Текст книги "Дети победителей (Роман-расследование)"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Наконец-то нашли улицу, вдоль которой тянулся длинный трехметровый забор с рожками и проволокой электронной сигнализации. По углам зоны стояли вышки для часовых. За ограждением виднелись стены Иоанно-Предтеченского женского монастыря. Бывшего монастыря. Над комплексом кирпичных зданий поднималась колокольня и купол Никольского храма, попавшего за колючку по антисоветской статье.

Пекарню обнаружили по трубе и беленым потемневшим стенам. Внутри было жарко, пахло свежим хлебом.

Ваня Долгушин оказался высоким, симпатичным парнем со шрамом на правой скуле и белой полоской бесконвойника на груди слева, где была написана его фамилия.

– Я всего два года получил, – объяснил он, – за мелкую кражу…

– Тут тебе Марина посылку организовала, – легко соврал я, доставая три пачки чая, килограмм шоколадных конфет и блок сигарет.

– О! спасибо… – обрадовался помощник пекаря. – Чем смогу отблагодарить?

Мы сидели в подсобке Долгушина, где было потише и попрохладней.

«Хорошо устроился Ваня, – подумал я. – Здесь, пожалуй, ему сытнее, чем на свободе, где падал до мелких краж…»

– Ваш Ахмед в четвертом отряде, я его видел и немного слышал о нем, – рассказывал бесконвойник, – на условно-досрочное он документы подавал, но его, конечно, не выпустили… Куда там! Но кажется, он не слишком печалится…

– Что ты имеешь в виду?

– Да он купил командира вместе с зоной… Сюда регулярно приезжают чеченцы на машинах, пьют с капитаном, баб Ахмеду привозят, грев… Никто тут не живет так, как он…

– Его не обижают? – спросил я для проформы.

– Сам обидит, если захочет. Но сидит тихо. У него другие планы: отсидеться, думаю, хочет.

– Для чего? – не понял я.

– Для будущей войны, – тихо сказал заключенный.

Я молча посмотрел на него. Мне показалось, что зэк придуривается – не сейчас, а во все остальное время.

– Передать ему привет? – с усмешкой спросил Ваня.

– Не стоит, – ответил я. – Спасибо, земляк, за информацию. Мы пойдем.

– Ну, ладно… Марине от меня привет.

Мы вышли на улицу. Лесовский врал, как всегда, исполнял служебные обязанности.

Конечно, я догадывался, что они вернутся сюда. Потому что никуда не уходили. Они всегда здесь – переодетые в гражданские костюмы, загримированные настоящим временем, они стоят за моей спиной, идут мне навстречу – в темных очках или контактных линзах, скрывая истинный цвет своих глаз, используют мимику и мимикрию профессиональных агентов отечественного производства. Они всегда здесь и тут, будто микробы, которые пытаются проникнуть в тайну моего бытия, в мое мироздание. Поэтому необходимо быть предельно наблюдательным, максимально внимательным к деталям, чтобы не допустить предательства со стороны ближнего и точного удара – со стороны дальнего. Чтобы мелкий осколок горящей серы не попал в глаз, когда я зажигаю спичку, закуривая ночью на коммунальной кухне. Поэтому каждый взгляд и жест должен быть выверенным, точным, как космический прибор, с которым я в очередной раз покидаю Землю.

Все равно мы победим. Аминь.

Если в Белогорском монастыре власть устроила дом для сумасшедших, то в Иоанно-Предтеченском – лагерь для заключенных. В первом сидел мой дядя Михаил, во втором – мой дорогой герой Ахмед.

Привет, Ахмед… Помнишь, в договоре, заключенном Шамилем с царем России, оговаривалось, что русские не будут посягать на женщин, лошадей и оружие дагестанцев? Русские слово сдержали. А чеченцы пришли в Россию, чтобы здесь насиловать, воровать машины и торговать оружием. Такого договора не было. Так мы, Ахмед, не договаривались… Если ты сидишь не за изнасилование, значит, за убийство своей жены коми-пермячки. Бог, оказывается, есть на самом деле. Это тебе за Джаней – Ведено.

Ну и каково тебе, мусульманину, отбывать наказание в православном храме? Молишься ли ты пять раз в день? Или опять сидишь в чайхане?

Я постоял на другой стороне улицы, пожелал чеченцу здоровья и пошел прочь. На одном из домов прочитал название улицы – оказалось, колючая проволока так называемого основного ограждения зоны тянулась по улице Свободы. Нормально, это по-нашему, по-советски.

Мы сидели на лавочке в сквере, курили и смотрели поверх голов прохожих. Мне показалось, что я однажды уже видел это небо – правда, тогда оно было черным, со всплывающим диском солнца. Небо смертельной битвы – Армагеддона. Я видел это небо на снимке Райфа Абляшева, татарина, фотохудожника, убитого в 2000 году в Кунгуре, как были убиты Боря Гашев и Коля Бурашников в Перми.

Из обзора

…А Грозный стал женским городом, мужчины в лагерях Ингушетии, там за ними не охотятся.

«Общая газета», сентябрь 2000 года.

Кавказ был так далеко, что казался средневековой сказкой.

Но наружное наблюдение и прослушивание телефонов дало еще одну загадочную информацию: Расим Закаев, брат лидера чеченской ОПГ, являлся руководителем мусульманского лагеря, созданного на базе оздоровительного лагеря «Заря». Финансировала работу некоммерческая гуманитарная организация «Во имя милосердия». Преподаватели из Йемена и Саудовской Аравии знакомили подростков с религиозной исламской литературой, ваххабизмом, немало времени уделяли физической подготовке. В лагере соблюдалась жесткая дисциплина, к нарушителям применялись меры физического воздействия. Успевающие в освоении программы обучения поощрялись денежными вознаграждениями.

Алексей Сиротенко тут же начал приводить в порядок и снова анализировать всю имевшуюся у него информацию.

А на следующий день был получен запрос из Москвы – на Суровцева Василия, который встречался в столице с представителями «гольяновской» ОПГ и предлагал купить партию поддельных долларов США. Установлено, что преступники заказали партию на сто тысяч фальшивок. Далее шли номера пермских телефонов, оставленных для связи.

Письмо, подписанное заместителем начальника Главного управления по борьбе с экономическими преступлениями, требовало: «В связи с изложенным прошу установить владельцев указанных телефонов, провести оперативные установки на них по месту жительства и работы, установить Василия Суровцева, проверить его по оперативно-справочным учетам, изучить возможность оперативных подходов к нему. Кроме этого, выявить его связи, в том числе региональные, и тщательно отработать их на причастность к фальшивомонетничеству».

Отработали уже… Суровцев входит в окружение Бориса Бельского и Хасана Закаева. Похоже, банда работала в масштабах страны.

Сначала я решил зайти в Кунгурский отдел здравоохранения. Поздно, конечно, приехал.

Из приемной меня направили в один из кабинетов, где сидела толстая и живая, будто рыба карп, служащая.

По моей просьбе она просмотрела списки инвалидов, которые после закрытия психоневрологического интерната были переведены с Белой горы в другие заведения области.

– Михаила Кононовича Попова среди них нет, – вынесла она приговор.

Я молчал. Я все уже понял. Не было при советской власти такой заботы об убогих, чтобы переводить их из одного интерната в другой. Куда определяли – там и умирал. Оставшихся инвалидов перевела в другие интернаты уже новая, демократическая власть, чтобы возродить монастырь.

– А в списках умерших?

Она достала из шкафа какую-то книгу и стала просматривать списки. Компьютеров в то время еще не было.

– До 1985 года его нет. Если умер, значит, в последующие пять лет… Списки тех пяти лет утрачены.

– Как утрачены?

– Так – утрачены, – спокойно ответила женщина, и я понял: виновата в утрате не она. – Когда директора сняли с должности, выяснилось, что книга потеряна или вообще не велась. Того директора даже судить хотели – за другие злоупотребления. Но не судили…

Итак, мой дядя Миша, светлокудрый отрок, с которым в детстве я спал в одной кровати, исчез в прошлом, в тумане неволинской археологической культуры. Я снова сидел на лавочке рядом с Сережей и настойчиво курил. «Ну и кого теперь корить? Раньше, парень, надо было думать… Да и чем ты помог бы ему? Сигареты привезти, конфеты, поговорить… А что, и то было бы дело».

Через полчаса мы поймали попутку и поехали в Неволино. Мы остановились перед воротами, за которыми начинался санаторий, теперь он был огорожен. Слева виднелся новый школьный корпус из белого кирпича, двухэтажный. Я не сразу понял его ущербность. Потом сообразил: окна классов выходили внутрь территории, из них не было видно Ирени и заречных полей неволинской археологической культуры.

В вестибюле я остановил женщину в белом халате. Надо сказать, эту фразу я продумал еще в дороге:

– Здравствуйте, помогите мне, пожалуйста. Здесь работала Инесса Васильевна Новикова…

– Работала… – ответила женщина осторожно, – он умерла, десять лет назад…

Во взгляде женщины я увидел главное… Я сообразил – это понимание. Она поняла, что приехал давний ученик. Приехал, как всегда, поздно.

Я был готов к этому ответу. Но надеялся на другой.

– Здесь преподает Людмила Александровна, ее дочь, – добавила женщина, – она сейчас на втором этаже, в кабинете литературы.

У Людмилы Александровны оказался печальный взгляд. В ней не было корабельного пафоса, разрезающего морские волны «Гота предистанции». Она тихо ответила на наше «здравствуйте».

Я объяснил, что учился здесь, у Инессы Васильевны. Худенькая, рыжеватая женщина, наверно, не раз выслушивала подобные слова. Она была не слишком похожа на свою мать – так мне показалась. Но ведь я не знал свою учительницу в нынешние годы дочери.

– Инесса Васильевна определила мою судьбу, – сказал я.

– И мою тоже, – ответила она, – после ее смерти я до сих пор не могу прийти в себя…

Мы узнали, что демократическая власть построила туберкулезным детям новый корпус, в котором зимой так холодно, что в авторучках замерзает паста. Не хватает учебников и тетрадей, ведь большинство ребят – детдомовские. Про питание вообще ничего говорить не стала, но догадаться было нетрудно.

Потом объяснила, как найти могилу Инессы Васильевны на кладбище. И где – могилу Михаила Ивановича Соколова.

Как оказалось, к этому я тоже был готов.

Сережа махнул рукой за Ирень – сказал, что навестит археологические раскопки могильника, где работал студентом, а я пошел на кладбище. Могилу учительницы нашел минут через пятнадцать. Она лежала в одной оградке со своим мужем и смотрела на меня приветливо, будто давно ждала, когда я приду сюда, к ней, к ее последнему пристанищу. Фотография поблекла от времени и сырого воздуха. Но сама Инесса Васильевна оказалась живой – я с ней разговаривал.

Могилу Михаила Ивановича искать не пришлось – она была видна отовсюду, поскольку находилась на вершине угора, куда я поднялся по тропинке в сухой траве.

Эти два человека даровали мне здоровье и жизнь, и дело ее, этой жизни.

Я сидел у могилы доктора Соколова, над которой стояла белая металлическая пирамида с красной звездой. Я даже не знал, что Михаил Иванович был участником Отечественной войны. Я не знал, Господи…

С этого могильного кургана мне хорошо были видны запад и восток. А также противоположный берег Ирени с археологическими раскопками неволинского периода. Я видел Сережу, перешедшего туда по висячему мосту и исчезающего в серебристом мареве кунгурской лесостепи.

Я сидел с закрытыми глазами и видел тысячи небоскребов, аэропортов, отелей; линии железных дорог рассекали континенты, а подземные туннели проходили под Москвой и Ла-Маншем; над планетой кружили космические станции, в лабораториях люди погружали пристальный взгляд в сакральные тайны гена.

Я знал, что в городах и деревнях этого мира живут миллиарды цивилизованных людей. Этих людей заботит качество собственной жизни, величина доходов, параметры жилой площади; марки автомобилей и шампуней волнуют их более, чем смерть миллионов подобных Богу; они записывают количество потребляемых калорий, переживают за температуру воды у северного побережья Средиземного моря и количество осадков во Франции.

Защитные механизмы психики цивилизованного человека работают так же четко, как швейцарские часы или автомат Калашникова.

Через час после информационного сообщения он уже не помнит, сколько человек и в результате чего были удушены в театральном зале. Он не ведает, где находится город Буденновск, и даже не догадывается, почему банда Басаева пришла именно туда. Он считает, что защищает Родину, когда проводит ковровое бомбометание в Афганистане или ракетное уничтожение детей в чеченском селе. Он рад, что убили не его и не членов его семьи. Он рад, что убили. Он рад.

Языческое сознание цивилизованного человека с религиозной терпимостью прощает кровь соплеменника, слитую в желоб жертвенного камня, пролитую во имя его безопасности и благополучия. Точнее, не столько прощает, сколько благословляет – словом, молчанием, крестом. Меньшинство должно уйти в небытие, чтобы большинство могло сидеть в ресторанах, казино и просто пивнушках. В утренние часы президент будет молиться об урожайности банковских полей и золотом дожде трейдеров, отправляя батальоны мальчиков на заклание в Чечню.

Мозг цивилизованного человека пластичен, как золотой металл. Старики прощают диктатору убийство пятидесяти миллионов человек только потому, что остальные двести обеспечивались черным хлебом, жирной селедкой и сладкой водой. Потому что один раз они по-настоящему были напуганы холодом и голодом. Крестьянин, рабочий, служащий быстро соглашается с любым мракобесием президента – ради чистого белья, отопительной батареи и газовой плиты. Они день и ночь будут смотреть футбольные матчи и радоваться пиву, как божественному откровению.

Эти люди называют себя депутатами, президентами стран и компаний, генеральными директорами, журналистами, имиджмейкерами, созидателями, военачальниками, лидерами, либералами, идолами и звездами, священниками и криминальными авторитетами, защитниками отечества, закона, частной собственности, прав человека и даже социальной справедливости.

Точнее говоря, они – это те, которые дождутся дождя после кровавого акта жертвоприношения. Когда баран в Булгарах будет зарезан, а может быть, раньше – по дороге к священному городу.

Это они, венцы природы, провожают своих земляков под звуки марша – на Кавказ или в Ирак, на жертвенный камень забвения, превращая молодые тела в чеченский чернозем.

Это он, рабочий, инженер, производит смертоносные «Грады», «Смерчи» и «Гиацинты» – системы залпового огня для тотального уничтожения человечества; занимается испытанием и утилизацией твердотопливных ракетных двигателей на открытых стендах в миллионном городе, выбрасывая в атмосферу тысячи тонн хлористого водорода; он отравляет землю и воду кислыми шахтными водами и нефтешламами. Он низводит управленческое решение до подошвы кирзового сапога. Это он в компании с владельцами и менеджерами межнациональных корпораций пробил закон о ввозе в страну ядерных отходов. И безо всякого закона контролирует трафики героина, с помощью которых умерщвляется будущее России.

Это он продает своим землякам «паленую» водку или спиртосодержащие жидкости технического предназначения, с подсознательной надеждой, что все алкоголики вымрут – и он займет их место на земле. В результате в России каждый год умирает сорок тысяч человек, отравленных азербайджанцами, осетинами или русскими. И тридцать тысяч человек ежегодно кончают свой путь на дорогах Родины, сбитые соотечественником насмерть. Это он в цехах полулегальных фирм своими руками производит омерзительные продукты питания, заворачивает их в целлофан и продает нищим пенсионерам. Потом всучивает согражданам поддельные лекарства для лечения желудка и ратует за введение смертной казни. Он плачет над сериальными драмами – и молится, кается, стенает.

В свободное от капиталистического труда время он расстреливает с вертолетов волков, используя оптические прицелы, карабины и автоматы. Молодые выходят по вечерам с бейсбольными битами под куртками, с лезвиями и стволами в карманах, чтобы «отработать» прохожего и взять с трупа на выпивку и наркотики, пожировать на крови ближнего. Облеченные властью составляют фиктивные милицейские и прокурорские протоколы, продавая жизни сограждан по негласному прейскуранту.

Жестокое, кровавое, массовое жертвоприношение.

Это он использует детей для сексуальных развлечений и насилует чужих жен после корпоративных вечеринок, а также пользует подчиненных в постели; выплескивает коньяк в лицо крупье, а после проигрыша швыряет в него тяжелой латунной пепельницей.

Самое печальное – я ничего из этого не выдумал. Можно сказать, я кое-что скрыл из того, что даже бумаге не выдержать, скрыл, не желая разрушать психику пространства.

Я понимал: злобному мурлу противостоять может только реальная культура – тоненькая ниточка породной крови, что тянется на свет из тьмы человеческих тысячелетий.

Я сидел и смотрел на другой берег Ирени, на квадраты археологических раскопок, напоминавшие окна времени, черные дыры человеческого сознания. Неволинцы – остяки, угры, мои далекие предки – жили здесь тысячу лет назад. Археологи находят их тела в братских могилах. Может быть, это была страшная эпидемия, а может быть – нашествие славянских племен, оставившее нашему будущему эти пепелища. Человеческие жертвоприношения здесь находили тоже – детские. Квадраты сгоревшего времени были видны мне с могильного кургана Михаила Ивановича Соколова. Этот человек подарил мне жизнь. И еще сотням таких же пацанов.

А моя надежда на кунгурское чудо не сбылась – Инесса Васильевна и Михаил Иванович тоже умерли, как все неволинцы.

Подполковник Сиротенко подготовил докладную записку на имя заместителя начальника отдела по борьбе с экономическими преступлениями.

– Ты что, подполковник, больной что ли? – встретил Сиротенко полковник Крылов, вызвавший его в «Башню смерти». – Ты думаешь, мы будем сообщать в Москву, что тут у нас, под боком, уже который год орудует ваххабистское подполье? Торгует оружием и фальшивыми деньгами? Ты представляешь, что будет? Забудь об этом! И не вспоминай. А не то так врежу под зад, что никто не примет. Понял?

Полковник смотрел на него тяжело и многозначительно, как врач, жалеющий дурного пациента.

– И не работай так много, – добавил Крылов, – совсем дураком станешь. Иди!

Алексей сидел в своем крохотном кабинете и смотрел в квадратное окно.

«Господи, что они делают, коллеги мои долбаные? – думал он. – Написали запрос в налоговую инспекцию, чтоб им сообщили, кто из чеченцев открыл в Прикамье свои предприятия. Как будто налоговики фиксируют национальность бизнесменов! Кого они способны раскрыть и разоружить, Господи?»

На столе лежала газета, в которой было опубликовано сообщение: «достоверные источники» сообщали о возможном теракте на плотине КамГЭС. Если чеченцы рванут, мало не покажется – полгорода зальет водой.

Автор текста преувеличивал, но что ему – он ведь предполагает, не более. Полгорода – не полгорода, но утонут многие, с мыслью о всемирном потопе. И это будет их последняя мысль.

Последней мыслью Алексея была другая. Он распечатал еще один экземпляр докладной записки, вышел из здания милиции и пошел по улице Сибирской вниз, по направлению к Каме. По диагонали пересек сквер у оперного театра и вышел к старинному зданию, всегда молчаливому и таинственному.

В тот же день докладная записка подполковника Сиротенко уже лежала на столе генерала, возглавляющего Управление федеральной службы безопасности по Пермской области.

Внизу, за бортами, качались зеленые водоросли. Над нами проплывали висячие мосты. По берегам стояли двухэтажные кирпичные особняки купеческого происхождения.

Это мы выходили из Кунгура на тихой скорости, чтобы не сорвать шпонку, нарвавшись винтом на какой-нибудь камень. Помню, когда я лечился в Неволино, Сылва была еще судоходной.

Миновали галечный остров, на котором загорала совершенно нагая женщина. Мужики снисходительно улыбнулись – баба не браконьер, только от работы отвлекает. Прошли устье Бабки, справа появилась Спасская гора, с которой начиналась охраняемая территория заповедника.

«Казанка» шла ровно. Сережа Бородулин сидел в носу лодки и курил.

Кунгурские скалы не так суровы, как вишерские. И Спасская гора – такое место, где степные растения составляют уже треть флоры: ковыль перистый, хризантема сибирская, астра альпийская и ветреница лесная. Я повторял эти названия про себя – как древнюю молитву.

А шпонку мы все-таки сорвали, когда прошли Нагаев лог за Спасской горой, перекрывавшей небо правого берега Сылвы.

Николай Ужегов, инспектор рыбоохраны, показал рукой на высоко натянутые поперек реки электропровода.

– Этой весной берега затопило так, что не знали, куда плыть – где юг, где север. Вода поднялась более чем на десять метров. И вдруг налетели носом на эти провода – «казанка» зависла, а потом перевернулась. Мы были в сапогах и теплых куртках. Спаслись только потому, что следом шла вторая лодка. А бинокль, аппаратура, вещи – все утонуло.

Сорвали шпонку, подгребли к берегу. Николай и Владимир, его помощник, склонились над «Вихрем».

В небе парил, кружил, высматривал добычу канюк. Берег был пробит крупнокалиберными очередями стрижей. В лучах полуденного солнца лежал Зеленый остров, похожий на спящего бронтозавра.

За Зеленым островом началась гора Подкаменная с Черняевским бором: пятьсот метров склона хранят астрагал кунгурский, эндемик Пермского края, не встречающийся более нигде в мире. А всего на горе более 500 видов растений, 150 из которых – реликтовые. Некоторые виды живут здесь с доледникового периода. Трудно представить себе время в реальную величину, точнее – невозможно.

Николай, бывший моряк, по пояс голый, стоял за штурвалом. Мне бросилась в глаза наколка: «Нас любит тот, кто не устает ждать». Вообще, все вокруг было похоже, как концентрические круги на воде.

Впереди показалась церковь из красного кирпича, высоко вознесенная над миром. Неожиданно храм исчез. Потому что лодка пошла по речной петле влево и только потом вышла к скале, на которой стояла деревня Каширино с церковью, будто выросшей из каменных недр скалы.

Галина Сергеевна сказала, что в хорошую погоду с нее виден монастырь на Белой горе. В местечке Усть-Межа по берегам били тысячи ключей. Вода становилась от этого холодней, но не глубже. Сылва мелела, мстительно разрушая берега весной, будто демонстрируя свои скрытые возможности.

– Почему этот полукилометровый плес называется Вороньим?

– Потому что здесь ворон много, – ответил на мой вопрос инспектор, – и рыбы. И браконьеров, конечно. Обратно пойдем – тралить будем, а то река забудет своего хозяина.

Я кивнул. Я знал, что в Николая уже стреляли – мстили за вытащенные из воды сети.

Вскоре вода стала подниматься – чувствовался подпор Камского водохранилища. Поплавки топляков сменились белыми и желтыми кувшинками. Мы пролетали по узким камышовым улочкам так называемых Вятских озер, переполненных рыбой. Мы двигались по живой воде, в малахитовых берегах, сквозящих вечнозеленым сылвенским воздухом.

Три тысячи лет назад древние люди создали здесь культовый комплекс – площадку, обнесенную валами и рвами. В центре находилась овальная яма с жертвенной чашей и черепом животного. Вокруг лежали жертвоприношения: бронзовые пластинки со сражающимися ящерами, хрустальные и сердоликовые бусы, золотые и серебряные перстни со вставками из аметиста, византийские и сасанидские монеты из Ирана, а также хорезмийские.

Человеческих костей пермские ученые здесь не обнаружили.

Три тысячи лет прошло. За это время «венец природы» пронес через все мировые религии культ человеческого жертвоприношения, но трансформировал его так, чтобы не шокировать телезрителей сдиранием кожи. Конечно, гибель в бою или под колесом тогда тоже случалась, но именно сегодня она приобрела торжественную значимость ритуала. Во имя блага оставшихся в живых жрецов и просто оставшихся в живых.

Какой монолог! А что вы хотите? Я регулярно посещал психобольницы, лагеря и погосты – эти оранжереи инакомыслия. Визиты не прошли бесследно.

Мою маму тоже хотели убить. Она была уверена в этом. Позднее начал верить и я. Ее хотели убить армяне и греки, крымские родственники отца. Они ненавидели ее за то, что она была другой – светловолосой, со вздернутым носиком и непонятным языком. Меня они не принимали по тем же причинам – я уральской, а не крымской породы.

«Эта Верка, сестра Борькиной Нинки, пыталась утопить меня в ванне, когда я лежала в больнице после пожара!» – в сотый раз напоминала мама отцу, наклонившись к нему, сидящему за столом, и выставив вперед руку с поднятым указательным пальцем.

Отец делал такое выражение лица, будто на зуб попала очень кислая клюква, и молча ел свой борщ с мясом. Не отвечал женщине.

«Верка нянькой работала в больнице, как схватит меня за плечи и давай давить вниз, чтоб я захлебнулась! Я же совсем беспомощная была! Едва отбилась, закричала… Хорошо, медсестра прибежала, а то она меня точно утопила бы. И Борька твой…»

Отец не любил эти разговоры – о тяжелом прошлом, о брате Богосе, которого все называли по-русски – Борькой. Он жалел своего младшего брата, разжиревшего, страдающего белой горячкой. Но мама никому не собиралась прощать обиды молодости, полученные в Крыму.

«Греки твои, суки! – ругалась мать. – И Богос твой – выставит живот вперед и прет на базар, а Нинка с тяжелой корзиной сзади, как лошадь».

Уже на самом склоне лет отец вспоминал братишку и плакал с поднятым лицом: «Юрка, Борька умер, Борька умер…»

Могучий мужик античного телосложения, прошедший войну и репрессии, плакал, не скрывая своей страшной беспомощности перед Вселенной.

Нас оставили на берегу Сылвы, неподалеку от поселка, откуда можно было добраться до Перми автобусом. Еда и сигареты были, мы решили не торопиться – заночевать у костра. Сережа курил, лежа на теплой земле, и смотрел в глубину звездного неба, туда, где находилось прошлое, будущее и даже сама вечность. Потом заговорил.

– История с Гипнозом навела меня на мысль, что старший Соколов все же листал рукописи Бутовича. Там он и прочитал о Зените, орловце 1894 года рождения, из Лотаревского завода князей Вяземских. «Эта лошадь с первого взгляда на нее вызывала доверие…» Потом он нашел фотографии Зенита «в спортивном теле» и «в заводском теле».

Кстати, жеребцов от кобыл я начинаю различать с трехлетнего возраста, когда уже вполне выражается мужественность и женственность. А где мне было тренировать взгляд? На ипподроме они далеко от трибуны и все в доспехах – блиндерах, ногавках, в упряжи, а на выводках я бывал редко. Я думаю, Александр Васильевич поставил перед собой цель найти и купить лошадь с накоплениями крови Зенита. Представляешь, он отыскал Горлинку в каком-то российском хозяйстве, а потом дождался появления Гипноза. Это была победа его жизни. Знаю, воспитывали жеребенка внимательно и правильно. На дистанции Гипноз обходил всегда и всех. И даже как-то идеологически правильно – взял приз Конституции, на годовщину революции, после очередного партсъезда.

Сережа замолчал. Я смотрел на созвездие Большой Медведицы и тоже молчал – как в детстве, когда между мной и космосом еще ничего не было, кроме световых лет.

– И все-таки я не понимаю, – сказал я, – как это можно довести лошадь до нервного срыва…

– Через некоторое время после московской победы журнал «Коневодство и спорт» назвал Гипноза «непревзойденным». Это было напечатано в январе, а в феврале он начал проигрывать. Наездник Павел Егорович Андреев жаловался Соколову, даже плакал: «Поговорите с дирекцией ипподрома, любимчики начальства говорят ему: «Запишите Гипноза с тем, с другим, с метисом, пусть нахлебается». Столичные суки объявили тайную войну рысаку… По человеческим меркам ему исполнилось двадцать пять лет. Ему бы после первых побед, в какой-нибудь голубой бухте очутиться, на морских жучков посмотреть, испачкать свой мягкий нос в мокром песке, ткнуться в какое-нибудь растение. Вместо этого его, уставшего, повезли на соревнования в Германию, оттуда – в Швецию, в вагоне с надписью «живность». Там с неделю простоял в карантине, а потом сразу был брошен в призовой бой. На ристалище в городе Эребра он бежал со стандартбредными «американцами» и метисами – компанией, крепкой по грудной клетке и тканям, хлыстолюбивой. По какому-то космическому совпадению приз разыгрывался 27 мая, в день рождения Гипноза. Когда он помчался в компании этих киборгов, то только прием его был как всегда удачен. Потом навалилось сумасшествие. Компания оттерла его в третье колесо – в результате вышли лишние метры. Скорость так возросла, что воздуха не хватало, дыхание остановилось на фазе вдоха, ум и память его пропали. Передние ноги не выдержали натиска и поскакали. Он испугался. Что еще мог вспомнить – вспомнил, но дистанцию закончил последним в полной панике.

Москвичи, сучки, добились своего – уничтожили победителя.

После этого Гипноз и сошел с ума. На грудь ему стали надевать кожаный фартук. Поскольку в бешенстве себя грыз, свою шкуру, как талант, который хотел уничтожить. Соколов говорил мне, что причина нервного сотрясения не в уязвленном тщеславии лошади, как это можно было бы предположить, не в каком-нибудь вирусе. Дело в том, что Гипноз поверил человеку безоглядно, а потом так же безоглядно бежал от него. Столичные бандиты решили сделать из него записного рыска и не дали отдыха. А дети Гипноза были добронравными.

На пермском ипподроме его выхаживали, проминали лучшие наездники, но себя он уже не вспомнил. Личный рекорд – 2.06 был показан отдельно, на время – так наступила пора, которая должна была стать самой скоростной в жизни рысака. Жил он долго, умер, конечно, не на мясокомбинате, а своей смертью – пал, как говорится. В этом слове я чувствую не небрежение к животному, а дань эпосу.

Мы возвращались в Пермь среди зеленых полей и золотых куполов церквей. Я мысленно благодарил экумениста Пьянкова и думал о том, что противостояние мира и личности неизбежно, как существование самой Вселенной, а формула счастья – это всего лишь правильная формулировка, выраженная на доступном тебе языке.