Текст книги "Багратион. Бог рати он"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)

Глава третья

– Слушай сюда, парень! Вот гляди, как делаю я, и все артикулы повторяй за мною.

Подтянутый, хотя уже в летах, капрал перенял у мушкетера ружье и взял его на изготовку.

– Таперича что следует произвести в первый черед?

Молодой солдат округло выкатил зенки и выпалил по заученному:

– Значится, скусить патрон так, чтобы в зубах остался чуток пороху, чтоб потом ентот порох – на полку, а сам патрон опорожнить в дуло.

– Так, – крякнул нетерпеливо капрал. – А следом какой прием ты упустил?

– Шомпол! Ентим шомполом и затолочь порох во внутрях.

Руки – за спину, и капрал лениво, явно блюдя собственное достоинство, прошелся вокруг новобранца. Иные солдаты, перетаптываясь в строю с ноги на ногу, весело следили за происходящим, зная наперед, чем окончится обучение неумехи.

– Говоришь, во внутрях. Енто что же – толкать, как крупу в ступе? Ты мне так казенное имущество враз спортишь, и тебе, неразумному, все пальцы оторвет. Прибивай шомполом одним махом! И енто не вся наука. Чего еще, самое главное, позабыл, допрежь курок нажать?

– Тою шомполу назад вытягнугь, – поспешно выпалил парень.

– Дура! А пулю, что должна поразить неприятеля, куда дел? Проглотил вместе со своим глупым языком? У-у, неумеха! Помни: забудешь пулю, либо, разиня, уронишь патрон, али два раза случится осечка – палок всыплю!

– Так бают здеся, Потемкин наказал: солдат не бить.

– Наказал! А каждый офицер – сам себе Потемкин. Вон наш ротный был – из шлепанцев и халата не вылезал. Выходит с трубкою на плац и – зырк, зырк – кого бы ему нонче в жертву взять. У того – пукля помялась, когда спал, у другого крысы ночью косу отгрызли – салом ведь смазана… Таперича – другое. Видел уже нашего чернявого? Ентот в науках – зверь: и себя до пота загоняет, и солдата до бессилия доведет. А чего для? Чтобы таперя, выбившись из сил, солдат в сражении, жизнь свою сохранив, супостата сподручен был намертво сразить. И пулею и штыком – всем, на что способен и чему обучен. Так-то. Да вот он и сам – легок на помине.

От палатки, что стояла недалече, шагах в полутораста, легко и споро шел стройный офицер. Был он молод, а фигурою – словно совсем уж отрок, так тонок и гибок.

– Здорово, молодцы!

– Здравия желаем, ваше благородь…

– Как ночевали? Кашу поели? Тогда – равняй строй… Смир-на! Чем занимались с новобранцами, капрал? Ага, спасибо. Теперь сам проверю.

Петр Багратион подошел к новичку:

– Вчера был занят, с тобою не успел познакомиться. Откуда и за что направлен к нам?

– Так меня, ваш бродь, полковник обменял на какого-то мушкетера. Бают, был он цирюльником. Так вот, другому полковнику оказался нужным брадобрей, а вашему, значится, я. Чтоб сапоги ладил.

– Сапоги – важная вещь. Без них что солдат, что офицер, считай, без ног. Но сапожник ты или пахарь, а встал в строй под знамя – солдат! А ну, вскинь ружье. Заря-жай!

Все сразу заладилось у солдата. Но в какой-то момент дрожь вошла в пальцы, и порох – мимо дула.

– И-эх, растяпа, твою под корень!.. – подскочил капрал. – Ваш бродь, его бы за провинность – на сутки под ружье и – с полной выкладкой!

В бездонной черноте Багратионовых глаз проскочили молнией искорки.

– Учить! До тех пор учить, Тихоныч, пока не станет он, новичок, как и ты сам, капрал, знающ и сноровист… А сейчас слушай меня: к атаке изготовьсь! В штыки! Руби, коли!

Не заметил, как, увлеченный, оказался вместе со своими солдатами чуть ли не в полуверсте от палаточного городка, как раз на дороге, уже изрядно намеченной в степи десятками и сотнями воинских повозок. В правой руке – шпага, в левой – снятый с пояса офицерский шарф, словно бы знамя. На смуглых скулах – румянец, глаза пылают, в курчавых волосах на голове черт-те как оказавшиеся стебельки ковыля.

– Кто таков? С чего беготня? – услышал голос фальцетом.

Перед ним на дрожках с вожжами в руке человек в белой нижней рубахе. Лицо худющее – кожа да кости, на голове седой кок.

«Да это же он, Суворов!» Кровь туго ударила в виски. И тут же – ощущение радости и счастья, кои так и вырвались в ответе:

– Подпоручик князь Петр Багратион, ваше высокопревосходительство! Полуротою – атака в штыки.

– Готовишь орлов к штурму, князь Петр?

– За тем и прибыли в сю степь с кавказской линии, чтобы Очаков брать!

– Молодец, подпоручик. И вы все, орлы, – выше похвал. – Суворов выскочил из дрожек и заходил быстрыми шагами перед шеренгой. – На штурм – бегом! Поспешай вперед – отставших не ждут. Стреляй редко, да метко. Пуля обмишулится, зато штык – никогда. Посему – как, изловчившись, вернее победить?

Как внезапно сорвался с дрожек и стал стремительно мерить свой шаг, так же неожиданно замер как вкопанный.

– Ну, кто у тебя, князь Петр, самый смышленый?

Багратион выкликнул:

– Тихоныч, ответствуй их высокопревосходительству.

– Маневр таков, ваше высокопревосходительство: беречь пулю в дуле на особ случай, а сам орудуй штыком, коли сошлись уже в лоб с неприятелем.

– Верно! – вновь побежал вприпрыжку вдоль строя генерал-аншеф. – Трое наскачут: первого заколи, второго застрели, а третьему опять же штыком карачун. А там – ломи через волчьи ямы, прыгай через палисады, спускайся в ров, ставь лестницы – и на стены. Ура! Крепость наша!

– Так и Очаков будем брать? – сам удивился своей смелости сапожник, обмененный на цирюльника.

– Только так – штурм, штурм, штурм! – подбежал к солдату Суворов и, быстро стиснув его за плечи, стремительно отошел. – Иначе зачем мы здесь? Осада изнурительная скорее нас изнурит, а не турок. Штурм – да, там будет кровь. Но ежели сиднем сидеть под очаковскими стенами, ожидая, когда турки передохнут, сами от болезней и от их бусурманских вылазок потеряем в два, три, если не в десяток раз более, нежели при решительной атаке.

Последние слова Суворова заглушили солдатские возгласы:

– Верно, отец родной!

– Кой черт нам здеся, в степу, ждать у моря погоды?

– Таперича – весна. А зачнет степь летом зноем дышать? А ежели и в зиму войдем? Лошадей от голода пожрем, все повозки на костры порастащим…

Довольный, Суворов петухом глянул на солдат и их командира.

– Спасибо, князь Петр, за твоих солдат. У нас с вами единый выбор – Очаков брать, и немедля! Остается мне, дураку, своим лбом стену там прошибать. – Суворов оборотился в сторону лагеря, где выделялись большущими своими размерами и пестротою раскраски шатры Потемкина и его многочисленной свиты. – А сии бастионы, видать, покрепче очаковских. Ну да и я не лыком шит. Не первый год в сражениях – не такие цитадели Суворову покорялись.

Двенадцатого августа 1787 года Турция первой начала войну против России – которую уж по счету за всю историю соперничества двух держав в землях причерноморских и придунайских. И главный удар пришелся в места, только недавно отошедшие к России, еще не совсем освоенные и укрепленные.

Все же русские встретили извечных врагов своих достойно. К той поре уже были созданы две армии, действия которых предусматривали самый широкий военный театр. Одна, под водительством Румянцева[8]8
  Петр Александрович Румянцев-Задунайский (1725–96), граф, русский полководец, генерал-фельдмаршал.


[Закрыть], называемая Украинскою, обеспечивала надежность границ с Польшею и напрямую связывалась с Австриею, что в столкновении с Портою обещалась быть союзницей и немалым подспорьем в баталиях.

Армия вторая, Екатеринославская, была непосредственно под началом Потемкина. Цели перед нею стояли наиважнейшие: перейти Днепр, взять Очаков и очистить от вероломного и никак не унимающегося неприятеля все пространство до реки Прут. А затем, соединившись с австрийцами и войсками Румянцева, выйти аж к самому Дунаю.

Особая роль в потемкинской армии отводилась отряду под началом Суворова – бдение о Херсоне и Кинбурне.

Не зря с турецкого сие последнее название правильнее писалось «Кылбурун», что означает «острый нос». А и верно – длинная и тонкая коса далеко выдвигалась в Черное море, запирая устье Днепра, а отточенным своим концом подходила к недремлющей турецкой крепости Очаков.

И в Херсоне – потемкинской столице Причерноморья, и в самом Санкт-Петербурге сим местам уделялось самое первейшее внимание.

– Кинбурн – наш южный Кронштадт, – метко Определила Екатерина, когда весною 1787 года собственною персоною посетила причерноморские края. Секретный рескрипт о навечном присоединении Крыма к России уже был скреплен собственноручным монаршим росчерком. В новых городах ею же торжественно заложены соборы, в ее высочайшем присутствии освящены верфи. И на новые подвиги была вдохновлена ею, государыней, уже не раз закаленная в боях русская армия, к той поре уже по-новому, по-потемкински переодетая и экипированная.

Удобные короткие куртки, вместо негнущихся и холодных лосин – мягкие суконные шаровары. Заместо шляп, что сдувало ветром, – удобные каски. И – никаких кос и старушечьих буклей на головах – солдаты подстрижены в кружок, как и ходили всегда в своих деревнях. Бород лишь не было, усы же – пожалуйста.

Однако воинство – не для машкерадов с переодеваниями. Екатерине продемонстрировали вершину достигнутого в предыдущих боях ратного искусства. Отряд генерал-аншефа Суворова, состоящий из легкоконных полков, показал так называемую сквозную атаку. Это когда две колонны – пешие и конные – шли друг на друга и, сблизившись на сто шагов, сшибались в жестокой схватке. Треск ружей, гром пушек, клубы черного дыма… И по сигналу трубачей – вновь рассыпной строй образовал два исходных построения.

– Честь имею доложить вашему императорскому величеству, – очутился рядом и ловко отсалютовал маленький, щуплый Суворов, – сей воинский прием пробуждает в каждом воине сметку, находчивость и ловкость. Конный – на пешего, пеший – на конного. И каждый поворачивайся как сумеешь. Не то что на парадах; а как случается на войне: со стороны – суматоха и Каша, а в гуще сражения – своя, расчисленная каждой головою цель – прорваться вперед сквозь строй неприятельский.

Императрица была женщиною, но ум у нее был далеко не дамский, и разбиралась она не только в одной стати мужчин, облаченных в строгую воинскую форму.

– Я ведала до сих пор, что русский воин храбр, – произнесла она. – Теперь же убедилась в том, что он умен и сметлив. Каждый воин должен знать свой маневр. Так вы выразились, любезный Александр Васильевич? Сие зело важно. Это означает: не жди команды на каждый шаг, а действуй самостоятельно, сообразуясь с общею для всех перспективой, сиречь – целью. Сего хотела бы я достичь во всем нашем государстве. Я – там, в Петербурге. Вы, мои генералы и первейшие помощники, – здесь. Я развязываю вам руки – у каждого в голове должен быть свой царь. Посему, коль зачнется здесь война, хочу лишь изречь: пущай Суворов, геройством славен, Кинбурн, южный наш Кронштадт, не сдаст, а светлейшему – Очаков брать. Хотя бы на сие нам в первую пору изловчиться. Вот мое пожелание. А как сего достичь – у каждого моего генерала, как и у солдата, должен быть свой маневр…

Екатерина и ее помощники-генералы, что стояли ногою у Черного моря, зрили в корень: турки могли вернуть свое могущество, лишь забрав назад Кинбурнскую косу. Какой же янычар, воин Аллаха, коли в его руках нет сего острого, тонкого и чуть искривленного, словно ятаган, кинбурнского ножа?

Порта объявила войну в середине августа, а ровно через месяц, тринадцатого сентября, двинула свои десантные корабли к Кинбурнской косе.

Потемкин дал команду флоту из Севастополя выйти навстречу и разбить противника еще в море. Но суда попали в шторм, погибли.

Светлейший впал в панику: крепость в Кинбурне не выдержит натиска, стены ее тонки, рвы – неглубокие, сухие, артиллерии на косе – кот наплакал. В отчаянии даже написал Екатерине о намерении своем передать командование Румянцеву, а самому ретироваться в Петербург: «Моя карьера кончена… Я почти с ума сошел… Ей-богу, я не знаю, что делать, болезни угнетают, ума нет».

Лишь. Суворов, как всегда, не терял свой маневр. Заградил пушечным огнем с косы одну и другую попытки высадиться десантом. К началу октября – третья бомбардировка косы с турецких судов и со стен Очакова, и первые уже турецкие стрелки появились средь кинбурнских дюн.

Суворов был в церкви по случаю праздника Покрова. Ему доложили об успехе наступающих.

– Не мешайте им. Пусть все вылезут на берег, – ответил он, продолжая молиться.

Меж тем на косе начался ад. Черные тучи порохового дыма затмили небо. Залпы орудий с той и другой стороны, схватки врукопашную, стрельба и резня…

Пять тысяч турецких отборных янычар высадились и пытались укрепиться на косе. А чтобы не осталось у них пути к отступлению, их флот ушел. Они – смертники, значит.

Суворовские резервы подходили, но они по-настоящему не могли пополнить убыль обороняющихся. Впрочем, командующий и не об обороне Думал. Выхватив шпагу, он бросился в самую гущу атакующих, и за ним с криками: «Спасай Суворова!» – ринулись казаки.

Девять часов кипело сражение. Сам Суворов получил три раны, не раз падал в обморок. Горы трупов выросли на косе – и наших и пришельцев. Но маневр, задуманный Суворовым, блестяще удался – выманить десант с кораблей и истребить на суше.

Из пяти тысяч янычар удалось вплавь кое-как вернуться в Очаков лишь семи сотням человек.

Второго октября израненный, еле стоящий на ногах Суворов принимал на косе парад победителей – его видели с крепостных стен Очакова. А в турецкой столице султан приказал отрубить головы одиннадцати военачальникам – виновникам неслыханного поражения.

– Теперь – даешь Очаков! Без передыху, пока они не опомнились, – штурм! – убеждал Суворов светлейшего.

Со всех южных мест подходили и подходили русские войска. И ставка Потемкина переместилась к Очакову: вон она, крепость, на расстоянии выстрела пушки. Но светлейший отбивался от героя Кинбурна:

– За подвиг твой матушка пожаловала тебе, Александр Васильевич, знаки и ленту Андрея Первозванного. Сей высшей российской награды не имеют генералы, что старее тебя по чину. Гордись! А меня под руку не толкай. Сколь ты положил ратников на косе? Я ж возьму Очаков измором. Вишь, полки стянул и с Кубани и с Кавказа.

С Кавказским мушкетерским прибыл под очаковские бастионы и подпоручик Багратион. Легко ли и быстро пробежал путь от сержанта ко второму офицерскому чину? Более пяти лет ушло на обретение звания, а главное военной науки. И пороха изрядно успел понюхать. А со смертью ходил рядом, считай, все эти пять годков. Война в горах была не масштабной, не полк на полк и рота на роту. Схватывались на горных тропках и в ущельях горстка на горстку, а то – один на один.

Из всех немирных кавказских племен, промышлявших разбоем и захватом заложников на кавказской пограничной линии, особенно досаждали чеченцы. Промышляли они набегами, выкупом за пленных, грабежом и разорением близлежащих к ним селений русских, грузинских, дагестанских и осетинских, ни во что не ставя не только чужую, но, что самое дикое и страшное, – свою собственную жизнь.

Под Очаковом Багратиона ждала другая война – десятки полков включились в ее круговорот. Воспоминания участников сражения за Кинбурн захватывали дух и воображение двадцатидвухлетнего офицера. А встреча с Суворовым завладела без остатка всеми его помыслами: скорее бы в бой!

После кинбурнской победы миновало уже более полугода, а подготовкой к штурму Очакова и не пахло. Более походило на то, что Потемкин делает вид, будто предпринимает решительные меры. Над самим городом изо дня в день вился густой дым – то по приказу светлейшего охотники выжигали сады, что подступали к окраинам, то разрывались на очаковских бастионах ядра, пушенные русскими артиллеристами. В расписных же шатрах гремела музыка итальянских, привезенных в обозах, квартетов, давали балетные спектакли из Петербурга же танцовщицы, в спальнях самого светлейшего и окружавших его вельмож курились ароматные смолы.

В сей поход взял с собою Потемкин и двух своих племянниц. Санечка Браницкая находилась в свите как бы вместе с супругом. Только супруг имел свою, отдельную, палатку, Санечка же все время пропадала в дядином шатре.

Там же, все дни проводя в приятной лени, валялась на кушетке и Катенька. Ее муж, граф Скавронский, был отсель далече – в Неаполе, при месте чрезвычайного и полномочного посла, даже для пущей важности имеющего звание министра.

Катенька не то чтобы оставила супруга. Родив в первый же год после свадьбы дочь, которую тоже назвали Катенькой, она после назначения мужа побывала у него в Италии. Но вскоре заскучала по Санкт-Петербургу, многочисленным знакомым и родне. А в первую очередь – по любимому дяде.

Знала: благодеяния дяди в ответ на ее ласки – безмерны. Так, еще в Петербурге, встав однажды поутру в спальне дяди, она кокетливо подошла к зеркалу и прицепила к своему платью портрет императрицы с многочисленными бриллиантами, что лежал на туалетном столике. Заметив, что дядя увидел ее жест, тут же поспешила снять с себя медальон.

– Не спеши, – остановил ее дядя. – Оставь все как есть и так поднимись по этой вот лестнице в покои императрицы.

А дело было в Зимнем дворце. Покои Потемкина как раз были подо спальнею государыни.

– Куда, зачем? – перетрусила Катенька. – И с этим алмазным изображением, которое подарено вам?

– Вернешься статс-дамою. И портрет точь-в-точь такой же тебе подарит матушка. Подашь ей записку.

И дядя, тотчас набросав несколько строк, вручил листок Катеньке.

Произошло все так, как и предрекал Потемкин. Екатерина Вторая, прочтя послание, сначала нахмурилась: требование светлейшего было невиданно дерзким. В таких молодых летах самые-приближенные к царице дамы не смели и заикнуться о подобном благодеянии. Но делать было нечего: отказать такому могущественному фавориту не могла даже, она, самая властная императрица российская…

Налаженное житье очаковского лагеря однажды оказалось взбудораженным до крайности. Всех точно громом поразило известие: Суворов, не спросись, не получив приказа, самовольно повел войска на штурм и чуть не погубил всю армию!

То действительно приключилось двадцать седьмого июля 1788 года, в самый разгар сидения под очаковскими стенами.

В два часа пополудни казачьи дозоры доложили Суворову: полсотни всадников и до двух тысяч человек пехоты вышли из ворот крепости и, скрываясь в лощинах, движутся вдоль лимана к русскому лагерю.

Что было делать? Суворов приказал выстроить четыре каре из двух гренадерских батальонов и принять бой.

Турецкая орава дрогнула и откатилась назад, к земляной насыпи перед крепостным рвом. Тогда гренадеры ударили в штыки и на плечах отступающих ворвались на одну из стен бастиона.

К Потемкину полетела просьба: необходимо подкрепление! Но светлейший приказал передать: отходить, немедленно отходить!

Приказ с военной точки зрения – наиглупейший. Победа – вот она! Еще усилие – и штурм увенчается успехом. Мог ли Суворов бросить на полдороге так внезапно заладившееся дело? Он только отмахнулся на одно, второе и даже третье требование светлейшего. И в голову ему не могло прийти, что в помощи откажут, что горстку храбрецов готовая к бою армия оставит без поддержки.

Ядром из крепости под Суворовым убило лошадь. Его самого, еще не оправившегося как следует от кинбурнских ран, пулею садануло в плечо. Гренадеры стали отходить. Тогда залитый кровью командующий повалился на землю с криком:

– Орлы! Вас не отбили, а меня убили… Неужто не отомстите? Стойте! Поднимите меня и, с Богом, вместе со мною – вперед.

Он вскочил на ноги:

– Оживили! Оживили!

А в это время из ворот – новые сотни и тысячи янычар. Впереди же атакующих – громадные собаки. Голодные. Злые. Специально содержавшиеся для травли на людей…

Следовало спасать обреченных. В ставке князь Репнин стоял перед Потемкиным.

– Ваше сиятельство, момент наитрагичный! Коли вы не дали подмоги, не берите на душу грех до конца – выручайте Суворова и его смельчаков. Не себя же ради генерал-аншеф пошел на сие предприятие.

– Этот сумасброд и ослушник? Нет, он меня пред государынею решился посрамить, всю славу победы себе одному забрать. Мало ему Кинбурна! Но я не дурак. Я не дам ему отличиться.

Репнин терял терпение.

– Не минуты – секунды ускользают, сыплются, как песок в песочных часах. Еще промедление – и некого будет выручать; Прикажите взять кирасирский полк.

Ценою своих жизней кирасиры остановили гибель и зверские расправы над смельчаками. В сей последней схватке Суворов получил вторую рану… А после боя – гневное послание Потемкина.

Светлейший решился на штурм лишь шестого декабря 1788 года, когда уже в армии не осталось, сил ждать. Начались болезни, голод. Чтобы спастись в степи от стужи, на кострах жгли телеги. А на очаковских стенах каждый день появлялись новые и новые отрубленные головы русских солдат. Так янычары отмечали каждую свою вылазку из городских ворот, забирая в плен тех, кто в русских окопах и так умирал от истощения, ран и жгучих морозов.

Подпоручик Багратион с солдатами своего Кавказского мушкетерского полка оказался в первой линии идущих на штурм.

Собственно говоря, мало было полков, что не участвовали в деле в самых первых рядах. Так, где-то рядом с кавказцами шла пехота ярославцев. Они прибыли под Очаков недавно, и вел их полковник с нерусской вроде бы фамилией де Лицын.

Александр Александрович – так звали этого офицера – в первый же день разыскал князя Багратиона и отрекомендовался мужем Анны Александровны.

Господи, тетя писала, что вышла замуж и что муж ее – побочный сын князя Александра Михайловича. Отсюда и такая странная фамилия Лицын, сокращенно от Голицына.

Встретились. Обещали после штурма увидеться вновь и уж тогда наговориться всласть о близком обоим.

Крепость огрызалась ожесточенно – пулями, ядрами. Летели из-за стен даже огромные каменья, выливались на головы атакующих котлы кипятка и нечистот. Однако и натиск штурмующих был неистов – в бой вели гнев и отчаяние.

Подготовились к схватке основательно. Смельчаки охотники, прикрываемые стрелками, подбирались под стены, закладывали заряды, делали проходы и лазы.

В один из проходов и прорвались мушкетеры Багратиона. Сам он – впереди со шпагою. За ним, не отставая, – вся рота.

Дым ест глаза, огонь прожигает дыры в мундирах, уши ловят громкие хлопки гранат и свист пролетающих пуль.

Кто-то падает рядом, кто-то пошатнулся впереди. Неужели Тихоныч?

– Прощевайте, вашбродь… Не поминайте лихом.

Склонившись над капралом, князь Петр не слышит, а скорее разбирает по движению синеющих губ прощальные слова.

– Прощай, друг капрал. Мы не забудем тебя, – крестит его князь и целует в лоб.

И – снова вперед. А это чья же смерть? У ног – отрок. В груди – острый нож. Кто же его и за что?

– Она, она! – выкрикивают рядом солдаты, цепко ухватив под руки женщину. У нее безумные, налитые страхом и отчаянной решимостью глаза. Кивком головы женщина показывает чуть в сторону, где еще один мальчик и одна девочка в луже крови.

– Это она их сама, мать,– объясняет один из солдат.– Я разбираю по-ихнему…

Осада… Вот она, осада. Когда смерть настигает одних – от пули, других – от голода. Этих вот – от безумия.

К Багратиону подводят старца. Изрезанное морщинами лицо, грязная на голове чалма.

– Священный имам? – спрашивает у него по-тюркски Багратион.

– Слуга Аллаха, – отвечает старец. – Веди меня к вашему главному паше. Пусть велит остановить кровопролитие. Мы отдаем вам наш город и нашу крепость. Себя же и свои жизни поручаем Аллаху. Аллах акбар – Аллах велик!..

Сколько дней подряд на морозе, до потери сил русские и мусульмане только и делали, что разыскивали и раскапывали в завалах трупы, раскладывая их штабелями во рвах – на своих и чужих, на «праведных» и «неверных». А из чудом уцелевших солдат заново формировались поредевшие роты и полки.

В этой суматошной, изматывающей страде дежурный адъютант с трудом разыскал Багратиона.

– Ваше сиятельство – к их светлости!

Потемкин сидел за столом. На плечах – небрежно наброшенный парадный фельдмаршальский мундир.

Князь Петр невольно скосил глаза на бурые пятна от чужой крови и гари на своих рукавах.

– Наслышан о твоей удали. Первым ворвался в крепость – за мною награда не пропадет. Поздравляю тебя капитаном, князь. Так сказать, через один чин – поручика. Но доброе – всегда в обнимку с горем. В прошедшей баталии – ты знаешь – тяжело ранен полковник Лицын. Я тотчас отпишу его отцу князю Александру Михайловичу и княжне Анне Александровне. Надеюсь, она непременно приедет к мужу. А разрешат лекари везти его в Москву, предоставлю тебе отпуск. Твоя помощь будет им, Голицыным, крайне потребна. Случится худшее – рядом окажешься, утешишь. По себе знаю, что такое родная кровь, – и несподручно бывает, а племянниц все ж иногда при себе держу…

Уже перед прощанием Потемкин встал:

– Где хотел бы далее служить?

– Ежели позволено вашею светлостью самому мне выбирать – у Суворова.

Всею силою громадный кулак опустился на столешницу.

– К нему, самоуправцу? Не стану потакать! – И, снова опустившись на стул, уже спокойнее: – Что сие в тебе: родовое, кавказское – тяга к вольнице?

– Метода вести бой – вот что прельщает у генерал-аншефа, – не мигая, ответствовал Багратион. – Не ждать, а нападать.

Шандал со свечами стоял на дальнем углу стола. А то бы князь Петр углядел, как резко скривились губы светлейшего.

– Не ждать, говоришь, ни от кого приказу, совершать маневр по своему лишь усмотрению? Тогда лучше подойдет тебе, князь, уже знакомая кавказская линия. Там более применима сия вольная тактика – как хочешь, так и действуй в горах, где ты сам себе и исполнитель, и самый высокий начальник.