Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Глава пятнадцатая

В Чехии, под ее столицею Прагою, Суворов сделал смотр войскам.

– Помилуй Бог! – объезжая полки, с полудетским восторгом говорил он своим офицерам. – Солдаты побывали в преисподней, а какими молодцами видятся!

«Молодцы» было, конечно, преувеличением. Любой придирчивый взгляд, особенно отточенный на парадах в Гатчине и Санкт-Петербурге, мгновенно усмотрел бы уйму нарушений, особенно во внешнем виде войска. Прожженные у костров, изорванные о камни, а то и не раз простреленные пулями и осколками ядер мундиры, разбитые в пути и кое у кого подвязанные шнурками подошвы сапог, обрезанные косы и, как при Потемкине, у многих постриженные в кружок кудри… Фельдмаршал знал, что все это обернется ему монаршим укором и он вновь поплатится суровой опалой. Но никакой царский гнев не мог хотя б на йоту остудить его непосредственной восторженности, величайшей любви к русскому солдату, который в сей кампании показал такую силу духа, коей не знала, наверное, ни одна армия во всей всемирной истории!

Не изъеденные мышами старые прусские уставы, с коих брал пример для русской армии император Павел, но сама жизнь ныне утверждала, каким следовало быть русскому солдату и по каким правилам ему вести войну.

– Спаси, Господи! – ворчал себе под нос Суворов. – Я там, в Италии, начал поход, имея под ружьем людей, по виду чистых немцев. Теперь веду домой толпу оборванцев. Но и тогда, в начале кампании, и особенно теперь, в ее конце, предо мною один и тот же русский солдат. Храбрый, выносливый, ловкий и смекалистый, коему на марше и в сражении сам черт не брат! И сие моя главная радость: я завершаю свой долгий военный путь вместе с ним, русским солдатом. Совершив небывалый поход, в коем не ведаешь, чему отдать предпочтение – беззаветной отваге или же беззаветному терпению и стойкости. Однако имеются и такие, кто сего не поймет, у кого иная мерка и иное понятие высшей воинской доблести.

На днях генерал Дерфельден подал рапорт об отставке. Вручая бумагу, милейший Вильгельм Христофорович так и выразился:

– Не могу предводительствовать более шайкою воров и разбойников.

Благо бы фыркнула какая-нибудь девица из Смольного института. Тут же раздухарился храбрый генерал, и в прошлом и ныне проявивший немало ратной доблести.

Что ж, чем ближе к ответу пред царскими очами, тем лучше к нему надобно каждому себя подготовить.

– Князь Петр, в твоих полках воруют? – фельдмаршал неожиданно обратился к Багратиону.

– Не замечал, ваше сиятельство, – тут же ответил он.

– Вот и я, – прикрыв ладонью глаза, продолжил Суворов, – стараюсь не замечать. А мне суют под нос газеты: русские варвары свалились с Альпов на головы мирных швейцарцев, германских и чешских жителей. Дескать, грабят дома, истоптали виноградники, извели сады… Мы знаем с тобою, князь Петр, на войне в любом войске случается всякое. Потому и первые меры командиров – противу мародерства. Но как назвать тех, сердобольствующих теперь, особенно в Вене, кои этих вот живых людей бросили среди скал без пропитания и без последнего прутика, дабы развести огонек?

Багратион вспомнил случай с Лукиным, и горькая судорога пробежала по лицу, что не ускользнуло от взгляда фельдмаршала.

– Деньги свои все извел на солдат? – спросил вроде бы между делом. – Знаю, все роздал. А по твоему, князь, примеру императорский отпрыск тож проявил щедрость – артельную солдатскую казну поддержал своим золотишком.

– Можно, любезный Александр Васильевич, подумать, что вас сие не коснулось, – усмехнулся Петр Иванович. – Послушать старшие возраста – явится полный реестр ваших субсидий на солдатский кошт сначала из полковничьего, потом генеральского, фельдмаршальского, а ныне вот из жалованья генералиссимуса.

– Так ведь чины-то эти хотя и по императорскому указу дадены, но как бы солдатскими руками мне врученные! – подхватил Суворов. – Однако движение твоей души, князь Петр, – то поступок как бы особый. Тут – не пополам с солдатом, а все ему, без остатка ты отдал. Признайся, так ведь?

Только на какое-то мгновение Багратион смутился и тут же быстро нашелся:

– Налегке – веселее шагается!

– Вот она, правда, что каждому нашему военачальнику следовало усвоить! – подхватил Суворов. – А то как барышня-институтка… Нет уж, коли стоишь во главе их – все с ними пополам: и смерть и славу. А коль солдат голоден – отдай свое. Тогда он ни у соседа, ни у обывателя брать не станет.

И – без перехода:

– Вот с этими «разбойниками», как назвал наших с тобою чудо-богатырей Вильгельм Христофорович. Бог ему судья, я и хочу прибыть в Санкт-Петербург. Дабы предстать пред государем. Пусть узнает, что есть на кажинный день парады, а что – раз за все века переход с боями через Альпы! Но чую, сердце подсказывает: не дотяну, слягу. Там, в Альпах, вместе с невиданною славою оставил я последние крохи моего здравия.

– Слава вас, милейший Александр Васильевич, ждет впереди. Слух идет: назначена встреча по высочайшему разряду, – успокоил главнокомандующего Багратион.

– Нет, князь Петр, моя слава – не для дворцов и плац-парадов. Она от солдатской никак не отделима, – настойчиво повторил Суворов. – Третью часть русского войска оставил я на вершинах и в теснинах Альпов. Там и моей славе пребывать – вместе с душами моих солдат. Там, князь, как ты сам видел, – ближе к нашему Творцу: протянул руку – и вот оно, небо, обиталище Святого Духа. А подвиги мои ныне уже вечности предназначены. Одно мне следует поспешить – передать тем, кому дело мое суждено продолжить, плоды своих раздумий и свершения ума своего. Посему, генерал-майор князь Багратион, – повелеваю тебе сдать по старшинству свой Шестой егерский полк и явиться отныне в полное мое распоряжение.

Перо плохо повиновалось, царапало бумагу.

«12 суток не ем, а последние 6 ничего, без лекаря. Сухопутье меня качало больше, нетели на море. Сверх того, тело мое расцвело: сыпь и пузыри, особливо в згибах… Я спешил из Кракова сюда, чтоб быть на своей стороне, в обмороке, уже не на стуле, но на целом ложе».

Вершина зимы, начало года 1800-го, открывающего новое столетие, для него – начало конца. Страх как не хотелось из теплых покоев богемских, а потом и немецких вельмож, где его принимали чуть не по-царски, а иногда, скажем, и королю вровень: воитель, каких еще не знал мир! Но чем обворожительнее и затяжнее были приемы, тем ознобистее застывала душа: не помереть бы здесь, в чужих землях… Потому держался из последних сил и даже надевал мундир генералиссимуса, что доставили ему курьеры вместе с государевым рескриптом: «…Ставя вас на высшую степень почестей, уверен, что возвожу на нее первого полководца нашего и всех веков».

Только проехав Брест, а за ним вскоре увидев свой Кобрин, понял: теперь бояться нечего, теперь коли помрет на своей земле. И – занемог уже по-настоящему. Но все ж и здесь, в горячке и от нее – в расслаблении, не забыл о том, зачем снял с полка князя Багратиона и поставил на последний переход к своей особе.

До этого в Италийском и недавнем Швейцарском походе выставлял его впереди войск как пробойную силу: пройдет Багратион – за ним вся армия. На последнем марше, уже от Глариса, держал его заместо щита, в арьергарде.

– Прошка, – привстал из-за стола, зябко поправляя на плече вязаную фуфайку, – покличь князя Петра.

И когда явился Багратион, усадил его пред собою, прямо насупротив окна, чтобы лучше видно было его необыкновенное, орлиного абриса восточное лицо.

– Может, видимся в последний раз, – быстро проговорил и смахнул пальцами слезу. – Не перечь, не перечь, князь Петр! Мне лучше знать, что и как может произойти. Я ведь всякий раз, посылая тебя вперед, прощался с тобою. Только тебе не говорил, а посылал тебя на смерть! А ты, гляди, кажинный раз изворачивался, и путь твой лежал к славе, минуя смерть. Ныне выполни мою последнюю волю – хочу вновь послать твою персону наперед собственной особы.

– В Санкт-Петербург, где вас давно ждут? – не скрыл догадки генерал. – И – к кому, с какою целью?

– К императору России. А с целию – передать, что занемог и, ежели Бог пошлет здоровья, вскоре объявлюсь, – пояснил Суворов. – Вот письмо графу Ростопчину, моему ангелу-хранителю, закончил. Сейчас напишу Павлу Петровичу. Главное же передашь на словах: хотел бы спешить на крыльях, да не отпускают недуги!

Взгляд Багратиона полыхнул огнем.

– Все сделаю для вас, дорогой Александр Васильевич, – вскочил он с места и прижал руку к сердцу. – Клянусь: всю любовь армии к вашему сиятельству, все мои чувства к вам, моему отцу, сложу к монаршим стопам! И – лучших лекарей императорского двора – сюда, к вам! Все свершу, только бы вы здравствовали долгие годы.

– Что ж, князь Петр, спасибо за сии слова, – вздохнул Суворов. – В твоих чувствах ко мне я никогда не сомневался. И на сей раз не столь твой, сколько мой настал черед отплатить за твои труды. Посылаю тебя к императору, дабы он увидел перед собою первого героя беспримерного русского похода и воздал этому герою должное. Что же касается меня…

С этими словами Суворов с натугою поднялся со стула и, подойдя к двери, позвал Прохора.

Тот знал, зачем зван, и объявился тотчас, держа на вытянутых руках шпагу.

– Моя. За храбрость. С бриллиантами от императрицы Катерины Великой, – провозгласил Суворов. – Передаю тебе – самому достойному после меня – сию награду носить. Мои войны закончились, твои главные – впереди. Помни заветы мои и крепко держи в руках шпагу, что была суворовскою.

Багратион упал на колени и, взяв оружие, осыпал поцелуями его эфес, а затем руки великого полководца. И слезы, коих никто и никогда не видел в его глазах, потекли по щекам.

«Ну вот, одно из главных дел моих свершилось, – с радостью подумал Суворов, когда затворилась дверь за Багратионом и от крыльца раздался колокольчик тройки, увозившей князя Петра на Петербургскую дорогу. – Мы все ходим под Богом. Но наперед его – под волею императора. Не он, в отличие от Господа, дает нам способности, таланты и силы. Но только от него в сей юдоли земной зависит, кем и когда окажется любой из нас в длинном ряду тех, кто служит Богу и его наместнику на земле верой и правдою. Для одних могут пройти годы, чтобы его вдруг заметили и оценили. Другие же объявляются на театре жизни, еще ничего не свершив.

Генералиссимус всех русских войск! – еле заметно усмехнулся он, глянув в угол комнаты, где на спинке стула красовался его новый мундир. – Семь десятков лет надо было прожить, из коих более пятидесяти – в солдатском строю. Сколько ран получить, сколько раз умирать и вновь воскресать, чтобы судьба увенчала высшею степенью ратного отличия!

На Руси сколь до меня оказались удостоенными сего почетного звания? Лишь первый из них, Шеин, был полководцем[17]17
  Алексей Семенович Шеин (1662–1700), боярин, генералиссимус. Воевода в Крымских походах 1687 и 1689 гг. Участник Азовского похода 1695 г. Командовал армией и был одним из руководителей правительства во время поездки Петра I за границу. Подавил восстание стрельцов в 1698 г.


[Закрыть]. Понюхал пороху, хотя выдающихся баталий не выигрывал, Александр Данилович Меншиков[18]18
  Александр Данилович Меншиков (1673–1729), сподвижник Петра I, светлейший князь, генералиссимус. Сын придворного конюха, Крупный военачальник во время Северной войны 1700–1721 гг. При Екатерине I – фактический правитель государства. При Петре II был сослан в Березов.


[Закрыть]. Последний же мой предшественник по сему величайшему званию, принц Антон-Ульрих, отец малолетнего императора Иоанна Антоновича, и вовсе не слыхал выстрелов – отнял это звание, можно сказать, у фельдмаршала Миниха[19]19
  Бурхард Кристоф Миних (1683–1767), граф, русский военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. Командовал русской армией в русско-турецкой войне 1735–39 гг.


[Закрыть]. Тот себе его припас за переворот на троне. Тьфу, воители в дамских будуарах… А генералиссимус – токмо первый солдат. И судьба его от солдатской неотделима».

Вспомнился разговор с князем Петром о денежном его жаловании, что все до копейки в Альпийском походе – солдатам. А разве не так шла и вся его жизнь до сей поры? Праправнук грузинских царей – и ни кола ни двора. Душа – чиста, а мошна – пуста…

Особенно остро подумалось о случайностях судеб здесь, в Кобрине. Имение сие – дар Екатерины за польскую войну. Спешил, мчался сюда из последнего похода, зная, где есть голову приклонить. У князя Петра – ничего, ни дома, ни двора. А можно ли так, чтобы генерал милостью Божией – и так, бедолагою, до конца своих дней?

Ведал: рядом с ним люди, на коих давно положил глаз и кои храбростью и отвагою не раз доказали свою Преданность и верность отечеству и престолу. Но те, кого тоже любил как подававших немалые надежды, могли и сами не упустить случая. Князь Андрей Горчаков ходил уже в генерал-адъютантах, Михайло Милорадович, громкий и напористый, и сам, без сомнения, пробьет себе дорогу.

Кому же следовало оказать услугу, так это ему, Петру. И не просто в смысле воздаяния за уже свершенное. Праведна плата за старое. Но еще дороже та награда, что помогает быстрее достичь высот, предназначенных тебе Господом.

Почти все, кто вел свои полки в Италийском и Альпийском походах, были искусные военачальники. И только один из них, князь Петр, показал себя командиром, способным выполнять не просто приказы со стороны, но всегда, во всех без исключения сражениях, решать задачи самостоятельно, на свой страх и риск.

Чем был в сих боях его авангард? Малою, но совершенно самостоятельною армиею, коя пробивала собою путь вперед, зная, что за нею – армия главная. Но не она, идущая сзади сила, а твои собственные полки должны начать и завершить сражение, чтобы идущим следом открылся простор.

Сии качества командующего авангардным отрядом – уже зачатки будущего полководца. Причем полководца нового по своей военной природе, вся удача которого – в быстроте, натиске, в праве ударить первым, именно тогда и именно в том месте, где тебя, атакующего, никто не ждет.

Так что ж, для того необходима близость к трону? Нет, дворцовый паркет не для князя Петра. Внимание монаршей власти – начало твоей собственной власти над твоею собственною родною стихией – войском.

И пока будет так – таланты от Господа, а должности – от монарха, мы не станем обходить эту данность.

А в это время по Петербургскому тракту, заметаемому февральскими сугробами, летел и летел к столице разбитый, стонущий на каждом ухабе возок.

«Быстрее! Быстрее! – стучала в висках Багратиона тревога. – Лишь бы успеть, лишь бы не дать Суворову умереть!»

На почтовых станциях не спал. Не помнит даже, ел ли. В возке лишь проваливался в дрему и тут же открывал веки, удивляясь, что прошло минут пять, а казалось – вечность.

А вот и город. Невский проспект, Зимний. Но нет, не сюда. В Летний сад, к Михайловскому замку!

Парадная лестница с гранитными ступенями. Направо от нее – апартаменты императора. Военный Губернатор Санкт-Петербурга граф фон дер Пален растворяет дверь приемной, в которой книжные шкафы красного дерева с бронзой. И откуда-то из глубины – самодержец.

– Я немало наслышан о вас, князь Багратион. – Павел Петрович подошел совсем близко, высоко вскидывая ноги в ботфортах. На плечах – узкий мундир. Лицо с коротким носом вздернуто вверх. – Великий князь, мой сын и сподвижник генералиссимуса Суворова, – самых лестных о вас отзывов.

Багратион еще раз поклонился:

– Мнение о моей особе вашего императорского величества и его императорского высочества для меня – высшая награда. Что же касается его высочества… Цесаревич всю прошедшую многотрудную кампанию изволил преподать образцы совершенного мужества, отваги и великодушия.

– Да-да, – перебил его император, – о храбрости моего сына мне не раз писал любезный Александр Васильевич. И о том, как советы великого князя, своевременные и смелые, помогали избежать поражений в беспримерных баталиях. Но вы, князь, еще один, причем самый непосредственный, свидетель доблестей моего сына. Он, насколько я знаю, большую часть времени провел при авангардном деташементе, коим вы, князь Багратион, предводительствовали.

– Так точно, ваше величество, – произнес Багратион. – Но вернее было бы сказать, в те дни, когда великий князь был при авангарде, все, от меня до нижнего чина, знали: вот кто наш настоящий шеф, наш ангел, несущий нам всем победу.

Голова императора чуть склонилась набок, носик сморщился, отчего сделалось впечатление, что Павел Петрович будто принюхивается к гостю, словно хочет выведать, насколько гость правдив и искренен. Но слова о сыне были так приятны, что он тут же отбросил всякую подозрительность.

– Я польщен вашими словами, князь, и если не возражаете, передам их Константину.

Имя вырвалось неожиданно, и сие показало, как он, монарх, любит своего отпрыска.

Эти чувства в конце прошедшей осени он выразил в своем рескрипте, когда, вопреки здравому смыслу и собственному же указу, присвоил второму своему сыну титул цесаревича. В рескрипте, говорилось: «Видя с сердечным наслаждением, яко государь и отец, отличные подвиги храбрости и примерное мужество, которые во все продолжение нынешней кампании против врагов царств и веры оказывал любезнейший сын наш, его императорское высочество великий князь Константин Павлович, во мзду и вящее отличие жалуем ему титул Цесаревича».

И вот теперь – ласковые слова о Багратионе.

– Не нахожу выражений, ваше величество, чтобы оценить вашу доброту ко мне, кою я вряд ли в такой мере мог заслужить, – вырвалось у Петра Ивановича.

– Нет таких наград, коих я, император, пожалел бы для тех, кто верен мне и престолу. И первый пример – князь Италийский и граф Рымникский Суворов. Генералиссимус! Иные при дворе, не скрою, готовы сказать: не много ли для одного? Отвечу: другому было бы много, ему, Суворову, – мало. Он – ангел! Так когда же его ждать с почетом и триумфом в Санкт-Петербурге? Что, он выслал вас, как всегда, авангардом? Сам – следом?

И помрачнел, услыхав о болезни.

– Граф фон дер Пален, граф Кутайсов, вы тут? Немедля в Кобрин – моего лейб-хирурга Вейкарта. И вы, Кутайсов, – с ним. Да-с, поднять, поставить на ноги! А вам, князь, велю остаться при мне. Вы что-то произнесли о шефстве великого князя… Так вот, приказываю вам, князь, сегодня же стать шефом лейб-гвардии егерского батальона…

Уже вошел в свои права март – первый предвестник природных перемен. И в Михайловском замке, главной столичной резиденции императора, неожиданно стали рождаться свои, дворцовые, перемены.

– Надеюсь, указания вашего величества о встрече Суворова по-прежнему остаются в силе? – однажды в конце обычной аудиенции спросил граф фон дер Пален.

Павел Петрович резко обернулся:

– У вас родились сомнения?

– Никаких, ваше величество. Просто, как военный губернатор столицы, я хотел бы быть всегда в полной готовности, ежели воспоследуют какие-либо хотя бы отдельные дополнения…

Возбудить настороженность Павла было, как все ведали, делом простым, не требующим никаких ухищрений. Достаточно было посеять в его голове сомнения, не слишком заботясь об их даже малейшей правдоподобности.

– Так вы о подписанном мною регламенте по встрече генералиссимуса? – впился глазами в непроницаемое лицо военного губернатора самодержец. – Быть так, как я повелел!

– М-да, – протянул граф Пален. – Страшусь, ваше величество, не случилось бы смуты.

– Это какой же? – возмутился император. – Отдать почести герою – крамола?

– Ежели бы так! – вздохнул военный губернатор. – Но почести сии – вровень с царскими! И жить вы повелели Суворову в половине Зимнего дворца. И принимать там парады вверенных ему войск. А он, как значится в высочайшем рескрипте, – генералиссимус войск. Кто же в таком случае окажется выше – особа императорская или он, герой войны? Вот что может нежданно возникнуть в неких буйных головах! Что меня, ваше величество, и страшит. А еще… – Пален склонился к императорскому уху. – А еще, ваше величество, страшно и вымолвить: вдруг этому герою в голову ударит повернуть войска против, скажем, вашей священной особы?

Все внутри Павла Петровича похолодело: вот, вот угроза, о которой, видно, говорит уже весь Петербург! Не о Суворове идет речь как о заговорщике – о ненависти к нему, императору, в кругах даже придворных. А он, фельдмаршал-генералиссимус, разве не недавний смутьян и затейщик в неповиновении и дерзостном неуважении ко всему тому, что начал в России император? Пален – старая лиса. Но разве в словах его нет резону?

– Ты, Петр Алексеевич, особо меня не стращай предположениями своими. Не с той стороны чую себе угрозу, не с той! Но для смуты любая искра – начало пожара. Так что обещаю подумать. Может, в слишком помпезном масштабе встрече и не бывать, ты прав. Особливо – ему навстречу в карете, из которой я, император, сам первым выхожу. Тут нарушение этикета, мною введенного: не я перед кем бы то ни было, а все другие передо мною – ниц!..

Двадцатого апреля, в десять часов пополудни, «герой всех веков» прибыл в столицу без всяких торжеств. Он разместился в доме своего племянника Хвостова и вскоре впал в беспамятство. В таких случаях ему терли виски спиртом, давали нюхать нашатырь, и он на какое-то время приходил в сознание.

Кутайсова, графа, бывшего государева брадобрея, а ныне главного шталмейстера двора; не узнал. Вернее, как часто делал, разыграл из себя дурачка.

– Вот, Прошка, – сказал, указывая на графа, – человек, коей примерною службою с самых низов достиг недосягаемых вершин. Перестанешь и ты пить, воровать и сквернословить – тож выйдешь в люди.

На вопрос Кутайсова, когда предстанет Суворов пред государем, уже серьезно ответил:

– Меня ныне к себе призвала особа более священная – я готовлюсь отдать отчет о содеянном самому Господу. На иное у меня уже, боюсь, недостанет сил…

Еще раз попытался вступить в разговор, когда объявили о новом посланце императора.

– Это ты, князь Петр! – тихо, но вполне внятно проговорил Александр Васильевич и захотел что-то еще обрадованно добавить, но силы оставили его.

«Князь, видать, обласкан государем, – успел отметить про себя. – Дай ему Бог удачи! Только об одном хотел бы его предупредить: не запутаться в заговоре. Знаю: плетется он всерьез. А во главе сего отвратного дела – мой славный зятек Николай Зубов да его братец Платон совместно с генералами Паленом и Беннигсеном… Мелкие души и крупные мерзавцы! Имя мое намерены были замарать своею затеей. Зятя ко мне подсылали… Да только мы с тобою, князь Петр, солдаты – не душегубы и не убийцы. Кем бы ни был монарх, но никогда рука защитника отечества не должна подняться на него. Никогда! Вот о чем бы я хотел теперь сказать князю Багратиону. Однако, полагаю, он и сам не сделает шага, не угодного Богу. Слава тебе, князь Петр! И теперь уж – прощай навсегда. Далее Тебе идти без меня…»

Девятого мая гроб с телом генералиссимуса гренадеры Итальянской армии внесли в Александро-Невскую лавру. Проход, ведущий к последнему пристанищу великого полководца, оказался слишком узким. Но тут из сотен уст вдруг раздалось: «Суворов должен пройти всюду!» И, подняв гроб на руки, суворовские чудо-богатыри пронесли его до могилы.

Среди тех, кто на руках нес гроб покойного, был и Багратион. В процессии не оказалось лишь императора. Говорили, что Павел Петрович будто бы поклонился гробу, стоя скрытно на углу одной из улиц.