что армия не оставила неприятелю ни одного орудия, ни одной подводы. Сей успех объяснялся просто: Барклай избегал схваток и не входил ни разу в соприкосновение с противником. Посему, покидая войска, император распорядился довести до сведения главнокомандующего Второй армии, чтобы тот, коли не успел соединиться с Барклаем на его пути из Свенцян в Дриссу, поспешать бы изволил ныне взять направление на Минск. Чтобы, пройдя чрез сей город, выйти к Витебску. Там-де и следует назначить встречу обеих армий.

Только мельком взглянув на высокого, атлетически сложенного флигель-адъютанта с чуть раскосыми озорными глазами, Багратион перенял из его рук царский рескрипт и нетерпеливо разорвал пакет.

– Ну вот, я так и полагал! – в сердцах произнес Петр Иванович. – Слева меня обходят войска Даву, сзади настигают дивизии Вестфальского короля Жерома, от них я отбиваюсь как могу. Барклай же – ничуть и никем не потревожен. А спасать его, оказывается, должен я! Ну не насмешка ли, полковник?

– Так вашему сиятельству все равно надо выбираться из клещей, что вот-вот могут сомкнуться, как вы сами изволили теперь сказать, – произнес царский посланец. – А коли суждено уходить, не лучше ли на соединение с главною армиею?

Разговор был в лесной деревеньке, в худой крестьянской избе, в которой пахло дымом, прелой картошкой и еще чем-то кислым и прогорклым. Багратион быстро подошел к кривому, перекошенному оконцу и растворил его настежь.

– Говорите, уходить? – обернулся к флигель-адъютанту. – Неделю назад я направил своего курьера с письмом военному министру – испросить разрешения государя совершить моею армиею диверсию по тылам противника. Удар чрез Белосток, Остроленку – на Варшаву. Признаюсь, завидев вас, полковник, подумал: вот она, хотя и запоздалая, но – воля. Ан нет! Мало того, что французы берут меня в клещи, – и свои держат на вожжах: ходи сюда, а куда не указано – не смей. Почему меня держат за несмышленыша, за какого ни есть последнего дурака? Разве не я еще за пять дней до начала войны из Пружан, что у самой границы, писал его императорскому величеству: расположение наших армий растянуто и ежели неприятель ударит по одной из них, другая не в состоянии окажется помочь?

Багратион мог бы слово в слово припомнить, что тогда выложил государю: «В то время, когда аванпосты наши удостоверятся в сближении армии неприятельской к границам, она, без сомнения, удвоит быстроту маршей и застанет нас ежели не на своих местах, то поспешит воспрепятствовать соединению нашему прежде, нежели мы найдемся в способах воспользоваться оным». И в том же письме: «Приемлю смелость думать, что гораздо бы полезнее было, не дожидаясь нападения, противостоять неприятелю в его пределах».

– Прошу прощения вашего сиятельства, – произнес флигель-адъютант, – но сие послание государь изволил мне показать. И еще ранее, в Петербурге, его величество ознакомил меня с вашею запискою на высочайшее имя о планах ведения войны. Именно того, что вы предлагали, и боялся Наполеон! Когда я с ним в последний раз говорил, в его глазах мне чудился страх: «Неужели русские опередят и раньше меня выйдут на Вислу и за Неман?»

«Ба! Да сей царский посланец – никак тот самый Чернышев! – наконец догадался Багратион. – Выходит, это с его донесениями из Парижа знакомил меня сначала государь, а затем Барклай и канцлер Румянцев. Что ж, тогда буду с ним откровенен, он-то меня поймет».

И вправду, Чернышев не скрывал своего восхищения смелостью мысли Багратиона.

– Неужели вы в первый же день начала кампании оказались бы в состоянии ударить по коммуникациям неприятельской армии в герцогстве Варшавском? – с восторгом повторил полковник. – Да, сей маневр мог таить риск. Смею думать, государя это и остановило. Но какое сражение без риска? Шенграбен, Аустерлиц, Фридланд? Разве вы, ваше сиятельство, не рисковали, когда спасали своим арьергардным отрядом всю нашу армию?

Багратион вспомнил, где он впервые увидел этого молодого полковника.

«Теперь Чернышеву, должно быть, лет двадцать шесть – двадцать семь, – подумал Багратион. – А под Фридландом совсем был мальчиком. Но, помнится, так расторопно показал себя, найдя под ураганным огнем места переправы для наших отступающих войск! Выходит, о риске знает не понаслышке. Впрочем, к чему теперь о том, что не сбылось, – о диверсии на Варшаву? Ныне – только бы царь с Барклаем не тыкали меня носом по углам, как слепого кутенка, а развязали бы руки. Им, что ли, из своего далека виднее, что у меня тут под носом и как мне двигаться, чтобы улизнуть от преследователей да быстрее соединиться с Первою армией?»

Меж тем Чернышев не сразу отошел от варшавской Мысли, что будто занозой вошла невзначай в голову.

– Запала мне ваша придумка о Варшаве, – признался он и покраснел. – Там ведь, в Варшавском герцогстве, теперь один корпус Шварценберга.

– Вот именно! – подхватил Багратион. – Тридцать тысяч штыков и сабель. А когда я просил дать мне карт-бланш, князь Карл Шварценберг только-только выходил из своей Австрийской Галиции. Тут бы я его и накрыл! К тому же смею полагать, вряд ли сей австрийский генерал стал бы отважно сражаться за интересы Наполеона. Не так ли? Вам ведь, полковник, из Парижа лучше был виден политический расклад Европы.

– Имел достоверные сведения: Австрия из полумиллионных своих войск выделила Наполеону лишь эти тридцать тысяч. И то с условием: «Станем на охрану коммуникаций». Да и с самим князем Шварценбергом я не раз имел конфиденциальные разговоры. Австрия хотя и отдала французскому императору в жены свою эрцгерцогиню, а душою сия держава – не с ним.

Хотелось тут же сказать, что однажды у Шварценберга он, Чернышев, имел честь быть представленным княгине Багратион, но вовремя сдержал себя. Уже после того злополучного пожара в Париже немало был наслышан о той, что значилась супругою знаменитого русского генерала, но сама вряд ли даже когда-нибудь серьезно вспоминала о нем. Зачем же теперь князю – да о ней, сломавшей всю его судьбу?

А сам главнокомандующий уже увел разговор в другую сторону:

– Ладно: диверсия моя на Вислу не состоялась. Она – что растаявший снег: чего ж горевать, когда вперед надо глядеть? А вперед глядеть – значит, и идти вперед, а не раком пятиться! К тому ж я, как русский, вспять и ходить не обучен. Я не немец, не австрияк, кого от ретирад ничем не отучишь. Так вот, полковник, хочу вам сказать, чтобы при случае вы государю передали: я не трус. И коли приказали бы мне теперь сломя голову через леса, реки и болота белорусские идти на выручку Барклаю – пошел бы. Но вот вопрос: а кому сие надобно, чтобы потерять мне в сих топях свои обозы, раненых да и всех покуда еще; живых, не нанеся неприятелю урона настоящего?

Багратион подошел к оконцу, что притворило ветром, и вновь его распахнул.

– Вон просторы какие вокруг, а мы с Барклаем как две иголки в стогу сена: друг друга не сыщем, – сказал. – Да, армиям нашим след быть вместе. Плечом к плечу, как я и писал государю. Только с умом надо бы соединиться, дав французам и всякой сволочи, что идет в их рядах, хорошенько по рылу. А это мы, право слово, умеем. Зачем же Барклаю от сражения бежать да меня к себе за компанию звать? Что, так и до самой матушки-Москвы вдвоем что есть мочи побежим, а за нами – французы?

Чернышев только что проехал весь путь до Белокаменной и обратно. Худо было у него на душе: вся дорога от Минска до первопрестольной открыта врагу, ничем не защищена. Нет войск. Нет даже мест, где бы можно было собрать рекрутов, чтобы их обучать. А пора, самая явилась пора собирать ополчение по всем центральным губерниям России, дабы преградить дорогу захватчикам. Одним армиям, что сейчас уходят от неприятеля, войны не выиграть. Надо, чтобы повсюду – и на поле боя, и в глубоком тылу – недругов ожидала неминучая смерть.

И снова сама собою возникла в голове царского флигель-адъютанта высказанная князем Багратионом заманчивая мысль о диверсии в Варшавское герцогство.

Пройдет всего каких-нибудь три месяца, и полковник Чернышев выпросит разрешение у государя и осуществит задуманное еще в самом начале войны главнокомандующим Второй Западною армиею.

Тогда, в самом конце сентября и начале октября, Москва уже будет в руках неприятеля. Наполеон, как затравленный зверь, станет метаться в горящем Кремле, а далеко от Москвы летучий отряд Чернышева пройдет через Брест и окажется почти пред самою Варшавой – в глубоком неприятельском тылу. За этот дерзкий рейд Чернышев получит эполеты генерал-майора и генерал-адъютанта. У Наполеона же сообщение о диверсии русских в самом центре герцогства Варшавского вызовет приступ бешеного гнева.

Однако не станем забегать вперед. До той поры пока далеко. Русских солдат еще ждут жестокие сражения. И в первую очередь солдат армии Багратиона, каким-то чудом ускользающей из неприятельских тисков.

Прошло, должно быть, не более часа после отбытия государева флигель-адъютанта, как в избу, что занимал Багратион, буквально ввалился атаман Платов, а за ним Сен-При.

– Ваше сиятельство, Петр Иваныч, – начал с порога казацкий генерал, – худо, ой худо наше дело. Мои ребятки только что воротились с Минского тракта: Даву – чтоб ему пусто было! – уже захватил энтот самый Минск.

Матвей Иванович, возрастом уже за шестьдесят, в длиннополом темно-синем однобортном мундире без пуговиц, а, как принято у казаков, с застежками из крючков, с грубой скуластой физиономиею и хитрыми узенькими глазками, скорее походил на какого-нибудь сказочного разбойника, чем на полного генерала царской армии. По тому, как он с трудом переводил дух, было видно, что и впрямь бежал опрометью от своих ребят-станичников, прибывших из разъезда, чтобы, не мешкая, доложить главнокомандующему.

– Да, старина, плохую весть ты мне принес, – сорвался с места князь Петр Иванович и быстро заходил по избе. – Вот они, стратеги-тактики – что военный министр, что царево окружение из немцев! Ишь, передали мне через государева флигель-адъютанта императорское повеление: идти к Барклаю через Минск. Будто это не я нахожусь тут, возле Минска, а они, генералы, сбившиеся стаею возле Первой армии. И не государь император вовсе писал сей рескрипт, а он, дурак Барклай! Что, разве сие – тайна? Царским именем он мне и в самый канун войны глупые указания рассылал – не как нам ближе друг к дружке подойти, а как еще шире разомкнуться. Теперь вот еще одну цидулю насчет Минска сочинил и сам спрятался за царскую спину: попробуй только такой-сякой князь Багратион ослушаться и не выполнить высочайшую волю! А я вот возьму и не выполню твое, военный министр, глупое распоряжение.

Казачий генерал хмыкнул и пригладил стоящие торчком кошачьи усы. И в сем жесте атамана проглядывало горделивое восхищение: «Вот это, князь Петр Иваныч, по-нашему, по-казацки! Что они там, в главной царской квартире, и вправду сдурели? То мне, то теперь главнокомандующему Второй армии – что ни приказ, то нелепость…»

Отдельный казачий корпус Платова перед самой войною входил в состав Первой Западной армии. Но почему-то в канун самого вражеского нашествия корпус направили в район Гродно, и он сразу же оказался отрезанным от своей армии. А хуже того – приказ ему был дан и впрямь нелепейший: ударить нашествию во фланг. Это – полумиллионному Наполеонову войску! Платову ничего другого не оставалось, как примкнуть к армии Багратиона. Однако не зря в народе говорится: «Нет худа без добра». Еще с турецкой войны сошлись они вместе – Багратион и Платов. И теперь Матвей Иванович считал за великую честь, что судьба вновь свела его с душою-генералом.

– Ваша правда, князь Петр Иваныч, – пригладив усы, произнес Платов. – Только извольте приказать – все сполним честь честью. Куда ни прикажете – на Даву так на Даву…

Теперь уже сам главнокомандующий, хитро прищурясь, посмотрел на атамана.

– Хвалю за всегдашнюю твою готовность, Матвей Иваныч. То мне любо: получил приказ – и уже в седле, – сказал Багратион. – Только на рожон и я не полезу – накось выкуси, Барклай! Сам бежишь, только пятки сверкают, а меня с атаманом Платовым отрядил всю Россию защищать. Да было бы чем – тут бы всю границу заслонили грудью. Ныне же по тупости, если не по предательству вашего высокоблагородия, вынужден буду иную тактику избрать – спасать свою армию. И от Наполеона с его войском, и от глупейших Барклаевых рескриптов.

Взгляд Багратиона с лица Платова перешел на Сен-При.

– Есть такая русская сказка. Все, кто ни попадается навстречу Колобку, норовят его съесть. А Колобок им, не боясь: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а от тебя, серый волк, подавно убегу…» Так и мы скажем в сем тоне этому лысому черту Даву.

– Однако, ваше сиятельство, – осмелился осторожно заметить Сен-При, – Даву опередил нас с севера. К Новогрудку же, чтобы подрезать нас с юга, со своими корпусами идет Вестфальский король Жером.

Багратион смешно взмахнул руками:

– Ах, какой ужас: король Ерема в поход собрался, наелся кислых щей! А знаете, как там дальше, что в дороге с ним случилось? А если серьезно, Эммануил Францевич, тут нам в самый раз уподобиться Колобку, чтобы зараз и от черта лысого, и от Наполеонова братца – раз, и улизнуть!

– Да как же, ваше сиятельство? – возразил Сен-При. – У одного маршала Даву семьдесят тысяч войска, у Жерома и Понятовского – более пятидесяти тысяч! Да еще дивизии Груши и Латур-Мобура. Я, как начальник вашего штаба, обязан вам донести: против наших менее чем сорока тысяч – сто тридцать шесть тысяч вражеских сил! Ну, сбросьте тридцать тысяч на больных и отставших – все равно перевес. Куда ни уходи, а они настигнут.

– Так что же вы, как мой начальник штаба, имеете мне предложить? – Багратион даже не сделал малейшего усилия, чтобы скрыть пренебрежение к своему, по должности, первому помощнику.

Изящный, подтянутый генерал-майор поначалу слегка стушевался, но все же твердо заявил:

– Нам остается один путь – назад через Неман к Несвижу.

Багратион с готовностью подхватил:

– Благодарю вас, граф. На сей раз наши мнения не разделились, а решительно сошлись! Прошу вас тотчас отдать от моего имени приказ: всем сниматься и идти в Несвиж. Там же, в сем городе…

– Совершенно верно, ваше сиятельство, – решился дополнить главнокомандующего начальник штаба, – я уже изволил набросать проект диспозиции: занимаем в городе оборону и поджидаем подхода неприятельских сил, чтобы дать им беспощадный бой.

Сен-При вдруг запнулся. Наступило неловкое молчание, по которому и Платов, и подошедшие во время разговора Николай Николаевич Раевский, князь Васильчиков и некоторые другие генералы армии поняли: нет, не угадал начальник штаба намерений главнокомандующего и они опять, увы, разошлись.

– Говорите, держать оборону? – взорвал тишину Багратион. – Да, дозоры вокруг города и по всем дорогам от него – к Новогрудку и Миру! И лишь для того, чтобы дать всей армии отдыха ровно на сутки. А засим – операция под именем «Колобок». Отрываемся от Жерома к югу, по направлению Слуцк – Бобруйск. И далее – на Могилев. Всем ясно, господа?

Всю дорогу к Несвижу и затем там, в городе, Сен-При не мог прийти в себя.

«Опять, выходит, не попал в точку с главнокомандующим. Но ведь сие не потому, что я плету супротив него козни, как полагает сам милейший Петр Иванович. Расхождение у меня с ним – в ином. В разности наших с князем дарований. Он – гений, я – не более чем добросовестный и честный исполнитель, невзирая на мой Гейдельбергский университет. Князь не может меня, верно, принять потому, что я – иностранец, к тому же – француз. Но Святые Отцы! Как его убедить в том, что я вот уже более двадцати лет нахожусь в русской службе и с малых лет живу в России, которая и стала моею настоящею родиной! Всему же виною – злые языки. Хотя бы тот же Ермолов, что считает меня при Багратионе тайным царским осведомителем. Как сие низко и недостойно Алексея Петровича, храброго и умного генерала! Теперь государь назначил его начальником штаба Первой армии. Вот он-то не преминет вставить палку в колесницу Барклая! Да окажись он здесь, на моем месте, и супротив обожаемого своего кумира, князя Багратиона, плел бы козни. Таков уж характер сего Геркулеса с головою льва: извечное недовольство и борение. Я же – всею душою с тем, кому служу и в гений коего верю беззаветно».

Знал: с момента назначения на должность начальника штаба Второй Западной Багратион не раз в сердцах бросал кое-кому из самых ему близких: «Я пишу государю, и Сен-При тоже ему пишет. Только я – по-русски, а он – по-французски. Черт его знает, о чем он в сих письмах строчит?»

Так ведь как было не состоять в переписке с государем, коли по званию Сен-При – генерал-адъютант? А звание, оно обязывает. Только надобно знать, о чем в тех письмах – хула ли на своего непосредственного начальника или, напротив, ему поддержка.

Вот и теперь Эммануил Францевич передал флигель-адъютанту Чернышеву письмо по-французски. На сей раз, правда, не государю адресованное, а родному брату Луи Мари, находящемуся на службе в Первой армии.

С превеликой охотою показал бы князю Петру Ивановичу сие послание его автор. Да разве прилично, когда в том письме чуть ли не каждая строчка о том, как он единодушен со своим командиром. И как он глубоко, всем сердцем разделяет печаль и тревогу князя, и как всеми силами души готов разделить его священную любовь к отечеству.

«Мой дорогой Луи! – спешил Эммануил Францевич сообщить брату о положении дел в своей армии. – Не удивляйся, что я не писал тебе в течение некоторого времени, ибо был занят другими делами. Если вы отступаете, то ведь и мы тоже отступаем. Однако какая разница! Ваши фланги и пути отступления свободны, тогда как нас преследует и почти что окружил Даву, вплотную за ним идет армия Жерома… Мы стремимся соединиться с вами, а вы от нас убегаете… Мы не рассчитываем больше на благоприятные для нас действия Первой армии. Эта кампания хороший урок для военных и составит эпоху в истории. Лишь одно наступательное движение Первой армии может привести к поражению всех корпусов неприятельской армии, а ее нынешняя бездеятельность послужит причиной не только гибели нашей армии и армии Тормасова, но также и ее самой! Окруженная с флангов, она будет вынуждена отступать из своего укрепленного лагеря к Пскову – и все это без единого выстрела. Все, что мы можем делать, это – отвлечь армию Даву, в то время как австрийская и саксонская армии идут от Пинска к Мозырю на соединение с вестфальской армией, которая прикрывает Бобруйск, чтобы, перебросив свои силы на Житомир, заставить Тормасова отступить без боя к Киеву. Волынь и Подолия взбунтуются и восстанут и отрежут снабжение провиантом Молдавской армии, которая будет счастлива, если успеет достичь Днестра. Вот, мой дорогой Луи, плачевный результат, к которому приведет ошибочное движение Первой армии на Свенцяны, что есть не что иное, как следствие ее дислокации. Предпринятое ею поспешное отступление к Дриссе еще более ошибочно, потому что сделало невозможным наше движение к Новогрудку и было затруднено характером местности. Я не говорю об оставлении страны без единого выстрела, о всех уничтоженных запасах – все это неизбежное следствие первоначальных передвижений. Те, кто посоветовал подобные действия, виноваты в этом перед потомством. Но во всем этом наиболее достоин сожаления император, положение которого ужасно. Я не осмеливаюсь ему более об этом писать, поскольку я ему предсказал все, что теперь с нами происходит, и уверен, что он сим очень огорчен. Ты можешь показать мое письмо генералу Толстому и сказать ему, что если он потрудится изучить неприятельские силы, нас окружающие, то сможет судить, нам ли делать диверсии в помощь Первой армии с 40 тысячами человек против 120 тысяч, или Первая армия должна нас выручать, имея 120 тысяч человек против, самое большое, 100 тысяч плохих войск.

Я думаю, что ты бы не узнал меня, если бы увидел: я худею на глазах и страдаю невыносимо душевно – как за себя, так и за других. Князь сам очень огорчен всем этим, и я его поддерживаю как могу…»

Сутки в Несвиже пролетели как одно мгновение. Сен-При сам спал мало и плохо. И когда встал, нашел в углу на сене пустое место: знать, князь совсем не прилег.

Багратион же и впрямь, разослав начальникам дивизий и командирам полков указания, где и как размещаться и какие выставить охранения, поначалу объехал город.

Радзивиллова вотчина! Замок, точно крепость с бастионами и бойницами. Но сам князь Доминик не думал здесь ни от кого обороняться, пуще от французских пришельцев. Напротив, как сообщал уже раньше Багратион военному министру для передачи государю, такие, как Радзивиллы, живя на землях, присоединенных, к России, и будучи российскими подданными, душою были там, в герцогстве Варшавском. Да что душою, когда Доминик Радзивилл еще до войны успел перевести туда все свои несвижские богатства и на свои средства там, под Варшавою, набрал целый уланский полк! Сей полк, говорят, во главе французских войск первым вошел в Вильну. А теперь вот вместе с Юзефом Понятовским, в составе корпусов Наполеонова братца Жерома, преследует Вторую русскую армию, чтобы ее окружить и уничтожить. Но сему не бывать.

– Вот что, Матвей Иваныч, – князь пригласил к себе атамана, – знаю, ждешь от меня благословения на жаркое дело. Что ж, будет оно у тебя, старина. Поднимай, друже, своих казачков и упреди у местечка Мир авангард короля Еремы. Даю тебе в помощь легкую конницу князя Васильчикова. Деритесь насмерть, стойте стеною, чтобы дать всей армии оторваться и уйти на Слуцк. Чую: дальше за нами король Ерема не двинется – оторопеет. Эка, почешет свою глупую мальчишечью голову, куда подался принц Багратион – в самые припятские болота. Сие ему не с руки. Увидишь, после нашего отхода здесь, в Несвиже, застрянет. А нам то и на руку – двинем маршем на Бобруйск, а за ним – и к Могилеву. Но наше спасение – в твоих руках, атаман Платов!..