Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

Багратиону уже сказали о сыновьях генерала, и он, стремительно подойдя к старшему, подал ему руку:

– Если бы вас, Александр, увидел Суворов, он бы счел за честь прижать вас к своей груди. Позвольте мне сделать то же самое. Надеюсь, с вашею храбростию вы далеко пойдете. – И, заметив рядом младшего, поцеловал его в кудлатую, как и у его отца, голову: – Христос с тобою!..

Переправы у Нового и Старого Быхова уже приняли первых уходящих за Днепр. То были обозы с ранеными и хозяйственною поклажей, провиантские и вещевые подводы. Корпус Платова Багратион отослал к самому Могилеву, чтобы с другой, левой стороны Днепра казаки всю ночь и следующий день создавали видимость готовящейся диверсии. И остальные войска, еще не перешедшие реки, оставались на своих местах в полном боевом снаряжении.

«Верно сказал Николай Николаевич: завоеван день. А мне потребен еще и второй, чтобы окончательно сбить с толку Даву, – собрал в кулак всю свою волю Багратион. – Пусть лысый черт полагает: перед ним ныне вся моя армия, готовая к наступлению. Днем он дрался якобы с моим авангардом, а предстоит со мною. Для сего целый день уйдет у него на подтягивание к Могилеву всех вверенных ему корпусов – я же тем временем уйду и оторвусь от его преследования. Только бы он, Даву, поверил. И вместо того чтобы обернуть все силы супротив меня, сам приготовился к обороне. Ну-с, выйдет сие у меня, чтобы следом за безмозглым королем Еремою я и прославленного маршала обманул?»

Вышло, да еще как! Уже готовый раздавить прижатого к Днепру Багратиона, Даву вдруг поспешно отступил. Полагая, что разгадал секрет русского генерала, он лихорадочно стянул в Могилев все передовые и резервные войска и заперся в сем городе, приуготовясь к отражению атаки.

Да, Раевский завоевал под Салтановкою день. И другой день, самый, наверное, решающий, выиграл Багратион.

Уйти, оставив за собою прикрытие, – прием далеко не новый. Действие седьмого корпуса предоставляло Багратиону удобство, которым тут же легко воспользовался бы любой военачальник на его месте. Разве не так было под Миром, а затем под Романовом, когда Платов и Васильчиков играли роль прикрытия для отступления от наседающего Жерома? Но здесь повторение сего маневра могло обернуться катастрофой – и силы и мастерство Даву не шли ни в какое сравнение с тем, что являл собою Вестфальский король и его войско, уже во многом разложенное по воле своего никчемного главнокомандующего.

Вот почему под Могилевом Багратион должен был использовать маневр, который бы заставил Даву не только не преследовать Вторую армию, а, напротив того, счесть ее поведение опасным для себя самого. И для того следовало призвать на помощь всю выдержку и хладнокровие, чтобы оставить армию на целый день на виду неприятеля, якобы готовящуюся к решительному штурму.

И сие блистательно удалось. Запершись за стенами города, Даву позволил себя обмануть похлеще, чем презираемый им доселе Жером! Лишь по прошествии целых суток он узнал о том, что вся армия Багратиона исчезла – она перешла Днепр и, уже в полной безопасности, движется по дороге на Смоленск.

«Насилу выпутался из ада, – облегченно и с явным удовлетворением писал с марша своему другу и единомышленнику, начальнику штаба армии Первой генералу Ермолову главнокомандующий Второй армией. – Дураки меня выпустили».

Ни сам одураченный Даву, ни прославленные военные историки и, как это ни странно, даже герой сей достославной битвы Раевский на первых порах не поняли всей гениальности Багратионова маневра. Военный писатель с мировым именем Клаузевиц, находившийся в то время в армии Барклая, считал, например, что Багратион пошел к Смоленску «после тщетной попытки пробиться через Могилев».

Лишь Алексей Петрович Ермолов дал совершенно точный анализ тому, что произошло тогда на берегах Днепра между Могилевом и Новым Быховом:

«Грубая ошибка Даву была причиною соединения наших армий; иначе никогда, ниже за Москвою, невозможно было ожидать того, и надежда, в крайности не оставляющая, исчезала!

Если бы кто из наших генералов впал в подобную погрешность, его строго осудило бы общее мнение. Маршал Даву, более 10 лет под руководством великого полководца служащий, сотрудник его в знаменитых сражениях, украшавший неоднократно лаврами корону своего владыки, лавры себе снискавший и имя побед в прозвание, сделал то, чего избежали бы, конечно, многие из нас…

Убедитесь посвятившие себя военному ремеслу, а паче звания генерала достигшие, изумитесь, что навык один достоинства военного человека не заменяет, не подчинен правилам, управляем случайностию. Конечно, частое повторение одних и тех же происшествий или сходство в главных обстоятельствах дает некоторую удобность с большею ловкостию и приличием приноравливать или, так сказать, прикладывать употребление прежде в подобных случаях меры; но сколько маловажной надо быть разнице, чтобы приноравливание необходимо подверглось важнейшим изменениям! Убедитесь в истине сего, достигшие звания генерала!

Наполеон в маршалах своих имел отличнейших исполнителей его воли; в присутствии его не было места их ошибкам или они мгновенно им исправляемы были. Даву собственные распоряжения его изобличают».

И все дело в том, – добавили бы мы к сим рассуждениям известного русского полководца, – что Даву, как и многим даже очень прославленным военачальникам с той и другой стороны, недоставало именно «маловажной разницы», чтобы не воспользоваться уже испробованными решениями, а подвергнуть их важнейшим изменениям. Иначе говоря, вместо рутинного, уже оправдавшего себя, но ставшего штампом решения найти новое, неожиданно свежее, в создавшихся условиях только и могущее привести к успеху.

Сия «маловажная разница» и отличала Наполеона от многих полководцев его. Это же качество, изобличающее выдающийся полководческий талант, было главнейшей чертою и Багратиона: в каждом новом сражении оборачиваться новою, неожиданною стороною.

Впрочем, новою стороною, даже для самого себя неожиданною, ему предстояло повернуться теперь не только на поле ратном.

Глава восьмая

Адъютант главнокомандующего Николай Меншиков появился в дверях помещичьего дома, что находился в нескольких верстах от Смоленска:

– Звали, ваше сиятельство?

– Передай, душа, дежурному генералу: корпусным и дивизионным начальникам, а также полковым командирам приготовиться к выезду в Смоленск. Всем как одному быть при полном параде.

– Простите за любопытство: неужто визит к Барклаю? Так вы ж, ваше сиятельство, уже посылали к нему меня! Как я уже давеча вам докладывал, его превосходительство выслушали меня – не дрогнула ни одна жилочка. Физиономия, – смею заметить, удлиненная, как у лошади, – хоть бы намек на радость какую выразила. Словно соединение двух армий – событие каждодневное или, хуже того, – его высокопревосходительству как собаке пятая нога!

Багратион от души рассмеялся:

– Сам придумал или от кого услыхал? Ермолова ты там, при Барклае, не видел? Язычок у него – бритва. Ну да мы с тобою, душа, разве не так полагаем расположенность военного министра к моей персоне и нашей армии? Да не таков, брат, момент, чтобы допускать расчеты честолюбия: кто первым к кому пришел – Магомет к горе или гора к Магомету. Нет, я уж все, что накипело в душе против Барклая, самому государю не в одном письме выложил. Как ни предан я императору, а так и высказал: готов уйти в отставку или надеть солдатскую сумку – только бы сбросить мундир, опозоренный Барклаем… Однако теперь, повторяю, не до выяснения обид. К Смоленску подошли, откуда далее ни он, Барклай, ни я даже на шаг к Москве податься не имеем никакого права! Или Бонапарта здесь разбить, или самим мертвыми лечь… А чтобы так действовать, я на все пойти готов.

В свите – полдюжины генералов, обер– и штаб-офицеры. Блеск эполетов, сверкание крестов и звезд на парадных сюртуках. И вдоль рядов войск, пока мимо скакали, как на смотру, – крики «Ура!» и «Слава Багратиону!». Но кабы только здесь, в своей армии, а то на виду уже самого города Первая армия, высыпав из своих палаток, устроила ему, красе русских войск, такой прием, что румянец смущения залил лицо и сердце забилось учащенно от гордости.

«Да как же, право, с такими орлами да от самой что ни есть границы играть ретираду? – вскинул он голову, обращая свой пылающий взор на вытянувшихся вдоль дороги воинов. – Жизнь свою за государя и за них, русских солдат, отдам. Крови своей не пожалею – каплю за каплей, но более позора не допущу!»

А по рядам, в лад его мыслям, от воина к воину стоусто неслось:

– Князю Багратиону – слава! Веди нас на французов! Ур-ра-а!

На улицах жители – кто махнет рукою, кто, как барышни в окошках, например, платком, а кто, как ватага ребятни, – с гиканьем и свистом вдогон за пышным конвоем. И кто б ни оказался рядом с кавалькадою – у всех выражение радости и надежды, решимости и веры:

– Не отдадут Смоленск! Теперь уж точно. Сам царь повелел: окорот следует дать наглому Бонапарту.

Так летели по городу верхом на конях и встали у губернаторского дома. Багратион, первым соскочив с седла, бросил поводья подбежавшему казаку и стремительно взлетел по ступенькам вверх.

Дом был в один этаж. Потому из вестибюля не следовало никуда подниматься и ни в какую комнату заходить – тот, к кому князь прибыл, сам вышел навстречу.

Михаил Богданович Барклай-де-Толли был фигурою высок и худ, голова удлиненная, почти с полною уже плешивостью. Как и его гость – по торжественному случаю в лентах и орденах, на согнутой руке – шляпа с плюмажем.

В выражении лица, будто это был навсегда застывший слепок, почти ничего не изменилось, лишь едва потеплели серо-голубые глаза, когда он, прихрамывая, двинулся к гостю.

– Мой любезный князь Петр Иванович! Как я счастлив увидеться с вами вновь. И это – после тех неимоверных трудов, что выпали нам обоим и армиям, нами предводительствуемым. Но вот мы – вместе. И если бы вы еще задержались с визитом ко мне всего на четверть часа, я сам был бы у вас. Видите, вышел и уже готов был садиться в седло.

Как и физиономия, речь главнокомандующего Первой армией была бесцветной, лишенной приличествующих случаю интонаций. Напротив, Багратион, протянув руку, проговорил сердечно и горячо:

– Имею честь засвидетельствовать, милостивый государь Михаил Богданович, я всегда был счастлив вас любить и почитать и к вам был расположен как самый ближний. Ныне же – и того более. И я почту себя еще более счастливым, коли мы оба теперь, как воедино соединились наши армии, сольем и наши с вами помыслы и свершения.

– Так вы, князь, выходит, уже наслышаны о том, что государь дал мне право действовать в соответствии с моими собственными усмотрениями? – продолжил военный министр с тем правильным, но слишком уж твердым и жестким выговором слов, коим отличаются люди, хотя и живущие в России, но все же имеющие иностранные корни. – Таким образом его величество развязывает мне руки, предоставляя полную власть для ведения боевых действий.

– Вот то, о чем я мечтал с самого начала войны! – живо отозвался Багратион, когда они оба уже вошли в комнату, служившую, видимо, кабинетом губернатора, а теперь уже Барклая. – Порядок и связь, приличные благоустроенному войску, требуют всегда единоначалия. Тем более – в настоящем времени, когда дело идет о спасении отечества. И – верьте мне – я ни в какую меру не отклонюсь от точного и покорного повиновения тому, кому благоугодно подчинить меня.

– Значит ли это, князь Петр Иванович, что вам угодно, так сказать…

Михаил Богданович не успел закончить начатой фразы, как Багратион произнес с подчеркнутою торжественностью:

– Засим я и спешил к вам, дабы вместе с моею армиею встать под ваше начальство и, начертав совместно с вами общий план решительных действий, тем исполнить волю и пожелание императора!

«Пресвятая Дева Мария! – вдруг промелькнуло в голове Барклая. – И эти слова я слышу от непокорного Багратиона! Нет, сие никак невозможно, наверное, я не так его понял. В самом деле, он, превосходящий меня по старшинству, вверяет собственную персону в мое подчинение? А где же его самолюбие, где то чувство превосходства, что я сам постоянно ощущал, еще не так давно находясь в его непосредственном подчинении? Нет, князь Багратион так просто не поступится своею гордостью. Его ум хитер, изворотлив. Это мне, а не ему, носителю громкой славы, покорно подчинять себя тому, кто волею случая в сей момент оказывается на вершине субординации…»

И вдруг Барклая как обожгло. Будто вражеское железо впилось в его тело, как когда-то под Прейсиш-Эйлау.

«Да, вот она, цена его, Багратионовой, внезапной покорности: не я с сего дня стану над ним по повелению государя императора, а он, Багратион, выражая волю моей и своей армии, повлечет меня за собою в решительный бой с неприятелем! Вот почему он, не тратя ни часа на раздумья, отбросив всяческие расчеты самолюбия, первым прибыл ко мне. Так как же теперь поступить мне? Формально подчинив себе того, кто всегда и во всем меня превосходил, моральной власти коего я панически избегал, ныне, по иронии судьбы, вновь окажется надо мною. О неумолимый рок судьбы! Но нет, я, как всегда, буду непроницаемо тверд. Я не дам себя сломить. Пусть у меня нет такой громкой славы и тех талантов, что имеются у моего нынешнего соперника. Однако у меня – свои добродетели, свои качества человеческой натуры, что всегда оказывали мне неоценимую службу. И которые, в конечном счете, помогли из рядов самых неприметных выйти в ряды первостатейные».

Ни в коей мере Барклай-де-Толли не был существом бездарным и по сему свойству – завистником и карьеристом. Напротив, с младых лет он прослыл весьма одаренным, отменно прилежным и трудолюбивым офицером, обладавшим к тому же душою предельно честной. Однако же и по происхождению своему, и по складу ума и характера не принадлежа к числу людей необыкновенных, с самого начала службы он излишне скромно ценил свои хорошие способности и потому долгое время провел в небольших чинах и в должностях весьма незаметных.

Происходя из небогатого шотландского рода, вступившего в русскую службу еще при Петре Великом, сам Михаил Богданович до возвышения в чины имел состояние весьма ограниченное, скорее даже никакого, отчего должен был смирять свои желания и стеснять потребности. Отсюда и выработался характер воздержанный во всех отношениях, неприхотливый, способный без ропота сносить все недостатки и даже горести.

Пожалуй, отсутствием унаследованных богатств да относительно долгим пребыванием в чинах незаметных они оба, Барклай и Багратион, в определенной степени были схожи друг с другом. Во всем ином они, увы, различались резко обозначенными противоположными качествами, которые, к слову сказать, проявились также в самом начале их уже взявшей разбег карьеры.

Как весьма тонко подметил генерал Ермолов, отлично знавший обоих главнокомандующих, «князя Багратиона счастие в средних степенях сделало известным и на них его не остановило. Война в Италии дала ему быстрый ход. Суворов, гений, покровительствовавший ему, одарил его славой, собрал ему почести, обратившие на него общее внимание. Поощряемые способности внушили доверие к собственным силам.

Барклай-де-Толли, быстро достигнув чина полного генерала, совсем неожиданно звания военного министра и вскоре соедини с ним власть главнокомандующего Первою Западною армиею, возбудил во многих зависть, приобрел недоброжелателей. Неловкий у двора, не расположил к себе людей, близких государю, холодностию в обращении не снискал приязни равных, ни приверженности подчиненных. Между приближенных к нему мало имел людей способных и потому, редко допуская разделять с ним труды его, все думал исполнить самостоятельною деятельностью.

Князь Багратион, на те же высокие назначения возведенный – исключая должности военного министра, – возвысился согласно с мнением и ожиданиями многих в его собственном окружении и при дворе.

Конечно, имел завистников, но менее возбудил врагов. Ума тонкого и гибкого, он сделал при дворе сильные связи. Обязательный и приветливый в обращении, он удерживал равных в хороших отношениях, сохранил расположение прежних приятелей. Обогащенный воинской славой, допускал разделять труды свои, предоставляя содействие каждому. Подчиненный награждался достойно, почитал за счастие служить с ним, всегда его боготворил.

Никто из начальников, – продолжал Ермолов, – не давал менее чувствовать власть свою; никогда подчиненный не повиновался с большею приятностию. Обхождение его очаровательное! Нетрудно воспользоваться его доверенностию, но только в делах, мало ему известных. Во всяком случае, характер его самостоятельный. Недостаток познаний или слабая сторона способностей может быть замечаема только людьми, особенно приближенными к нему.

Если бы Багратион имел хотя бы ту же степень образованности, как Барклай-де-Толли, – завершает Ермолов свое сравнение двух военачальников, – едва ли бы сей последний имел место в сравнении с ним».

Война еще более развела сих мужей, поставленных в самом начале ее как бы в равновесное отношение. Оба были назначены главнокомандующими армиями, стоявшими на направлении главного удара, оба готовились к отражению его. И оба, еще задолго до начала военных действий, приготовлены были к тому, чтобы предвосхитить нападение неприятеля, выдвинув войска ему навстречу, в пределы пограничных государств.

Однако по мере того как Наполеоновы силы приближались к российским пределам и у Багратиона обострялось стремление упредить врага, Барклай все более и более склонялся к характеру войны затяжной, цель которой не решительная схватка на поле боя, а отступление и медленное изматывание противника.

С этим убеждением Барклай и пришел со своею армиею из Витебска в Смоленск. С убеждением и далее отходить в глубь России, заманивая за собою силы нашествия, и, постепенно истощив их, наконец предоставить необъятным пространствам, климату и времени покончить с завоевателями.

Сия доктрина, как известно, была не чужда и Александру Первому, говорившему когда-то французскому послу Коленкуру для передачи Наполеону, что он готов отступать хоть до Камчатки, но мира не заключить.

Меж тем первые пять недель войны, ознаменовавшиеся отступлением двух главных Западных русских армий, возбудили в обществе все возрастающее неприятие такого хода вещей. Все в стране, начиная с солдат и офицеров и кончая обывателями и высшим обществом обеих столиц, были единодушны в требовании положить конец позорному отступлению и дать решительный бой Наполеоновым силам. И требование сие особенно усилилось, когда отступающие войска подошли к Смоленску, с древнейших времен служившему ключом к Москве. Именно здесь, у стен Смоленска – сошлось мнение народное – и следовало дать генеральное сражение.

С мнением народным согласовывалось и пожелание государя предоставить более прав военному министру. Но что крылось за этими словами: «Я полностью развязываю вам руки», – пожалуй, ни сам император, ни кто иной не мог бы точно определить. Александр Павлович, как всегда, сохранял за собою так нравящееся ему положение – быть как бы сразу в двух ликах: не получится одно, так выйдет другое.

Однако Барклай и Багратион были людьми военными, которым в первую очередь потребна ясность и определенность. И посему каждый из них в сем туманном выражении императорской воли увидел то, что желал видеть: Багратион – требование явить наконец-таки волю и остановить вторжение, Барклай – возможность и далее действовать согласно своей убежденности – беречь армии и не дать вражеским силам их разгромить.

Уже на пути к Смоленску Барклай отчетливо мог предположить, что Багратион, по всей видимости, будет склоняться к решительному сражению под стенами этого священного города. Знал: противоборство с князем будет; ему не под силу, поскольку на стороне Багратиона окажется не только его собственная, ни с чем не сравнимая боевая слава, но и решимость всех войск положить предел позорному бегству.

Но как можно было избежать сего противостояния, коли обе армии подходят друг к другу и пред напором требований Багратиона вряд ли имелась какая-либо возможность устоять?

И все же военный министр не лишил себя соблазна отложить уже неминуемое соединение, дабы избежать пагубной, по его мнению, схватки с неприятелем.

– Поскольку соединение армий уже не подвержено ни малейшему затруднению, – объявил он неожиданно своему начальнику штаба генералу Ермолову, – полезнее, на мой взгляд, предоставить Второй армии и далее действовать по особенному направлению. Я имею в виду назначить ей операционную линию на Москву. Нашей же Первой армии следовать также самостоятельно в направлении к северу от истоков Волги и вверх по Двине. Сие окажется разумным и потому еще, что в одном месте для двух армий может оказаться недостаточно продовольствия.

Предложение это прозвучало настолько неожиданно и неблагоразумно, что Ермолов тут же с горячностью возразил:

– Простите, ваше высокопревосходительство, однако, насколько мне известно, государь император от соединения армий ожидает успехов и восстановления наших дел. Соединения этого желают с самым крайним нетерпением и все войска. К чему ж послужили Второй армии перенесенные ею труды, преодоленные опасности, когда вы теперь повергаете ее в то же положение, из которого она вырвалась сверх всякого ожидания?

Начальник штаба понимал, что его покидает чинопочитание и покорность, свойственные каждому подчиненному. Но он не мог не ужаснуться тому, что произойдет, если военный министр осуществит то, что пришло ему теперь в голову.

– Ваше высокопревосходительство, новое разделение армий и предлагаемый вами наш отход вверх по Двине в северные области России выгодны лишь не;-приятелю, – продолжил свою мысль Ермолов. – Наполеон, соединив свои силы, уничтожит слабую Вторую армию. Нашу же Первую армию отдалит навсегда от центральных губерний и от содействия прочим армиям. Подумайте еще раз, Михаил Богданович, и спросите себя: разве посмеете вы это сделать?

Барклай выслушал своего подчиненного с великодушным терпением. Однако было видно, каких усилий стоило ему подавить раздражение, возникшее в нем в связи с предстоящею встречей с Багратионом. И сие раздражение лишь возросло, когда у Смоленска появились первые полки Второй армии.

Различие между обеими армиями тотчас бросалось в глаза каждому, кому посчастливилось в те дни видеть солдат, уже пришедших с Барклаем, и воинов, что вел за собою Багратион. Радость царила и тут и там. Однако этим и ограничивалось их сходство.

Первая армия, утомленная отступлением, начала роптать и допустила беспорядки, признаки упадка дисциплины. Начальники ее частей и соединений охладели к главной своей цели, нижние чины колебались в доверенности своим командирам.

Напротив, Вторая армия явилась совершенно в ином духе, как отмечали свидетели того достопамятного события. Звуки неумолкающей музыки, не перестающих звучать повсюду песен оживляли молодецкую бодрость ее воинов. Исчезли следы понесенных трудов, видна стала гордость каждого за преодоленные им опасности и готовность к превозможению новых. Словно это не они, солдаты и офицеры Багратиона, в течение целых пяти недель находились в постоянном противоборстве с двумя французскими армиями, намного превосходившими их числом. И будто бы не они, не имея и нескольких часов для отдыха, шли иногда по сорок и более верст в сутки средь лесных буреломов и болотных топей, по сыпучим пескам хвойных боров, к тому же везя с собою раненых и больных, ведя пленных, сохраняя в порядке имущество и обозы.

Различие имело и внутреннюю причину. Во все дни похода Первая армия надеялась на себя и на русского Бога, Вторая же, сверх того, – и на князя Багратиона. Это он со своею орлиною наружностью, – передавали современники, – веселым видом, метким для солдат словом, с готовой уже славой одним лишь своим присутствием воспламенял солдат, вселяя в них недюжинную силу и веру в неминуемую победу.

Итак, все свершилось, как хотели сего обе главные русские армии. И – вопреки тем внутренним желаниям, кои теснились в душе военного министра, и, несмотря на повеление царя, нисколько не развязывали, а, напротив, еще более спеленывали ему руки.

Потому, сидя за столом супротив своего товарища и соперника, коим теперь он как бы мог повелевать, Барклай тем не менее ощущал себя обезоруженным и взятым в полон.

В большом зале губернаторского дома генералы и высшие офицеры обеих армий ожидали, чем окончится свидание главнокомандующих. Старались говорить негромко, постоянно бросая взоры на двери кабинета, за которыми укрылись те, от которых теперь зависело, быть ли долгожданному сражению, которое должно непременно переломить ход войны. Но зрело и опасение; не переломит ли его высокопревосходительство решимости князя?

Шум и гомон голосов смолк разом, когда пред столпившимися в зале появился начальник штаба Первой Западной армии. Генерал-майор Ермолов был широкоплеч, Геркулесова телосложения. Волосы, лежавшие на крупной голове непокорной львиной гривой, подчеркивали его могучую силу. И лишь серые, с голубизною, глаза на, казалось бы, грубо отесанном лице его выдавали в нем человека, в коем билась чистая и нежная душа, умеющая высоко и по достоинству ценить верность и дружескую привязанность.

– Господа, прошу вашего внимания, – генерал обратился к находящимся в зале. – Господа главнокомандующие уполномочили меня сообщить вам, что они только что пришли к согласию. Согласие сие означает: быть Смоленскому сражению!

Возгласы «ура» и «слава» заполнили все пространство губернаторского дома, чрез открытые окна вырвавшись и на близлежащие городские улицы.

Сражение еще было впереди, но Багратион чувствовал себя так, словно он уже выиграл предстоящую битву. Он, все время помышлявший о прекращении отступления, со всею своею колоссальною энергией навалившись на Барклая, вынудил того согласиться на наступление. Это и было его победой.

И хотя окончательный приказ теперь, на военном совете объединившихся армий, обязан был утверждать Барклай, все в штабах знали: дух решения будет Багратионов.

Как же мыслилось наступление и какова была расстановка неприятельских сил на подступах к Смоленску? Достоверно было известно, что небольшое количество французской конницы находится в Поречье. В Велиже и Сураже их значительно больше, а далее этих населенных пунктов размещается со всеми своими силами Неаполитанский король Мюрат.

Южнее этих соединений, по направлению к Орше, из Могилева медленно подбирается Даву. А главная Наполеонова квартира все еще в Витебске, где размещена вся императорская гвардия и парк многочисленной резервной артиллерии.

– Как ваше сиятельство изволит видеть, неприятельские войска рассеяны на большом пространстве. – Ермолов охотно знакомил Багратиона с самыми последними данными разведки. – Более того, успокоенные нашим бездействием и в надежде на продолжительное наше отдохновение, силы сии и сами находятся как бы в бездействии. Но стоит французам узнать о нашем движении, они тотчас снимутся с места, дабы пойти нам навстречу. Однако для того чтобы собрать все свои силы там, где мы их атакуем, противнику потребуется никак не менее трех дней.

– Три целых дня, говоришь? – воскликнул Багратион. – Так нам более и не требуется! Быстрый удар вдоль Руднянской дороги – и успех обеспечен! Много мы можем здесь положить и пехоты Даву, и кавалерии Мюрата, коли прищучим их порознь. А тогда и сам Бонапарт нам не страшен. Пусть сунется! Получит по морде, как и его маршалы. Только бы твой, Алексей, Даву не выкинул какого-либо подвоха в самый серьезный момент.

Ермолов сразу не сообразил, о каком «его Даву» говорил князь Петр Иванович, пока тот не пригладил на своей голове шевелюру, изображая как бы голый череп.

– Ха-ха-ха! – от души рассмеялся Алексей Петрович – и уже серьезно: – Он же вам, Петр Иванович, слово дал – не сдавать Смоленска!

– Эка чем он прикрылся – словом! – произнес в ответ Багратион. – Ныне, Алексей, не слова – дела все решают. А слов я от него, твоего Даву, не токмо устных, но и письменных наполучал такую гору, что указаниями теми несколько комнат можно оклеить заместо обоев. Как в человеке слабое место зовется?

– Ахиллесова пята? – подсказал Ермолов.

– Вот-вот, она самая, – подхватил Багратион. – А у твоего Даву она состоит в том, что никакой он не то чтобы полководец, но даже и генерал никудышный. Помнишь Прейсиш-Эйлау? Ничего не скажу худого о нем в тех боях – и храбр бывал, и умел стоять насмерть. Так это же он мои указания исполнял! А вот какие команды найдет он теперь для меня и других генералов, в том имею сомнение. Тут решение надо искать не для себя одного. Не задрожат ли поджилки? Вот почему эти твои три дня никак у меня из головы не выходят. Потеряй мы их – и успех будет вырван прямо из рук!

– Три дня тоже, выходит, как ахиллесова пята? Только уже для наших армий, – повторил Ермолов. – Да, дорогой Петр Иванович, вы в корень глядите: бить Наполеона надобно его же методой – напор, натиск, внезапность!

– Верно, Алеша! Только прими, штабист, одну к сей сентенции поправку: то не Бонапартова – Суворова метода. Он еще до французов ее в наши головы вбивал, да находились такие твердолобые, что от них – как от стенки горох. Теперь вот спохватились – у Наполеона принялись науку перенимать. Да только мне, к примеру, она еще с Италии известна. А вот Барклай, чаю, ее никогда не усвоит. Так что следи за ним, Алексей, не дай загубить верно нами задуманное.

В ночь на двадцать шестое июля обе армии выступили из Смоленска. Первая армия двумя колоннами двигалась в направлении Рудни. Колонна же Багратионовых войск перешла на правую сторону Днепра и вдоль берега пошла к селу Катынь.

Войска двигались всю ночь. Погода зарядила еще с вечера на редкость дождливая, с порывами злого ветра. Но то как бы и ободряло.

– Подтянемся к обозначенным рубежам скрытыми непогодью и тогда наверняка одолеем неприятеля! – резонно рассуждали солдаты, готовые ради предстоящей победы перенести любые тяготы и лишения.

Меж тем двадцать седьмого числа, когда до Рудни оставался всего один переход, Первая армия внезапно остановила свое движение. На все запросы Багратиона, почему сне произошло, он не получил вразумительного ответа. Одно он понял из записок. Барклая, посланных к нему: «Следует соблюдать осторожность!» Неприятель, кажется, скопился в Рудне, сообщал далее Барклай, потому он дал армии приказ перейти на дорогу, ведущую к Поречью.

Что же заставило главнокомандующего в одночасье единолично переменить сообща разработанный план и, по существу, сорвать наступление?