Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

Глава четвертая

На ком она впервые увидела такое необычное сочетание красных и черных цветов? Конечно же на Юлии Помпеевиче Литте, своем отчиме. И случилось это в Неаполе – более десяти лет назад, когда ей самой исполнилось не то восемь, но то девять лет.

Тогда, помнится, все в их доме заговорили о том, что на неаполитанском рейде бросил якорь военный корвет под названием «Пеллегрино», на корме которого – красный с белым крестом флаг. А вскоре к ним пожаловал и сам командир корвета.

Граф Джулио Литта сразу поразил всех своею внешностью. Был он красавец моряк, лет двадцати восьми, высокого роста, с тонкими и правильными чертами лица итальянского типа.

Как потом оказалось, он и в самом деле принадлежал к одному из знатнейших итальянских родов. За Свою молодую жизнь он успел уже многое повидать. Семнадцатилетним юношей он вступил в ряды рыцарей Мальтийского ордена и стал служить на флоте Острова Мальты, оберегая его границы на Средиземном море.

Однако через несколько лет Екатерина Великая обратилась к магистру Мальтийского ордена с просьбой прислать к ней в Санкт-Петербург лицо, сведущее в морском деле, для реформы Балтийского флота. Так граф Литта связал свою судьбу с Россией.

В ту пору, когда он появился в доме российского посла в Неаполе, сей рыцарь и граф не был еще русским подданным, хотя, служа в Петербурге, получил чин капитана первого ранга. В те дни Джулио Литта находился как бы на распутье – принять ли ему российское подданство и дослужиться в северной столице, скажем, до адмирала или же вернуться насовсем под знамена мальтийского рыцарства.

Как оказалось, в тот свой приход с мальтийским корветом «Пеллегрино» в Неаполь, именно в доме российского посла Литта неожиданно для себя нашел определение своей судьбы. Не оставляя рыцарского ордена, он станет и далее служить России. И толчком для сего решения, определившего его дальнейшую судьбу, послужило знакомство с милой и очаровательной женою посла – Катериною Скавронской.

Еще никогда в своей жизни молодая графиня не встречала такого изумительного красавца мужчину, в котором яркая его внешность и непохожая на других, таинственная и загадочная душа так гармонично слились в одно целое.

Право, что видела и что знала Катенька Энгельгардт, уездная смоленская барышня, с младых и тогда-еще невинных своих лет? Затхлый мир провинции, неотесанных и грубых деревенских помещиков, все занятия которых сводились к охоте, пьянству и дикому барскому разврату. Уже при дяденьке, светлейшем князе Потемкине, открылась ей вроде бы новая жизнь в блистательной столице, при дворе ее императорского величества. Но сия жизнь обернулась тою же непролазною скукою, что и дома, в смоленской глуши, несмотря на то что в мир сладострастия окунулась и она сама, молодая барышня.

Любовь к дяденьке? А что за чувство такое – любовь? Конечно, когда дяденька ласкал ее в своих объятиях, ей было приятно, а моментами, в самой что ни на есть их плотской близости, казалось: нет и не должно быть у человека счастия, ею только что пережитого.

Но проходил экстаз, и оставалось в душе чувство, похоже скорее на родственную благодарность дяде за то, что вызволил ее из мрака совсем уж кромешной жизни. И вместе с сим чувством – женская жалость к немолодому уже мужчине, что хотя и владеет несметными земными утехами, сказочными богатствами и неслыханною властью, а в сущности, душа его одинока и неприкаянна. Отсюда еще пуще хотелось сделать так, чтобы забылся он у нее на груди, как дите малое и жалкое своей обездоленностью.

Что же касается графа Павла Мартыновича Скавронского, к нему и подобия жалости она не испытала за все десять лет брачного союза. Забивалась на свою половину в доме, куталась в шубу, чтобы только уйти в тот единственный мир, который один и оставался тогда ей, существу совершенно необразованному и от природы ленивому и недеятельному, а потому и эгоистичному, – в мир грез и мечтаний.

Среди женщин встречаются такие характеры – спящая красавица. Дремлют в ней чувства, словно в летаргическом сне, вся она – как какая-нибудь ледышка. Но вот появляется сказочный царевич, и все ее существо, пребывавшее до сего времени в непробудной спячке, просыпается, со всеми заложенными на самом дне его женскими склонностями, добродетелями и конечно же пороками. А куда без них подлинной женской натуре?

Итак, с первого же взгляда молодой граф Джулио Литта перевернул все существо Катерины Скавронской. Иными словами, враз растопил, хлад ее ледяной души. Да и какая из женщин смогла бы устоять перед эдаким красавцем!

Повторим здесь: тонкие и правильные черты его южного лица носили одновременно печать высокого вдохновения и высокого же мужества. Большие черные, то блестящие, то задумчивые, глаза и очаровательная улыбка придавали молодому человеку чрезвычайную привлекательность. И самый разборчивый художник вряд ли бы отказался взять его за образец красоты.

Однако сию замечательную, природою созданную наружность прекрасно дополнял наряд мальтийского рыцаря, который он носил: красный кафтан французского покроя на черной подкладке и белый мальтийский крест на груди, повешенный на широкой, черного же цвета ленте.

Только тогда, при первой же встрече с необычным итальянским графом и мальтийским рыцарем, молодая графиня Скавронская, должно быть, впервые осознала, что же такое настоящая любовь, что соединяет не только тела, но главным образом души мужчины и женщины.

Впрочем, поначалу разговор моряка-рыцаря не отличался ни живостью, ни игривостью и бойкостью, что было характерно для романов того времени. Литта, хотя и был человек весьма развитой, умный и тонкий, вел себя сдержанно, никак не выдавая возникших и в нем самом сердечных чувств. Он лишь рассказывал жене русского посла о далеких странствиях, и она любила подолгу слушать эти рассказы. И ни один самый чуткий и зоркий наблюдатель не уловил бы в их беседе никакого намека на взаимное влечение друг к другу.

Чувство вдруг вспыхнуло вновь, когда после смерти мужа вдова оказалась в Санкт-Петербурге с двумя дочерьми и здесь, уже при дворе Павла Первого, встретилась со своим экстравагантным поклонником.

К той поре между Российскою империею и Мальтийским орденом уже возникли самые тесные отношения. Российский император увидел в рыцарстве древнего, но далекого от русского православия ордена средство духовного преобразования родного общества. Более того, государь на глазах всей Европы взял Мальтийский орден под свою защиту и принял на себя сан великого магистра. Торжественный обряд над императором и всем его семейством Мальтийский орден поручил исполнить своему полномочному представителю в Санкт-Петербурге графу Джулио Литте.

Но у Литты оказалась и своя потаенная мечта, которую он решил осуществить в России, – обвенчаться с вдовствующей графинею Скавронской. Он готов был принять подданство приютившей его державы. Но как было избавиться от обета безбрачия, что дал он в день своего вступления в рыцарство? Помочь ему в сем предприятии взялся российский император, он же и великий магистр ордена. Так наконец соединились два любящих, внезапно открывшихся друг другу сердца.

Теперь в Вене дочь бывшей графини Скавронской, встретив в салоне Андрея Кирилловича импозантного незнакомца в костюме мальтийских цветов, невольно вспомнила историю знакомства своей мама и своего нынешнего отчима. И тут же содрогнулась: не свяжет ли и ее, нынешнюю княгиню Багратион, судьба с этим незнакомцем в благородном и загадочном облике мальтийского рыцаря?

Нельзя сказать, что Меттерних был писаный красавец, хотя, безусловно, черты лица его были привлекательны: большие голубые глаза, прямой нос, чувственные губы. Однако скорее не внешность, но нечто иное с первой же встречи притягивало к этому человеку всех, с кем он входил в какие-либо отношения, особенно, и в первую очередь, женщин.

Достоинства сии, казалось, состояли в остром уме и добродушии этого человека. Но добродушие, открытость были показными, он не давал глубоко затаенной мысли прорваться наружу, не впускал в свое сердце ни одно существо человеческое, сколь ни оказывалось оно ему приятным.

Это происходило оттого, что Клеменс Венцель Непомук Лотар граф Меттерних был дипломатом. И хотя он в свои неполных тридцать лет достиг только первой дипломатической должности – посланника Австрии в Саксонии, он ощущал себя недюжинной личностью, коей предстоит совершить немало славного и поистине великого. И этим качеством превосходства перед другими в первую очередь пленялись многие женщины, до которых Меттерних был большой охотник.

Вероятнее всего, и красный мальтийский плащ на черной подкладке был из тех тонко рассчитанных аксессуаров, что необходимы личности неординарной, чтобы с первой же встречи оставить о себе неизгладимое впечатление.

– Так вы, очаровательная княгиня, только что из Санкт-Петербурга? – Голубые, чуть навыкате лучистые глаза Меттерниха источали не просто любопытство, но подчеркнутое восхищение только что представленной ему русской красавицей. – И надолго в наши края? Или вы держите путь куда-нибудь в иные пределы?

– Обычно я довольствуюсь тем местом, где в данный момент нахожусь, – с долей таинственности, которая так шла ей, ответила княгиня.

– О, насколько я понял, вы решили сделать свое отечество из собственной кареты? – улыбнулся Меттерних вдруг пришедшему ему в голову каламбуру. – В таком случае, милая княгиня, вы в любом месте будете чувствовать себя счастливой – счастие вы возите с собой. В отличие от вас я, увы, с некоторых пор не могу позволить себе разнообразия, поскольку привязан к постоянному месту службы. И обречен разделять судьбу с таким унылым и скучным субъектом, что находится теперь перед вами.

– Вы так недовольны и собою, и собственной планидой, граф? – произнесла она. – По вам я бы этого не сказала.

– О, это особенность дипломата: скрывать истинное положение вещей. В моем случае это означает: за наигранным благодушием прятать пустоту, с неких пор поселившуюся в собственном сердце. А разве сердцу, как вместилищу радости и счастья, положено быть не наполненному до самых краев?

Произошел как бы обычный светский разговор. Но за этим, казалось бы, привычным флиртом и она и он вдруг почувствовали, что между ними пробежал какой-то электрический заряд.

– Как жаль, что мой вызов в Вену кончается через два дня и мне надо будет следовать в скучный и серый Дрезден, – стараясь не отводить свой взгляд от ее свежего, вдруг озарившегося нежным румянцем лица, вздохнул он. – Ах, почему мы не встретились с вами там, в Дрездене, где одно ваше пребывание могло оживить краски этого города – моего теперешнего пристанища?

Княгиня Багратион чуть потупила взор:

– А разве моей карете, моему отечеству, как вы ее назвали, заказано переместиться в ваш Дрезден?

Рука Меттерниха коснулась ее руки и поднесла ее к своим губам.

– Ваше сиятельство! Княгиня! – произнес он дрожащим от волнения голосом. – Как вы великодушны: возить с собою счастье, чтобы не только пользоваться им самою, но и делиться им с ближним!

Два оставшихся дня пролетели как один миг. Утром он посылал ей в гостиницу букеты цветов, затем являлся сам к кофею. Потом они вместе обедали, а вечером вновь встречались во дворце Разумовского.

– Так когда же вы намереваетесь перенести свое отечество в Дрезден? – спросил он ее, уже садясь в экипаж.

– Когда? – засмеялась она. – Человек становится эмигрантом не вдруг. Для того чтобы решение окончательно созрело, что-то внутри должно перегореть. Но обещаю: о моем приезде вы будете заранее оповещены:

«Господи! Неужели ты услышал мои молитвы и наконец послал мне того, кто так понял мою душу! – сказала она себе, оставшись одна. – Мой удел – свобода, мой удел – я сама, моя собственная судьба. И нет мне совершенно дела до тех, кто был когда-то рядом со мною, кто готов был оставаться у моих ног, думая о том, что тем самым принесет мне счастье. Сердце мое алчет большего и чудодейственного, оно алчет любви. И не той, что связывает накрепко и навечно, а любви, готовой сжечь и испепелить. Человек, который способен дать мне такое чувство, – это Клеменс. Да-да, Клеменс Меттерних, избранник своей собственной и в то же время моей судьбы».

Ежегодно во вторник, перед первой средой Великого поста, при дворе саксонского курфюрста устраивался бал. Приглашения рассылались ста семидесяти четырем гостям – поровну дамам и господам из самых приближенных к трону кругов. А в воскресенье, еще до открытия бала, в пять часов пополудни, во дворце проходило нечто подобное жеребьевке, определявшей партнеров для первого танца.

Жребий, как водится, всегда находится в руках Божьих или, иначе говоря, зависит от воли случая. Но тогда, в 1802 году, в Дрездене графу Клеменсу Меттерниху выпало танцевать именно с княгиней Багратион.

Карета княгини вот уже много месяцев привычно рисовалась у подъезда самого фешенебельного дрезденского отеля. И сие означало – ныне отечеством ее стал город на берегах сонной красавицы Эльбы.

Надолго ли? Не станем забегать вперед, если и они сами, влюбленные, не задаются пока подобным вопросом. Они счастливы и ни о чем друг друга пока не спрашивают.

Только однажды, нежась в постели и сощурив, по своему обыкновению, прелестные глаза, княгиня, указав на красно-черный плащ своего возлюбленного, спросила:

– Скажи, Клеменс, твой плащ – это наряд или обет?

– Ах, ты о Мальтийском ордене? – понял он ее. – Нет, я не рыцарь сего сообщества, а скорее рыцарь собственной чести. Той чести, которая превыше всего полагает мой собственный успех и мое собственное счастье. Разве не так, Катрин, ты думаешь и о самой себе?

Она благодарно посмотрела на него и страстно привлекла к себе.

Глава пятая

Генерал от инфантерии Голенищев-Кутузов[22]22
  Михаил Илларионович Кутузов (1745–1813), светлейший князь Смоленский, русский полководец, генерал-фельдмаршал; ученик А. В. Суворова. В Отечественную войну 1812 г, М. И. Кутузов был главнокомандующим русской армией, разгромившей армию Наполеона.


[Закрыть] только что разменял свой седьмой десяток. Израненный на турецких войнах несчетное число раз, в том числе дважды смертельно пораженный в голову, еще года три-четыре назад он полагал, что ратная жизнь его отныне благополучно завершилась. Да и куда более, ежели тело – как дырявый мешок? А тут как раз, после отставки Петра фон дер Палена, с воцарением Александра, – предложенная ему весьма почетная должность санкт-петербургского военного губернатора.

Однако молодой царь приближал к себе генералов с громким боевым прошлым не для того, чтобы толпились они с ежедневными докладами в императорской приемной. Царь готовился к решительной войне с обнаглевшею Францией, снова, с возвращением из Египта прославленного генерала Бонапарта, бросившей вызов Европе.

Пугала якобинская революционная зараза? На сей раз дело принимало иной оборот. На развалинах империи Бурбонов, на безвинно пролитой королевской крови созидалась империя разбойная. И вовсе не республиканская, а держава под диктатом личности сильной, алчной, беспощадной.

Вот как стремительно шел к власти сей уроженец Корсики, недавно еще малоизвестный капитан революционных войск, ставший враз прославленным бригадным генералом, а затем главнокомандующим в Итальянском и Египетском походах. Совершив в Париже переворот и став первым консулом Франции, Наполеон Бонапарт вдруг летом 1802 года провел всенародный плебисцит. В итоге голосования ему, герою нации, было даровано пожизненное консульство. Однако и этого оказалось мало. Через два года он объявляет себя императором Франции. И открыто, на глазах всей Европы, готовится к вторжению в Англию.

– Мне нужны только три дня туманной погоды, и я стану господином Лондона, парламента, Английского банка!

Он готовился стать господином всей Европы.

И Европа вновь ощетинилась штыками. К концу 1804 года побуждаемые русским императором Александром Первым Россия, Австрия и Англия объединились в новую, третью по счету, коалицию. Англия по договору выделяла на борьбу с тираном более пяти миллионов фунтов стерлингов, чтобы на эти деньги собрать под ружье пятьсот тысяч солдат. Из них Австрия обязывалась поставить более двухсот пятидесяти тысяч человек, Россия – более ста тысяч, Пруссия, Швеция, Дания и другие – все вместе еще сто пятьдесят тысяч.

Первой открыла кампанию против Наполеона восьмидесятитысячная австрийская армия фельдмаршала Карла фон Мака, чтобы сорвать возможную высадку французов на Туманном Альбионе. А из России уже выступили две армии, каждая по пятьдесят тысяч солдат. Командование одною Александр Первый поручил Федору Федоровичу Буксгевдену, второю – Кутузову. Оба русских генерала со своими войсками должны были соединиться с австрийцами и совместными усилиями разгромить французскую армию, названную к тому времени самим Наполеоном «Великою».

Не пришлось стареющему Кутузову остаться паркетным генералом, и он, превозмогая болячки возраста и старых ран, двигался со своею армиею через австрийскую Галицию к городу Браунау.

Октябрь был уже на исходе. Он нес с собою с каждым днем усиливающиеся холода и слякоть, гнал по мокрому, слезящемуся небу темные тучи, вот-вот грозившие разразиться снежными зарядами.

Зябко кутая опухшие больные ноги солдатским одеялом, Кутузов изучал по карте маршрут до Ульма. Там, в добротно укрепленной крепости, Карл фон Мак занял позицию для встречи французских сил. К нему на подмогу держал свой путь Кутузов.

Но почему от Мака нет никаких сообщений? Ах, эти заносчивые австрияки, что не раз осложняли маневры и Суворову в недавних Итальянском и Швейцарском походах и мешали своею путаницею ему, Михаилу Илларионовичу, в операциях против турок. Хорошо помнит Кутузов по концу восьмидесятых годов своего союзника генерала Мака под Белградом. Действовал храбро, но постоянно почему-то стремился прибрать лавры победы в свои руки.

Так только успел Михаил Илларионович подумать, как на пороге появился адъютант:

– Там, в приемной, какой-то человек настоятельно требует свидания с вашим высокопревосходительством. Однако отказывается себя назвать. Только твердит по-немецки: весьма важное конфиденциальное сообщение…

Вошедший был высок, в цивильном платье, с головою, повязанной белым платком. Фельдмаршал Карл фон Мак! Откуда же и почему в таком виде?

– Вы не ошиблись. Перед вами – несчастный Мак. Я разбит, и моей армии более не существует. Она разгромлена и большею частью пленена. Я единственный, кого Наполеон Бонапарт отпустил, взяв с меня слово более не участвовать в войне.

– Вы опасно ранены? – подался к нему Кутузов.

– Не извольте беспокоиться, ваше высокопревосходительство, – фельдмаршал даже не старался скрыть на лице печать позора и стыда. – То не боевая рана. Я велел так гнать свою карету, что она опрокинулась в дороге и я ударился сильно головою. Впрочем, зачем мне теперь моя голова?

Сообщение австрийского фельдмаршала поразило русского генерала. Как же все быстро произошло, если побежденный сам, собственною персоной, привез в штаб союзному генералу скорбную весть, опережая молву и слухи, которые обычно распространяются быстрее официальных вестей?

То, что узнал Кутузов, его не просто ошеломило. Он вдруг впервые отчетливо понял, против какого противника определила его выступить судьба и как теперь он должен действовать, чтобы, не дай Господь, не повторить жребий Мака.

Еще два месяца назад «Великая армия», изготовившаяся к прыжку через Ла-Манш, стояла в Булонском лагере. Это-то и подвигло австрийцев, стремившихся первыми пожать лавры победы, двинуть свои войска в наступление. Их стратеги с линейками в руках подсчитали, что для переброски войск Наполеону потребуется шестьдесят четыре дня. Не около двух месяцев, а ровно шестьдесят и еще четыре дня!

Вот какою скрупулезностью отличались расчеты австрийского гофкригсрата, печально известного еще с суворовской поры своими никчемными выкладками. Что ж, на сей раз они, кабинетные стратеги, подвели самих себя, а с ними и русских союзников.

– Ровно через месяц я разобью австрийскую армию и к середине ноября буду в Вене! – заявил Наполеон и отдал приказ корпусам сниматься с мест и двигаться на восток. В главном Наполеоновом штабе тоже любили и умели делать точные расчеты. Каждому из семи корпусов, с точностью до самого малого населенного пункта, был определен маршрут, место и срок сбора. Так через тридцать пять дней вся почти двухсоттысячная «Великая армия» оказалась у стен крепости Ульм, занятой войсками Мака.

Великими преимуществами Наполеона пред всеми современными ему военачальниками, как совсем недавно у Суворова, были быстрота и натиск. И – еще другое свойство, которое во многих армиях, в первую очередь в австрийской, значилось только на бумаге. Это свойство – умение все, что задумывалось, со скрупулезной точностью претворять в жизнь.

Как легко Наполеон Бонапарт передвигал флажки на полевой карте, так же легко в натуре, на любой местности, перемещал он многотысячные корпуса.

Подойдя к Ульму, Наполеон разрезал армию Мака надвое. Одну ее часть он тут же отбросил к югу, подставив ее под огонь заранее выдвинутых сюда своих корпусов. Другую половину австрийской армии, возглавляемую самим Маком, он запер в Ульме. Для этого французский полководец обложил крепость со всех сторон пехотою, занял артиллерией господствующие над нею высоты и предложил Маку капитуляцию, угрожая неминуемым штурмом крепости и гибелью всех ее защитников.

Двадцатого октября 1805 года фельдмаршал Мак, его семнадцать генералов и более тридцати тысяч солдат выбросили белый флаг. Все пленные были отправлены во Францию, а горе-фельдмаршал с позором отпущен, чтобы следовать на мирное жительство в собственное имение.

Чтобы взорвать заряд, к пороху следует поднести горящий фитиль. Таким фитилем оказался разгром армии Мака. А следом уже разразилась настоящая катастрофа.

Как Наполеон и обещал, ровно день в день, пятнадцатого ноября он вступил в Вену, которая до того никогда не сдавалась неприятелю. Император Франц едва успел убежать из столицы на север, в Оломоуц. Сюда должен был прибыть из Берлина и Александр Первый. И сюда же, через Германию, двигалась вторая русская армия генерала от инфантерии Буксгевдена.

Катастрофа с Маком оставляла Кутузову ныне единственный путь – к Оломоуцу. Однако после занятия Вены Наполеон не только отрезал кутузовской армии наикратчайший путь, но и начал его преследование вчетверо превосходящими силами.

Гибель всей армии оказывалась неизбежной. Обозы, тяжелая артиллерия, госпитали, шедшие с армией по размытым дождями и разбитым сотнями колес дорогам, сулили крах, равный участи Мака.

Одно могло спасти кутузовскую армию – первыми подойти в район Цнайма. Но как? Путь французов от Вены до Цнайма был короче и лучше, чем дорога русских до этого пункта от Кремса, куда они уже вступили.

Значит, следовало Наполеона задержать, помешать ему перерезать путь нашей армии. Но какою же силою остановить победительный марш французских войск, коли они вчетверо перевешивают силы русских?

Какой заслон ни поставь на Венско-Цнаймской дороге, Наполеонов авангард мгновенно отбросит его прочь, если не уничтожит до последнего солдата. И все же следовало попытаться даже ценою неминуемой гибели малой части войска спасти всю остальную часть армии.

Кутузов пригласил к себе Багратиона и, полузакрыв единственный зрячий глаз, ткнул коротким пальцем в полевую карту:

– Вот город Голлабрун. Он – на Венско-Цнаймской дороге. От сего места, где мы теперь находимся, до него никак не менее сорока пяти верст. И то ежели идти без дорог, по холмам и горкам. Зато можно оказаться у Голлабруна на несколько часов раньше французов.

Смуглое восточное лицо Багратиона оставалось на удивление спокойным. Только голос, каким он отозвался, выдал волнение, означавшее, что он все понял и, как всегда, готов выполнить приказ.

– Получается, ваше высокопревосходительство, выступать мне следует немедленно. И – двигаться всю ночь. Только так можно выиграть у французов те несколько часов, о коих вы изволили упомянуть. Но выиграть следует более – самое малое сутки, чтобы дать всей армии оторваться от преследования. Так я понял ваш замысел?

Главнокомандующий привстал и потянулся к Багратиону.

– Я много был наслышан, князь, о твоей доблести в суворовских походах. И тут уже, в нашем переходе, дивился твоей храбрости в сражении при Ламбахе и Амштеттене, когда мы начали нынешнюю нашу ретираду после разгрома Мака. Потому не стану скрывать опасности предстоящего дела. Прикинь сам: в твоем корпусе не наберется и полных шести тысяч. А у маршала Мюрата, с коим тебе, как с главным Бонапартовым авангардом, предстоит сразиться, – все тридцать тысяч сабель и штыков.

И вновь ни один мускул не дрогнул на лице Багратиона.

– Можно отправляться, ваше высокопревосходительство? – только и спросил.

– Христос с тобою, князь Петр Иванович. Ступай, – перекрестил Кутузов генерала, когда тот уже почти скрылся в дверях.