Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

Шесть уланских полков французов и поляков натолкнулись не только на непроходимую стену русской отважной кавалерии – они попали в настоящую западню, уготованную для них хитрющим казачьим атаманом. Перед битвою Платов впереди своего корпуса расположил три заставы – по сотне донцов в каждой. Сие по-казацки называется «вентерь». Инача говоря – заманка. Смяли вроде бы первую заставу – она наутек. Следом бежит от врага вторая, за нею и третья сотня. А противнику и невдомек, что он уже в мешке.

Целых восемь часов конники Платова и Васильчикова крошили саблями и палашами неприятельских кавалеристов, поднимали их на пики. За теми, кто не выдерживал схватки, казаки гнались аж двадцать верст! В итоге три сотни нижних чинов и с дюжину офицеров взяты были в плен, коих и привели под конвоем к авангарду армии.

Князь Багратион кинулся к Платову:

– Поздравляю, Матвей Иваныч! С великим почином поздравляю – то ж первое наше громкое русское дело супротив Наполеонова войска. Выходит, хватит нам, русакам, уподобляться ракам? Дале к Днепру пойдем – еще пуще станем их бить, королей да маршалов. Так ведь, старина?

– А як же иначе, князь Петр Иваныч! Не поверите: до сей поры боялся, что рука без дела отсохнет. А помахал клинком – во, потрогайте, какою силою налилась!

Глава седьмая

В планы младшего Бонапарта не входило выступать имеете с братом в поход против России. Разве ему наскучило веселое и привольное житье в Касселе?

Слов нет, сей небольшой германский городок – не Париж. Однако и не дикие края России, разбросавшей свои пространства, как утверждали путешественники, аж за пределы Северного полярного круга. Его Вестфальское королевство – центр Европы, куда сходятся все дороги из ближних и дальних стран. Но главное все же в том, что он в сей германской земле – король. И все, чего только не пожелает его королевское величество, – тотчас к его услугам и к его королевскому удовольствию.

Впрочем, лет пять назад Жером Бонапарт ни о чем подобном и мечтать не мог. Родился и рос в бедной семье, рано оставшейся без отца. Наверное, главной статьей пропитания у матери многочисленного семейства Летиции были обязанности прачки, а у босоногих сорванцов – Жерома и сестер Каролины и Полины – промысел в чужих садах. И если бы не забота Наполеона, вышедшего из Бриеннской офицерской школы в чине лейтенанта и отдававшего большую часть своего скудного жалованья матери, семья могла бы пойти по миру.

Босоногое детство, может, не столько закалило, сколько подсказало: надо самим искать жизненный путь. В сем убеждал и пример брата, быстро шагнувшего от лейтенанта к капитану, а с этого, не такого уж великого чина прямо к званию бригадного генерала.

Еще не достигнув совершеннолетия, ловкий и шустрый Жером нанялся в Марселе на судно, идущее в Северную Америку. И там, в Балтиморе, женился на некой девице Элизабет Петерсон, которая вскоре подарила ему сына.

У всех Бонапартов склонность к бесшабашным и смелым, а вернее сказать, к авантюрным поступкам, видимо, была не последнею чертою характера. Только у старших – у Жозефа, Наполеона и у Люсьена – черта сия разумно согласовалась со здравым расчетом и, как особенно у тех же Наполеона и Люсьена да у старшей сестры Элизы, с неимоверным трудолюбием, унаследованным от матери.

Наверное, сии качества когда-нибудь прорезались бы у Жерома, Полины и болезненного, а потому крайне капризного и раздражительного Луи. Но для сего им недостало времени. Бурно восшедшая на небосклон власти звезда их брата Наполеона вскоре сделала ненужными усилия каждого члена многочисленного Бонапартова клана – братья и сестры получили то, о чем и во сне на Корсике, а затем и в Марселе им не могло и привидеться! Короли и королевы, принцессы и принцы – словно из сказочного рога изобилия посыпались на них самые августейшие звания, а вместе со званиями – дворцы, герцогства и королевства. Впрочем, единственный брат – Люсьен – не принял сказочного подарка от единокровного властелина мира. Он стал ученым и писателем, нашедшим свое призвание среди книг и произведений искусства.

Двадцатидвухлетнему Жерому брат-император поставил условие: развод с балтиморскою шлюхой и женитьба на дочери Вюртембергского короля – принцессе Катерине. А в качестве приданого – целое Вестфальское королевство, наспех сколоченное французским императором из лоскутков поверженной Пруссии.

Так началась новая, волшебная пора в жизни бесшабашного и отчаянного парня, у которого, увы, не окреп еще самостоятельный ум, а с другой стороны, не перебродило в пылкой, южного розлива крови безудержное молодечество.

Чинные и чопорные германцы, законопослушные подданные короля, чуть ли не с первых же дней наградили его кличкою Люстиг, что по-немецки означает: веселый. А как иначе можно было определить сущность характера и, главное, занятие их верховного правителя, если в кассельском дворце с вечера и до утра гремела музыка, беспрерывно, один за другим, следовали балы, маскарады, фейерверки!

Король жил на такую широкую ногу, что путешественники, проезжая чрез столицу Вестфалии, диву давались: ничего подобного им не доводилось видеть при самых знатных и богатейших дворах Европы. У королевской персоны, говорили, насчитывалось девяносто две кареты и двести выездных лошадей. Своих генералов он одаривал чистокровными скакунами, любовниц – бриллиантами. Слуг одевал в алое с золотом. В королевских же владениях ходили монеты – «жерОмы», с изображением его королевского величества.

Было известно: Наполеон выделял брату на содержание двора пять миллионов франков ежегодно. Это много, даже слишком. Бюджет прусского короля, например, равнялся трем миллионам, австрийского императора и того меньше – двум с половиною. Но владелец карликового королевства умудрился в первый же год не просто издержать всю сумму, но и наделать долгов на два миллиона.

За всю свою, теперь уже двадцативосьмилетнюю, жизнь король Люстиг осилил всего одну книгу – «Жизнь мадам Дюбарри», хотя библиотекарем у него значился знаменитый ученый и собиратель народных сказок Якоб Гримм.

А к чему ему, веселому королю, были чужие душещипательные истории, запечатленные на страницах романов, ежели его собственная жизнь – сказка, обратившаяся в быль? Почти ежедневно – новые любовницы, новые утехи и наслаждения, не ведавшие границ. Однажды – прошел слух – пьяненького его вынуждена была задержать даже собственная полиция. Как уж там выпутывался из пикантного положения полицмейстер, а факт есть факт – расшалился веселый король и, дабы не натворил чего-либо непоправимого, был вежливо остановлен собственными блюстителями порядка.

Года два назад император вызвал непутевого братца в Париж: освободилось место шведского наследного принца, дающее право стать королем сей настоящей, а не скроенной наспех страны. Нет уж, оскорбился Жером, не станет он жить по соседству с белыми медведями и питаться одною селедкою.

Меж тем брата-императора тоже непросто было сбить с мысли, коли она запала в его голову. Только государственные заботы могут сделать из беспечного человека настоящего короля, твердо решил он. А для сего все же следует подыскать и страну размером поболее, и народ с отвагою в груди.

Как людей, способных к постоянной и целеустремленной деятельности, Наполеон ни в грош не ставил поляков. Зато когда поляк на коне да с саблею в руке – мало найдется ему равных. Почему бы не поставить во главе сей нации достойного вождя? А чтобы народ с гонором и апломбом в едином порыве избрал себе достойного короля, самый верный способ – дать им в предстоящей войне доблестного военачальника.

От брата Жером уже был наслышан о Польше и Варшаве, где его, Наполеона, в свое время встречали как героя. А главное, знал, что брат нашел там очаровательную красавицу Марию Валевскую, что стала его второю, невенчанною, женой.

Неизбывная жажда приключений, в первую очередь, безусловно, сердечных, наверное, и оказалась решающей. Жером, согласившись вступить на польский трон, решился и на военный поход в далекую Россию.

Наполеон отвел своему братцу роль главнокомандующего правым крылом «Великой армии». Сам он возглавил левое крыло, центр подчинил пасынку, вице-королю Италии Евгению Богарне. Сие выглядело символически: во главе нашествия – император и два короля.

Итак, под началом у двадцативосьмилетнего Жерома, до этого не возглавлявшего ни роты, ни батальона, оказалась нешуточная армия – три пехотных и кавалерийский корпус общим числом более семидесяти пяти тысяч человек со ста шестьюдесятью шестью орудиями.

Естественно, что пока войска подходили еще к русской границе, претендент на польский престол местом своего пребывания избрал Варшаву. И главную собственную квартиру – при кавалерийском корпусе князя Юзефа Понятовского, племянника последнего польского короля и по занимаемой им теперь должности – военного министра герцогства Варшавского.

Отсвет Наполеоновой славы, должно быть, сразу помешал полякам разглядеть истинную сущность полководца Жерома, коим наградила их судьба. Но вскоре они, рвавшиеся в битву с русскими, узнали ему цену. Достаточно упомянуть здесь, что в первый же день он потребовал под свои апартаменты самый роскошный варшавский дворец и отдал распоряжение городским властям доставлять ему такое количество молока и вина, чтобы он мог ежедневно принимать молочные и виноградные ванны. А чтобы содержимое ванн даром не пропадало, Вестфальский король распорядился вино и молоко, в коих купался, продавать купцам. Те же сбывали сей товар жителям.

Дивизии и полки центра и левого крыла уже почти целую неделю топтали русскую землю, когда Жером наконец изволил покинуть Варшаву. Выезжал он во главе корпуса Понятовского, а следом за храбрыми польскими уланами и гусарами тянулся его обоз. Сей обоз представлял из себя целый дворец на колесах. А как иначе можно было назвать семь огромных вагонов – длиннющих фур, набитых всевозможной утварью и запряженных восьмериками сытых, с короткими гривами и слоновьими ногами битюгов?

Если бы потребовалось составить подробный список того, что бралось в дорогу от самого Касселя и что удалось прихватить в Варшаве, все непросто было бы перечислить. Назовем, пожалуй, главнейшее: униформы на все случаи жизни – французские и вестфальские всех родов войск, охотничьи костюмы и штатские сюртуки, спальные рубашки и халаты. Шесть десятков пар всевозможной обуви. Две сотни сорочек, более трехсот носовых платков… И это – в каждом из семи вагонов, на тот случай, если часть обоза отстанет или, того хуже, потеряется.

Да, мы еще забыли назвать мебель – стулья и кресла, столы, зеркала, комоды, ширмы и ширмочки в таком количестве, что ими можно было обставить целый дворец. В дорогу были взяты приличествующие любой почтенной кунсткамере коллекции китайского, японского и немецкого фарфора, изделий из бронзы и золота, а также картины знаменитых мастеров.

Итак, все это двинулось по дорогам, точнее, по бездорожью матушки-России. Как же тут не раскалываться голове у прислуги, которой не было числа, да и у самого Вестфальского короля, если одна за другою гигантские повозки то ломали железные, не деревянные, заметьте, оси, то садились на брюхо в непролазной грязи, то переворачивались на спусках и подъемах вовсе вверх колесами?

Между тем двигаться вперед следовало форсированными маршами. Переправляясь через Неман, французский император был уверен, что русские не позволят ему безнаказанно вступить в пределы своей державы. Для этого, полагал он, целая армия под командованием Барклая-де-Толли и расположена в районе Вильны. И первая же встреча с нею обязательно завершится ее неминуемым разгромом. Вторая же русская армия, которой командует Багратион, должна быть отрезана от Первой молниеносным ударом центральной группы войск совместно с войсками правого крыла и полностью уничтожена.

И Жером и Богарне получили четкие и ясные распоряжения Наполеона. Вице-король Италии тотчас выдвинул корпус маршала Даву в широкую расщелину между двумя русскими армиями с заданием еще далее оттеснить Багратиона к югу, ни в коем случае не давая ему соединиться с армией Барклая. Пехотные корпуса Вестфальского короля также получили указание теснить Багратионовы войска с юга, чтобы наконец их окружить. Но если маршал Даву был во главе своего корпуса, то Жером находился со своим злополучным обозом далеко от возможного места сражения.

Вестфальский король не спешил и невольно удерживал в бездействии самую мобильную свою силу – кавалерийский корпус Понятовского. Так, с опозданием выступив из Варшавы, Жером два дня провел в Августове, затем на целых четыре дня задержался в Гродно, а на переход в двадцать семь миль до Несвижа потратил целых восемь суток. И там, в Несвиже, дав Багратиону благополучно уйти, отдыхал вновь два дня.

Понятовский был вне себя. Но как мог он повлиять на бесшабашного любителя удовольствий, который сей военный поход воспринял как счастливую возможность удрать от пригляда своей добропорядочной супруги и наконец-то с головою окунуться в море удовольствий! Более того, Наполеонову братцу казалось, что своею склонностью к бурным застольям и кутежам он произведет самое благоприятное впечатление на будущих подданных. Разве не сам брат-император называл поляков легкомысленною нацией, все стремления которой – лишь производить впечатление?

Однако Юзеф Понятовский так не думал. Он был настоящий боевой генерал, как и большинство офицеров и солдат его корпуса. Это ведь они еще в 1794 году в Праге, а затем пять лет спустя в Италии храбро бились против суворовских войск. И теперь ему, мужественному и решительному предводителю польской армии, не терпелось сразиться с Багратионом – одним из тех, с кем он уже не раз встречался на поле боя.

– Ах, эти хвастливые фанфароны из Варшавского герцогства! – топнул ногою Наполеон, когда в Вильне получил письмо Понятовского, в котором князь, избегая резких выражений, тем не менее высказывал недовольство поведением своего командующего. – Разве они, поляки, забыли, что это я создал для них целое герцогство? Теперь же я готов подарить им достойного короля. Однако так ли великодушно готовы они меня отблагодарить? Я тотчас отпишу Вестфальскому королю, чтобы он не церемонился с этими хвастунами, возомнившими из себя невесть каких героев, а гнал бы их в самое пекло. Марш, марш вперед! Мне нужно полное Окружение и полный разгром Багратиона. Как некогда австрийского фельдмаршала фон Мака – разгром наголову, до последнего солдата!

Герцог Ауэрштадтский, князь Экмюльский, он же маршал империи Луи Никола Даву, знал Наполеона значительно лучше, нежели польский генерал, и посему воздерживался от того, чтобы писать императору по поводу действий его августейшего брата.

Грубый и жестокий, маршал не был любимцем в армии. Не способствовало его популярности и отсутствие личной храбрости – качества, которое особенно ценят те, кто постоянно рискует своею жизнью. А таких, кто сам первым кидался в огонь, среди Наполеоновых генералов и маршалов было немало. Назвать хотя бы Мишеля Нея и Мюрата – из тех, что были к этому времени живы и во главе своих корпусов вошли в Россию. Даву, в отличие от них, всегда держался около императора. Он был как бы его неизменной тенью и получал повышения по службе благодаря слишком уж явной личной преданности – его знакомство с Наполеоном началось еще с Бриенна, где они вместе готовились стать офицерами.

Лесть, жестокость и ловкость, замешенные на иезуитской хитрости, были теми качествами, что обеспечивали маршалу успехи в военном деле. Презирая подчиненных ему солдат и офицеров, он безжалостно гнал их на убой и тем подчас достигал победы. Так было в войне с Пруссией, когда он разгромил ее армию под Ауэрштадтом. Так произошло и в Австрии при Экмюле, где он из-за своей грубой ошибки чуть не погубил все дело и лишь благодаря вмешательству самого Наполеона выпутался из катастрофы. Зато за те две битвы он был удостоен герцогского и княжеского достоинств.

Призванный взаимодействовать с Жеромом, он, убедившись в полной его никчемности, с радостью стал потирать руки. Рано или поздно, удовлетворенно решил он, Наполеонов братец опозорится до конца и тогда тем более на фоне провала возрастут его, маршала Даву, заслуги действительные и даже мнимые.

Так, собственно, и произошло. Узнав о том, что под Миром, а затем под Романовом Жером не только упустил Багратиона, но и потерпел от него сильные поражения, французский император наконец-то приказал начальнику генерального штаба Бертье:

– Сообщите Вестфальскому королю, что я крайне недоволен тем, что он не отдал все свои легкие войска князю Понятовскому для преследования Багратиона, чтобы тревожить его армию и остановить его движение… Скажите ему, что невозможно маневрировать хуже, чем он это делал. Этого мало. Скажите ему, что все плоды моих маневров и прекраснейший случай, какой только представился на войне, потеряны вследствие этого странного забвения первых правил войны.

Стремясь выправить положение, Наполеон решается на крайнюю меру. Он подчиняет Жерома со всеми его корпусами маршалу Даву и посылает тому строжайшую директиву: «Нужно либо заставить Багратиона идти в Могилев, либо отбросить его в Пинские болота. И в том и в другом случае французские части могут войти в Витебск раньше Багратиона, и Багратион окажется отрезанным».

Не стерпев оскорбления, полученного от брата-императора, Вестфальский король повелел повернуть свои сундуки на колесах на запад и взял направление в Кассель, домой. А Даву ликовал: «Теперь моя звезда поднимется еще выше! Я один пожну плоды славы, которые до сих пор вынужден был делить с этим олухом, младшим Бонапартом. От меня-то русский принц Багратион не улизнет!»

Вторая армия беспрепятственно достигла Бобруйска и, перейдя реку Березину, направилась к Могилеву. От него открывался самый кратчайший путь к Витебску, куда, по расчетам Наполеона, должен был двинуться Багратион, чтобы наконец-таки соединиться с армиею Барклая. Однако у главнокомандующего Второй русской армией был в голове иной план: войти в Могилев, чтобы там переправиться через Днепр и, намного опередив французов, стать вместе с Барклаевым войском надежною защитою Смоленска.

Меж тем, еще не доходя до Могилева, Багратиону донесли: город занял Даву. Однако там не все его силы, а лишь авангард числом в шесть тысяч, не более.

Начальник штаба граф Сен-При, помня свой конфуз в связи с опрометчиво предложенной им недавно обороной Несвижа и в то же время остро переживая все еще длящееся охлаждение к нему Багратиона, предпочитал более не подавать своих мнений. Но сие невмешательство еще более расстраивало Эммануила Францевича. Получалось, что он не просто отгораживался своим безучастием от судьбы армии, но в глазах ее главнокомандующего как бы отстранял себя от бед и ошибок, ежели они могли бы, к несчастью, произойти. И этого он, человек честный и определенных правил морали, никак не мог допустить. К тому же разве он не обладал ясностью ума, просто здравым смыслом, чтобы не суметь разобраться в том жесточайшем положении, в кое попала их армия? Письмо брату, что написал он с предельною искренностью и открытостью, как раз свидетельствовало о том, что рядом с Багратионом находился если не блестящий стратег и тактик, то, по крайней мере, не его враг, а скорее его единомышленник и товарищ.

– Досадно, Эммануил Францевич, форсировав одну реку – Березину, остановиться у второй – Днепра, переход через который для нас – полное спасение, – обратился Багратион к начальнику штаба. – Что ж, показать спину этому черту лысому – Даву и отступить?

Нелегко было и далее хранить подчеркнутую осторожность. Решение выглядело таким ясным и очевидным, что Сен-При не сдержался:

– Осмелюсь заметить, любезный Петр Иванович, Днепр протекает не только в одном Могилеве. И уж коли за сею рекою единственное для нас спасение, то, оставя мысль о прорыве через Могилев, стоило бы попытать счастья в ином, более безопасном месте.

Багратион ходил у костра, опустив голову, стараясь не встречаться глазами с графом. Но при последних словах его внезапно остановился, словно споткнулся о невидимую доселе корягу.

«А ведь у него, французишки, неплохой ум, – неожиданно подумал главнокомандующий о своем помощнике. – Слов нет, сегодня в Могилеве у неприятеля всего тысчонок шесть, а завтра? Не подойдет ли уже сей ночью к городу сам Даву со всем своим войском? Куда же тогда сунуться мне – прямо в пасть зверю? Конечно же, милейший Эммануил Францевич, надобно думать о надежнейшей переправе в ином месте! О том – все мои мысли с тех пор, как узнал я о диверсии Даву. Только для того, чтобы теперь уйти из-под носа сего вредного маршала, надобно его хорошенько прибить. Он в самонадеянности своей, что обскакал меня в Минске и здесь, в Могилеве, полагает, будто он умнее Жерома. Тот Наполеонов братец, безусловно, полный профан. Только я ушел от него не потому, что он не умел споро за мною ходить, а потому, что это я имею хорошие ноги. Даву тож неплохой ходок. Теперь же настал черед помериться мне с ним быстротою мысли – кто кого оставит в дураках? Однако, чтобы не искушать судьбу, пока никому и в собственном стане не открою того, что задумал. Напротив, наружными действиями своими укреплю самонадеянность сего лысого черта».

– Вы правы, любезный граф; место для возможной переправы следует приискать, скажем, чуть ниже Могилева. По сему поводу я в свое время отдам специальное распоряжение. Но не попробовать ли нам, пока Даву не подошел к городу со всеми – своим и Жерома – корпусами, опрокинуть неприятеля вспять? Не откажите в любезности, запишите, что я намерен приказать командующему седьмым корпусом Николаю Николаевичу Раевскому.

И Сен-При, достав свою записную книжку, при свете костра занес в нее слова приказа: «Дабы предупредить находящиеся за Оршей французские войска выходом нашим на Смоленскую дорогу и занятием города Могилева, а также и для воспрепятствования движению их на Смоленск, чем ограждение центральных российских областей прямо достигается, повелеваю вам, господин генерал-лейтенант Раевский, со вверенным вам корпусом седьмым немедля предпринять диверсию по следующему плану. Имеете завтрашний день выступить к селу Дашковке, что от Могилева в двадцати верстах, а оттоль с частью корпуса вашего для усиленной рекогносцировки до самого города Могилева. Буде же окажется, что город французами занят, забрать языка и мне донести, в каком количестве французы тамо засели. Я сам с армией неотступно за вами спешу, и при надобности сикурс полный вам обеспечен. С сим вместе атаману войска Донского мною поведено отступать на Старый Быхов для сближения с вами. На случай неудачи наступления нашего у Нового Быхова мост наводится…»

– Выходит, ваше сиятельство, переход вы намечаете у Нового Быхова? – оторвался от записной книжки Сен-При. – Сие на случай неудачи у Раевского?

– Неудачи, граф, я никакой не предвижу! – резко возразил Багратион. – Для того я и обнадеживаю Николая Николаевича: подам ему сикурс, ибо без помощи остальными силами нашей армии ему не просто будет управиться. Однако… Вот мой другой приказ – по поводу наведения переправы у Нового Быхова. Вы готовы записывать?..

И тут же, оборотясь к своему адъютанту князю Меншикову:

– Вот, князь Николай, подписываю при тебе. Бери, – вырвал он два листка из записной книжки Сен-При. – И мигом к Николаю Николаевичу. Тут, брат, промедление смерти подобно!

При обращении «брат» щеки 22-летнего штабс-ротмистра лейб-гвардии гусарского полка Николая Меншикова зарделись, точно у девицы. Он, конечно, не доводился Багратиону братом, а был двоюродным или троюродным племянником. Одно то, что он был родственником прославленного генерала, добавляло юнцу гордости.

– Будет исполнено, ваше сиятельство! – лихо, по-гусарски козырнул он Петру Ивановичу и тут же, вскочив в седло, тронул лошадь в галоп, сразу растаяв в непроницаемой тьме теплой июльской ночи.

А ранним утром Раевский уже двинулся из деревни Дащковки к Могилеву.

Ах, какое то было утро, десятого июля: ясное, чистое небо, пронизанное солнцем, и из бездонной синевы – крупные капли вдруг зарядившего дождя.

– К грибам – говорят о таком дожде пополам с солнцем, – произнес Николай Николаевич, оборачиваясь к генералу Васильчикову. – Однако, князь Ларион Васильевич, неведомо, какой урожай ждет нас с вами сегодняшний день.

– Если верно донесли князю Петру Ивановичу, шесть тысяч французского авангарда для нас не помеха. Кстати, извольте, Николай Николаевич, взглянуть в подзорную трубу. Никаких сомнений, французы выдвинулись из города к Салтановке. Глядите: их пехота как на ладони. Ну что, прикажете мне ударить в лоб?

Раевский поворотил голову к говорившему – был глуховат. Помолчал, разглядывая в трубу, как на околице Салтановки спешно строятся в колонны одетые в синие мундиры солдаты.

– Нет, в лоб не годится вашей кавалерии, Ларион Васильевич. Ступайте-ка с вашими гусарами лесом – в обход правого фланга французов, – наконец вымолвил Раевский и, обернувшись назад к подъехавшему молодому чернявому генерал-майору Паскевичу: – И вы, Иван Федорович, со своею двадцать шестой дивизией тож двигайтесь в этом направлении. А когда оба выйдете из леса на ровное место и окажетесь сбоку французов, я с двенадцатою дивизиею ударю на них в центре. Вот там, где мост через овраг.

Когда егеря Паскевича, пройдя чрез лесные заросли, вышли на опушку, перед ними открылись цепи неприятельских стрелков.

– Разворачивай орудия – и картечью! – распорядился генерал.

Пушки развернулись на дороге, ведущей к Салтановке, и с ходу огрызнулись огнем. Цепь наступающих рассыпалась и заметно поредела.

– Еще! Надбавь жару, пушкари! – взмахнул шпагою в сторону артиллеристов Паскевич и обернулся к егерям: – Барабаны, сигнал к атаке! Молодцы, ружья – на руку, марш, марш за мной!

«А где Васильчиков? – на ходу спросил себя генерал. – Эх, не продумал Николай Николаевич, как же можно было кавалерию – да через лес, по песку? Вот и отстали. А была бы теперь в самый раз их конная атака…»

Пехота Паскевича уже подошла к мельнице, куда попятились французы.

«Но что там, впереди? Там же – целая туча неприятеля! – не поверил своим глазам Иван Федорович. – У меня ж в первой линии не наберется и двух полков. Сколько же их против меня? Ох, никак просчет и князя Багратиона, и генерал-лейтенанта Раевского. Какое в Могилеве шесть тысяч, ежели только теперь супротив меня их не менее того! Но делать нечего – буду стоять до последнего. Об атаке же следует забыть – как бы самому отбиться, не осрамить свое имя…»

Раевский тоже понял – к Салтановке ни на одну сажень более не подойти.

«Откуда они взялись, супостаты? – как и Паскевич, спросил себя Николай Николаевич. – Такой плотный артиллерийский огонь, будто вся Наполеонова армия собралась в Могилеве. А если и впрямь Даву подошел со всеми своими силами? Тогда тем более следует ему показать, на что способны русские воины».

Все вокруг моста и плотины, идущей через овраг, было выпахано рвущимися ядрами. Хрипели и ржали посеченные осколками кони, падали на землю и уже не поднимались вновь люди.

Раевский видел, что поднять солдат в атаку будет неимоверно трудно: встать, когда с неба сечет не грибной, а железный дождь, – выше сил человеческих. И тем не менее он сам поднялся со снарядного ящика, на конторой сидел, и, спокойно оглядевшись вокруг, громко позвал:

– Саша! Коля! Где вы?

Откуда-то из-за подбитого орудия, что было на одном колесе, выбежал к отцу сначала шестнадцатилетний Александр, а за ним, лет десяти, Николаша. Александр был в гусарском мундире и кивере, младший в рубашонке и штанишках до колен.

– Не испужался, малыш? – обнял младшего сына Николай Николаевич.

– Вот еще чего, папенька… Да разве я и в самом деле ребенок? – спрятав глаза под густыми ресницами, ответил младший Николай Николаевич.

– Не поверите, папа, – вступился тут же старший, – Николаша меня, уже взрослого, подбадривает своими шуточками.

– Ах вы, герои мои! – сгреб их к себе генерал. – Ну а коли так, сыновья, пойдемте-ка вместе вперед. Ты, Александр, по сю от отца сторону. А ты, Николаша, дай мне свою руку – на тебя стану опираться, как на самого смелого.

Генерал с сыновьями сделал несколько шагов вперед, когда рядом в землю ударилось тяжелое ядро. Но он не остановился, лишь только крепче стиснул в руке детскую ладонь Николаши.

– Папа! – услышал вдруг над ухом голос Александра. – Вон, глядите, убит подпрапорщик, рядом же – знамя. Можно я его понесу?

И не успел отец даже кивнуть головою, как белое знамя Смоленского полка оказалось в руках Александра. Древко было тяжелое, и полотнище, расправленное взмахом ветерка высоко в воздухе, норовило сбить с шагу. Но Саша неимоверным усилием удержал полковую хоругвь и, ускоря шаг, побежал впереди отца и брата.

«Теперь главное, чтобы все поднялись и пошли за мной, – стучало у Саши в висках. – Я знаю: об этом сейчас все мысли папа – пойдут ли в атаку его люди? Но пусть знает отец: я сделаю то, что он ждет от своих солдат… Еще шаг, еще другой… А ведь и в самом деле не страшно, если ты всею душою уверен – только от тебя, от твоего поступка зависит успех дела…»

Саша не успел закончить свою мысль, как услышал сзади, а затем и с боков густое, все нарастающее «ура». И теперь уже не от грохота ядер – от гуда сотен и тысяч ног вздрогнула и задрожала земля. Обгоняя генерала и двоих его сыновей, далеко оставляя офицеров и генералов штаба Раевского, с ружьями наперевес бежали и бежали вперед русские солдаты.

Мост был перейден. Но все равно нельзя было не отойти назад под натиском прущих и прущих с высокого Салтановского бугра несметных неприятельских сил. То ж было и у Паскевича – он дал знать, что более не в силах стоять, и просил разрешения, пока не поздно, отойти. Корпус, получив разрешение из штаба армии, отходил, сбираясь вновь у Дашковки.

Оставляя далеко позади себя свиту, к Раевскому подскакал Багратион и, спрыгнув с коня, обнял Николая Николаевича.

– Все знаю. Обо всем наслышан! – Голос князя сорвался. – А что не дал сикурса – не затаи, Николай Николаевич, обиды. Не то в самый последний момент оказалось у меня в голове: как не один твой седьмой корпус, а как всю нашу армию спасать! Ты же покрыл себя славою немеркнущею – первое за всю нынешнюю кампанию генеральное сражение, коего ты не убоялся.

Генерал Раевский вытер разодранным рукавом мундира катившийся ручьями пот с уставшего лица.

– Не скрою досады, ваше сиятельство. Могилев нами потерян, но завоеван день, – начал он глухо, но тут же возвысил голос, чтобы его услышали все, кто стоял рядом: – Не единая моя заслуга, а храбрость и усердие вверенных мне войск могли избавить меня от, истребления противу превосходящих нас сил. Я сам свидетель, как многие штаб-, обер– и унтер-офицеры, получа по две раны и перевязав оные, возвращались в сражение, как на пир… Сей день все были герои!