Текст книги "Дети победителей (Роман-расследование)"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Потом представил себе голый заснеженный холм, по гребню которого цепочкой идут шестнадцать волков. Именно столько насчитал этих зверей отец из кабины своего грузовика в зимнем рейсе. И рассказывал мне об этой встрече вечером, сидя у кирпичной печки, которая трещала, гудела и пела.

Отец, если после рейса еще были силы, рассказывал мне о том, что видел в дороге: о глухарях, медведях, зайцах, а то и больших городах, где есть какие-то неоновые огни, железные мосты и подземные дороги.

Я думал, прижимаясь плечом к горячей печке: когда стану большим и богатым, объезжу весь мир…

В детстве у меня был друг, недолго, может быть, с полгода. Он жил в Березниках, городе, находящемся в 135 километрах от Вишеры. Мне двенадцать, ему лет тридцать. Высокий парень, работавший монтером электросетей. Он приезжал в командировки и останавливался в служебной гостинице, в которой моя мать мыла полы. Он часто напивался, после чего мы гуляли с ним по городу, по липовой аллее и сосновому бору. Иногда он садился на крутом берегу Бараухи – залива Вишеры в центре города, курил и ныл, ныл, пытаясь заплакать, но у него никак не получалось: было такое ощущение, будто в душе Виктора ничего не осталось, кроме дна, как в Бараухе в особенно жаркое лето. Кончились слезы где-то там, на берегу Тихого океана, где он служил стрелком-радистом в морской авиации.

Однажды он упал в липовой аллее прямо на асфальт и не поднимался, не мог или не хотел. Хорошо, уже было темно, и люди не обращали особого внимания на то, как щуплый подросток изо всех сил пытался поднять на ноги здорового мужика, но ему это, конечно, не удавалось. Я уговаривал его, шептал чего-то, чуть не плакал, но ничего не получалось. Виктор не слышал меня, он улетел в другую страну – в ту, где жили бессмертные и счастливые пилоты галактических кораблей.

Виктор летал на ТУ-16, дальнем бомбардировщике, экипаж – семь человек. Однажды перед вылетом у него обнаружили повышенное давление, и вместо него полетел его друг, другой стрелок, иранец по происхождению, каким-то мировым путем попавший в СССР. В нейтральных водах под крыло большого ТУ-16 подстроился американский ястребок. Были такие военные игры – показывали друг другу, кто на какую дерзость способен. Но тут вышла им воздушная яма, и полетели они, советский экипаж из семи человек и один американец, в бездну Тихого океана.

Хоронили пустые гробы. За одним из гробов шли жена и сын иранца. А Виктор Красносельских лежал на берегу океана, катался по земле, рвал зубами траву и плакал.

Я сидел рядом с другом больше часа, пока он не пришел в себя, может быть, от прохлады, может быть, оттого, что услышал мои детские всхлипывания. Я помог Виктору подняться на ноги, встал ему под мышку и повел к гостинице.

Позднее, когда был уже постарше, я съездил к нему в Березники. Запомнил неприветливость жены, какая бывает у тех, чьи мужья много пьют, и привез оттуда макет ТУ-16, сделанный старшим другом из красного плексигласа.

Виктора я больше никогда не видел.

Пора было вставать с газетной постели, отрываться от воспоминаний и идти к своему прокатному станку, в горячий цех. О, у меня наступил такой возраст, когда настоящие книги можно было бы перечитывать по третьему разу. Но возраст не соответствовал времени, которое издавало газеты, сотни газет, тысячи, тонны, железнодорожные составы прессы. После целого века голода страна набросилась на периодику, как на хлеб. Любая российская газета казалась значительно интересней западных и восточных бестселлеров.

Поэтому я работал в газете, читал газеты и спал на них.

Я шел по улице и размышлял о старике – немце Андрее Гааре, с которым состоял в родстве по линии крымской бабки-гречанки. Подумать только, у меня родственник – немец. И я узнал об этом в сорок лет. Наверно, тридцать из них слова «немец» и «враг» были синонимами.

Потом я вспомнил могилу молодого чеченца под горой Полюд, похороненного у речки Черной в 1940-х годах, на которую, как рассказывали старожилы, еще долго приезжали родственники с Кавказа. Значит, он был на Вишере не один… Как они попали сюда, когда все чеченцы были высланы в Казахстан? Пути твои, Господи…

Я шел в желтой куртке с погончиками из плотной ткани, которую сшила жена. Куртка мне нравилась, она напоминала армейский бушлат, а значит, – неутомимую молодость. Я купил пива и безбоязненно зашел в темный подъезд. Потому что в таких, как мой подъезд, заказных убийств не бывает, только бытовые. А для бытового надо было предварительно с кем-нибудь выпить. А выпить было не с кем, пришлось одному.

По телевизору опять пела пожилая артистка с молодым мужем и неустойчивым вкусом. Я мрачно смотрел в окно: разве это люди? А сам я – разве человек? Совсем свежие трупы, которые ничего не могут о себе сказать. Настроение было «Шопен, соната № 2».

Едва появился в редакции, как мне сообщили: в Пермь парижские музыканты приехали. Андрей Матлин отправил меня во французскую школу, чтобы я сделал корреспонденцию. Ну я сходил, посидел, послушал парижан алжирского происхождения. Спросил барда Фаузи Шеври, чтобы не оскорбить гостя молчанием, как он относится к творчеству Джо Дассена. И араб мне ответил: «Джо Дассен умер».

Да, а я, оказывается, не знал… Что они, говорящие по-французски, наследники Флобера, о нас думают? Вполне возможно, что Достоевского не читали. Алжир… Европу сдали, осталась Россия. У-у, скорее наследником Флобера можно назвать меня.

Из обзора

Дух мятежный.

Народы Дагестана признали власть царя, но только потому, что в их горные районы русские не заглядывали.

Как только начались попытки царской администрации навязать вольным обществам горцев российские законы и обычаи, стало быстро распространяться недовольство. Особенно возмущали горцев запреты на набеги, участие в строительстве крепостей, дорог, налоги, а также поддержка чиновниками местных феодалов. Поводом к войне стало появление генерала Ермолова, говорившего: «Горские народы примером независимости своей в самих подданных Вашего Императорского Величества порождают дух мятежный и любовь к независимости»…

Кубанский казак Пимен Пономаренко о черкесах, с которыми воевал: «Самый еройский народ. Та й то треба сказать – свою ридну землю, свое ридно гниздечко обороняв.

Як що по правде говорыты, то его тут правда була, а не наша».

Журнал «Родина», 1994 год.

Сережа Бородулин ходил, слегка наклонившись корпусом вперед, будто пикируя острым носом. Казалось, что у него легкая кость и вечное одиночество. Он был похож на птицу.

Сережа начал работать корреспондентом в газете «Нива» Пермского района. И уже через несколько дней был направлен на конезавод № 9. Он позвонил туда, предупредил, что будет. Приехал на электричке рано, ходил один по тихим, как само утро, конюшням, и никто его строго не останавливал – мол, кто такой и что нужно, лишь пару раз девушки-конюхи, поздоровавшись, спрашивали: «Вы покупатель?»…

Было прохладно и ясно, как бывает в октябре. Жеребят еще не выпустили в левады, каждая из которых была по гектару. С неба на левады медленно, как снег, опускались сотни и тысячи чаек. Они собирались в огромные воронки, кружились и опадали на землю. В девять часов конюхи выпустили четыре десятка гнедых и серых жеребят, и этот табунчик весело врезался в белое море чаек. Какая началась кутерьма! И не сразу кончилась, длилась, шумела негромко, как ливень.

Через час Сережа встретился с Андреем Соколовым – заместителем директора по коневодству.

– Я представлял вас старше, – приветствовал Сережу начкон.

Сережа спросил, как идут дела, и тот начал отвечать на вопрос – с графа Орлова-Чесменского, который вывел знаменитого рысака. Три часа отвечал.

Сережа узнал, что за милосердное отношение к пленным турецкий султан продал своего лучшего арабского жеребца графу всего за шестьдесят тысяч серебром. Орлов, опасаясь моря, велел вести жеребца в Россию сушей под охраной солдат и грамоты султана. Именно этот жеребец и стал отцом-основателем породы орловских рысаков.

Но Сережу поразила не сама история орловского рысака, и даже не то, как начкон рассказывал о ней. Сначала он смутился, поскольку по-репортерски приехал – на полчаса. Но Андрей говорил так толково, точно и с таким удовольствием, что Сережа без передыху начал строчить в блокнот.

Они сидели на трибунке в прозрачном, с большими аквариумными стеклами кабинете, откуда смотрели, как мастера-наездники проминают лошадей. Трибунка, одновременно судейская, находилась над конюшней тренерского отделения, у финиша бегового круга. Сережа понимал, что Соколов не первый раз делает это, но люди, сидевшие вокруг наездники, отработавшие лошадей, конюхи, забежавшие на пять минут, молча, с какими-то отстраненными улыбками слушали его, как слушают в детстве старинные сказки. Может быть, они все это уже знали от отца Андрея – бывшего директора конезавода Александра Васильевича Соколова. И все равно слушали снова… Сережа тогда подумал: что здесь такое? что происходит? Подобной заинтересованности в предмете своей работы он не встречал ни на одном производстве. Не было похоже на завод, с его отчужденной атмосферой, подсчетом расценок и норм выработки.

Сережа уже знал, что отец начкона, Александр Васильевич Соколов, был уникальной личностью – хороших кровей. Он создал одно из лучших предприятий в стране, получив за это Золотую звезду Героя Социалистического Труда. Но он мог встать на заседании какого-нибудь партийно-хозяйственного актива и выступить против парадной раздачи наград и знаков, мог вспылить и испортить благостную картину производственных успехов, назвав вещи своими именами. Независимость Соколова раздражала руководство областного комитета партии. В прессе появилась статья, в которой говорилось о головокружении от успехов у директора конезавода. От должности Соколова-старшего отстранили.

Вскоре Сергей познакомился с Александром Васильевичем. Что-то было в нем такое мощное, библейское. Характером он напоминал «Моисея» Микеланджело. Наверно, три тысячи лет назад люди и были такими. Красивый, высокий, статный. Коротко постриженные волосы, выразительный взгляд темно-карих глаз, волевой подбородок, тонкие черты лица.

Так вот, в газете появилась статья – это был 1984-й, последний «невинный» год империи. Сергей нашел этот номер и прочитал материал. Там не было упомянуто ни одной веской причины для увольнения директора преуспевающего предприятия, одного из лучших в стране. Суть претензий сводилась к вопросу: почему Соколов советский хозяйственник, а не шведский социалист? За демагогию можно было поставить «отлично», за все остальное – «достойно сожаления». Журналист выполнил заказ партии и получил премию. Соколов был возмущен. А что он сказал на последнем заседании партийно-хозяйственного актива области? «Урал не позорьте!» И всё. Но сознание руководителей региона помрачилось вместе с разумом. Как темнело «светлое будущее», до которого, оказывается, всё дальше и дальше, а не рукой подать.

Старший Соколов уехал в город Сим Челябинской области, на свою родину. Рассказывали, будто вышел из дому в пижамных штанах, надетых поверх костюмных брюк, чтобы не запачкать их в дороге. Вот если бы он напоказ так оделся, в духе времени, а то всего лишь от грязи. На родине встретился с молодым директором совхоза, который был таким же мечтателем, как Александр Васильевич в молодости. В Симе они создали другой конный завод. Было такое ощущение, будто Соколов-старший ни шагу напрасно не сделал.

Создав завод в Симе, Александр Васильевич вернулся. Он принимал Сергея у себя дома, в новом двухэтажном особнячке из красного кирпича. Угощал обедом и наливал ему одну рюмочку за другой. Ему уже было за семьдесят. Позднее Сергей заметил: Александр Васильевич, когда оставался один, мог позволить себе опустить плечи и сгорбиться, а если кто-то заходил, сразу выпрямлялся и поднимал голову.

Эти встречи нельзя было назвать беседами, скорее пятичасовыми монологами Соколова-старшего. В столовой – простая советская мебель, шторы, половички, и всюду – барельефы, картины и фотоснимки лошадей.

Сережа помнил: уже в ту первую встречу, после трибунки, без свидетелей, сын Соколова-старшего Андрей поведал ему историю лошади.

Гипноз царил на заводе в 1960-х годах. Это был гнедой орловский жеребец, компактный, собранный, с чуть удлиненным телом, что отличает рысака от верховой лошади, с длинной шеей и лебединым затылком. Красавец!

Это было тяжелое для лошадей и лошадников время – хрущевское. Конезаводы закрывались, рысаки отправлялись на мясокомбинаты, а коннозаводчики спивались от невыносимой тоски и боли. Пермский обком партии уже принял решение о закрытии конезавода № 9. Но тут случилось непредвиденное: Гипноз великолепно пробежал в столице, став звездой московского ипподрома! Александр Васильевич Соколов мгновенно воспользовался случаем, подошел к Буденному, тому самому, что командовал Конармией во время Гражданской войны, и тут же организовал от его имени телеграмму в Пермский обком партии. В телеграмме Буденный выразил восхищение пермской лошадью и тем, как организована работа на конезаводе № 9. Решение о закрытии предприятия отменили. Буденный все-таки… Таким вот образом Гипноз спас родной завод.

Но нет, нет, Гипноз не сошел с ума, он возмутился! Он был разъярен тем, как с ним обращались на московском ипподроме, тамошними порядками содержания лошадей. В Перми он привык к другому подходу – требовательному и серьезному, внимательному и доброму. А в столичной жизни было иначе – практиковались покупные заезды, с лошадьми обращались жестоко. Какой спорт, когда его постоянно ставили на призы и заставляли бежать в полную меру, на пределе возможностей.

Кончилось все тем, что Гипноз перестал подпускать к себе людей, бесился, катался по полу в деннике или леваде, зубами рвал свою грудь.

Гипноз еще много лет прожил на конезаводе, где потом и умер. Но участие в бегах и другой активной жизни предприятия уже не принимал. То гонялся за другими лошадьми, то за воробьями – ему было все равно. Его не трогали, он доживал свое.

Сережу потрясла история лошади и директора завода. Он решил написать об этом, но целых три года не мог закончить очерк, поскольку стеснялся провести между судьбами героев параллель, которую ясно видел. Ходил, как загипнотизированный.

Почему жеребца так назвали? Сам Александр Васильевич рассказывал Сереже, что ходил как под гипнозом. Директор был уверен, что через Горлинку, мать жеребца, в Гипнозе состоялось накопление кровей знаменитого в прошлом жеребца Зенита, который родился в 1894 году.

Горлинку Соколов вычислил, искал долго, пока не нашел в каком-то хозяйстве. Привез в Пермь, как царицу. Лошадь была счастлива – приличные слуги, хорошие манеры. Она слыла кобылой строгой и своенравной, но отходчивой. С ее-то кровью…

Позднее Сережа прочитал у Бутовича, знаменитого русского коннозаводчика, что Зенит при одном только взгляде на него вызывал редкое чувство доверия. Александр Васильевич, поклонник Зенита, был уверен, что Гипноз ведет свою линию от него. Сережа видел фотографию Зенита, не в спортивном, а в заводском теле, когда лошадь уже оставила ипподром, закончила призовую карьеру и перешла в производящий состав. Зенит был серой масти в яблоках, а к старости стал совсем белым. Лошадь принадлежала знаменитым князьям Вяземским. Оценка Бутовича была точной. Александр Васильевич знал, что в Горлинке есть капелька кровей Зенита. Он ждал этого жеребенка и ходил, как под гипнозом, еще до его появления. В России XX век прерывал цепи, ведущие в будущее. И эта капелька аристократических кровей сохранилась волею судьбы и обстоятельств, а не в результате целенаправленной работы. Разрешиться Горлинка должна была только богатырем.

«27 мая директор осматривал новые лошадиные владения – те, что возле маточного отделения, за ручьем, – писал журналист Бородулин. – Тихон Дмитриевич Бердников, проживавший с семейством в двух денниках маточного, доложил, что желаемый предмет и сила высокой крови…

– Да как не ожеребилась… Заглянем, не скажу ничего, примета плохая».

Соколов вспоминал потом: «Вроде уши не понравились, какие-то косматые и небольшие. И сам коротенький-коротенький, и шерстка длиннее, чем обычно. Говорю: ох, мусорный жеребенок родился. И плюнул». Тут Сергей добавляет: плюнул он три раза, в сторону. Бердников тоже плюнул три раза. И тоже в сторону.

Сережа так и не провел параллель между Соколовым и Гипнозом, весь извелся, но очерк закончил. И перешел в областную газету «Пармские новости». Привез текст сыну бывшего директора, тот прочитал и говорит: «Все нормально, но тут есть еще вот что…»

Андрей, сын Соколова, привел Сергея к себе домой и показал стопы тетрадей. И начал рассказывать про Якова Бутовича. Так на свет явилась одна из самых таинственных и объемных рукописей XX века.

Азербайджанец рассказывает: «Заходит человек, с лицом таким противным-противным, как у армянина…» И чего это я вдруг вспомнил? Я, кажется, много думаю о национальной неприязни.

Раздался телефонный звонок, я поднял трубку и услышал глухой голос Равиля Юсупова.

– Я жду тебя внизу, на стоянке…

Мы уже были на «ты».

Равиль, стройный, красивый и пьяный, стоял у раскрытой дверцы такси в длинном кашемировом пальто бандитской выкройки и норковой шапке.

Тому, что Равиль был пьян, я не очень удивился, но директор мусульманского фонда мог не пить, хотя бы с утра.

Ладно, я не директор и не мусульманин, этим я и пользовался.

– Два миллиона пропил, – кивнул он на заднее сиденье, где лежала авоська с пивными банками, вероятно, остатками пиршества. – Поехали, поговорить надо…

Мы вырулили на проезжую часть и рванули вперед, как оказалось, к моему любимому кафе «Блиндаж», с пластиковыми стульями и широким окном, из которого просматривалась вся городская эспланада. Равиль поставил авоську с пивом на соседний стул, усадил меня, но пальто снимать не стал. Пошел к стойке. Принес бутылку красного сухого вина.

– Ты знаешь, я, как руководитель фонда, собираюсь помогать заключенным «Белого Лебедя». Там ужасные условия, людям жрать нечего… А ты, как журналист, мог бы мне помочь?

– Вообще-то это называется «гревом», – попытался разобраться с предложением я. – Но «грев» – это материальная помощь. Как мне известно, достается блатным, а другим – ничего не достается.

Равиль поднял пьяный взгляд, замер, покачал головой, помолчал…

– Наверно, так и есть, – согласился он, – но мы могли бы сами раздавать свою помощь заключенным… Если бы была организована, допустим, серьезная подготовительная кампания в прессе…

– Ну, «раздавать» вам никто не даст: колония, режим! Пресса не поможет. Ты пытаешься лишить кормушки сотрудников внутренней службы министерства юстиции. Ты представляешь себе, на что ты посягаешь?

– А вот это – поможет? – Равиль протянул мне визитку.

Я взял карточку в руки – простенькая бумага, текст еще проще: «Николай Зайнышев». Под фамилией – линия, под линией – город Пермь. Ни адреса, ни телефона, ни электронной почты. А зачем? Все и так знают: город Пермь принадлежит Зайнышеву, потому что он его контролирует. Итак, фамилия – Зайнышев, координаты – город Пермь. Зайнышев – Пермь, все остальное лишнее. Самая четкая визитка из тех, что мне попадали в руки.

– Понимаешь, Пермь уже давно поделена, – продолжил Равиль. – Финансы, как всегда, достались евреям, криминал – татарам, а рабочие места на заводах – русским… Ты меня понял? Мы будем контролировать зоны!

– Я думал, ты мусульманин, будешь заниматься религией, человеческой душой…

– Я капитан Советской армии, бывший… Полковники командовали: «танки сюда!», «авиацию сюда!» Меня воспитывали офицеры старой формации: блядуй, но одну палку оставляй жене, не е… там, где работаешь, не воруй там, где живешь.

– А я думал, тебя воспитывал Коран…

– Коран – первая книга… После устава Советской армии, конечно.

Я молчал, я был пьян и зол.

– И ты, брат, офицер, – произнес я медленно и хлопнул Равиля по плечу. – Сколько лет в Сибири провел?

– До десяти считал… – его мрачный взгляд был устремлен куда-то вниз и в сторону, в черную дыру прошлого.

Таких карих, таких честных, таких мутных глаз, как у этого татарина, я в жизни еще не встречал.

Я вернулся в редакцию и сел на свое место. В комнате, кроме меня, никого не было. Тут раздался телефонный звонок, я взял трубку и услышал голос друга – Юрия Беликова. Уже через минуту я начал читать ему свое стихотворение: «Я родился в советской стране и достиг восемнадцати лет, чтоб наставники выдали мне аттестат и военный билет. Я носил полумесяц пилотки со звездой, постигая, что главное – это танкеры крови и водки для теории доктора Дарвина. Я в российском университете изучал золотую латынь и не думал о том, что на свете целый шар танкодромных равнин. Я работал на тайном заводе, охраняемом, как мавзолей, будто психобольным на разводе не хватало публичных соплей. На конвейерной ленте забоя я забил на бригадный подряд – и не знал никогда, что такое “Гиацинт”, “Ураган” или “Град”. Я не видел системную смерть, но я думаю, что в самом деле нас не надо сегодня жалеть, ведь и мы никого не жалели. Пили первые слезы свои, и, быть может, за эту науку мы достойны последней любви, как инъекции в сонную руку».

– Молодец, – похвалил друг, – особенно тебе будут благодарны чеченцы.

– Почему? – не понял я.

– За «полумесяц пилотки со звездой»! – рассмеялся он.

Господи, как я этого не заметил? Семью моего деда вырезали турки в Западной Армении, во время резни 1915 года, а у меня из подсознания в подтекст идет такая символика… С другой стороны, Асланьян – русская фамилия армянского происхождения с тюркским корнем «Аслан». Аслан – это лев. Так кто же я? Неужели царь зверей…

Почему Юра позвонил мне? В минуту сильного напряжения, уверенности и целеустремленности я начинаю вызывать нужных людей на себя, и они предстают перед глазами или подают голос по телефону, как только я о них подумаю. Но я заметил, что иногда они появляются без вызова. К чему бы это…

Я спал, и мне снился трехэтажный особняк на берегу тихой речки с нежным женским именем Ирень, в котором зашифрованы запах сирени, голос Инессы Васильевны, иной мир, где я пребывал когда-то. Длинный висячий мост вел на другой берег, в долину неволинской археологической культуры, где, я верил, никогда не было человеческих жертвоприношений. Я верил, Господи…

На следующий день я снова поехал на работу, как заведенный. Мороз, народу битком, в салоне даже не стояли, а висели на поручнях.

– Троллейбус тропического маршрута, – раздался голос водителя, – не сдерживайте двери, когда они закрываются, – моторчики слабые. И не лезьте, все равно не залезете. Остальные из парка не вышли – замерзли.

Сегодня опять позвонил Неверов. Чувствовалось, достали майора начальники.

– Юрий Иванович, вас хотел бы видеть начальник управления по борьбе с организованной преступностью полковник Макаров.

– Пусть приезжает, – быстро согласился я.

– Да нет, Юрий Иванович, он очень большой человек… – оторопел майор, не понимающий шуток, – может быть, вы приедете? Побеседовать, мы были бы вам очень благодарны…

Бог ты мой, в голосе майора слышалась настоящая просьба.

Кабинет большого человека оказался маленьким. В углу справа, сразу за дверью, находился сейф, на котором стояла высокая полковничья папаха из каракуля. А сам офицер, как всегда, был в гражданском костюме. А папаха, похоже, служила знаком входящему, что тут – логово полковника.

По рассказам одного друга, особо приближенного к управлению, я знал, что в сейфе Макарова хранится человеческий череп и револьвер системы Нагана – военные трофеи сентиментального мента. Полковник, шатен с правильными чертами лица, встретил меня сухо, без праздничной речевки и духового оркестра. Мне это не понравилось.

– Честно говоря, Юрий Иванович, меня интересует только один вопрос, связанный с этой публикацией. Какие у вас были доказательства того, что Ахмед Дадаев являлся заместителем министра госбезопасности Чечни?

– Никаких, – простодушно ответил я, – это модальное наклонение, альтернативное зрение…

– Как вы можете писать что-то, не имея фактов, доказательств, документов, подтверждающих это? – полковник поднял на меня усталый взгляд.

– Вы знаете, для того, чтобы определить уровень управления в государстве, не обязательно ездить с проверками и листать страницы уголовных дел. Достаточно зайти в мужской туалет университета и почитать надписи на стенах.

– И вам этого достаточно?

– Мне – да.

– И все-таки, почему вы не предприняли ни одной попытки проверить достоверность слов Ахмеда Дадаева?

– У меня не было такой возможности. А вот у вас наверняка есть. Позвоните в Чечню, в Москву, в информационный центр МВД, спросите, кто он такой.

– Я уже звонил, там ничего о нем не знают, – полковник смотрел на меня с досадой, принимая журналиста как очередное недоразумение, встреченное на тернистом пути борца за тотальный правопорядок.

В его поведении не чувствовалось сыскного азарта, что было обидно. Он вообще показался мне грустным, как конь в стойле. Я же говорил про уровень управления…

– Может быть, министерству стоит закрыть Центр, который ничего не знает, – быстро и демократично предложил я.

Хозяин папахи мрачно смотрел на меня и делал вид, что видит насквозь. Интересно, что чеченские командиры и российские полковники считают головные уборы из барашка обязательным элементом своей парадной формы. Что-то в этом есть родовое, тейповое, клановое.

Я пытался понять движущую силу интриги, в которую меня вовлекла профессия, но тайна ускользала, не шла в руки, уставшие от авторучек и хрустальных рюмок.

И я вернулся в редакцию.

В комнату вошла женщина невысокого роста, ладно скроенная, аккуратно одетая.

Она сидела напротив меня и рассказывала:

– Осенью моего сына забрали в армию… Вскоре я узнала, что он находится в военном городке, у Ростова-на-Дону. И что его полк должны отправить в Чечню… Я назанимала по знакомым денег и выехала туда. Поговорила с сыном, узнала, что с ним во взводе служит еще один пермяк, с которым мой Вовка подружился. Я попросила его позвать парня, будто бы угостить домашним. Потом посадила обоих в поезд и увезла в Пермь. Сейчас прячу их. Я не позволю, чтобы они стали чеченским черноземом…

Я молча, с восхищением слушал эту женщину, мать-героиню. Она одна пошла против государства.

– Что мне делать дальше? – спросила она.

– Ничего не делайте, – ответил я, – в прокуратуру не ходите, продолжайте прятать пацанов. Понятно, это мой частный совет. Лично я вас поддерживаю. Я подумал: если Бог есть, то ему, похоже, не до нас. Ну да ладно, Боже, обойдемся подножным кормом и подручными средствами. Тем более что я никогда не читал старинной художественной литературы, навязанной миру в качестве священного писания – от перечисления еврейских имен меня тянет в продолжительный сон. Как и от марксизма-зюганизма. Э-э, тут у нас черно-белые пары каждую пятницу продолжают класть цветы к подножию памятника Ленину около оперного театра, хотя большинство уже не знают, кто это такой – лысый, с вывернутой вперед рукой.

Из обзора

Генерал Алексей Ермолов.

«Ермолов всегда одинаков, всегда приятен, и вот странность: тех даже, кого не уважает, умеет к себе при-влечь…» (Грибоедов – Бегичеву). «Это сфинкс новейших времен…»

Алексей Ермолов: «Хочу, чтобы имя мое стерегло страхом наши границы крепче цепей и укреплений. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены». «Я не отступлю от предпринятой мною системы стеснять злодеев всеми способами. Главнейший есть голод, и потому добиваюсь я иметь путь к долинам, где могут они обрабатывать землю и спасать стада свои… Голоду все подвержены, и он ведет к повиновению… Выбирайте любое – покорность или истребление ужасное… Я терпеть не могу беспорядков, а паче не люблю, что и самая каналья, каковы здешние горские народы, смеет противиться власти государя».

«Комсомольская правда», 1999 год.

* * *

Ермолов при штурме Праги получил из рук Суворова орден Св. Георгия, в Бородинском сражении отбил батарею Раевского. «Ермолов напоминает людей Святославова века: он всегда при сабле, всегда спит на плаще». «С солдатами он обращается как с братьями, дорожит каждой каплей их крови и во время экспедиций употребляет все меры, чтобы обеспечить успех с наименьшей потерей». «Батюшка Петрович и накормит, и напоит, и к ночлегу приведет, и напасть не даст».

Анатолий Приставкин. «Общая газета», 2000 год.

Вчера избили Славу Кандалова, а не меня, что было бы вполне возможно, даже логично, как утверждал мой личный метод интуитивного прогнозирования.

Слава сидел в углу и рассказывал, как все происходило.

– Открываю дверь на лестничную площадку, смотрю – летит! Кулак. Бац! Слышу, в голове хрустнуло, будто череп слегка сдавили паровым молотом…

Слава улыбнулся, до обморока испугав меня остатками зубов. Только и запомнил он, что его, уже лежавшего, пинали три человека в масках.

Неужели это следствие внутреннего служебного расследования? Ничего хорошего пример боевого товарища мне не сулил.

В комнате отдела пахло коньяком. Запах безделья, денег и продажности напоминал мне историческую родину.

– Цветы тоже любят коньяк, – вздохнул Андрей – и вылил рюмочку в цветочный горшок, – армянский…

– Значит, я цветок, – отозвался я.

– А ты попробуй не пить, не курить и ни с кем не дружить, – строго сказал начальник отдела, наливая себе еще.

– Пробовал – коньяк лучше.

В углу сидела Марина Вяткина, отвечавшая за письма в редакцию и на них. Она разговаривала по телефону с подружкой о том, как лучше готовить печень, почки, мозги. Последняя фраза Марины на миг отрезвила меня:

– А сердце я отдаю собаке…

Все мы, конечно, слышали о ее любви к бультерьеру, но чтобы настолько…

У нее бультерьер, а у меня своя собака, буль-буль называется. И еще раз буль. «Буль-буль-буль-бутылочка зеленого вина…»

– Может быть, в милицию обратиться? – предложил Андрей. Действительно, должен же начальник отдела что-нибудь предлагать, хоть иногда.

– Анекдот на тему, – включилась Марина. – Убили человека. Приезжает прокуратура. А там уже начальник уголовного розыска и труп с раскроенным черепом. Рядом лежит топор. Милиционер говорит прокурору: «Ты посмотри, какое гнусное самоубийство!»

Ну, мы посмеялись… Правда, Слава при этом старался рта не раскрывать, он видел, как мне стало плохо от вида его экранной улыбки. Все мы понимали, что милиция уже который год не может себя защитить, что говорить о гражданах. Да и смогла – не стала бы.

Позвонили из приемной, пригласили к редактору.

Олег Владимирович сухо улыбался.