Текст книги "Дети победителей (Роман-расследование)"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Что воевать надо мечом, голодом, болезнями, подкуром и еще раз голодом.

Николай I после поездки по Кавказу: «Местное начальство вместо того, чтобы покровительствовать, только утесняло и раздражало. Словом, мы сами создали горцев, каковы они есть, и довольно часто разбойничали не хуже их». «Я старался внушить, что хочу не побед, а спокойствия, и что надо стараться приголубить горцев и привязать их к русской державе, ознакомив этих дикарей с выгодами порядка, твердых законов и просвещения, что беспрестанные стычки только все более удаляют их от нас и поддерживают воинственный дух в племенах, и без того любящих опасности и кровопролитие».

Но порыв императора на деле оказался мимолетным и, как было у него в обычае, искренне-лицемерным. Новые командиры вместо уволенных продолжали прежнюю политику, ибо только жестокость давала мало-мальски видимый эффект усмирения.

Марк Кушниров. «Московские новости», 1996 год.

Дом моего деда Давида в Крыму стоял на взгорье, над деревней Пролом. Немец Андрей Гаар приходился моему отцу двоюродным братом по материнской линии, он жил в Карасубазаре, в сорока пяти километрах от Пролома.

Я никогда не молился Богу – наверное, потому, что мне хватало отца. В далекой Сибири или в Перми я думал о нем, разговаривал с ним, хвастался перед ним, давал обещания, зароки и клятвы. Вспоминал его рассказы и отдельные фразы…

Когда началась Чеченская война 1995 года, Иван Давидович сказал: «Партизанскую войну еще никто не выигрывал». Конечно, он, старый эксперт, знал, о чем говорил.

Этого дома давно нет, но я представляю его по рассказам отца. Саманные стены из кирпича-сырца, с примесью навоза и соломы, беленые. Глинобитный пол.

За домом начинались крымские предгорья, буковые, дубовые леса. Мое кинематографическое воображение человека конца двадцатого столетия представляло утренний туман, печальные звуки армянского дудука и скрипки каменче, на которой играл мой дед. Я чувствовал запах овец, конского навоза.

Сам дом состоял из большой комнаты, кухни и пристроенного сарая. Все строение – под красной черепицей. Дом этот построил деду один болгарин из села Кабурчак, того самого, возле которого в марте 1944-го погиб сын деда и брат отца восемнадцатилетний Гурген.

Когда наши войска отступали, в лесу появилось много бесхозного скота, надо думать, брошенного хозяевами, ушедшими на восток. Отец, тогда тринадцатилетний подросток, поймал в лесу поросенка, с темной отметиной на ухе. Позднее – жеребенка, двухлетка, назвал его Зайчиком.

В огороде росли картошка, капуста, чеснок, другие овощи, которые отец возил в степные селения и выменивал у тамошних жителей на пшеничное зерно.

О, немцы дали каждой семье по гектару земли. В сентябре армяне собирали кукурузу и привозили домой, где хранили ее в громадных корзинах, сушили в початках. Одна корзина до тонны весом. После везли на мельницу в льняных мешках.

Ованес Асланьян запрягал Зайчика в телегу и ехал на север, по дороге, вдоль которой тянулась желтая трава, занесенная ненадежным крымским снегом, стояли кизил, клен и ясень. А дальше, в степи, уже одна трава под мокрым южным снегом. Дул ветер, и шла война. В партизанских отрядах начинался голод. Там, на горе Берлюк, горе, покрытой лесом… О, там такие дубы – пять человек только обхватить могут. Ованес качал головой, вспоминая дубы.

К горе Берлюк надо ехать к югу от Пролома, вдоль садов и виноградников. По грунтовой дороге, которая вела на Феодосию, через Кабурчак, Бахчель, Колерликой, Соллар и Бешуй. Вообще-то отец родился в Бешуе, в доме дяди Ерванда, тогда своего дома у Давида еще не было. Все они бежали от турецкой резни, с южного побережья Черного моря, из Трапезунда, города глиняных домов, похожих на соты, с побережья армянской крови.

На Берлюке базировались партизаны. И за домом Давида, в проломовских лесах, скрывалось Восточное соединение крымских партизан. Там воевал брат Гурген.

Ованес привозил из степи зерно, а потом садился за ручную мельницу – два тяжелых каменных жернова с деревянной ручкой сверху. Он жменями засыпал зерно в верхнее отверстие и вращал пятидесятикилограммовый камень как галактику. Из нижнего отверстия сбоку высыпалась струйкой мука в металлическое ведро. Позднее я понял: вот откуда у отца в восемнадцать лет была такая необыкновенная физическая сила. Как у Бога.

Потом моя бабка Анна, гречанка, пекла круглые караваи хлеба, которые Гурген уносил в лес.

Ованес вырыл в сарае подземное убежище, где брат прятался, когда приходил домой. Вход в нору скрывали приставленные к стене ясли для лошади и коровы.

А по ночам братья ходили воровать.

Немцы заставляли людей сеять пшеницу. Молотили в поле, а потом телегами везли на ток, который находился между домом деда Давида и лесом. Сторож – свой человек, как и староста деревни, Кузьма Поярков. Братья воровали свое зерно и пекли хлеб для леса. По два пуда уносили с тока за одну ходку. Оставшееся забирали ненадежные, как крымский снег, союзники немцев – румыны и тоже везли на мельницу. Так и сотрудничали с оккупантами. Встречая партизан в лесу, во время прочесов, румыны делали вид, что со зрением у них страшная проблема, а стрелять вообще не умеют. Партизаны проходили сквозь вражеские цепи, будто между буковых стволов.

Пацан ехал по дороге в телеге, груженной овощами, по дороге, окруженной желтой травой, занесенной снегом. Он приезжал на станцию, где обменивал продукты на зерно. Обменивал у одного и того же хозяина, жившего рядом с железной дорогой. Хозяин, Николай, по несколько раз повторял ему цифры – количество составов, вагонов и военных грузов, которые прошли в сторону Керчи. Ованес запоминал. И возвращался обратно.

К этому времени в деревне зерна уже не оставалось – румыны хорошо подчищали. Ованес возил пшеницу с севера. Возил, пока эти же румыны не отобрали у Ованеса Зайчика, любимого конька. Начались пешие походы к станции. Цифры, принесенные Ованесом в голове, партизаны передавали по рации в штаб Приморской армии.

Отец мне рассказывал. В деревне полеводческая бригада была, садоводческая: груши, сливы, яблоки – королевские, наполеон, синап, кандиль. До войны все шло на черноморские курорты.

Я тоже там воровал – яблоки в колхозных садах, виноград – через шестнадцать лет после окончания Великой войны.

Ованес ставил верши на Карасевке, ловил красноперок и сазанов. Морды плел сам. А потом связной Асланьян развозил листовки, передавал сообщения подпольщикам и партизанам.

«Партизаны – это народ, – говорил мне отец, – партизан победить нельзя. Но народ можно уничтожить. Враги называли партизан «террористами».

Сразу после освобождения тех мест командира партизанского отряда Галича назначили председателем Белогорского райисполкома. Через много лет он рассказывал отцу, что в июне 1944-го в городе отдыхала армянская дивизия. И когда войска НКВД окружили деревни крымских армян, чтобы подвергнуть их репрессиям, в дивизии начались волнения. Дивизию тут же отправили на фронт. И будто бы армяне взяли Сапун-гору в Севастополе за восемь часов. Может быть, это всего лишь легенда брошенного народа.

Я сидел на рюкзаке и ждал, когда за мной заедет Ахмед. Мы должны были вылететь в Пятигорск, чтобы добраться оттуда до места машинами. В девять часов утра он не приехал, хотя договаривались именно на это время. В десять – тоже. Телефона у меня, конечно, не было, а уезжать из дому нельзя – вдруг Ахмед заедет по дороге в аэропорт.

Шел первый месяц весны. За окном лежал снег, уже потемневший, как помутневший от пьянства рассудок. Я быстро сбегал до киоска и купил три бутылки пива, чтобы не даром проводить время.

Через пять минут ко мне заехал Алексей Сиротенко. Он всегда чувствует приближение выпивки, как лайка – глухаря в черничнике.

– Ты пьешь или лечишься? – спросил он с порога.

– Пью.

– Тогда я с тобой! – обрадовался он.

– Закрой файл! Если бы я лечился, тебе никто не помешал бы напиться параллельно.

– Ты не учитываешь разности эмоционального состояния процессов!

Леша достал из кожаной сумки бутылку водки.

– Сука, – прокомментировал я.

– Зря ты так, Юра, – заметил он не очень огорченно.

Он сел на белую табуретку, достал из сумки сотовый телефон и положил на белую столешницу, окантованную алюминиевой полоской.

– А ты откуда знаешь, что мне позвонить надо?

Алексей посмотрел на меня с легкой усмешкой человека, привыкшего вести ментовские допросы.

– Понимаешь, друг, мне дали задание присматривать за тобой, заботиться о тебе, думать… Поэтому я внимательно вникаю в твои человеческие потребности (он постукал пальцем по бутылке) и в твои деловые интересы (он постукал по телефону).

– Ты чего – стучишь? – отозвался я, грубо конечно.

– Я не хочу, чтобы ты ехал в Чечню.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Нет, я не стучу, я забочусь о тебе и не хочу…

– А почему не хочешь?

– Потому что у тебя нет для этого «крыши», денег, связей.

– Наш редактор съездил и вернулся, слава Богу.

– Правильно. Главный редактор газеты Олег Владимирович Пантелеев вернулся. Потому что все перечисленное у него есть.

– Что ты хочешь этим сказать? Я имею в виду «крышу», конечно…

– А ты подумай, чья точка зрения отражена в материале. И тогда поймешь, почему тебе нельзя туда ездить. Нельзя, понимаешь?

После этих слов я так задумался, что незаметно для себя начал открывать бутылку. Незаметно для себя, но не для Алексея, который по-прежнему насмешливо смотрел на меня. Он мудро не вмешивался в сакральный процесс. Водка давно стала для нас мужской игрой, как для ленивых кавказцев – нарды.

– Зачем тебе это надо? Остановись.

– Понимаешь, друг, за каждым последним поворотом всегда есть еще один. Обязательно есть.

– Вот скажи мне, что ты больше всего любишь? Только честно.

– Молчание, – ответил я – и замолчал. Надолго. Минут на пять.

– А я думал, Родину, – посетовал Лешка.

Я разливал и думал: он говорит, что нельзя… почему нельзя? Вспомнил эпизод из армейской жизни. Перед новобранцами из разных республик СССР стоял командир. «Вопросы есть?» – спросил он. – «Есть!» – «Давай, рядовой Торенкулов!» – «Товарищ старший лейтенант, портянки спиздили!» Строй засмеялся без всякой злобы. – «Ну нельзя же так, рядовой Торенкулов», – покачал головой офицер. – «Как нельзя? – не понял солдат. – Когда портянки спиздили».

А Лешка говорит, что нельзя, когда меня последнего лишили.

Мы выпили белой водочки, закусили черным хлебом с крупнозернистой солью и луком.

Алексей обвел взглядом комнату.

– Давно у тебя не был… Ты когда себе приличную мебель купишь?

– Поэт сказал: «…всегда есть что-то неприличное в том, чтобы быть благополучнее тебе подобным».

– А кто тут тебе подобен?

– Только ты…

– Кто это сказал?

– Иосиф Бродский.

– Где он это сказал?

– В Мичиганском университете.

– A-а… Я думал, в твоей комнате, после тридцати лет жизни по баракам, казармам, больницам, общагам и коммуналкам. Лучших лет жизни, отданных Родине, а не Мичиганскому университету. Где он похоронен?

– В Венеции.

– Чтобы мне так жить!

– «И пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность», – процитировал я Нобелевского лауреата.

– Это другое дело! – пропел Леша. – Глиной – это мы сможем… И три комка на крышку не пожалеем. Давай – за Родину!

У Леши однокомнатная квартира, иногда мы там напиваемся и спорим сутками. Он ушел от жены Веры – написал в заявлении: разводится потому, что «ссорится с женой и грубит теще». Судья не выдержала, рассмеялась и отпустила его на долгожданную свободу.

– А помнишь, ты у меня брал роман Пикуля «Каторга»?

Алексей смотрит на меня глазами, ставшими в эту минуту особенно светлыми, безупречными, спокойными. Я отлично помню, что не брал у него этого романа, хотя бы потому, что уже давно прочитал его. Но Алексей смотрит… Я понимаю: он отдал кому-то Пикуля, а кому – не помнит, и пытает всех, чтобы кто-нибудь колонулся… Э-э, он не только мент по жизни, но и провокатор.

Раздался стук в дверь, я вышел из комнаты, открыл. На пороге стоял Женя Матвеев.

– Мне песню друг споет – и я его прощу за то, что в кабаках другим играет, – приветствовал я гостя, на всякий случай придерживаясь рукой за дверь. – Женя, ты сгоришь там – в труде…

– Лучше сгореть на сцене, чем на производстве, – тут же ответил он, кратким жестом убирая меня с дороги.

Женя вошел в комнату и сразу посмотрел на рюкзак, стоявший в углу. Усмехнулся, покачал большой головой.

– Пьянствуете?

– Нет, ждем человека, с билетами на самолет.

– Слышал…

Женя скинул куртку и сел на маленький столетний сундучок, обитый железными полосками, какие возили с собой моряки с пароходов прошлого.

– Как твой хозяин? – спросил я Женьку. – После той драки?

– Он хозяин бара, а не мой. На следующий день пришел с бутылкой коньяка, извинялся.

Ну-у, просто так он редко приезжает, скорее всего по делу на сто миллионов. Инфляция.

– Я приехал отговорить тебя от этой поездки, – тихо, но твердо сказал Женя как человек, вычисливший Бога с помощью бесконечного человеческого разума.

– Вы меня режете…

– Не режем, а оперируем, – поддакнул Алексей, снимая с полки третью стопку. – Я ему о том же уже час твержу!

– Мне надо еще две-три рюмки, и уже моего согласия ни с чеченцами, ни с вами не потребуется – в таком виде меня не посадят ни в один самолет, даже в частный…

– Это идея! – кивнул головой Женя и быстро разлил водку по стопкам, не жалея тяжелой воды. Конечно, не сам покупал…

Выпили, не закусили, еще раз выпили, немного закусили… Потом я позвонил в редакцию.

– Служба безопасности слушает, – ответил мне голос.

– Извините, – произнес я.

– Служба безопасности движения Камского речного пароходства слушает, – узнал я голос Матлина.

– Ну, друг… – протянул я, – ко мне никто не заходил?

– Нет, никто не заходил, не звонил, не стучал, – удивленно ответил Андрей, который, похоже, был уверен, что я уже в районе Грозного.

Андрей вообще путевый парень, хоть и начальник отдела. Он умный и добрый, как Папа Карло: если надо, он вырубит тебя топором… А мне какая разница чем, я же деревянный.

Просто от слова «безопасность» я вздрагиваю до сих пор. Нелегкое детство, суровая юность. Да, помню, написал однажды такое стихотворение:

«Из Гори ваш папа вышел в гегемоны – вы выходите в гоги-магоги. Врагам на горе! Что нагребли в компаниях по пьянке, карманники, сапожники, фарцовщики с Лубянки? Где парубок, что, как на пулемет, бросался на писателей с вопросом? Что вы, козлы, толкали ему в рот, когда он был всего молокососом? Я не забыл, мои враги, о том, как ваши сапоги ходили по печенке, по брови! Мои претензии к порядку далеки от сексопатологий групповой любви! Качуев, Чуев, Окучев – России первая любовь! Такая кодла доведет до комы кого угодно. Послушай, Гоги, этих винторогих козлов!»

Да, молодость, поэзия – одни воспоминания, будто пустые бутылки.

Потом Женя рассказывал, как они неделю назад играли на «семейном» празднике известного бандита, где собралось около четырехсот человек из разных городов – приехали на день рождения «братана». Мужчины в черных костюмах сидели, ели-пили молча. Жестко структурированное сообщество не позволяет расслабиться без оглядки. Дамы пытались вытащить кавалеров из-за столов, но все бесполезно. Дошло до того, что жены и подруги не выдержали – начали танцевать друг с другом. И только позднее, когда люди хорошо подвыпили, пошли разговоры и подобие шуток. Вот и я говорю, что надо выпить… А то совсем грустно.

Ахмеда все равно не было. Чеченского авторитета увело в тайгу, завалило снегом, покрыло мглой. Он исчез, растворился, распался. Не пришел ни к четырем, ни к пяти, ни к шести часам вечера. Или он исчез, или я напился.

Конечно, мы преувеличиваем зависимость личности от общества, социальной среды, четверга, пятницы, всей этой социальной детерминации… Когда Алексей и Женя ушли, уверенные в том, что я уже вообще нетранспортабельный, я быстро сбегал еще за одной бутылкой водки и закрылся в своей комнате, не желая видеть жену, сына и рыжую кошку, никого. Как в объявлении: потерялся белый пушистый кот с разными глазами – голубым и черным. Потерялся, на всю ночь заблудился.

На следующий день редактор сообщил мне о полученной из ГУВД информации: Ахмед Магомедович Дадаев задержан пермской милицией по обвинению в изнасиловании.

Я сидел за своим письменным столом в позе постижения реальности. Мне надо было писать для редактора объяснительную записку, почему я без уважительной причины отсутствовал на работе в течение целого дня. А Матлин, начальник, потребовал, чтоб я написал ему клятву «не посещать более никаких фуршетов, банкетов и других табуретов». Господи, ну какие фуршеты, когда я дома напился!

Я написал клятву, потом ответил на один звонок. Старуха какая-то, видимо, номером ошиблась: «Я попала к Ивановым?.. Нет? (долгая пауза) Ну скажите тогда, сколько сейчас времени?» – «Двадцать минут четвертого» (пауза) – «Дня?»…

Ну и ради чего после этого жить?

Когда я вышел из здания ЗС, увидел радостного полковника Лесовского. Чему он всегда радуется?.. К этому времени я уже был уверен, что Лесовский – псевдоним: навязчиво красивый, как у евреев, сбросивших родительское имя. Помните – Светлов, Каменев, Троцкий…

– Сейчас был в политическом клубе «Диалог». И почему это Ленина у нас хулят больше, чем за границей? Там к нему относятся с почтением… – неожиданно сказал он.

– Потому что в России Ильич больше всего нагадил, – злорадно поддержал разговор я.

Лесовский пошел рядом со мной, доказывая, что двигался ко мне с человечными намерениями. Говорил опять торопливо, заглядывая в глаза, которые я то и дело отводил. Господи, зачем ему эта длиннополая шинель? Мимикрия агента ГБ? Милые комплексы детства?

– Я был в СИЗО, – рассказывал он мне, – добился, чтобы Ахмеда перевели в более приличную камеру. Там такое перенаселение, как в Китае. Вы знаете об этом?

– Да. А как вам это удалось? Попасть в СИЗО, да еще договориться о переводе в другую камеру? А главное, зачем это вам?

– А вы знаете, это ведь вы его посадили, – неожиданно резко сказал Лесовский и стал поперек дороги, пристально глядя глаза в глаза.

Я машинально остановился тоже – передо мной танцевал сумасшедший. А кто иначе?

– Что вы имеете в виду?

– Все очень просто: если бы вы не написали статью о Дадаеве, то сейчас он был бы на свободе.

– То есть вы хотите сказать, что моя статья привлекла к нему внимание органов?

– Да нет, думаю, что органы и так им занимались, но не стали бы трогать без нужды.

– Так в чем же дело? – уже осторожнее спросил я.

– Понимаете, дело в том, что вы создали положительный образ чеченца, в то время как федеральные войска ведут бои с чеченскими боевиками… Понимаете?

– И они решили разрушить этот положительный образ, обвинив Ахмеда в изнасиловании и посадив в тюрьму?

– Все люди совершают преступления, конечно разные по значимости… Если пристально следить за человеком, то даже провокаций устраивать не надо – все грешны.

– А вы что, специалист по слежению?

– Я полковник казачьих войск, – ответил он, глядя своими голыми безумными глазами в мои – красные, похмельные и злые.

– Ладно, казак, – кивнул я головой, – где же твой конь и шашка? В стереотрубу смотреть – не в поле махаться…

Я резко развернулся и пошел дальше. Изнасилование – самая позорная на зоне статья. Но это раньше за нее «опускали». И зачем это сказал мне он, Лесовский? Он выдал себя! Или ему уже незачем скрываться… Может быть, вербует? Поясняет, кто он и откуда…

Да, Ахмед, это тебе не лошадей воровать!

Я покурил на кухне, выпил корвалола и лег спать. И мне снился сон. Будто я шел по шаткому дощатому мостику, и он вдруг рухнул, и я полетел вниз, навстречу своей кошмарной смерти. И вдруг кто-то сказал, кто-то шепнул мне в ухо, чтобы я не боялся, что мне не суждено разбиться о камни. И я открыл глаза, увидел над собой в темной голубизне, окаймленной легким огненным туманом, блестящую пленку звездного неба.

Из обзора

Потери.

«Сборник сведений о потерях Кавказских войск во время войн горской, персидских, турецких 1801–1885»: общие боевые потери российской армии на Кавказе: убитыми 804 офицера и 24143 нижних чина, 13 генералов, ранеными 3154 и 61 971, пленными 92 и 5915. Не включены умершие от ран или погибшие в плену. Кроме того, число умерших от болезней в три раза превышает, по мнению составителей сборника, число погибших на поле боя. С 1801 по 1830-й потери не превышали нескольких сот человек в год и были связаны с отражениями набегов. Ситуация изменилась с 1828 года, с провозглашением Кази-Муллы имамом Чечни и Дагестана, в 1829 году он объявил газават. Потери в деле под Дарго превысили потери за всю войну с Персией в 1826–1828 годах. Погибали почти полностью гарнизоны и черноморские форты. С 1856 года генерал Барятинский начал с трех сторон концентрическое наступление, войска перешли на нарезное оружие, усилили блокаду. 25 августа 1859 в ауле Гуниб сдался Шамиль (Восточный Кавказ).

21 мая 1864 года войска заняли последний черкесский аул (Западный Кавказ), этот день считается днем окончания Кавказской войны.

Журнал «Родина», 1994 год.

Снег прокуророва дня

Это случилось в холодный ноябрьский вечер. По заснеженной, по сверкающей снежной нищетой улице осторожно передвигалась маленькая женщина. В одном месте, у яркого фонаря, она наклонилась, прихватила горсть снега и поднесла к глазам: «Я – обогатительная фабрика, я – тот жир, к которому прилипают алмазы…» Наверно, не надо было быть профессиональным психиатром… Осенний ветер не щадил лицо старухи, одетой не по сезону – в синюю курточку, желтую вязаную шапочку и черные резиновые полусапожки.

На перекрестке она увидела матовую вывеску над входом в районный отдел милиции, светившуюся красными буквами.

– Что случилось, мать? – спросил милиционер, когда женщина начала отогревать руки в коридоре.

«Молодой еще, – подумала старуха, – не обозленный…»

– Да вот, милок, выпустили из спецприемника, а идти некуда. Где-то здесь живет двоюродная сестра, адреса не знаю.

– Ничего, сейчас помогу, – кивнул дежурный с той стороны толстого стекла. – Говори имя-фамилию.

И действительно, милиционер взял телефонную трубку, начал пробивать «родственницу» по адресному столу УВД.

– А сама-то где раньше жила?

– Так с 1954-го всю жизнь просидела по лагерям – «за карман». OOP я – особо опасная рецидивистка. Да ты спроси в березниковской колонии, меня там все знают. Нынче освободилась и лето прожила в Иранском интернате для престарелых, а в сентябре сбежала.

– А чего сбежала-то?

– Так это, всего только корочку хлеба в день давали… Вот и ушла на вокзал жить.

– Возьми адрес сестры, – протянул сержант бумажку, – и тысячу рублей – на троллейбусе как раз доедешь до места.

«Нет-нет, – подумала Раиса Быкова, – я лучше пачку «примы» куплю, а до сестры и так доеду».

– Дай тебе Бог здоровья, – тихо произнесла она, в последний раз посмотрев на молодого сержанта.

«И в милиции встречаются люди, – вспомнила она свою жизнь, – но редко».

Милиционер, совсем пацан, мог бы выгнать старуху на улицу, но не сделал этого. Может быть, он еще не осознавал, но уже чувствовал милосердие как самый короткий путь в мироздании – к Богу, истине и смыслу жизни. Или предчувствовал.

Утром, 18 ноября, заместитель прокурора города Вера Никифоровна Шарова, зайдя в кабинет, сразу вызвала к себе Боброва. Через пять минут в дверях появился молодой следователь в очках с золотистой оправой. Стройный, уравновешенный (самоуверенный, как считала Шарова).

– Александр Васильевич, сегодня в частном доме по Сосновой, 6, обнаружен труп хозяина – Сергея Верхоланцева. Эксперты насчитали тридцать четыре удара топором… Он валялся там же, в крови. На осмотр выезжал Николай Минаев, провел его хорошо, детально. Соседку, которая труп обнаружила, допросил. Вы прибыли к нам недавно, всего полгода назад, вот и покажите, на что способны. Будете руководителем группы.

В тот же день следователи прокуратуры, сотрудники уголовного розыска, участковые и эксперты были брошены на поиски неизвестного и предельно жестокого преступника. Голова убитого напоминала мясной фарш.

Сергей Верхоланцев жил один. С год назад жена от него ушла – с двумя детьми (двое других, оставшихся с отцом, сбежали к матери недавно, прихватив папашину зарплату). Следователь Александр Бобров месяц назад вернулся из Чечни, но тридцать четыре удара топором всё равно его удивили – это намного больше, чем надо для обыкновенного убийства.

Соседка Верхоланцева, пенсионерка Валентина Николаевна, жила во второй квартире этого одноэтажного дома. В тот день, 15 ноября, около 20 часов, она услышала, как за стеной что-то упало, и потом все затихло. Утром она увидела выбитую раму соседского окна, но только 17-го решилась залезть в черный проем.

Николай Минаев уже выяснил, что Верхоланцев был неоднократно судим за хулиганство и в том же 1996-м получил два года исправительных работ за то, что ударил титановой монтажкой по голове незнакомого ему мужика. Перепутал, как утверждал, с другом, который стащил бутылку водки. Бобров только вздохнул: если бы суд приговорил Верхоланцева к лишению свободы, то сегодня он был бы жив.

Григорий Рощин, старый опер «по тяжким», выслушал Александра, не перебивая. В это время за ним «числилось» еще тринадцать дел, все убийства.

– Да ты не бойся, Саша, раскроем, поймаем, расстреляем где-нибудь во дворе…

Он говорил с невозмутимостью обреченного на подвиг службиста.

Бывшая жена Верхоланцева жила с детьми в одном из районов области. Туда и выехала на следующий день оперативно-следственная группа: обыск, отпечатки пальцев. А по приезде выяснилось, что объявился брат убитого, который сообщил, что в тот вечер он видел, как Сергей вышел из автобуса с женщиной, одетой в синюю куртку и желтую шапочку.

И действительно, в тот вечер двоюродная сестра на порог не пустила Раису Быкову – «старую воровку». Бывалая зэчка давным-давно усвоила, что движение можно начинать с любой точки в пространстве. И времени. Но лучше с привокзальной площади, неподалеку от туалета и зала ожидания. Чтоб случайно не окоченеть. И тут к ней подошел крепкий мужчина средних лет с щербатым оскалом. Показал из кармана горлышко водочной бутылки.

– Пойдем ко мне – я один живу. Приберешься, обед сготовишь…

Быкова поднялась на крыльцо, оглянулась: пригородный поселок с трех сторон окружал лес.

Когда старшую дочь Верхоланцева привезли в город, она осмотрела квартиру и выяснила, что пропала цигейковая шуба и две куртки.

– А вот и мотив, Сашенька, – обрадовался Рощин.

– Для тридцати четырех ударов топором?

Следующие десять дней группа моталась по тайным ночлежкам бичей, бомжей, бродяг. Но допросы, обыски, откатывания на дактокарты результатов не дали.

– Плохо работаешь, следак, – подытожил результаты совещания прокурор города.

Кто-то из сержантов рассказывал коллегам, как одна толстая татарка двумя профессиональными джолтами положила на привокзальный асфальт двух своих собеседников. А в это время героиню – татарку Альфию Баранову – как раз проводили по коридору райотдела.

– Вера, это же твоя шуба! – Надежда Верхоланцева, проходившая с дочерью по коридору, вцепилась в Альфию. – Отдай шубу!

– Не гунди, тварь! – с ходу развернулась татарка.

Но было поздно – взятая Рощиным в оборот, она созналась, что украла шубу у бича по имени Олег Расторгуев. Вскоре тот был доставлен в РОВД. А через час нашли Галю Парамонову, которой Раиса Быкова подарила куртку как товарке – с плеча, правда, чужого и мертвого. А Расторгуеву шубу продала, чтоб не подохнуть с голоду трезвой – и такая печаль бывает. Раю нашли уже в полночь, спящей на полу, у батареи, в зале ожидания.

Александр Васильевич устало выслушал версию о том, как один мужик предложил Раисе Быковой продать кому-нибудь две куртки и шубу за комиссионные, но сам тут же пропал. Он выслушал и даже попытался провести разъяснительно-профилактическую беседу о необходимости дать правдивые показания, а потом кивнул Рощину в сторону тумбочки. Откуда сразу появилась бутылка водки, приготовленная заранее. Правда, початая Рощиным.

– Выпей, Рая, с устатку, – предложил опер с откровенной доброжелательностью человека, отведавшего зелья раньше других. Женщина вздрогнула от предчувствия тепла, которого всегда так не хватало…

– А ладно, пиши, пиши, ментяра, – махнула она рукой и медленно замахнула полный стакан суррогата радости, – расскажу, как было…

«За стакан убила, за стакан призналась, – думал Александр, возвращаясь в служебной машине домой. – Утверждает, что Верхоланцев пытался стащить с неё одежду. Трудно поверить в непорочность бывалой зэчки и в такую силу: дескать, вырвалась и убежала обратно, на кухню».

Доставленная к месту преступления, Раиса Быкова показала, как схватила топор, стоявший в углу, и в горячке нанесла первый удар Верхоланцеву, ввалившемуся следом. Как наносила остальные. И макет топора бросила точно туда, где нашли настоящий. Но как она вырвалась из рук мужика, который, похоже, косяки на плечах выносил?

– Он что-то сказал тебе! – осенило Александра.

Раиса Быкова подняла на него свои маленькие глаза, неожиданно дрогнувшие, будто чуткая озерная гладь от ветра.

– Да, он ударил меня по скуле… и сказал: «Умри, овца ебаная!»

На полатях, где хранился лук, Григорий Рощин обнаружил окровавленную кофту Быковой. Конечно, «словом можно убить», а за слово – тем более. Но не также…

– И все же, за что ты его так? – еще раз попытался Бобров.

– А за всю парашу!.. – ответила она молодому следователю.

После убийства, когда Раиса поняла, что все равно пропадать, схватила подходящие для продажи вещи и кинулась к двери, но та оказалась закрытой изнутри на ключ.

«Так тебе и надо, гадина!» – пнула она ногой труп и выбила раму окна.

Жену и четверых детей Верхоланцев обычно загонял в другую комнату и запирал. А затем начинал пить и кувыркаться с очередной «матрешкой» с привокзальной площади. Он приводил именно таких, которые не очень долго сопротивлялись.

«Совсем как прокурор, – отметил Александр с усмешкой, – женщинами окружает себя, все заместители – со слабыми передками».

Быкову обвиняли в убийстве в состоянии аффекта и в краже. Но судья потребовала направить дело в областную инстанцию и вменить убийство из мести на почве неприязненных отношений, с особой жестокостью, и кражу.

Прокурор города не скрывал своего удовольствия:

– Александр Васильевич, ты с этим делом надсадишься. Придется передать другому.

И с легкой руки прокурора оказалось, что Верхоланцев изнасиловал Быкову. Старушка изменила показания, чему Александр совсем не удивился. Арестантский стажу Раи был приличный.

Раздался звонок телефона внутренней связи на столе прокурора по надзору за следствием.