Текст книги "Дети победителей (Роман-расследование)"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Я узнал мужика – у него косил один глаз, он работал билетером на стадионе. Отец и второй мотоциклист подняли пострадавшего и понесли к машине.

– Юра, открывай заднюю дверцу!

Они уложили мужика на сиденье.

– Быстро! – страшным голосом орал отец. – В больницу! Быстро, я сказал!

Водитель с женщиной сели в машину и медленно, очень медленно набирая скорость, двинулись в сторону города. На шоссе в этот момент никого не было.

– Стой здесь! – крикнул отец, вскочил в синюю кабину ЗИЛа и начал разворачиваться.

Я не мог понять, что он хочет сделать. И не понял – зачем, когда он это сделал – поставил машину поперек узкого шоссе.

Отец вышел из машины и закурил. Было светло и абсолютно тихо. Второй мотоциклист тоже закурил, присев на корточки.

– Чтоб ни одна машина тут не проехала, – ответил он на мой вопрос, – пока милиция не приедет и не замерит все следы. Понял?

Я понял, хоть и не сразу.

Остальные понимать не хотели.

Через час дорога была забита машинами на километр. Перед отцом стояло три десятка водителей – в основном с чердынского направления, где еще не все знали, кто такой Иван Асланьян. Остальные прорывались по кювету, если позволяла проходимость машины, или стояли в ожидании инспекторов, курили, собирали грибы по белому бору, ибо другого выхода у них все равно не было – они знали, кто такой Иван Асланьян.

Отец, человек невысокого роста, твердо стоял на ногах – мощный, как бык, опустив голову вниз, с глазами, налившимися кровью, с недокуренной сигаретой в зубах. В воздухе висел мат и высокое напряжение агрессии. Один человек перегородил единственную северную трассу!

– Пока милиция не приедет и не замерит следы аварии, никто не проедет, – отвечал он каждому из тех, кто продирался из задних рядов в передний.

– Когда будут эти менты – неизвестно! – орал самый высокий, здоровый и толстогубый водила. – А мне через три часа надо быть на базе! Хочешь, чтоб я тебя сбросил отсюда вместе с машиной?

– Попробуй, – кратко ответил отец – и правой рукой, не двигаясь с места и не сводя с мужика красного взгляда, вытащил из кабины монтировку.

Водила сплюнул на гравий, выматерился, развернулся и ушел к своей машине, в глубину колонны.

Милиция приехала через три часа после происшествия. Сбитый мотоциклист умер еще в машине. Водитель «Москвича-412» получил шесть лет общего режима. Как оказалось, это был крымский татарин, земляк отца, прибывший на Урал, как и отец, под конвоем НКВД. Они были знакомы с ним с 1944 года.

Я еще ничего не успел забыть, как меня нашла Нина Петрова – та самая, по прозвищу Торпеда. Она делила людей на три категории: кого нельзя обмануть, кого можно обмануть, кого обмануть необходимо. Поэтому прежде чем согласиться с ней, следовало бы выяснить, в какой из трех категорий ты сегодня пребываешь.

– Что делаешь?

– Ищу человека, – ответил я.

– Я уже нашла его.

Оказывается, Торпеда договорилась с каким-то богатым армянином, что я возглавлю предвыборную кампанию этого заводчика – по проводке в городскую думу Николаевска десяти отборных сотрудников его предприятия.

Да, моя деятельность приобретала масштабный характер. Богатый армянин, может быть, мой дальний родственник, посол исторической родины, кавказский характер… Я как-то быстро полюбил его, дарагого, еще не договорившись о цене.

– Сегодня в 16:00 мы должны встретиться с ним возле японского ресторана, – поставила она торжественную точку с видом неумолимой победительницы.

Место встречи мне тоже понравилось, поскольку я ни разу не пробовал самурайской пищи. Я был уверен, что армянин, широкая натура, позовет нас туда, в Страну восходящего солнца, где все живут долго и богато, в тени цветущей сакуры.

У меня в Перми есть троюродная сестра-армянка Таня. Как-то она пригласила меня в гости – приехал богатый родственник из Абхазии. Таня накрыла стол: коньяк, фрукты, шоколад. На прощание родственник подарил нам по две горсти сухого лаврового листа.

С тех пор мы с ней нежно называли заезжих армян «лаврушечниками».

Но мечта встретить когда-нибудь настоящего «гая» не оставляла меня. Может быть, эту иллюзию мне подсознательно внушил отец, которого я не воспринимал иначе, как античного героя. Но героев много не бывает, правильно? Кроме того, я хорошо помнил, что в XVIII веке армянские купцы скупали крепостных девушек в России и увозили в Персию для продажи в гаремы. Любить этих «черных» мне было не за что. Как и «белых», продававших своих единоверцев. Точнее, этих «белых» я за людей не считал.

Но на встречу с богатым заказчиком мы пришли первыми. Армянин подъехал на серебристом «мерседесе», вышел и направился прямо ко мне, поздоровался за руку и только потом кивнул женщине. Петрова повела головой в сторону – скорбно заметила свою кавказскую недооцененность.

– Пакушаем, – просто пригласил нас великий человек коротким кивком в сторону ресторана – и прошел первым. Поднялись по наружной лестнице метра на три и свернули налево, в открытый павильон. Мы с Ниной молчали, пораженные масштабом армянского предпринимателя, который каждый день может обедать в японском ресторане, или в итальянском… Или вообще – может обедать.

Армянин сел за угловой столик, раскрыл меню. Бизнесмен, как и подобает серьезным людям, был немногословен, сосредоточен и здоров, о чем говорил лепестковый свет, исходивший от гладкой кожи его лица. Впечатление усиливал классический, овальный, будто персик, нос и откровенный живот, декоративно прикрытый светлой рубахой навыпуск с короткими рукавами. «Эти мятые рубахи, купленные в Лондоне, – самые дорогие», – вспомнил я слова своей жены. Официанты узнают таких клиентов по запаху, как натасканные собаки.

Меню лежало перед каждым – с фотографиями блюд и английским текстом. Я ни разу в жизни не пробовал таких деликатесов, о чем тут же сообщил армянину.

– Бэри вот эта! – ткнул он пальцем.

Понятно, что Нина подглядела, но заказала себе другое, правда по той же цене.

– Что пить будем? – спросил армянин. Начало мне понравилось.

– Красное сухое, – ответила Нинка.

– Я тоже, – добавил я.

– Два бакала сухого вина, красного, и бакал пива, – сказал армянин официантке.

Женщина принесла каждому по деревянной дощечке с блюдом: вареный рис, аккуратно завернутый в рыбью кожу, вроде коротких колбасок, прозрачные ломтики красной и белой рыбы, горчица зеленого цвета, незнакомые мне соусы и другие восточные чудеса. Потом я долго рассматривал деревянную планку с пропилом посередине, не зная, что с ней делать. Армен Григорович взял планку из моих рук и разломил по пропилу на две части. Потом показал, как сжимаются палочки для еды пальцами.

– Я пабывал в Японии раньчше Призидента Рассии! – похвастался он.

Мы поняли, что Армен Григорович Папян, владелец Николаевского машиностроительного завода, по-русски говорит совсем плохо. Савсэм плохо…

– Вы бывали во многих странах? – тут же влезла Нина Петрова, деловая дама с черным шлемом волос, с темной оправой очков без прибамбасов.

– Вэсь мир обэздил… – ответил армянин, имя которого так удачно совпадало по звучанию с названием национальности.

Я пытался научиться орудовать палочками, но у меня не получалось. Палочки не слушались моих чалдонских пальчиков. Я украдкой разглядывал своего сородича, с которым наши пути разошлись несколько веков назад, может быть в горах Западной Армении или Киликии: Армен Григорович кушал не останавливаясь, запивая рыбку короткими глотками пива. Хорошо было видно, что ему наплевать на меня, мои проблемы с палочками, коммунальным жильем и первобытными средствами существования.

– Не мучайся с этими палочками – ешь пальцами, – посоветовала Петрова. И я сразу решил все проблемы. Армянин на уровень моей сибирской культуры, казалось, не обратил внимания. Я только руки о волосы не вытирал.

Мы просидели в ресторане полчаса. Когда Нина доложила миллионеру, что я был главным редактором алохинской газеты, Армен Григорович скромно заметил:

– Алохин по сравнэнию со мной – щэнок.

Комментировать свои слова не стал. Мы молча, почтительно склонили головы, допили вино и договорились о том, что приедем в Николаевск знакомиться с предвыборной обстановкой через неделю.

На следующий день я отдыхал, Господи, просматривал местную прессу. Прочитал корреспонденцию, написанную знаменитым поэтом революционной Мотовилихи Егором Клюевым о том, что 487 православных людей выступили против межконфессионального богослужения и совместных молитв на европейской молодежной христианской встрече в Хохловке – «месте традиционной русской культуры».

И когда этот музей деревянного зодчества под открытым небом стал «местом традиционной русской культуры»? Стоят себе церкви, амбары, избы, которые в разобранном виде свезли сюда со всего Прикамья и снова собрали. На соляных варницах и татары-мусульмане могли работать. И наверняка работали, бедные.

Такие богослужения «противоречат апостольским правилам, являются ярким проявлением экуменизма. Кроме того, Прикамье никогда не являлось местом активного проявления католицизма… Данное обстоятельство, увы, позволяет считать предстоящий форум с участием католических епископов прямым проявлением прозелитизма (духовной экспансии)» – это автор привел выдержку из обращения православных людей к организаторам форума.

Интересно, что написал революционный поэт в комментарии: «Психологи считают, что потеря национальной самоидентификации деструктивно сказывается на психике человека, а русское национальное самосознание связано с православием. Вероятней всего, что устроители форума правильно поймут беспокойство общественности».

О, я, конечно, читал стихи этого Клюева – о бессмертных большевиках, и мне сразу захотелось спросить великого поэта: Егорушка, а что говорили об идентификации твои революционеры, когда крушили храмы и закапывали священников живьем в землю? Может быть, отсутствие «самоидентификации» привело к тому, что сегодня вишерских манси не существует? Разве не православные виноваты в этом – со своим смертоносным прозелетизмом? Может быть, мы уже тогда начали терять «самоидентификацию», и на нашу страну обрушились чума, холера, татарское иго и мор тоталитаризма. Может быть, чеченцы потому так агрессивны, что уже двести лет сопротивляются России, задумавшей лишить горцев национальной самоидентификации?

Егорушка Клюев… Тут действительно просматривается проблема: самоидентификации личности.

Я вспомнил квартиру православного верующего Василия Николаевича Пьянкова: икона Николая-угодника на стене, множество икон – по книжным полкам, а за иконами – творения Николая Рериха, Елены Блаватской, Владимира Щербакова, всевозможных мистиков, знахарей, магов. На подоконниках стояли горшки с алоэ и золотым усом для приготовления лекарств, в столе – склянки с настойками. Ну, на Бога надейся, а сам не плошай. Мне был по душе этот первобытный экуменизм человека, выброшенного во время боя взрывом на берег, из глубин самой страшной в истории человечества войны.

Из обзора

Академик С. Арутюнов: «В Грозном снесли памятник Чехову. Я удивился: его-то зачем? Ответили: у нас ребята не очень грамотные, приняли его за Дзержинского…

Для современного чеченца, кабардинца, адыгейца или шапсуга даже начало XIX века – не что-то абстрактно-историческое, а конкретная судьба членов его семьи. Он знает, куда делись его родственники и где живут. Он знает, как гибли и пропадали люди его рода в конце XVIII века, в середине XIX, в 1918 году и в 1944-м. У кавказских народов требуется, чтобы мужчина, если он хочет уважения других и уважать самого себя, знал семь поколений своих предков, и не только имена, но и обстоятельства их жизни и где их могильные камни».

Журнал «Родина», 1994 год.

Университет Бородулин окончил, защитил диплом по археологии. Ходили разговоры о том, чтобы оставить его на кафедре, но он не видел в историческом прошлом своего будущего.

– Сперва я думал, что буду расшифровывать и редактировать рукопись Бутовича, – сказал как-то он, – а потом понял, что его литературные способности намного превосходят мои – и успокоился.

Всегда он так…

Сережа любил людей легендарных, как мамонты. Таких, как редактор Надежда Николаевна Гашева. Она уже прочла первую часть рукописи Бутовича, которую привезли ей Андрей Соколов и Сергей Бородулин, и готова была редактировать этот уникальный труд. По сорокаградусному морозу она добралась до Пермского ипподрома, где в нашла в деннике мэра Перми, большого любителя бегов. Мэр налил ей коньячку и сказал своему помощнику: «Завтра Надежда Николаевна придет к тебе – дашь ей деньги». На следующий день она пришла к помощнику, тот выдал ей пачку денег и проводил до дверей, вежливо отказавшись от расписки. Работа по подготовке к изданию первого тома Бутовича началась.

После расшифровки рукописи появилась возможность издаться на Западе, но Соколов отказался. Сережа Бородулин и художник-компьютерщик Федя Назаров поехали под Рязань, во Всероссийский институт коневодства. Они подобрали иллюстративный материал для первого тома Бутовича. Там орловскими рысаками занималась Марина Иосифовна Киберт, профессор, встретившая фанатика так приветливо – как своего.

За неделю Сережа и Федя с работой управились – отсканировали необходимые снимки из дореволюционной периодики.

– Почему у вас нет каталога иллюстраций? Вам же это для работы необходимо, – сказал на прощание Сергей институтским специалистам.

– Приезжайте и делайте каталог, – ответила ему профессор Рождественская, занимавшаяся донскими скакунами. – С собачкой моей погуляете.

– Приеду, погуляю, – с улыбкой кивнул головой Сергей.

Он вернулся в Пермь и устроился грузчиком в магазин, чтоб заработать денег на поездку, пропах рыбой, но вернулся в Рязань. Жил у Рождественской, одинокой женщины, гулял с ее собачкой – страшным бультерьером. Ночью собака любила спать на его подушке, и Сереже приходилось по два-три раза переходить с дивана на диван.

По вечерам он читал книги, в одной из них нашел латинскую эпитафию на могиле Леонардо да Винчи: «Его искусная рука более всякой другой умела располагать для утехи глаз тени и краски. Он обладал тайной воспроизводить тел людей и даже воздушных образов богов. Его кисть давала жизнь лошадям».

Особенно Сереже понравилось то, что люди, боги и лошади стояли в одном ряду. Он вспомнил, что французские солдаты изуродовали конную статую Франческо Сфорца в Милане, над которой долго работал Леонардо. Подумал о катастрофической неустойчивости человеческого рассудка – и закурил. Пора было ложиться спать.

На следующий день утром Галину Александровну увезли на «скорой помощи» с приступом астмы. А когда Сережа возвращался из институтской библиотеки, началась настоящая буря – такую он видел первый раз в жизни. Ветер сшибал его с ног, и над землей шла стена воды, сквозь которую ничего не было видно.

Сережа продирался вперед, к одноэтажному деревянному дому, и невесело размышлял о бультерьере, грозной собачке, которая сейчас сидела и размышляла примерно так: «Утром увезли хозяйку, сейчас началось это светопреставление… Так, первого, кто откроет дверь, разорву пополам». Сережа не хотел быть первым. Вторым – тоже.

Он увидел, что гигантская раздвоенная береза, стоявшая перед крыльцом, расщеплена пополам и один ее ствол удачно свален в сторону от дома. Он попал в развилку рябины, что спасло от удара стоявшую за забором машину соседей. Береза могла упасть на дом, на машину, но у пала в эту рябиновую развилку.

Бультерьер не разорвал гостя. На следующий день Сергей распилил березу и поколол на дрова. Значит, все верно – он был на правильном пути.

Сергей закончил составление систематизированного перечня иллюстраций. Потом предложил специалистам сделать дайджест по коннозаводской тематике из дореволюционной периодики. Те, конечно, согласились.

Сергей смог приехать снова только тогда, когда вышла книга «Мои Полканы и Лебеди» Якова Бутовича, в твердом переплете, с орловским рысаком на обложке. На последней странице, где выходные данные издания, мелким шрифтом было указано: «Расшифровка рукописи – С. Бородулин».

– Вот она, – сказал он мне, – моя иппическая «Илиада»…

Он тащил с собой в Москву 32 экземпляра книги, при пересадках отдыхая через каждые тридцать два шага.

Специалисты института были восхищены книгой и работой Бородулина. И после того как он сделал дайджест дореволюционной периодики, ему предложили войти в штат института.

– Конечно, – кивнул он, – только съезжу в Пермь, похлопочу об издании второго тома…

Но в Перми денег никто больше не дал. Пермь, господа, это вам не Флоренция времен Козимо Медичи.

Тут случилось несчастье – мама Сергея сломала ногу. Он, конечно, никуда не поехал – устроился в областной музей. Пришел именно в тот день, когда там решили создать экспозицию «Пермская общественность: годы советской власти». Ему предложили почитать местную прессу за 1920-е годы – известную газету «Звезда», где в то время работал писатель Аркадий Гайдар, дед Егора Гайдара, того самого, который приватизировал Россию.

Сережа был согласен на все. А через пару месяцев узнал, что денег на новую экспозицию не будет. Но Света Неганова, заведующая отделом, сумела убедить директора музея довести эту работу «до конца первой пятилетки». И Сережа сделал «Блокнот рабкора: пермская периодика, 1920-е годы». Это 800 страниц машинописного текста.

– Сколько-сколько? – переспросил я.

Сережа обрабатывал газетные материалы, сокращая их до минимального размера так, чтобы сохранить стиль, логику, дух, атмосферу текста. Правда, он быстро понял, что журналистики в газете 20-х годов было мало. В основном печатались наветы, клевета, оскорбления, угрозы и доносы в форме читательских писем, корреспонденций и информационных сообщений. Непосредственность авторов изумляла Бородулина. Гнусность советской жизни завораживала, его взору предстала невероятная простота человеческой природы. Россия опустилась в такую пещерную мглу, что было ясно – это наваждение, помутнение рассудка. Пушкин здесь не ночевал, не бывал и даже не проезжал.

Все было ясно, но заниматься прошлогодней тьмой ему вовсе не хотелось. «Легко стать праведником, читая все это, а потом впасть в обличительство», – грустно размышлял он. Сергей себя праведником не числил. «Меня не для того наняли, – говорил он себе, – чтобы давать правильные оценки».

Интересно, что на фоне погружения России во мглу особенно яркими становились обыкновенные человеческие поступки, которые «Звезда» предавала анафеме. Например, газета поносила рабочего Антипина за то, что тот женился на торговке и усыновил ее детей. Как он мог изменить своему гегемону – родному классу? При этом в каждом номере поднималась проблема беспризорничества, которую советская власть так и не смогла решить цивилизованно. Поэтому в начале 1930-х всех беспризорных пацанов «закрыли» в концентрационные лагеря.

Что рабочий! «Звезда» клеймила крестьянина, женившегося на вдове с двумя детьми. Дело в том, что на малолетних сыновей полагались небольшие земельные паи. Получилось, крестьянин – сам «кулак», прибрал, сука, еще и эти куски. Лучше бы было, если бы детки вообще сгинули.

Встречались истории, которые Сережа не вставлял в текст, а сохранял для себя – в электронной папке у него хранились файлы с образцами первобытного сознания XX века.

Имелся там один рассказ – про колчаковского офицера, плененного красными. Первый раз его приговорила к смерти ВЧК. Офицера вот-вот должны были расстрелять, когда ВЧК стало ОГПУ – и старые решения автоматически отменились. Дело было передано в ревтрибунал, который также приговорил офицера к стенке. Только-только собрались его расстрелять, как отменили ревтрибунал. Тогда дело отдали в народный суд, не отличавшийся оригинальностью решений – офицера ждала смертная казнь. Но он еще сидел в тюрьме, был жив… Ну, и доколе, восклицала газета, эта белогвардейская сволочь будет дышать нашим воздухом?

Сережа был убит кровожадностью человеческой натуры. Ему пришла неожиданная мысль: может быть, Бутович потому развелся с женой, чтобы обезопасить ее и дочь на случай его ареста? Может, он хотел спасти свою маленькую «Таничку» с бантиками в косах?

В субботу Сережа поехал к Соколову вычитывать гранки первого тома Бутовича. До обеда, пока начкон был на работе, Сергей сидел над текстом. Потом пришел Андрей, они распилили сосновое бревно, оставшееся от дома, построенного еще в XIX веке, накололи дров, затопили баню, наломали березовых веников. Потом начкон взял бинокль, и они пошли в табуны. Вернулись, выпили по кружке парного молока. Пока парились, стемнело. Глядели в бинокль на луну, вычитывали верстку, потом легли спать. Сережа вспомнил слова, сказанные современником об Орлове-Чесменском: «Граф любил мешать дело с бездельем». Ну, что-то в этом есть…

Из обзора

Александр Солженицын: «В казахстанской ссылке я хорошо узнал характер чеченцев, непреклонный, горячий, и высокую боевую искусность и самодеятельность… Чечня откровенно ищет союза с Турцией, с мусульманским миром, с кем угодно, только не с Россией, – и лишь помедливает, ожидая от нас миллиардно-долларовых вливаний».

И далее: «Россия никогда не была федерацией: она никогда не создавалась соединением готовых государственных образований. И сегодняшние республики почти все построены на меньшинстве. По переписи 1989 года, в Татарии 48,5 процента татар, в Якутии якутов 33 процента… Я повторяю: больше двух третей коренное население только в Чечне, Туве и Чувашии… Если не признаем независимость Чечни, тогда что? Конфедерация? Значит, начало развала всей России».

«Комсомольская правда», 1999 год.

Мы ехали с Петровой в рейсовом микроавтобусе на север. Нина сидела рядом со мной и четыре часа рассказывала о пермских столоначальниках. Про Пашу Алохина я уже слышал… Ну и то, что владелец электромеханического завода Владимир Пастушков – козел, я знал давно, еще с тех времен, когда ездил на это предприятие писать о забастовках рабочих, не получавших зарплату по шесть месяцев. Тогда неизвестные избили председателя профкома, и меня предупреждали, чтоб я не ходил по городу в темноте. Но то, что вице-губернатор Николай Беленький – педераст, было для меня откровением. Но Нина не стала меня жалеть: начальник губернаторского аппарата спал с главным имиджмейкером, а в законодательном собрании депутаты боялись повернуться друг к другу задом. Директор самого крупного пермского издательства предлагал Нинкиной подруге Валентине жить с ним – для виду, чтобы спать со своим другом, которого он очень любит. А руководителя пресс-службы городской администрации Сергеева вообще называли «Сэром геев». Вертикаль государственной власти в стране была жесткой – драли всех, сверху до низу.

– Пожалей меня, – взмолился я, – иначе эмигрирую куда-нибудь…

– И ты надеешься, что там все наоборот – подчиненные дерут начальников? Там то же самое, дорогой мой – вырождение мужиков, человеческой цивилизации.

Беда «голубых» была в том, что муж Нины служил полковником Главного управления внутренних дел – и знал о пермском бомонде столько, что у него не хватало сил даже иронизировать по этому поводу. За него это делала жена-журналистка, которая одним фактом своего существования напоминала компьютерный конвейер крупного информационного агентства. Если она задумала кого-нибудь дискредитировать, то через неделю уже все, от железнодорожной станции до цирка, знали, что Николай Петрович – или педераст, или взяточник, или казнокрад. Никогда не ошибалась, да и трудно тут было ошибиться, ткнув пальцем наугад.

Господи, наконец-то она замолчала – да, бывает, устает и она.

В машине хорошо вспоминается. Дорога провоцирует поток сознания. И я снова вернулся в Неволино, великий центр археологической культуры.

Всех очаровала Светлана Николаевна, преподавательница пения. Симпатичная девушка невысокого роста с белой кожей, слегка вздернутым носиком и громадными карими глазами. А может быть, они мне просто казались громадными.

Вечерами Светлана Николаевна садилась за фортепьяно в столовой и пела для нас, подростков, русские романсы и народные песни. Она аккуратно переставляла пальчики по клавишам – с трудом расставляла их в аккордах. Кожа ее кистей была розоватого, блестящего цвета, будто перчатки. Между пальцами светились перепонки. Мы слушали девушку, смотрели на ее руки с жалостью и восхищением. Мы уже знали, что она пострадала во время пожара и что ей никогда не стать великой пианисткой. Она учила нас пению и нотной грамоте. Показывала, как надо танцевать – вальс, фокстрот и модный шейк. А в новогоднюю ночь поставила нас вокруг елки и включила пластинку «То night» – «Ночью». Ну мы и дали в ту ночь… Нам ничего не запрещали… Почти ничего. Мы самовыражались по полной программе – до маскарада в женских нарядах и шаманских танцев.

Светлана Николаевна сделала мне королевский подарок – написала музыку на стихи, которые я сочинил в угаре первого поэтического вдохновения. Она разговаривала со мной в столовой, как с уважаемым автором. О, я стал чувствовать себя личностью! Я начал учиться на «хорошо» и «отлично». По утрам мы с товарищем усиленно занимались гимнастикой, по вечерам читали статьи о культуризме и необычайных возможностях личности.

Я писал стихи, как Пушкин, в чем был абсолютно уверен. Правда, иногда мне казалось, что я пишу лучше Александра Сергеевича.

Казалось, вся история человечества существовала для того, чтобы наконец-то в мир пришли мы – умные, сильные, талантливые люди масштаба Леонардо да Винчи.

В тот пасмурный день подполковник Алексей Сиротенко, сотрудник отдела по борьбе с экономическими преступлениями, встретился с одним из своих агентов, работавшим на органы под псевдонимом Васильев.

Агент, грузинский жулик, год назад попался на продаже фальшивых долларов. Поддельные деньги находились в кожаном дипломате цвета человеческой крови. Грузин довольно быстро согласился сотрудничать с милицией, поскольку уже знал, что это лучше, чем отбывать срок в Соликамском лагере. Попросил только отдать ему кожаный дипломат. Сиротенко вернул жулику тару.

Васильев сообщил подполковнику, что в Перми появился «один пацан», некто Борис Бельский, предлагающий оптовые суммы стодолларовых купюр. Алексей сделал запрос в Информационный центр ГУВД, откуда получил справку о том, что Борис Бельский полгода назад отбыл пятилетний срок за грабеж.

Подполковник приступил к изучению связей этого «пацана». «Конечно, – вздохнул офицер, – когда Асланьян уезжает куда-нибудь, например в Николаевск, можно спокойно поработать, без лишнего шума, алкоголизма и других побочных эффектов».

Как выяснил подполковник, вокруг Бориса Бельского вертелась целая куча шпаны. Два-три человека из этой кучи уже замечены в реализации фальшивых денег.

На следующий день один из них, безработный Николай Солдатов, был взят подполковником в разработку – и в результате появилась серьезная информация: некто Владимир Воробьев по прозвищу «Дуболом» торгует оружием. Торгует оружием? Информация оказалась настолько актуальной, насколько серьезным было начало второй Чеченской войны.

Дело в том, что в окружении Бельского стабильно просматривался еще один занимательный кадр – Хасан Закаев, лидер и участник чеченской ОПТ. Вскоре обнаружилось, что у Хасана есть родной брат Расим. Именно он вызвал особенный интерес подполковника к ситуации, сложившейся вокруг мечети.

В Николаевске нас никто не ждал. В четырехэтажное здание заводоуправления даже не пустили, поскольку «директор», которого мы спросили, был на обеде.

Мы сидели на лавочке среди цветов, под новодельными фонарями, воспроизводящими атмосферу XIX века. Рядом стоял памятный знак с декоративной шестерней и текстом указа Бергколлегии о создании завода во времена Петра Первого.

Левее заводоуправлениея была возведена кирпичная стена наподобие кремлевской. Ну, всем известно, кто и как живет за зубчатыми стенами.

Дверь здания открылась, и оттуда выглянула какая-то блондинка.

– Вы журналисты? – прокричала она и, получив утвердительный ответ, пригласила: – Армен Григорович звонил, просит вас извинить его и попить чай в приемной.

Ну, мы согласились… В приемной сидел молодой человек и читал газету. На стене висела шелковая карта Пермской области. Как всегда, я сразу вышел на Вишерский край, который, как только сейчас отметил, юго-восточной стороной граничил с Николаевскими окрестностями.

Смотрите, в какую глухомань заехали? – приветливо улыбнулась секретарша, кивая головой на карту.

– Я родился и вырос еще севернее, – показал я рукой на Вишеру.

– Разве армяне там жили? – удивилась секретарша.

– Жили, – кивнул я в ответ, удивляясь ее осведомленности по поводу моего происхождения.

– Они что там, – поднял взгляд охранник, – виноград выращивали?

– Что-то в этом роде, – ответил я, – лес валили.

В тот день мы проговорили с Арменом Григоровичем четыре часа. Он рассказывал нам о заводе, о городе, а главное – о своих наполеоновских планах. Главное – о них…

– Город Никалаевск – это первый город, каторый видит солнце, кагда паднимается из-за Уральских гор… Эта что значит? Что Никалаевск – первый город Европы! Первый, а нэ паслэдний…

– С географической точки зрения, – уточнила Нина, которой монолог Папяна давался особенно тяжело.

Ну, ей чужие монологи вообще даются с трудом.

– Знаете, для чего мне выборы? Я буду здэсь хазяином!

«Почему здесь, а не на каменистой земле нашей исторической родины? – подумал я. – Был бы там хозяином, сидел, кушал виноград, слушал дудук и кеманче…»

Мне иногда трудно было разобрать, что говорил великий работодатель, поэтому дальнейшую речь его я буду просто переводить на русский язык так, как понял сам.

– Вы, наверное, заметили, какой у меня здесь парядок… Я не люблю недисциплинированных людей… Работал у меня недавно один падрядчик-страитель… Я быстро узнал, что он не выдерживает температурный рижим при закладке фудамента – и пнул его пад зад! Не нужны мне такие работники! А вы знаете, кто стаит во главе той команды? С той староны?

– Еще нет, – тут же ответила Нина.

– Каслинская, – сказал он, стряхивая американский пепел в хрустальную пепельницу.

– Мы знаем эту даму…

– Кто она такая? – спросил армянин, всем своим видом показывая ничтожность женского существования.

– Она опытный политтехнолог, – ответила через паузу Нина, – с ней надо быть осторожней…

«Везет мне с пани Ирэн, – подумал я про себя, – но в прошлый раз я ее победил… И в этот, дай Бог, не оплошаю».

– Нада узнать побольше пра ее каманду, – кивнул головой Армен Григорович, – вы далжны быть не только журналистами, вы далжны быть разведчиками!

Мы тут же согласились. Российские заказчики подписывают бумаги так, будто оказывают благотворительность. Меценаты недоношенные. И говорят, говорят, говорят.